В квартире Романовых Бачурин и его спутники почтительно осматривали обставленные старинной мебелью комнаты, задерживались у развешанных на стенах фотографий, где среди прославленных людей узнавали и покойного Нила Игнатовича. Ольга Васильевна, понимая, что люди эти пришли неспроста, напряженно смотрела на домоуправа Бачурина, узнавая и не узнавая его. И раньше не отличавшийся крупным телосложением, сейчас он ссутулился и будто бы усох; волосы его, совсем седые, настолько поредели, что сквозь них просвечивала младенчески-розовая кожа. Только темные глаза на морщинистом угловатом лице оставались большими и печальными, как прежде.

Увидев Ирину, Бачурин обрадованно взмахнул своими костлявыми тяжелыми руками и сдержанно засмеялся, кинув по-отцовски добрый взгляд на Ольгу и пояснив при этом:

– А я вижу: появилась в нашем доме очень знакомая обличьем гражданочка. Никак не мог сообразить, что это ваша дочь! А ведь копия с вас в те годы!..

Участковый милиционер, деловито хмуря брови, с задумчивой озабоченностью постоял у радиоприемника, который полагалось сдать, затем с любопытством осмотрел на письменном столе чернильницы из позеленевшей бронзы – две боевые колесницы, между которыми стоял в кольчуге и шлеме, держа в руках копье, древний воин. Скользнул взглядом по календарю, где на верхнем его листке виднелась старая, сделанная еще рукой Софьи Вениаминовны, запись: «Звонили от Сталина. Иосиф Виссарионович благодарит за письмо и желает побеседовать с Нилом Игнатовичем». Милиционер прочитал эту запись, и его будто кто-то оттолкнул от стола. Очутившись на середине кабинета, он стал вытирать платком вдруг вспотевший лоб, потом покосился на Ирину, кажется, тоже не веря, что ему не померещилось в сумерках затененной квартиры это миловидное юное существо. А потом просяще, словно куда-то заторопившись, обратился к Бачурину:

– Давайте начинать…

– Да, начнем, пожалуй… – согласился Бачурин и виновато посмотрел на Ольгу Васильевну, на Ирину, которые, рядком стоя у дверей кабинета, с тревогой наблюдали за пришельцами. – Согласно закону, дорогая Ольга Васильевна, – объяснил Бачурин, – мы должны соблюсти некоторые формальности: взять под охрану все, что имеется в этой квартире.

– От кого же вы будете охранять? – с искренним недоумением спросила Ольга.

Ее вопрос поставил Бачурина в тупик. Он растерянно посмотрел на участкового, затем остановил взгляд на железном ящике – домашнем сейфе, который стоял в углу на тумбочке под ветвями старого фикуса, росшего в дубовой кадке.

– Там, в сейфе, должен быть пакет, – сказал Бачурин, обращаясь к Ольге. – Сейф открыт?

– Я не знаю.

Бачурин подошел к сейфу и убедился, что он заперт.

– Дайте ключ.

– У меня нет ключа, – растерянно ответила Ольга Васильевна.

– Ключ в столе, в верхнем ящике! – почему-то с раздражением сказал Бачурин. Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик и, порывшись в нем, нашел связку ключей. – Смотрите: вот этот – от сейфа, этот – от кладовки, что в подвале, а этот надо отдать на службу Нила Игнатовича…

Домоуправ Бачурин, оказывается, знал все на свете – в этом доме он всегда был своим человеком. Он подозвал к сейфу милиционера, усатого дворника и Ольгу Васильевну. Позвенев ключами, отпер железную дверцу. Первое, что все увидели, был крохотный пистолет, лежавший на верхней полке сейфа. Участковый милиционер тут же взял его и положил в свою полевую сумку. А в руках Бачурина оказался плотный конверт с сургучной печатью, с надписью «Вскрыть после моей смерти» и подписью Софьи Вениаминовны.

В пакете были завещания, заверенные нотариусом; второй их экземпляр, как поясняла приписка внизу, хранился в нотариальной конторе – в той самой, откуда Ольга Васильевна получила письмо. Нил Игнатович завещал, в случае своей смерти, распорядиться всем имуществом и денежными сбережениями супруге Софье Вениаминовне, которая, в свою очередь, все названное выше завещала их родственнице племяннице Чумаковой Ольге Васильевне; завещание Софьи Вениаминовны, для верности, что ли, было подписано и Нилом Игнатовичем, а обе их подписи заверены нотариусом.

Бачурин чуть торжественно и громко читал завещание, а Ольга Васильевна, растроганная написанными там словами, молча плакала. Потом из сейфа вынули и положили на газетный столик, зажатый между двумя кожаными креслами, довольно пухлые пачки денег, сберегательную книжку, выставили объемистую шкатулку черного дерева с фамильными драгоценностями Софьи Вениаминовны.

Дворник, будто сошедший с киноэкрана – так картинно топорщились его пышные усы и так чист и наглажен был на нем белый фартук, – потерянно стоял чуть в стороне и всем своим видом как бы говорил: я здесь ни при чем, мне велели – я присутствую, но мне это ни к чему. Когда же на газетном столике появились пачки денег, а в открытой шкатулке сверкнули драгоценности, щеки его вдруг сделались пунцовыми, а в глазах беспокойно вскипели желтые блестки.

– Ангел ты мой, какая красота! – сипло проговорил он.

Ольга Васильевна даже перестала плакать: ее удивил преобразившийся дворник; взглянула на участкового милиционера – и в его нахмуренном взгляде тоже прочла какой-то затаившийся недобрый вопрос и почувствовала себя в чем-то виноватой перед этими людьми. Хотелось объяснить им, что доходы видного ученого генерала Романова уже много лет превосходили расходы его маленькой семьи, а драгоценности перешли к Софье Вениаминовне от ее матери и от бабушки… Но ее сдерживал домоуправ Бачурин, который вел себя совершенно спокойно, будто заранее знал о содержимом сейфа и сейчас удовлетворен тем, что все оказалось на месте. Он еще раз перечитал завещание, затем протянул его участковому милиционеру и сказал:

– Видишь? Подчеркивают: единственная родственница!

– Ну и что? – не понял милиционер. – Значит, и есть единственная.

– Зачем тогда эти формальности? – Бачурин, видимо, начинал сердиться.

– Описать все имущество, пересчитать деньги – тут на два дня работы! Ради чего? Все равно через полгода Ольга Васильевна будет всему этому хозяйкой!

– Закон требует ждать полгода, – вяло развел руками участковый.

– Да не найдутся другие родственники!.. Ну, тогда сам и описывай! – Бачурин решительно направился к дверям, ворчливо говоря на ходу: – Мне война и так дел по горло подкинула!

Участковый укоризненно посмотрел на Ольгу Васильевну и поспешил вслед за Бачуриным. Было слышно, как на лестничной клетке они продолжали спорить. А дворник, отыскав в прихожей свою фуражку, поклонился Ольге Васильевне с неожиданной галантностью, улыбнулся какой-то двусмысленной улыбкой и, пригладив рукой усы, сказал, выходя за дверь:

– Мое вам почтение, ангел вы мой…

В квартире наступила неприятная тишина. Ольга Васильевна так и осталась стоять у газетного столика, безучастно глядя на пачки денег, на знакомую с детства шкатулку. Ирина не отрывала глаз от матери, присев в углу кабинета на диване. Казалось, она хотела спросить что-то неотложно важное, но не решалась или не находила слов. Наконец все-таки спросила:

– Мама… Почему ты раньше ни словом не обмолвилась о наследстве?

Ольга Васильевна посмотрела на дочь с недоумением, подошла к дивану и присела рядом с ней.

– Я и сама толком не знала, – сказала она, как о чем-то незначительном.

– Что ты будешь делать с такой уймой денег?

– Не знаю… Надо заказать надгробие покойным старикам… С отцом бы посоветоваться…

Ирина поднялась, несмело подошла к столику и устремила взгляд на содержимое шкатулки.

– Мама, я хочу посмотреть.

– Не надо, – недовольно откликнулась Ольга Васильевна. – Вдруг они вернутся, а мы уже…

– Что «уже»? – удивилась Ирина. – Будто мы чужое присвоили!

– Понимаешь, Ириша… Папа может не одобрить.

– Что не одобрить?

– Зачем нам чужие деньги? Чужое добро?..

– Разве бабушка Софья чужая?

– Ну, не чужая… О чем ты говоришь!

– Вот видишь… – Рука Ирины потянулась к шкатулке и взялась за золотую застежку лежавшего сверху и тускло мерцающего жемчужного ожерелья. Приподняв, Ирина осторожно встряхнула им, услышала глухой, почти металлический шорох.

– Жемчуг? Настоящий? – расширив глаза, недоверчиво спросила она у подошедшей матери.

– Настоящий, – тихо ответила Ольга Васильевна. – Тоже по наследству перешел к покойной тете Софье.

Ольге Васильевне вспомнилось, как она, еще девчонкой, однажды в отсутствие Софьи Вениаминовны, надев на себя и это ожерелье, и браслет, и кольца, вертелась перед зеркалом и не услышала, как в квартиру вошли Нил Игнатович и Софья Вениаминовна. Заметив ее смущение, они сделали вид, что ничего особенного в ее выходке не усмотрели. Софья Вениаминовна, поправляя на Оле украшения, стала рассказывать историю каждого – кому прежде в их дворянском роду оно принадлежало.

Более двадцати лет не видела Ольга Васильевна этих драгоценностей и сейчас обратила внимание на то, что их не прибавилось и не убавилось. Стала выкладывать все из шкатулки и показывать Ирине… Вот бриллиантовая брошь в золотой оправе, а вот золотой перстень с бриллиантами. А это изумрудные сережки и сапфировые запонки… А вот золотое колье с лазоревыми глазками бирюзы… Вот платиновые сережки с голубым аквамарином. А этот зеленый камень в заколке – хризолит, а сиренево-синий в броши – аметист… Еще и еще сверкающее, разноцветное великолепие камней, название которых Ольга Васильевна и не запомнила, ленивый блеск золота, матовое свечение жемчуга. Все тяжелое, старинное, будто выкопанное из земли, где пролежало столетия.

Ирина смотрела на драгоценности с любопытством и с некоторым разочарованием. Когда читала в книгах о бриллиантах, о золоте, об их власти над человеком, то представляла себе какой-то необыкновенно выразительный блеск. А тут – просто красивые, сверкающие камешки, втиснутые в оправу из будто заветренного золота, – и ничего особенного!

Перебирая драгоценности, Ольга Васильевна краем глаза следила за лицом дочери и заметила, что Ирина думает о чем-то своем, далеком от лежащей на столе старины. Было, конечно, приятно, что Ирине безразлично это диковинное, пришедшее будто из чужого мира и накопленное неизвестно чьим трудом богатство. Но в то же время тревожила пасмурная задумчивость, в которую дочь часто погружалась в эти дни. Что гложет Ирину, какие заботы вторглись в ее сердце? Но вот так, напрямик, не спросишь, не маленькая ведь. Да и время такое. Не только родная дочь, все вокруг изменилось. Война где-то там, далеко на западе, а здесь, в Москве, многое стало не таким, каким было прежде. Впрочем, внешние изменения не столь уж заметны. Но люди изменились: что-то померкло в них, а что-то, более значительное, стало высветливаться. Ольга Васильевна почувствовала это даже по себе, по Ирине, по спокойному доброжелательству домоуправа Бачурина, соседей. У всех что-то переплавляется в сердце, все заняты одной главной болью – войной…

– О чем задумалась, доченька? – осторожно, будто без особого интереса спросила Ольга Васильевна.

Ирина тем не менее бросила на мать недоуменный взгляд и с досадой ответила:

– Разве не о чем думать?

– Наверное, об экзаменах в институт? – Ольга Васильевна притворилась, что не заметила раздражения дочери. – В этом году большого конкурса в Бауманском не будет. Мальчишек в армию призвали…

– Мама… – Ирина повернулась к ней и, напряженно глядя в глаза, с тенью грусти продолжила: – А ведь я тоже в институт не собираюсь.

– Вот так новости!

– Я на фронт пойду…

– Что?.. Тогда давай вместе!.. – В голосе Ольги Васильевны прозвучала горькая ирония. – Мне тоже найдется дело на фронте! А к осени война закончится, приедем домой героями, а на лестнице нас уже будет дожидаться отец… Скажет: «Ну, встречайте…» И мы откроем запыленную квартиру с затхлым воздухом…

– Мама, я тебе говорю серьезно. – Синие глаза Ирины потемнели, а точеное лицо залила бледность. – Я уже была в военкомате. Мне обещали…

Ольга Васильевна посмотрела на Ирину долгим укоряющим взглядом, пожала плечами и молча отвернулась к окну, дав понять, что она рассердилась не на шутку.

– Мама, я ведь не маленькая, не первый год комсомолка… – Ирина приготовилась к трудному поединку. – Я не имею права отсиживаться дома в такое время.

– Что же ты сказала в военкомате? – с холодной снисходительностью спросила Ольга Васильевна.

– Сказала, что умею перевязывать раны, накладывать шины, сдала нормы на «Ворошиловского стрелка»…

– А об отце сказала?

– Что об отце?

– То, что слышала от этого подполковника… Рукатова.

Слова Ольги Васильевны будто ударили Ирину; она прижала ладони к побледневшим щекам, остановив на матери испуганный взгляд. Потом непослушными ногами подошла к окну, где стояла Ольга Васильевна, припала к ее плечу, и в тишине прошелестел по-детски просительно-жалостливый голос:

– Но это же неправда… Ты сама говорила…

Ольга Васильевна уловила нарастающее в сердце дочери чувство ужаса, но не спешила успокаивать ее, понимая, что сейчас только так можно удержать Ирину от поспешных решений. И с холодной расчетливостью спросила:

– А если правда?

– Ты что-нибудь узнала?! – Ирина уже захлебывалась в слезах, боясь услышать от матери что-то чудовищно страшное.

Внутренне содрогнувшись от жалости к Ирине, Ольга Васильевна порывисто повернулась к ней, обняла, прижала к груди ее голову и тихо заплакала, ощущая жгучую потребность рассказать дочери о своих тревогах и бессонных ночах. Нет, она, разумеется, не могла поверить, что ее Федор сдался в плен или сложил голову, не могла поверить хотя бы потому, что, помимо всего прочего, не представляла себе свою дальнейшую жизнь без него, без ожидания его приезда, без тоски по нему – живому, без всего, из чего складывалась их любовь; ведь она, кажется, только ради него и жила на свете, во имя его важных дел, его душевного покоя и равновесия. И не могла себе вообразить Ирину без отца, как и себя без мужа, хотя понимала, что и с Федором могло случиться то непоправимо жестокое, что случается с людьми на войне. И если судьбе угодно обрушиться на них с Ириной тяжкой бедой, то им надо быть только вместе, только рядом…

– Мама, ты что-то от меня скрываешь? – с мольбой допытывалась сквозь плач Ирина. – Тебе стало что-нибудь известно о папе?

– Ничего не известно, – вытирая слезы, ответила Ольга Васильевна. – Но ты же не маленькая… Все может быть… Слухи не ветер разносит.

– Но ведь наш отец скорее умрет, чем поднимет руки перед фашистами!

– Да, конечно… Но пока мы не узнаем о нем, не ходи в военкомат.

– Я должна подумать.

В это время в прихожей раздался звонок.

– Иди открой, – сказала Ольга Васильевна, а сама заметалась по кабинету, ища взглядом, чем бы прикрыть газетный столик. Под руку подвернулась домашняя куртка Нила Игнатовича, висевшая на спинке кожаного кресла. Ее и накинула поверх пачек денег и драгоценностей. В это время с верхнего торца двери, ведшей в кабинет, соскользнула на пол Мики. Щуря ясно-голубые глаза, огромная ангорская кошка потерлась о ногу Ольги Васильевны и, вспрыгнув на столик, стала укладываться на куртке. Только теперь вспомнила Ольга Васильевна, что здесь, на этом столике, всегда нежила кошку покойная Софья Вениаминовна.

А Ирина, открыв входную дверь, увидела дворника.

– Простите, ангел вы мой. – Дворник, предупредительно улыбаясь, переступил порог и снял фуражку. – Описи делать не велено. Поручено только проследить, чтобы немедленно был сдан радиоприемник.

– Куда же его сдавать? – растерянно спросила Ольга Васильевна. – Да и как поднять такую тяжесть?

– Ангел вы мой! За этим меня и прислали! – Дворник, окинув Ольгу Васильевну ласковым взглядом, привычным жестом разгладил усы и достал откуда-то из-под белого фартука носильные ремни с двумя ручками. – Если позволите…

– Пожалуйста, ради бога! – обрадованно проговорила Ольга Васильевна, снимая с приемника старые журналы. – Буду вам очень благодарна.

Словно нечаянно посмотрев на газетный столик и увидев поверх куртки кошку с пушистой шерстью пепельного цвета, дворник на какое-то мгновение замер от удивления, а потом взялся за дело. Он легко снял громоздкий радиоприемник на пол и начал разматывать носильные ремни. Глаза его в это время оценивающе смотрели то на свисавшую с высокого потолка хрустальную люстру, то на плитки молочно-белого нефрита, которыми был облицован дымоход камина, то перескакивали на тяжелую, с яркой росписью вазу японского фарфора, стоявшую на старинном секретере красного дерева, то шарили по живописному холсту, заключенному в овальную раму темного дуба, – там в сизой дымке высились горы, а их вершины излучали сияние от восходящего, еще невидимого солнца.

Ремни плотно обхватили желтый глянец приемника, и дворник предупредительно обратился к Ольге Васильевне:

– Надо, мой ангел, чтобы кто-нибудь из вас с паспортом сопроводил меня к почтовому отделению. Там принимают эти штуки.

– Ирочка, прогуляйся, пожалуйста, – сказала Ольга Васильевна дочери, а сама выбежала в прихожую и, взяв со столика под зеркалом свою сумочку, с чувством неловкости спросила у дворника: – Сколько с меня за ваши хлопоты?.. Право, я не знаю… Вы так любезны…

– Прошу вас, не надо, ангел вы мой! – Лицо дворника светилось искренней добротой, а в глубине глаз плескалась странная, кажется, даже надменная улыбка. – Не беру подаяний…

– Простите, – растерянно сказала Ольга Васильевна. – Ведь такой труд…

Когда она осталась в квартире одна и влажной тряпкой вытирала пыль в проеме между книжными полками, где стоял радиоприемник, ее все не покидала какая-то беспокоящая мысль о дворнике, о его манере держаться. Она будто слышала его сладкий голос: «Ангел вы мой…» – и видела странно таящуюся на дне его глаз улыбку.

От размышлений о дворнике ее отвлекла толстая тетрадь в серой сафьяновом переплете, стоявшая торчком на краю проема в книжных полках, откуда только что убрали радиоприемник. Задетая тряпкой, тетрадь упала, звонко хлестнув сафьяновой гладью по запыленной поверхности полки. Ольга Васильевна взяла тетрадь, с любопытством открыла и на первой странице увидела крупную надпись, сделанную черными чернилами рукой Нила Игнатовича: «Мысли вскользь», – а ниже, в скобках, подзаголовок: «Свои, иногда подслушанные». Перевернула еще страницу и прочла звучащие эпиграфом строки: «Кто не знает истины о своем прошлом, тот недостоин будущего…» И далее:

«Неправда о героическом прошлом народа рождает неверие в настоящее… Такая неправда лишает блеска самые славные свершения настоящего и оскорбляет народные чувства».

Ольга Васильевна грустно улыбнулась, как бы услышав в этих назидательных изречениях живой, скучнопоучающий голос Нила Игнатовича. В них, кажется, была вся суть характера покойного профессора и его главное призвание в жизни: размышлять, добираться до истины и изрекать ее.

Дальше листать не стала, догадываясь, что вся тетрадь заполнена множеством интересных записей, которые надо читать медленно, вдумываясь и постигая смысл, словно небольшими дозами принимать сильнодействующее лекарство. Но когда клала тетрадь на полку, она открылась где-то на середине и Ольга Васильевна не удержалась – прочла первые попавшиеся строки:

«Если хребет друга может явиться ступенькой, чтобы подняться выше, то нет более надежной ступеньки! Пользуйся!.. Ты один, избранник, а друзья найдутся… Новые друзья – новые ступеньки… Все выше и выше… К сожалению, известны случаи, когда, следуя этой морали, иным персонам удается достигнуть незаслуженных высот, особенно в науке, искусстве, литературе… Верю, что в новом обществе недолга жизнь дутых величин…

Человек!! Если ты воистину Человек, береги друга своего! Ибо самый прекрасный подарок, сделанный людям после мудрости, это – дружба».

Долго и неподвижно стояла Ольга Васильевна, держа в руках тетрадь, размышляя над этими словами, пронзившими ее сердце. Всплыли в памяти страдания мужа, когда его однажды предал друг… Осторожно, словно живое существо, поместила тетрадь на полку за стекло – на самом видном месте, чтобы не забыть о ней…

С трудом заставила себя вспомнить, чем она занималась. Подошла к газетному столику и прогнала Мики с куртки. Кошка, соскочив на пол, со сладким мурлыканьем потянулась и отошла к дивану. Разлегшись на коврике, начала розовым язычком прилизывать вздыбившиеся шерстинки. Ольга Васильевна, отбросив куртку, собрала со столика в шкатулку драгоценности и вместе с деньгами положила в сейф. Туда же сунула пакет с завещаниями. Но запереть сейф не спешила: что-то беспокоило ее. Она оглянулась вокруг, остановила взгляд на тетради, лоснившейся сафьяновым переплетом из-за стекла. Подошла к книжной полке, взяла тетрадь и положила в сейф. Только потом закрыла сейф на ключ и, бряцнув связкой, бросила ее в верхний ящик стола.

Почему-то опять вспомнила дворника, странную загадочность в его сладко-улыбчивом усатом лице и тут же почувствовала необъяснимое беспокойство. И еще подумала, что допустила бестактность: не спросила его имени-отчества.