– Яков Николаевич, чем вызвана такая спешка с моим назначением? В течение нескольких часов я должен был успеть сдать дела.

– Разве? – Федоренко с удивлением вскинул брови. – Тебя должны были предупредить. Это непорядок. – Он что-то записал в календаре. – Но ехать к месту службы надо безотлагательно… Тревожно на границе.

– А как же понимать недавнее сообщение ТАСС? – не удержался Чумаков.

Яков Николаевич помолчал, подумал и будто с неохотой заговорил:

– Сообщение ТАСС – это акция внешнеполитического курса государства… Ты же знаешь известную формулу, что война есть продолжение политики иными средствами. Пока нет войны, от нас, военных, требуется одно: крепить боевую мощь и быть наготове, но… не демонстрировать ни своих опасений, ни своей подготовки. Избегать каких бы то ни было конфликтов. Даже случайный выстрел на границе с нашей стороны может рассматриваться как провокация.

Потом Чумаков направился к маршалу Шапошникову, чтобы доложить о том, что статья уже готова. Но только переступил порог приемной, как увидел маршала, выходящего из своего кабинета. Озабоченный, с хмурым лицом, Борис Михайлович куда-то спешил. Торопливо поздоровавшись с Чумаковым, взял у него папку с десятком страниц машинописного текста, поблагодарил и, узнав, что тот сегодня уезжает в Минск, попросил завтра обязательно позвонить ему оттуда…

Даже в тени бульвара было душно. Рядом на скамейке, смахнув с нее соломенной шляпой невидимую пыль, уселся розовощекий старик с газетой в руках. Федор Ксенофонтович заметил, как старик, разглаживая белые усы, косит на него любопытствующий взгляд, и понял, что тот сейчас попытается затеять разговор. А генералу было не до разговоров. Перед отъездом он еще должен побывать в магазине военной книги, в редакции журнала «Военная мысль» и навестить Нила Игнатовича Романова – своего старого учителя, профессора и генерала, которому обязан еще и тем, что в его доме познакомился с Ольгой. Чумаков очень любил встречаться с профессором, любил вести с ним доверительные разговоры о всевозможных проблемах и сложностях жизни. И так уж повелось, что в каждый приезд в Москву Федор Ксенофонтович обязательно хоть час, да находил для встречи со стариком – то ли у него дома, то ли на кафедре в академии.

Федор Ксенофонтович, бросив недокуренную папиросу в урну, поднялся со скамейки и направился к ближайшему телефону-автомату. Набрал знакомый квартирный номер. Ответила старенькая супруга профессора – Софья Вениаминовна. Назвав себя и поздоровавшись, Федор Ксенофонтович услышал в ответ сдержанный плач.

– Тяжко хворает наш Нил Игнатович, – сквозь слезы жалобно рассказывала Софья Вениаминовна. – Лежит в госпитале в Лефортове и велел никого к нему не пускать. Но ты, Феденька, поезжай… Умирает…

– Как он? – упавшим голосом спросил Чумаков у пожилого врача, прежде чем зайти в палату к Нилу Игнатовичу.

– Лучше… Какая-то потрясающая ясность мысли, – задумчиво ответил врач. – Но мне это не нравится…

В палате устойчиво пахло лекарствами, хотя огромное окно было раскрыто настежь и в него заглядывала влажная зелень ухоженных деревьев госпитального парка. Казалось, что лекарственный запах источали голые стены палаты, белые спинки кровати, на которой лежал под простыней профессор Романов, белая тумбочка у его изголовья.

Может, именно от этой наполняющей комнату белизны усохшее лицо Нила Игнатовича Романова казалось таким болезненно-бледным, даже пепельным. Седые усы профессора поредели и потеряли живой блеск, нос истончился, и было удивительно, как держится на нем изящное старомодное пенсне. Старческие водянистые глаза светились под стеклами мудрой грустью и осознанной отрешенностью.

Да, генерал Романов, доктор военных наук, крупнейший знаток истории войн и военного искусства, подводил итоги жизни. Федору Ксенофонтовичу это было ясно, и он с чувством искренней и глубочайшей скорби понимал, что видится с Нилом Игнатовичем в последний раз.

Что сказать этому доброму человеку, чем утешить или хотя бы на время развеять его, возможно, уже неземные мысли?

– Устал я от жизни, – понимая смятенность чувств своего нежданного гостя, с какой-то будничностью сказал профессор и утвердительно шевельнул лежавшей поверх простыни сморщенной рукой. – Не хочется ни печалиться, ни видеть никого… даже близких… Нет, тебе рад. – И он глянул на Федора Ксенофонтовича такими вдруг проницательными глазами, что тот нисколько не усомнился в его словах, – С тобой поговорить можно обо всем, что еще держит меня на этом свете. Понимаешь?.. Вся моя жизнь прошла в размышлениях. И сейчас кажется, что многого еще не высказал. Спасибо тебе, Федор, что пришел. А вот твоя Ольга пусть извинит меня. – Старик позабыл, что Ольга Васильевна не в Москве, а в Ленинграде. – О чем говорить с племянницей перед уходом в мир иной?.. Ты другое дело… Ты часть меня, в тебе будут жить мои знания… Я всех своих талантливых учеников помню и люблю… Именно талантливых… – Нил Игнатович примолк, будто обозревая учебные аудитории, заполненные военным людом. – Если в группе находилось хотя бы два-три таких слушателя, мне уже было интересно читать лекцию. Я начинал сызнова воспроизводить историю, искать все более четкие толкования военно-философских вопросов, все глубже вглядываться в давно отшумевшие войны и подчас видеть в них такое, что у самого мурашки по спине… Не помню, кто изрек, что история войн – это во многом история человеческого безумия… Согласиться с такой мыслью целиком нельзя, ибо история вместе с тем заключает в себе опыт человечества и разум веков. Нет предела ее глубинам, нет в ней границ для поиска мысли, если только история, историческая наука вообще (ты запомни это, Федор!), не унижает себя до того, чтобы искусственно служить современным враждованиям и злопамятствам… А на тернистом пути человечества бывали случаи, когда иные влиятельные особы от государства, от политики или от науки обходились с историей как с гулящей девкой. И она затем в назидание человечеству жесточайше мстила им, возводя над гробницами незримые памятники позора… Вот так обращается сейчас с историей Адольф Гитлер – удивительнейший шарлатан двадцатого века!.. Со смелостью необыкновенной он выкроил из истории Германии перчатки по своим рукам и в этих перчатках, не боясь обжечься, толкает германский народ на путь безумия… Историю же России рассматривает через уменьшительные, да еще закопченные стекла, а все блистательные страницы нашего прошлого, все великие начала нашей культуры, которые не в силах затмить угаром национал-социалистского бреда, пытается объяснить сопричастностью к ним германцев.

– Вы утомляете себя, Нил Игнатович, – воспользовавшись паузой, заметил Чумаков. Острое ощущение близкой утраты теснило ему грудь, и от этого было трудно вникать в смысл всего, что говорил профессор.

– Верно, утомляю, – согласился Нил Игнатович. – Но другого случая поговорить о том, что болит, поговорить именно с тобой уже не будет… Ведь я, милый мой, ждал тебя. Знал, что навестишь… Знаю, что и старый мой коллега и друг маршал Шапошников пожалует… А может, и обманываюсь. Время для него сейчас тяжкое… Ты зачем в Москве?

– Получил новое назначение. Еду командовать механизированным корпусом в Западную Белоруссию. – Чумаков почему-то умолчал, что был сегодня у маршала и что поговорить с ним не удалось.

– В Западную Белоруссию?.. Значит, на фронт. – В глазах профессора сверкнули печальные огоньки, а в голосе прозвучала строгость. – Война – не сегодня завтра. Так что Ольгу и дочку с собой не бери.

– Так уж и война! – усомнился Федор Ксенофонтович. – Войны, конечно, не избежать, но раз есть договор с Гитлером… И сообщение ТАСС на прошлой неделе… Германия будто бы соблюдает условия пакта.

– Война стучится в нашу дверь, дорогой мой Федор. – Профессор пристально посмотрел на Чумакова. – Помимо того что я начальник кафедры академии, я еще и друг милейшего человека Бориса Михайловича Шапошникова. Много в Генштабе моих учеников… Заглядывают к старому профессору, да и меня к себе на совет зовут.

– Есть сведения? – озабоченно спросил Федор Ксенофонтович.

– Сведения надо уметь черпать из происходящего… – Нил Игнатович улыбнулся с болезненной благосклонностью. – Ты понимаешь, почему мы пошли на заключение предложенного Гитлером пакта о ненападении?

– Чтобы выиграть время…

– Это – дважды два… Разве тебе не известно, что Чемберлен и Даладье нацеливали Гитлера на СССР, делали все возможное, чтобы науськать Германию на нас? И топили в дипломатической мякине все наши предложения о том, чтобы общими усилиями надеть на Гитлера смирительную рубашку.

– Может, мы неумело предлагали? – Федор Ксенофонтович с чувством неловкости подумал, что он, генерал, редко размышлял над такими, казалось бы, простыми вещами.

– Нет, умело и последовательно… Когда Гитлер распял Австрию, стало ясно, что он вот-вот покончит с Чехословакией. И мы предложили созвать конференцию Америки, Англии, Франции и Советского Союза… Старый поборник англо-германского содружества Невилл Чемберлен вознегодовал в ответ и, заявив, что не оспаривает права Германии на господствующее положение в Восточной и Юго-Восточной Европе, стал летать на поклон и за советами к Гитлеру.

– И Франция повела себя не лучшим образом, – заметил Федор Ксенофонтович. – Я имею в виду ее невыполненный договор о взаимопомощи с Чехословакией.

– Там все сложнее. – Профессор, помолчав, продолжил: – Мы тоже договор не смогли выполнить, хотя уже были сгруппированы на Украине силы, чтобы бросить их на помощь Чехословакии. В Праге отказались от нашей помощи: их буржуазия надеялась найти счастье в браке с немцами. А Франция не собиралась выполнять свои договорные обязательства под предлогом, что не стоит помогать тем, кто сам в решительную минуту не защищается.

– А ведь верно, – заметил Федор Ксенофонтович. – Абиссинцы защищались, испанцы боролись, а гордая нация гуситов склонила голову перед немцами.

– Нация здесь ни при чем… Она готова была защищаться всеми средствами. Чехословацкая армия ждала приказа. Но верхушка крупной буржуазии во имя своих интересов согласилась поступиться интересами республики и нации. Франция на этом и сыграла… Затем с марта тридцать девятого года между нами, Францией и Англией велись переговоры. Ничего, как ты знаешь, из них не вышло. – Нил Игнатович отпил глоток боржома из стакана, стоявшего рядом на тумбочке, и, устремив взгляд в потолок, снова продолжил: – Когда нависла угроза над Польшей, мы предложили заключить англо-франко-советский военный союз… Чемберлен, конечно, ответил отказом, а некоторые французские, английские и американские газеты опять завопили, что настал час создания «Великой Украины» во главе со Скоропадским и, разумеется, под эгидой Германии. Понимаешь?

– Понимаю. – Чумаков горько усмехнулся: – Вот, мол, господа немцы, прямой вам путь на восток. Только не угрожайте нам… Так и созрела ситуация, которая вынудила нас подписать с Германией пакт о ненападении.

Наступила длительная пауза. Казалось, Нил Игнатович утерял нить своей мысли. Но он вдруг вздохнул и как бы заключил:

– Но цена этому пакту… На Восемнадцатом съезде Сталин напрямик предупредил, что надо соблюдать осторожность, чтобы не позволить втянуть в военные конфликты нашу страну. Да и в речи Молотова после воссоединения с нами западных областей Украины и Белоруссии не для красного словца сказано, что вопросы безопасности государства встали очень остро. Потом финская кампания и восстановление Советской власти в Прибалтийских республиках… В своевременности всего этого не усомнишься… Теперь, когда наши границы отодвинуты на запад, нужен могучий заслон вдоль них с приведенными в боевую готовность оперативными группировками войск в ближнем, но… не в ближайшем тылу…

Федор Ксенофонтович был удивлен, что старый профессор, находясь уже на смертном одре, так ясно мыслит и рассуждает с той взволнованной заинтересованностью, которая, казалось бы, никак не должна соответствовать состоянию его духа.

А Нил Игнатович, зажмурившись, о чем-то задумался. Но тут же, повздыхав, заговорил опять, не поднимая немощно желтоватых век:

– Пакт о ненападении и торговое соглашение с Германией дали нам время. И мы надеялись, что если Гитлер и решится на войну с Советским Союзом, то не ранее весны сорок второго года. А он решился сейчас. Генштаб располагает важными сведениями.

– Так почему же ничего не предпринимают? – Чумакову не хотелось верить в услышанное, таким оно казалось невероятным.

– Предпринимают… Давно предпринимают, – будто самому себе ответил Нил Игнатович, все еще не открывая глаз. – С востока перебрасываются армии… Но мы сейчас как задержавшийся на дистанции бегун: время на исходе, а финиш далеко… Трудная это дистанция. Развиваем автомобильную, авиационную, артиллерийскую промышленность. И сделано немало… Самое же главное: капиталистический мир рассечен надвое – это достижение необыкновенное!.. Могло случиться иначе: нам грозило остаться один на один со всей военной мощью капитализма… А ты говоришь, ничего не предпринимают.

– Но мы же к войне не готовы! – Федор Ксенофонтович взвешивал сейчас только то конкретное, что имело отношение к уже незамедлительным военным действиям. – Я знаю, ведется перевооружение, подтягиваются к границам войска, проводятся большие учебные сборы, равнозначные частичной мобилизации… Но это далеко не исчерпывает мер, которые нужны в предвидении близкого военного вторжения на нашу землю!

– Очень близкого. – Нил Игнатович открыл глаза, и Чумаков увидел в них страдание. – Но я полагаю, что Сталин да и Генштаб все еще надеются сдержать Гитлера. Они заняли не новую в истории взаимоотношений между враждебными государствами позицию: не давать повода для войны. Обязательства по торговому соглашению наверняка выполняются нами аккуратно, у нас даже закрыли миссии и посольства стран, которые Германия прибрала к рукам… А это сам понимаешь, что значит. Мы принимаем все меры, чтобы на границе было спокойно, несмотря на провокации и на то, что по ту сторону концентрируются войска. Сообщение ТАСС… это последняя, так мне думается, попытка облагоразумить Гитлера. Последний пробный шар… Хорошо, если хоть войска наших западных округов тайно приведены в боевую готовность.

– Какая там готовность! – Федор Ксенофонтович досадливо вздохнул. – Все делается по ранее утвержденным планам: укрепрайоны на старой границе в Белоруссии разоружены, а близ новой только развертываются строительные работы. Войска, которые передвигаются к границам, полагают, что это в учебных целях, и даже боекомплектов при себе не имеют.

– Вот-вот. – Лицо Нила Игнатовича перекосила жалкая улыбка. – Конечно, Сталин прекрасно понимает, что, объяви открытую мобилизацию, – завтра же война; подчини работу железных дорог только передвижению армии – война; отдай приказ пограничным войскам сняться с мест расквартирования и занять боевые позиции – немедленно Германия начнет войну. А нам бы еще год времени… Вот и делается все возможное, чтобы заставить Гитлера упустить время. И в этом, разумеется, есть смысл… Но удастся ли?.. Я хорошо знаю закономерности процессов и психологических аспектов, связанных с подготовкой войн. Азартный охотник – а Гитлер именно таков – никогда не отпустит натянутую тетиву лука впустую. Обязательно пошлет стрелу в цель, если не успеть перерубить тетиву либо не прикрыть цель щитом. Бывают исключения, когда идет подготовка к войне без решительных намерений, а лишь для политико-экономического шантажа. Монголы, как мы знаем, еще в тринадцатом веке не раз демонстрировали подготовку к сражению, а затем ретировались, когда узнавали, что противник силен… Да и в период метафизического толкования военного искусства, если говорить уже собственно о войне, некоторые теоретики строили на этом основании принципы стратегии. Вспомним хотя бы труд прусского офицера Генриха Бюлова «Дух новейшей военной системы», где он доказывает, что задача стратегии – достичь целей войны без сражения.

– Ллойд тоже исключал генеральное сражение, считая его следствием ошибок, – заметил Федор Ксенофонтович и тут же ощутил смущение, ибо показывать профессору Романову свои познания военной истории – это все равно что ребенку храбриться перед великаном.

– Верно, – согласился Нил Игнатович. – Но сейчас другие времена… – Он умолк.

– Неужели Гитлер все-таки решится воевать с Западом и Востоком одновременно? – нарушил молчание Федор Ксенофонтович. – Неужели войны Фридриха Великого, а затем первая мировая война с ее пресловутым планом Шлиффена не научили Германию, как опасно вести боевые действия на два фронта?

– В наших кругах многие рассуждают точно так же. – Профессор горько усмехнулся. – Получают по самым различным каналам донесения, что Германия приготовилась к нападению, и разводят руками: мол, не может быть, чтобы Гитлер и его генералы не понимали рискованности такого шага. А иные «стратеги» объясняют стягивание Германией сил к нашим границам даже тем, что Гитлер боится агрессии со стороны Советского Союза.

– Ну, это уж глупость очевидная. – Чумаков махнул рукой.

– Ты, конечно, не читал «Майн кампф»? – неожиданно спросил профессор и сам же ответил: – И не мог читать. В ней Гитлер весьма отчетливо излагает свою точку зрения насчет России. Я на память помню его слова: «Когда мы говорим о новых землях в Европе, мы должны в первую очередь думать о России и подвластных ей пограничных государствах. Кажется, сама судьба указывает нам путь в этом направлении…» Вот так-то… Еще в двадцатые годы в Ландбергской тюрьме, куда Гитлера упрятали за попытку захватить власть в Баварии, он писал эту свою книгу и уже тогда нацеливал острие германской военщины на «дикий Восток»… А о военных действиях на два фронта… Трудно сказать, что думает Гитлер. Гесс, видимо, не зря полетел в Англию. Но если и не состоится англо-германский сговор, Гитлер надеется, что после молниеносных побед во Франции, Норвегии, Польше, на Балканах его армиям будет под силу и Советский Союз.

– И вы, Нил Игнатович, полагаете, что уже наступил этот роковой час?

– Возможно, не я один полагаю… – Профессор вздохнул. – Но… после этих арестов в армии многие предпочитают быть только исполнителями предначертаний свыше: пусть, мол, за меня решают другие. Выдвигать свои собственные концепции – недолго попасть в паникеры, в провокаторы или еще найдут какую формулу… Ты, Федор, только не делись этими мыслями ни с кем… Пусть они уйдут со мной как плод моих размышлений и догадок…

– Зачем вы о себе с такой обреченностью, Нил Игнатович?..

Профессор будто не расслышал вопроса Чумакова.

– И может случиться, что я ошибаюсь или ошибаются те люди, что делятся со мной, – продолжал он. – О чем же я?.. А, о разведданных. Понимаешь, Федор, Генштабу известно о передвижениях почти каждой немецкой дивизии к нашим границам. Но витает смертный страх перед дезинформацией. Некоторые генштабисты твердо убеждены, что Гитлер пытается переброской армий на восток ввести в заблуждение Англию, и верят, что Германия вот-вот начнет вторжение на Британские острова… В нашем разведывательном управлении концентрируется вся информация, стекаются очень важные сведения, но часто их берут под сомнение… Бывает, докладывают правительству важные факты, а в конце делают осторожные оговорки. Разведывательные сведения поступают по разным каналам, подчас противореча друг другу. А если б каждый командующий постоянно получал не просто разведдонесения, но и выводы из них, трезвую оценку военной ситуации, обобщение фактов, это повышало бы боеготовность… Месяц назад ходил я со своими размышлениями в один кабинет… Дали понять, что Иосиф Виссарионович войны не хочет, стало быть, надо думать о том, как ее избежать, а не взвинчивать ему нервы всевозможными сведениями и догадками о намерениях Германии. Словом, намекнули, что я догматик старой школы, и посоветовали хранить свои мысли при себе… Но я не стал их хранить. Изложил на бумаге и послал лично Сталину.

– Ох, молодец вы, Нил Игнатович! – с радостным удивлением воскликнул Чумаков. – Ну и как? Ответа нет?

– Был ответ… Позвонил мне домой Поскребышев, сказал, что Иосиф Виссарионович хочет поговорить со мной. Когда моя Софья ответила, что я в госпитале, велел кланяться и передал благодарность товарища Сталина за письмо. Просил позвонить после выздоровления…

По шелохнувшейся занавеске на распахнутом окне и по тому, что от дуновения воздуха острее запахло лекарствами, Федор Ксенофонтович понял, что кто-то приоткрыл дверь в палату. Оглянулся и увидел немолодую высокую няню в белом халате. Она сделала ему требовательный знак, что пора заканчивать свидание. Но Нил Игнатович, смежив веки, продолжал говорить:

– Очень мне хотелось узнать мнение Сталина по поводу моих размышлений… Сложилась такая обстановка, что только чудо может изменить развитие событий. Или я чего-то не учитываю, в чем-то ошибаюсь… А может, действительно ошибаюсь, Федя? – Старый профессор посмотрел на Чумакова с какой-то детской надеждой в водянистых глазах.

– Мне трудно судить, не зная истинного положения дел. – Федор Ксенофонтович виновато улыбнулся. – Все в этом мире находится в естественной связи причин и следствий. И Сталин, как выдающийся марксист, понимает это лучше нас и понимает, что ничего свыше предопределенного нет и быть не может. На всякие события можно и нужно влиять. Я очень верю в трезвый рассудок Сталина, в дальновидность Политбюро и правительства.

– Как бы я хотел ошибиться! – Нил Игнатович вздохнул. – Может, действительно Гитлер, придвинув к нашим границам войска, предъявит какой-нибудь ультиматум?.. Может, он зарится на Западную Украину и Западную Белоруссию, на прибалтийские земли, если не на большее?.. И прежде чем показать ему кукиш, можно начать сражение между дипломатами и выиграть время? Потом, в преддверии осени, Гитлер не решится начинать войну. Кто знает, может, Сталин на это надеется?..

Профессор немощной рукой снял пенсне, положил его поверх простыни и повернул бледное лицо к стене.

– Счастья тебе, Федор, – сказал он вдруг ослабевшим голосом. – Только, если окажешься на войне, помни, что ты в академии не зря изучал мой предмет. Знание истории военного искусства поможет тебе с пониманием закономерностей войны решать многие вопросы, позволит многое видеть в истинном свете и оценивать по истинной значимости…