Казалось, Христя переняла все лучшие черты лица матери, утончив их своей безмятежной юностью, веселым нравом и добротой чуткого сердца.
      И вот Христя полюбила... Полюбила впервые в жизни! А прожила она на белом свете не так уж мало: целых девятнадцать лет...
      Какое это счастье все время думать о Степане! Стена... Степушка... Только проснется Христя, а сердце сразу же испуганно и сладко "тук-тук!" о нем напоминает. И чем бы потом ни занималась, Степан неразлучно был с ней - в ее сердце, в мыслях, во вздохах, в беспричинном смехе ее. Удивительно, как она раньше могла жить без этого? Все время была сама по себе, а теперь - она и Степан.
      ...На дворе уже зима, а весной Степан пришлет к ней сватов. Ничего, что он бедный. Проживут! Только бы мама не противилась. Мама ведь любила свою младшенькую. Разве захочется ей сделать Христю несчастной?
      И все ждала случая, чтобы заговорить о своем замужестве с мамой, которая ну никак не могла догадаться, что она давно уже любит!
      Однако Оляна знала обо всем. Да не такой она человек, чтобы вставать дочери поперек дороги. Как-то в конце зимы, когда Степан уехал на заготовку леса, Оляна сказала Христе:
      - Доченька, сбегай к Григоренчихе и отнеси ей кринку меду. Слышала я - болеет бабка.
      Христя покраснела так, что на глазах ее выступили слезы.
      - Не червоний, доця, земля слухом полнится, - с легким укором и грустью сказала Оляна и пошла в камору за медом.
      Христя оделась и, сгорая от смущения, побежала на другой край села, где жил Степан.
      Возвратилась оттуда подавленная, растерянная.
      - Как там у Григоренчихи? - с деланным безразличием спросила Оляна.
      - Ой, мамо, страшно... - с надрывом шепнули пересохшие губы Христи.
      - Что страшно?
      - Хата маленькая... В половину хаты - ткацкий станок. Пол земляной. Окна - с кошачий лаз.
      - Что ж поделаешь, - вздохнула Оляна. - Беднота темная. С того и живут, что старая наткет людям полотна.
      - А сколько земли у них?
      - Разве Степан не хвалился? Десятина, да и та на глине... Так что пирогами не объедитесь.
      - Мамо, а вы нам не дадите земли?
      - Ого! На чужую землю женишков много найдется! Почище Степана! Ты, Христина, не дури. У тебя братья есть. Им земля принадлежит. А твое то, что в скрине. Ну, корову дам, грошей трохи. Но в богачи вас не выведу, не надейтесь.
      - Как же будем жить, мамо?..
      - В бедности. Работать будешь от зари до зари, копейки считать, кусок хлеба экономить. А ты как думала? Любовь тоже должна быть мудрой.
      - Она и есть мудрая...
      - Нет, твоя любовь неразумная, потому что не держала сердце на поводку. Молодое сердце рвется к красоте, как глупый щенок к детям. Так вот, надо знать, доченька моя, когда отпускать щенка, а когда нет. Можно было попридержать сердце для равного себе, а не тянуться к этому голодранцу, да еще придурковатому.
      - Мамо... он умный, добрый... Мамо, что делать мне? - Христя горько заплакала.
      - Сама решай, - спокойно сказала ей Оляна. - Насиловать не могу. Сватаются ж добрые люди.
      - Вы об Олексе?
      - А то о ком же? Хозяйский сын, не глупый, здоровый, не рябой. В достатке будете жить.
      - Лучше повешусь!
      - На все воля божья. Но разумные люди и вешаются не с горячки.
      Христя убежала в свою горенку, закрылась там. Проплакала день, ночь, а потом явилась на глаза матери черная вся, исхудалая. По-детски жалко и виновато улыбнулась и чужим, огрубевшим голосом сказала:
      - Мамо, пошлите в лес за Степаном. Как он скажет...
      Но Оляна знала свое дело. Степан не возвращался из лесу до самой пасхи. А когда вернулся, его Христя уже была просватана за Олексу Якименко - старшего сына богатого кохановского мужика Пилипа.
      Узнал Степан о своей беде и повеялся по свету.
      Кроме старой матери, у него остался в Кохановке родной дядя - Платон Гордеевич Ярчук. Не сознался Степан Платону, что покидает село. На прощанье только зашел в его хату и принес крохотное двуствольное ружьишко, которое собственноручно смастерил ради забавы в длинные зимние вечера.
      - Подарунок Павлику, - сказал Степан озадаченному дядьке, ища глазами своего двоюродного братишку.
      Но Павлика в хате не было. Платон Гордеевич взял в руки двустволку и с удивлением крякнул, рассматривая искусную работу.
      - Да-а... - только и сказал. - Мал еще Павлик такими игрушками забавляться. - И спрятал ружье на чердак.
      5
      - Утекла! - с торжествующей радостью сообщил отцу Павлик, как только Платон Гордеевич возвратился из сельсовета.
      - Кто утекла?
      - Эта!.. Ну, что мама. Говорит, бандиты мы! - И Павлик даже подпрыгнул от удовольствия.
      - Бандиты?
      - Эге, бандиты! Говорит, пусть лучше эта хата сгорит, чем ей здесь бандитским байстрюкам прислуживать.
      - Байстрюкам?!
      - Эге. А что оно - байстрюк?
      Платон Гордеевич вдруг так хохотнул, что Павлик испуганно притих. Он-то знал, что предвещает этот отцов смешок.
      Отойдя на всякий случай подальше, Павлик с тревогой косил глаза в сторону отца, который стоял у телеги и молча дымил на привязанного Карька махрой, о чем-то напряженно думая. Под его усами в опущенных уголках губ гнездилась недобрая улыбка, а из глаз под вздрагивающими косматыми бровями почти зримо выплескивалась закипающая в сердце лютость.
      Покачав головой каким-то своим мыслям, Платон Гордеевич затянулся едучим дымом и, отшвырнув под грушу цигарку, начал отвязывать Карька.
      Взяв коня за уздечку, вывел за ворота и, пропустив вперед себя, навалился грудью на его острую, бугристую хребтину. Павлик даже хихикнул, так комично подкинул отец зад и правую ногу, чтобы сесть верхом. Карько будто почувствовал настроение хозяина. Задрав голову и мотнув хвостом, он поплясал на месте и от свирепого удара каблуками в бока перешел в намет невиданной для него прыти.
      Настиг Платон Гордеевич беглянку уже недалеко от ее села, Лопушан. Она с жарким ужасом глянула в темное лицо всадника, поднявшего над головой кнут, и отшатнулась с дороги. И тут же свистящий удар ошпарил ей спину. Женщина с хрипящим воем побежала к селу напрямик, через вырубленную леваду. Ее провожал судорожный хохоток Платона Гордеевича и хищный посвист кнута.
      И увлекся старый Ярчук, ослепленный лютостью. Не заметил он, как вскочили на коней лопушанские мужики, бороновавшие невдалеке свои поля. Четыре босоногих бородатых всадника окружили разъяренного Платона Гордеевича и, не пытаясь даже разобраться, что происходит, учинили скорый и праведный суд.
      Привез Карько своего хозяина домой чуть живого - исполосованного, окровавленного, задыхающегося от бессильной ярости...
      Так Павлик лишился своей второй матери и чуть было не лишился отца.
      6
      Ох и ненасытно женское любопытство! Но Павлику это на руку. Бывает, зазовет его к себе в хату сердобольная соседка Ксеня или Мотря, Палажка или Фенька - и давай выспрашивать, что да как. Павлик ковыряет пальцем в носу, искоса бросает небезразличные взгляды на полку, где стынут пироги или пшеничные коржи, и молчит. А о чем рассказывать? Подумаешь, и третья мама не удержалась в их доме! Так Павлик об этом нисколько не жалеет.
      Наконец соседка сует ему в руку добрый кусок горячего пирога, и он неохотно начинает отвечать на вопросы. Павлику даже нравилось, что он мог заставить баб охать и ахать, всплескивать руками и неистово креститься. Нравилось, что они жалели его, гладили по нестриженой голове и вздыхали.
      Павлику тоже было очень жаль самого себя. Но почему? Ведь он действительно был рад, когда третью маму, вдовицу Явдоху, спровадил батька из дому на второй день после того, как привез ее.
      Утром подала Явдоха на стол обед - вначале борщ в глубокой глиняной миске. Молча хлебали его почерневшими от времени деревянными ложками, пока ложки не заскребли о дно миски. Мама пошла доставать из печи пшенную кашу, а Платон Гордеевич тогда и шепнул Павлику:
      - Наша покойная мама добрее борщ варила. Правда?
      - Угу. - Павлик старательно облизывал ложку.
      Судьба Явдохи была решена. Съели кашу, чуть пахнувшую дымком. И когда Явдоха вымыла посуду, расставила ее под печью и на миснике, подмела земляной пол, Платон Гордеевич открыл сундук, отмерил от толстого рулона десять "локтей" выбеленного еще покойной хозяйкой полотна, свернул его и, подавая Явдохе, сказал:
      - Возьми и... звиняй. Ты нам не подходишь.
      Явдоха остолбенело стояла посреди хаты, держа в руках полотно, а отец уже запрягал Карька, чтобы везти ее к вдовьему дому в село Галушники.
      Четвертая мама варила и вкусный борщ и кашу, которую Павлик уминал так, что за ушами трещало. И вообще оказалась она доброй хозяйкой. Хату при ней стало не узнать: точно стены раздвинулись, света прибавилось; все засверкало чистотой. Испеченный ею хлеб, остывая на скамейке, дышал таким пахучим, теплым ароматом, будто это сама сытость обрела запах и навсегда поселилась в ярчуковском доме.
      Только уж очень хлопотала она вокруг Павлика. На улице жара, а Варвара (так звали четвертую маму) квохчет: "Застегнись, золотце мое, а то простудишься, хлопчик мой славный". После сытного обеда спрашивала: "Ты, может, голодненький? Чем тебя еще покормить?" А то еще хуже: "Гляди, в криницу не упади", - хотя Павлик и сам не дурак, чтобы падать в криницу.
      Избегая чрезмерных забот новой мамы, он старался целыми днями не появляться ни в доме, ни на подворье.
      А Платон Гордеевич ходил по хозяйству, молчаливый, насупленный, точно день казался ему темной ночью. И его потаенные мысли тоже, видать, были темными.
      Невдомек было Павлику, что отец, породивший его на пятом десятке своей жизни, любил своего меньшого тяжелой, приносящей страдания любовью. Болела у старого Ярчука душа, тлело сердце от мысли, что помрет он вдруг, а Павлик останется на белом свете один-одинешенек и пойдет скитаться меж чужих, безразличных к сиротской доле людей.
      Что-то в этом роде и наворожила ему несколько лет назад цыганка. Хоть и не верил Платон гадалкам, но страх все-таки затаился в душе. Запомнились слова наряженной в цветастый платок и красные мониста ворожки: "Жену похоронишь - не женись на чернявой. Ищи судьбу в чужих краях, в светлых глазах. В шестьдесят лет берегись смерти, думай о кровном чаде своем. Трудная доля ему выпадет..."
      Платона Гордеевича душили слезы, и сердце начинало биться в самой глотке, когда он представлял своего Павлушку голодным, босым, оборванным, бредущим с кнутом в руках по чужому холодному полю, за чужим стадом. А то вдруг виделся ему сынишка спящим в сенях чужой хаты, на груде тряпья, взвизгивающим от голода и холода, как бездомный щенок... Ведь и у самого Платона Гордеевича было такое страшное детство...
      И старый Ярчук искал для своего Павлика настоящую мать, которая согрела бы его своей не напускной, а настоящей материнской любовью, не прогнала его из дому или не оставила одного, когда, не дай бог, с ним, Платоном, случится то, что случается на старости с каждым человеком. Надеялся Платон и на большее. Грезилось ему, что Павлик окончит школу, будет затем учиться в городе, пока не выбьется в люди, не найдет свое место в жизни подальше от черного селянского труда.
      Поэтому так бессердечен был Платон Гордеевич в своих на первый взгляд сумасбродных требованиях к каждой вдове, которую выбирал для Павлика в матери.
      Выбирать же было из кого. В Кохановке, в окрестных селах, как и по всей Украине, мыкали горе много, ой как много вдов. Одни бедовали еще с времен русско-японской войны, с тех проклятых времен, когда тысячи солдат Русской империи укрыли своими телами сопки Маньчжурии. Других осиротила империалистическая война. Третьи овдовели в гражданскую, захлестнувшую было в своем водовороте все мужское многолюдье.
      А жизнь продолжалась, годы текли, зарубцовывались сердечные раны. Смирились вдовы со своей горькой судьбой, забылись в работе, в заботах о детях, о хлебе. Но кто не подвержен земным человеческим порывам? Кто не ждет счастья? Ждали его в потаенных мечтах и вдовы. Как знать? Ведь разное случается на белом свете.
      В рождество, на пасху или в другие праздники, когда можно было разогнуть спину, дать отдых рукам, посидеть без дела у покрытого чистой скатертью стола, вдова особенно чувствовала свое женское одиночество, и ей казалось, что вот-вот произойдет чудо, именно в праздник - если не в это рождество, так в следующее, - но должен же заглянуть в ее вдовий дом мужской хозяйский глаз, должна она склонить в женском покорстве голову перед своим мужем... И сердце трепетало, стучало в груди, зовя счастье.
      Многие кохановские вдовушки опускали непослушные глаза при встрече с Платоном Гордеевичем, после того как овдовел он; здоровались с ним трогательно-напевно, выражая смирение и почтение. Но старый Ярчук был глух к зовущим вдовьим голосам. Он твердо решил для себя: нет ему пары в родной Кохановке. И дело даже не в советах цыганки. Ведь Павлику нужна мать, которая и после смерти Платона Гордеевича не покинула б ярчуковской хаты, чтобы Павлику не пришлось переселяться на жительство к многодетной сестре Югине, живущей на Харитоньевском хуторе.
      Не хотелось Платону, чтоб его сынишка шел в наймиты даже к родным людям.
      Черные мысли гнездились в голове Платона Гордеевича. При всей своей рачительности, бережливости, умении ценить нажитое крестьянским трудом имущество он дал себе слово: как только привезет в свою хату вдову, которую Павлик полюбит, признает матерью, тут же тайком сожжет ее дом, сожжет, чтоб не было вдове возврата из его, Ярчука, хаты, даже если он помрет.
      Среди кохановских вдов были и бездетные, вполне подходившие ему, Платону, в жены. Но как на беду, их дома стояли по соседству с дворами Ярчуков - многочисленных родичей Платона Гордеевича.
      И Ярчук привозил вдов из соседних сел. Привозил и настороженно присматривался к ним, следил краем глаза за Павликом, старался помочь ему привязаться своим доверчивым детским сердцем к новой маме.
      Но в самом большом трудно обмануть детское сердце. Этого не мог понять Платон Гордеевич. Ему показалось, что Варвара, которая начала хозяйничать в его доме, и будет настоящей матерью для Павлика. Ведь сколько теплоты и заботы о мальчике в ее голосе! И Ярчук, отчаявшись, жестоко выпорол ремнем Павлика, добиваясь, чтобы тот называл Варвару мамой... Назвал Павлик, но только один раз, сквозь слезы. И хотя ремень всегда висел на видном месте, у дверей, мальчишка ухитрялся или вовсе не обращаться к Варваре, или обращаться так, чтобы обойтись без самого дорогого для него слова "мама".
      Однажды опять взялся Платон Гордеевич за ремень. Павлик, сдерживая слезы, не убегал. И тут старый Ярчук заметил, как брезгливо передернулись плечи Варвары, когда у Павлика заблестело под носом и он по извечной привычке деревенских мальчишек вытер нос заскорузлым рукавом.
      Не подозревал Павлик, что он уже решил судьбу Варвары. Отец, вдруг махнув на него рукой, швырнул ремень за топчан и как ни в чем не бывало сказал:
      - Достань, Варвара, гороху да намочи. Воскресенье же завтра, пирогов надо испечь.
      Варвара взяла сито, поставила возле печи табуретку, намереваясь лезть за сушившимся там горохом.
      - Э-э, не-ет! - Платон Гордеевич отодвинул табуретку. - Без табуретки на печь попади.
      - Ты что, сдурел, Платон? - взмолилась Варвара.
      - Не можешь без табуретки на печь взлезть?! - с радостным изумлением простонал Платон Гордеевич и облегченно вздохнул.
      - Не могу!
      - Не можешь? И вот так не можешь? - И он, пряча в усах шельмоватую улыбку, примостил ногу в нижнюю печурку, ухватился рукой за кирпичный выступ и тут же оказался на печке.
      - Я тебе не коза! - Варвара обиженно поджала губы.
      - Чего же раньше молчала? - не слезая с печи, с притворным огорчением качал головой Платон Гордеевич.
      Соскочив на пол, отец открыл сундук и начал отмеривать полотно. А повеселевший Павлик с готовностью побежал выводить из стойла Карька. Он уже твердо знал, что сейчас Варвара будет грузиться на телегу.
      Вскоре в доме появилась пятая мама. Павлик с тревогой наблюдал, как она благополучно выдерживала все экзамены, которые устраивал ей батька. Оставался самый последний - доставание с печи гороха, - и на этот экзамен больше всего надеялся Павлик.
      Наконец он наступил. Отец, усевшись на единственную в доме табуретку, потребовал, чтобы завтра были пироги с горохом.
      Павлик весь напружился в готовности бежать на конюшню и выводить Карька. Но мама, не вспомнив о табуретке, вдруг проворно взобралась на печь и начала нагребать там в сито гороху.
      Павлик даже засопел от огорчения и с досадой отвернулся к окну. Но тут же услышал голос с печи:
      - Платон, придвинь табуретку, а то упаду.
      - А без табуретки слезть не можешь? - насторожился отец.
      И эту маму постигла участь всех предыдущих, столь недолговременных хозяек дома.
      7
      Если б кохановским женщинам дали власть, они бы наверняка заставили своих мужиков детей рожать. До чего же упрямое и лихое зелье! Любая из них среди бела дня может доказать мужу, что сейчас глухая ночь, и тот поверит, да еще спать уляжется.
      Затеяли кохановские мужики, организацию товарищества по совместной обработке земли, да позабыли спросить согласия у своих женушек. И "от ТСОЗа не осталось ни коня, ни воза". Целую зиму митинговали, заседали, готовили к севу зерно и инвентарь, а весной, кажется не без Оляниных советов, вспыхнул бабий бунт, и большинство членов ТСОЗа, особенно те, у которых были лошади, вышли каждый на свое поле. Сельские комсомольцы потом и сходки созывали и по хатам ходили, образумливая людей, но время было упущено.
      А летом прокатился слух, что будущей весной в Кохановке начнут создавать колхоз.
      Люди были наслышаны о колхозах разного. Бабы с преувеличенным ужасом рассказывали друг другу о коммунии, где всех заставят жить в одном огромном доме одной большой семьей. Дети в этой семье будут ничьи, и содержать их станут почему-то в яслях, в которые кладут скотине корм. Богатые мужики посмеивались, полагая, что из колхоза выйдет такой же толк, как из ТСОЗа.
      Но недавно с сахарного завода приезжали трое рабочих. Бывшие крестьяне, они горячо убеждали сельскую сходку, что артелью сподручнее покупать машины и обрабатывать землю, повышать урожаи и в случае засухи отбиваться от голода. Доказывали, почему выгодно обобществлять тягловый скот, создавать единый семенной фонд. Говорили и о том, что в колхозе труд крестьян не будет таким каторжным, как в единоличном хозяйстве, обещали шефствовать над колхозом и помогать в механизации.
      Кохановчане, которые в зимние месяцы работали на сахароварне, отнеслись к словам гостей с завода сочувственно и с доверием. А многие, особенно те, у которых хозяйство было покрепче, отмалчивались или откровенно заявляли, что проживут как-нибудь и без колхоза.
      Платон Гордеевич Ярчук решил с колхозом повременить. Пусть другие попробуют, пусть узнают - жарко там или холодно. Спешить ему некуда, тем более что вступление в колхоз - дело добровольное. Наконец, сперва он должен найти для дома подходящую хозяйку.
      И хотя впереди еще были осень и зима, на всякий случай пошел за советом к мудрой и осторожной Оляне.
      Когда переступил порог богатого Оляниного дома, увидел, что хозяйка стоит перед сидящим на табуретке Серегой - сверстником Павлика - и, что-то шепча, катает по его нестриженой голове куриное яйцо. В стороне, на краешке стула, сидела, благоговейно наблюдая за происходящим, Серегина мать, Харитина - не старая, но с изможденным, серым лицом женщина.
      Молча кивнув головой на приветствие Платона, Оляна указала ему какими-то чужими глазами на длинную лавку с украшенной резьбой спинкой. Платон присел, а Оляна, разбив яйцо над стаканом и долив туда из бутылки свяченой воды, начала рассматривать стакан на свет.
      - Зачем же ты, хлопчику мой любый, спал на сырой земле? - ласково спросила она Серегу. Потом указала на плававший в стакане желток, на кисельные разводья белковины и пояснила: - Вот дерево, а вот ты, неразумное дите, спишь на траве.
      - Под грушею, наверное, спал, шибеник! - сверкнув на Серегу сердитым взглядом, сказала Харитина. - Теперь возись с ним. Кашляет, в жару весь.
      Оляна что-то пошептала над Серегой, потом наставительно изрекла, обращаясь к Харитине:
      - На все воля божья... Грех на детей ожесточаться. Ты вот что: вечером свари липового цвету, напои хлопчика отваром и уложи спать под кожухом.
      - Сделаю, тетка Оляна... Большое спасибо вам.
      - Надо бы хлопчика к делу пристраивать. Мог бы уже телят пасти, ответила Оляна.
      - Мал еще, пусть на улице поиграет.
      - Улица добру не учит. Собираются вот такие неразумные и чужие сады обносят, деревья калечат. Ну скажи, хлопчику, лазил ты в мой сад?
      - Н-нет, - боязливо ответил Серега, пряча глаза.
      - Вот, золотце, вот, славный мой. А если захочешь яблок - приходи, угощу. Не жалко. И колядовать на рождество приходи. Будут конфеты, орехи... Добрый пастушок из тебя выйдет, шустрый.
      Когда Серега и Харитина ушли, Оляна, точно впервые увидев Платона Гордеевича, закудахтала:
      - Здравствуй, вдовая головушка! Рада видеть тебя, рада слышать слова твои. С чем пожаловал: с добром или злом? Ой, Платоне, Платоне! Бога гневишь. Вон в селе сколько разговоров о тебе: бают, меняешь жинок, как цыган коней. Зачем же так неразумно? Бог - он все видит, все запоминает. Но пока до его суда дело дойдет, люди уже сами строго судят тебя.
      - Не об этом разговор, - хмуро ответил Платон. - Ты скажи, Оляно, свою думку насчет колхозов. Что тебе твой бог говорит?
      - Не трожь бога, Платон! Не то совсем лишит тебя разума.
      - Ты же сама знаешь, что всякая власть от бога. А власть скоро потребует записываться в колхоз. Как ты мыслишь?
      Оляна заморгала своими большими, глубоко сидящими глазами и тяжело вздохнула, будто прощая Платону Гордеевичу его легкомыслие.
      - Не забывай, Платоне, - раздумчиво произнесла она, - власть - это люди. А людей всегда нечистый путает. Вот и колхозы - от нечистого.
      - Ты советуешь не вступать?
      - У совести своей спроси, Платоне. А вот хлебушек припрятать подальше советую. В нем - кровушка твоя. Обмолоти урожай и половину на черный день схорони.
      Оляна помолчала, окатила Платона Гордеевича с ног до головы испытующим, изучающим взглядом и улыбнулась, заиграв толстыми бровями:
      - Женишок!.. Ты хоть бы бороду укоротил.
      - Боюсь, тогда молодые да шею станут вешаться, - засмеялся Платон.
      - Так уж и боишься... И чего тебя по чужим селам носит? Мало баб в Кохановке?
      - Кохановских совестно будет прогонять.
      - Какая ж нужда заставляет прогонять?
      - Что поделаешь, - развел руками Платон. - Не могу подобрать хорошей хозяйки.
      - Может, я тебе подошла бы? - то ли всерьез, то ли в насмешку спросила Оляна, глядя Платону в лицо.
      - Ты не по моим зубам, - отшутился Платон, - не тем цветом вышла...
      Хотел еще что-то сказать, но в хату зашел младший сын Оляны, двадцатилетний Назар.
      - Добрый день, - бойко поздоровался он, швырнув на лавку картуз.
      8
      Платон Гордеевич внял совету Оляны и стал готовить тайник для зерна. Придумал очень просто: сделать изнутри сарая двойную стену. В полуметровый простенок можно ссыпать хоть весь урожай.
      Работал ночами при керосиновом фонаре, чтобы не обратить внимания соседей и избежать расспросов Павлика. Но недремлющее око села было больше занято семейными делами Платона, чем хозяйственными.
      В субботу он особенно долго задержался в сарае, поэтому в воскресенье проснулся, когда солнце поднялось уже высоко.
      Заспанный и отупелый после долгого сна, Платон вышел на порог и прищурился от плеснувшего в глаза света. Тут же услышал, как у ворот с визгом взорвался многоголосый бабий хохот. Увидел на улице у своего подворья целое войско женщин с пустыми ведрами. Опешил... Мелькнула дикая мысль: "Может, без штанов вывалился во двор?.." Трусливо и суматошно оглядел себя, вызвав новый взрыв смеха.
      - По какому случаю ярмарка? - глуповато улыбаясь, чтобы скрыть растерянность, спросил Платон Гордеевич, направляясь к воротам.
      - Пришли на старого кобеля поглядеть, - насмешливо ответила за всех Ксеня - высокая, повязанная белым платком молодица.
      - Какого кобеля? - изумился Платон. - Где он?
      - А вы очи продерите! Читайте на хате!
      Платон Гердеевич обернулся и похолодел. Вдоль белой стены, ниже окон, от угла до самых дверей дегтем полуаршинными корявыми буквами было написано "В цiй хатi проживає старий кобель".
      В глазах Платона потемнело от толстых, жирных, с потеками букв. Почувствовал, как вспыхнуло лицо, как медной звенью ударило в висках, а в сердце наступила холодная немота. Такое позорище на старости лет!.. Ведь дегтем мажут только ворота и хаты девчат-потаскух.
      За спиной - гнетущая тишина. Примолкнув, женщины ожидали, что скажет Платон Гордеевич.
      Он повернулся к ним - спокойный, со злой усмешкой под усами. Достал из кармана кисет и неторопливо начал скручивать цигарку. Затем с издевкой сказал:
      - Не знал я, бабоньки, что вы все такие. Прослышали о кобеле и сбежались...
      Женщины ответили смущенным смешком.
      А Платон Гордеевич продолжал:
      - Ну, заходите в хату! Только по очереди... Кто хочет быть первой?
      Женщин точно сквозняком сдунуло. С хохотом и визгом, плюясь и ругаясь, они устремились к кринице. А Платон взял в сенях лопату и с ожесточением стал соскребать въевшийся в стену деготь.
      "Какая лярва могла это сделать?" - с лютостью думал он.
      У него не было ни малейшего сомнения, что клеймо позора на его хату наложил кто-то из озлобившихся кохановских вдов. Но кто именно? Кто мог не пожалеть на пустяк целого ведерка дегтя? И вдруг кольнула догадка: "Оляна!.."
      И чем больше размышлял Платон Гордеевич над этой догадкой, тем прочнее утверждался в мысли, что именно Оляна подослала к его хате кого-нибудь из своих наймитов. В ином свете встали перед ним слова Оляны, брошенные будто в шутку, о том, не подошла ли бы она ему в жены.
      "Облагоразумить меня хочет, короста сладкая! - со злостью думал Платон Гордеевич. - Я ее облагоразумлю!.."
      А Оляна была здесь ни при чем. Не догадывался Платон Гордеевич, что сегодня ночью хозяйничали у его хаты хлопцы из Яровенек, которых подпоила и прислала в Кохановку вдова Варвара - четвертая неудачливая мачеха Павлика.
      Платон Гордеевич, вдыхая густой дегтярный аромат, уже соскребал остатки черных следов на стене, как с улицы его весело окликнул чей-то басовитый голос:
      - Дядьку Платоне, бог на помощь!
      Лютость с новой силой горячо полоснула по сердцу Платона Гордеевича. Он резко повернулся, готовый ответить на насмешку крутым словом, и увидел у ворот высоченного, грудастого мужика с молодым, загорелым до черноты лицом. Знакомые смеющиеся глаза под сумрачными бровями, знакомая белозубая улыбка. Из-под капелюха выбивалась, курчавясь, непослушная прядь темных волос. Да это же Степан!
      - Степан Прокопович?! Откуда ты свалился? Да заходи скорее, а то я заикаться начну! Вот не ожидал!
      Степан с радостной торопливостью распахнул калитку и вразвалку, широко переставляя длинные ноги в сапогах невероятной величины, по-медвежьи зашагал к Платону. Они долго тискали друг другу руки, как бы вкладывая в рукопожатие всю теплоту взаимной симпатии, и, смущенные этой откровенной, не по-мужски проявившейся симпатией, сдержанно похохатывали, не зная, с чего начать разговор.
      - Где же ты пропадал столько лет? - с веселым недоумением спросил, наконец, Платон Гордеевич.
      - Долго, дядьку, рассказывать... А вы зачем хату скоблите?
      - Понимаешь, - Платон с чувством неловкости поскреб в затылке, какая-то стерва дегтем обляпала.
      - Спьяну, что ли, перепутали? - удивился Степан.
      - Не иначе... Да ничего, я ее, болячку, арапником так обляпаю... Ну, рассказывай, где же тебя носило?
      9
      Думалось Степану, что не переживет он измены Христи. И уж если изводиться от тоски, так не на глазах родного села. Не хотел, чтоб жалели его люди, да и стыдился беспомощности своей. Поэтому подался в свет - аж за самую Волгу, на Саратовщину, куда, как говорили в Кохановке, в давние времена перекочевали на вольные земли многие украинцы.
      Прижился Степан в селе Алексеевском, поразившем его добротностью рубленых домов и широтой дремотных, заросших сизой муравой улиц. Понравилось Степану, что к селу полукружьем подступал звеневший птичьим щебетом лес, тесня к гумнам, к огородам застенчиво-тихую речку Баландинку. С другой стороны Алексеевского расхлестнулись заливные луга, пестро кричавшие весной яркими красками цветов. За лугами чуть горбились слизанные ветрами и временем древние курганы, а за курганами до самого горизонта распластались пахотные земли. Добрая землица - как на Украине: воткнешь оглоблю - телега вырастет.
      Да и многим другим напоминало Алексеевское Украину: сладким цветением садов весной, голосистыми песнями девчат, изнурительным трудом крестьян особенно в жатву, шалыми мартовскими вьюгами, колокольным звоном на пасху. И люди там добрые, душевные, честные. Правда, были и другие, как в Кохановке: черные души. Скрываются они подчас за сладкой улыбкой и притворно-добрым словом. Вот и Степан поверил такой улыбке и такому слову. Нанялся в батраки к богатею Даниле Зубову, всю свою силушку вкладывал в его землю, но шли годы, а так и не смог накопить денег, чтоб обзавестись хоть клочком собственной земли.
      ...Слышал где-то Степан, что в человеческих жилах текла когда-то белая кровь. И лилась она реками в жестокой борьбе людей за лучшее место под солнцем, лилась, заполняя земные чаши. Но возмущенная земля не впитывала белую кровь, а возмущенное солнце не испаряло ее. Тогда наполнившая земные чаши белая кровь обернулась в белых голубей, белых лебедей и белых чаек. Птицы с трубным кличем поднялись в небо и устремились к солнцу. Летели они к питающему земную жизнь светилу до тех пор, пока не сгорели в его огненном дыхании. Прах белых птиц упал на землю белым снегом, остудил горячие головы людей и заставил их глянуть на себя мудрым, просветленным взглядом.