Под окном неожиданно загорланил петух, и Маринка испуганно вздрогнула. По телу прокатился озноб. Но вскоре нахлынула теплая волна, почему-то коричневая, и Маринка погрузилась в нее с радостной успокоенностью. Наконец-то ее оставили трудные мысли. Голове сделалось легко, как и всему телу, и она куда-то уносилась в теплом коричневом мороке. Хорошо вот так бездумно парить и куда-то медленно падать. Но почему она такая легкая? Да, да, ее тело как пушинка! И Маринке делается страшно. Она начинает понимать, что, погружаясь в морок, растворяется в нем. Еще мгновение, еще, и тела уже нет - нет рук, нет ног, нет боли в груди. Даже страх растопился в мягкой теплыни, и осталась только витающая в красноватом тумане зыбкая, сонливая мысль. А потом ничего не осталось.
      Проснулась Маринка от стука. Открыла глаза и тут же прищурила их: горенка была полна солнца. Пока глаза привыкали к яркому свету, она раздумывала над тем, почудился ли ей стук или действительно кто-то зашел в хату. Потом вспомнила, что над кроватью открыто окно. Приподнялась, ощущая головокружение и легкую тошноту, кинула взгляд на подворье. Но там пустынно. А на подоконнике лежали свежая газета и письмо.
      Смахнула вялой рукой "почту" себе на одеяло, снова улеглась на подушку. Полузаплетенная коса собралась в жгут и мешала голове, однако у Маринки, кажется, не было сил пошевельнуться. Но коса все-таки мешала; пришлось выпростать из-под одеяла руку и расправить на затылке волосы. Эта же рука нащупала на одеяле письмо, поднесла его к глазам. Какой знакомый на конверте почерк! И почему так бешено заколотилось сердце?.. Это же от Андрея!
      Будто прошло удушье. Андрей!.. И вроде не было черной сумятицы в голове... Андрюшенька!.. Исчезла жуткая своей тошнотворностью вялость. Маринка порывисто приподнялась и дрожащими руками разорвала конверт.
      Но с первых же строк письма будто хлынул в душу могильный холод.
      Вот каких слов дождалась она от своего Андрея:
      "Марина!
      Не хотел тебе писать и растравливать сердце, но прошло время, и мне чисто по-человечески захотелось понять, откуда в тебе взялось столько лжи, подлости, бесстыдства. Слышал я от людей, что в молодости твоя мать точно так же поступила с моим отцом: клялась ему в верности, а замуж вышла за другого. Но тогда хоть отец находился далеко - в армии, его надо было долго ждать. А как ты могла, встречаясь со мной каждый вечер, таить от меня, что у тебя есть жених, что у вас с ним всем сговорено? Про запас меня держала или для того, чтоб не было скучно дожидаться счастливого избранника? Но как же ты ему в глаза смотришь? Где твоя совесть? Откуда такое бессердечие? Эх, нет у меня слов, чтоб сказать напрямик все, что я о тебе думаю. Видать, в крови у вас жестокая подлость и гнусное предательство.
      Прощай!
      А. Я.".
      41
      Слух о том, что раскрылась тайна безвестного исчезновения на фронте Настиного мужа Саши Черных, всколыхнул Кохановку. От хаты к хате, от криницы к кринице перекатывались волны ошеломляющей новости, все больше взвихриваясь дополнительными подробностями и деталями. На фермах, на колхозном дворе, на току, где собирались хотя бы двое, велись оживленно-взволнованные разговоры. При появлении Павла Ярчука многие смотрели на него с оторопью и тем любопытством, с каким смотрят на человека с загадочно-страшным прошлым. Все больше расползался слух, что Павел, встретившись где-то в австрийских горах с Черных, самолично застрелил его.
      Не всем верилось, что Черных перебежал на сторону врага. Но и трудно было допустить, что Павел, хотя человек он с крутоватым характером, мог убить его только из чувства мести - за Настю. Настораживало и другое зачем Ярчук так долго скрывал предательство Черных; и удивляло - как мог проговориться, если убил его безвинно.
      Больше всего эти вопросы занимали самую щедрую на фантазию часть населения Кохановки - женщин. Им важен был повод и страшная сущность происшедшего. У Павла Ярчука, наверное, кровь в жилах застыла б, если б услышал он рожденные силой воображения подробности его встречи на фронте с Сашей Черных.
      Да, бабье творчество - воистину неиссякаемый кладезь. Можно диву даваться изобретательности возбужденной людской молвы, умеющей родить под ветром любопытства картины достовернее самой действительности. Даже стычка Насти Черных и Павла Ярчука в клубе обросла такими домыслами, что Докия Аврамовна, бывшая свидетельницей этой стычки, а потом услышавшая бабьи разговоры, за голову схватилась и дома насела на Тараса:
      - Ты же секретарь парторганизации! Собери коммунистов и комсомольцев, объясни, что и как!
      Разговор происходил в хате. Тарас сидел за столом и, торопясь по каким-то своим делам, наспех обедал.
      - Что я могу объяснить? - досадливо спросил он у Докии, стоявшей рядом. - Павел Платонович даже мне ничего толком не рассказывает. Ересь какую-то порет! Говорит, видел Черных смертельно раненным, в красноармейской форме.
      - Но Черных же сам ему сознался, что власовец!
      - А кто это слышал?
      - Неужели не веришь Павлу Платоновичу, своему дядьке?! - Докия бросила на мужа удивленно-осуждающий взгляд.
      - Я-то верю, но люди могут не поверить, - Тарас поднялся из-за стола. - У Насти на руках да и в военкомате - официальные документы. В них ясно сказано: Александр Черных пропал без вести при выполнении задания партизанского штаба. А у Павла Платоновича? Что-то вроде сказки...
      - Как же быть? - Докия смотрела на Тараса с растерянностью. - Село прямо кипит от разговоров.
      - Ничего тут не сделаешь, - невесело ответил Тарас. - Я звонил в райвоенкомат. Попросил, чтоб послали запрос в Москву, где, говорят, в архивах хранятся захваченные во время войны власовские документы. Может, и списки есть.
      Помолчали. Тарас, глянув на часы, стал искать фуражку.
      - Жаль Маринку и Настю, - вздохнула Докия.
      - Ты бы сбегала к ним, - наставительно посоветовал Тарас. - А то Маринка небось ревет с утра до ночи. Перестала ходить на строительство. Объясни ей, что ни она, ни мать тут ни при чем. Только найди хорошие слова. Ну такие... душевные.
      В эти дни Докия дважды заходила в Настину хату. Но каждый раз заставала там Юру Хворостянко. Он встречал ее понимающим, но недовольным взглядом, давая понять: обойдемся, мол, без помощников. И Докия, поговорив о том о сем с Настей, уходила, пряча чувство досады.
      А вчера поздно вечером услышала от Тараса, что Юра и Настя уехали в Средне-Бугск. Тогда же и решила: "С утра навещу Маринку".
      И вот это раннее утро. Докия неторопливо шла обочиной улицы, стараясь не ступить мимо тропинки, в седой от росы спорыш. Как и полагается учительнице, одета она не как-нибудь. Серая плиссированная юбка, синяя кофточка и белое монисто придавали ей непривычную для буднего села нарядность. Докия не без основания полагала, что аккуратная одежда должна привлекать к учительнице внимание людей и вызывать уважение. Но по молодости своей не подозревала - Кохановка не то что уважала, а искренне любила ее за сердечную приветливость, открытый нрав и простоту. Если видит или слышит Докия смешное - смеется, как школьница, а встречается с чьей-либо бедой - печалится, как и все другие сельские женщины. Жила она среди людей, словно воплощение добра и доверчивости, всегда готовая помочь другим чем только может и как умеет. Построил кто новую хату - Докия первая советчица, как расставить в комнатах мебель, какие гардины повесить на окна, какими картинами украсить стены. Бегут к Докии за советом, какой фасон выбрать для платья, как назвать новорожденного, где достать нужную книгу. Многие девушки даже поверяют ей свои сердечные тайны.
      Знала Докия и о любви Маринки и Андрея, но не понимала, что произошло между ними в последнее время. Догадывалась: появление в селе техника-строителя и внезапный отъезд Андрея на целину - события одной цепи, и тревожилась, как бы необузданные сердца да строптивые характеры влюбленных не привели к беде. А тут еще эта загадочная история с отцом Маринки.
      И Докия спешила... Село уже начало свой трудовой день, возвещая об этом сизыми дымками, которые, будто дыхание хат, струились над крышами в еще прохладное небо. Докия издали заметила, что только труба над Настиной хатой грустила без дыма. И сердце ее облилось холодком.
      Настино подворье показалось ей печальным и пустынным, хотя у порога хаты, сбившись в кучу, сокотали некормленые куры. Даже крикливо рдевшая рясными гроздьями калина под окном не порадовала глаз Докии. Предчувствуя недоброе, она торопливо подошла к дверям и, нажав на щеколду, толкнула их. Но двери не поддались. Стала барабанить своими маленькими кулачками в почерневшие дубовые доски... В хате ни шороха. "Может, ушла Маринка на строительную площадку?" - мелькнула успокоительная мысль, но тревога не растаяла. И тут же Докия заметила распахнутое окно хаты. Торопливо подошла к нему и заглянула внутрь.
      Будто сердце оборвалось, когда увидела на кровати у окна Маринку мертвенно-бледную, с закрытыми глазами и посиневшими, запекшимися губами.
      - Маринка! - испуганно позвала Докия. - Марина!
      Губы Маринки жалко вздрогнули и приоткрылись. "Пить", - догадалась Докия. Быстро сбросив туфли и подобрав выше коленей юбку, она, легкая и гибкая, взобралась на подоконник, опустила ногу на край кровати. Оказавшись в комнате, метнулась в большую горницу и тут же вернулась с кружкой воды. Осторожно подсунула руку под горячую Маринкину шею, бережно приподняла ей голову и поднесла кружку к губам.
      Через некоторое время на бледном, даже зеленоватом лбу Маринки взбугрились капли пота и начали медленно скатываться к иссиня-черным бровям. Докия краем простыни промокнула девушке лоб и заметила, как при этом шевельнулись ее длинные и темные ресницы. Маринка медленно открыла глаза. Дикие и мутные, они поначалу ничего, кроме беспамятства, не выражали, но постепенно начали проясняться, будто невидимый ветерок сдул с них туманную пелену. Еще мгновение, и они запылали синевой, радостно заискрились, а на щеках Маринки выступил слабый румянец.
      - Андрей, спасибо... - тихо и жалостливо проговорила она. - Я получила твое письмо...
      Докия только теперь заметила лежавшие поверх одеяла разорванный конверт и листок тетрадной бумаги, исписанный ровным почерком.
      - Я сейчас... сейчас немножко отдохну и встану, - снова заговорила Маринка.
      - Лежи, лежи, тебе нельзя вставать, - сдерживаясь, чтобы не заплакать, Докия поправила на Маринке одеяло.
      - Нет, нет, я сейчас! - Маринка приподнялась, взяла с табуретки свою кофтенку и судорожно стала надевать ее поверх белой, с короткими рукавами сорочки. - Я сейчас!
      - Ну, нельзя же. Ты больная! - взяв Маринку за плечи, Докия попыталась уложить ее на подушку.
      Маринка вдруг затрепетала всем телом и с бесчувственной горячностью обвила ее шею холодными, слабыми руками.
      - Андрей!..
      42
      Степан Прокопович Григоренко сидел в плетенном из лозы кресле под увитой диким виноградом стеной своего домика и наслаждался отдыхом. Позади суматошный рабочий день - один из многих дней конца жатвы, когда партком производственного управления напоминает штаб ведущего наступления полка, а он, Степан Прокопович, - его командира.
      Стоял тихий вечер. Клумбы источали обновленные запахи цветов, легко вздохнувших после дневной жары. Близко к дому подступали садовые деревья неподвижные, отягощенные зрелыми плодами. От них тоже веяло свежим и влажным ароматом, наводившим почему-то на мысль о приближающейся осени. В подкрашенном вечерней зарей небе носились в изломанно-стремительном полете ласточки.
      Заходить в дом Степану Прокоповичу не хотелось. Жена его, Саида, еще с утра заступила на суточное дежурство в больнице. Значит, придется ужин готовить вдвоем с не очень послушной дочуркой Галей. Но есть еще не хотелось. Да и Галя занята с подружками - непрерывно включает недавно купленный магнитофон, и "модная" музыка гремит в раскрытые окна на всю улицу.
      Магнитофон стал в доме небезопасной игрушкой. Однажды Галя записала на пленку, как Степан распекал по телефону яровеньковского председателя колхоза за какую-то оплошность. А во время ужина "угостила" отца этой магнитофонной записью. Степан только кряхтел от досады на себя, впервые со всей ясностью поняв, что раздражение при деловых разговорах - плохой помощник, а крутые слова не лучшие аргументы.
      Потом он отомстил Гале сполна. Замаскировав на кухне микрофон, выждал, когда языкастая Галя начнет пререкаться с мамой по поводу мытья посуды, и включил запись. А в присутствии Галиных подружек продемонстрировал горячий "кухонный диспут". Сколько было хохота и визга! Теперь Галя, прежде чем огрызнуться на какое-либо замечание, бросает испуганный взгляд на магнитофон.
      Не нравится Степану Прокоповичу, что увлекается его двенадцатилетняя дочурка сверхмодными песенками, записанными через радиоприемник. Что за вкусы у подростков! Ведь не музыка, а металлический лязг, не голоса, а стоны или вопли. И сейчас из окна ржаво дребезжали тарелки джаза и гнусавил сиплый голос - не то старушечий, не то пропойцы-мужика.
      Странно Степану Прокоповичу. В эпоху высочайшего расцвета науки и техники, когда ум вознес человека в космические дали и когда коммунизм из идеи превращается в реальную действительность, находятся "жрецы" от искусства, творящие нечто пещерное, вне радуги жизни, вне природы прекрасного, словно живут они на дне безнадежного отчаяния. Впрочем, действительно - все подделки под искусство есть не что иное, как следствие нравственного вырождения и утраты всякой духовной связи со своим народом. Вот и появляется музыка, в которой вместо страстности выражения, грациозности и гармоничного равновесия ритм наполняется пошлой какофонией, перемеженной бредовым шепотом, возведенным в ранг песни. Тьфу!.. А подростки, раскрыв от удивления рты, поражаются этой непривычной "новизне", не в силах по достоинству оценить ее своим еще зеленым умом и зыбким чувством.
      Степан Прокопович любит наедине поразмышлять о сложностях жизни и назначении в ней человека. Но не успели его мысли взять привычный разбег, как послышался хлопок калитки, и на песчаной дорожке, ведущей к крыльцу дома, появился сутулый, одетый по-праздничному старик с объемистым узелком в руке. Степан узнал в нем Кузьму Лунатика из Кохановки и крайне удивился, что тот вдруг пожаловал к нему домой, да еще в такое неурочное время.
      Кузьма, не видя за цветочной клумбой Степана, в нерешительности остановился, с робким любопытством оглянулся на цветник, на рясные белостволые яблони, затем устремил пристально-вопрошающий взгляд в раскрытое окно дома, откуда выплескивался какой-то музыкальный фаршмак. Вдруг сквозь сонм звенящих и дребезжащих ударов вырвался разбойный посвист, а затем надсадный мужской вопль. Будто кому-то всадили нож между лопаток (это певец так начал песню), и ошарашенный Кузьма даже присел от неожиданности. Дрожащей рукой он быстро перекрестился и в испуге попятился к калитке.
      Степан не удержался - захохотал. Крикнул в открытое окно Гале, чтоб выключила магнитофон, и когда музыка оборвалась, поспешил к неожиданному гостю.
      Увидев Степана Прокоповича, Кузьма приободрился, старческое лицо его засветилось виноватой улыбкой.
      - Здравствуйте, Кузьма Иванович! - первым поздоровался Степан, протягивая старику руку. - Что, не понравилась вам музыка? - И кивнул головой на окно.
      - Пусть бог боронит, - Кузьма зачем-то сдернул с головы картуз и покачал лысым белым черепом. - Я думал, беда в твоем доме стряслась. А это, говоришь, радио? Наверное, по пьяному делу буянят.
      Степан погасил смешок, догадываясь, что Кузьма приехал с какой-либо просьбой или жалобой. Без энтузиазма спросил:
      - Что-нибудь случилось, Кузьма Иванович?
      - Случилось? - с удивлением переспросил старик, но, видать, вдруг вспомнил, зачем пришел, и лицо его приняло озабоченное выражение. Прискакал я к тебе, Степан Прокопович, как к нашему районному батьке!
      - Какой же я батька? - усмехнулся Степан. - В сыновья вам гожусь.
      - Ты не суперечь! - Кузьма смотрел на Степана Прокоповича с любовной улыбкой, хотя в глубоко сидящих глазах его засверкали плутоватые огоньки. - До сих пор горючими слезами плачет по тебе Кохановка, потому как никто в ней не может сравниться с тобой ни разумом, ни добротой.
      - Ну, это вы уже наговариваете на кохановских людей. - Степана разбирало любопытство, какая же последует просьба после столь откровенной лести.
      Но Кузьма вдруг заговорил с неприкрытой иронией:
      - А что ты знаешь о кохановских людях? Ты у кого из них, кроме Павла Ярчука да Тараса Пересунько, был в хате за последние десять лет? Конечно, - старик заговорил вроде со снисхождением, но ирония в его голосе зазвучала еще едче, - где тебе взять времени на нас, простых да смертных? На твоих плечах весь район, а над тобой начальства в области, как семечек в тыкве. И каждый наказы дает да отчетов требует. Вот и мечешься между начальством и головами колхозов, а для нас, глубоких колхозников, часу уже и не остается. - Старик скрипуче засмеялся, потирая рукой длинный багровый нос и пряча в глазах бесовскую хитрецу.
      - Ой, Кузьма Иванович! Вы все такой же насмешник! - Степан терялся в догадках и не знал, как держать себя.
      - Да побойся бога! - с притворной обидчивостью ответил Кузьма. Какая тут насмешка? Святую правду говорю! Нам же снизу видней, что делается на верхотуре.
      Такого острословия Степан Прокопович раньше не замечал за старым Лунатиком и, усмехнувшись, с любопытством глянул на продолговатый узел в его руке. Серьезно спросил:
      - Что же привело вас в такое позднее время ко мне?
      - Как тебе сказать?.. Без нужды мы к начальству не ходим. - Кузьма выразительно посмотрел на дверь дома. - Но вот интересно мне: ты нашего брата только на службе, в казенном кабинете, принимаешь или можешь и в хату пригласить?
      - Да, конечно же! - спохватился Степан. - Заходите в хату, будьте гостем.
      - О, это уже почти по-христиански! - обрадовался Кузьма. - А то у меня такое дело, что при посторонних ушах, да еще стоя, его не разгрызешь.
      Озадаченный Степан повел старика в дом.
      В просторной гостиной Галя и ее две подружки "колдовали" у магнитофона.
      - Неужели это все твои девчата?! - поразился Кузьма, всматриваясь в лица девочек.
      - Вот моя, - Степан ласково взял Галю за плечи. И сказал ей: - Тебе, дочка, быть сегодня хозяйкой. Поставь на плиту чайник да посмотри, что у нас там стынет в холодильнике.
      Затем пояснил Кузьме:
      - Сегодня я холостяк. Жинка дежурит в больнице.
      Кузьма промолчал, шевеля губами вслед каким-то своим мыслям и теребя пальцами обветшалую бороденку. Степан Прокопович догадался: поразили старика по-восточному раскосые глаза Гали и ее смуглое скуластое лицо. Но пояснять ему ничего не стал.
      Подружки Галины убежали домой, сама Галя ушла на кухню собирать ужин, а Кузьма с любопытством оглядывал квартиру Степана Григоренко.
      В просторной гостиной с восточными коврами на полу и над диваном стояли пианино, стол, сервант и тумбочка с магнитофоном. Но Кузьму больше всего поразили книжные полки, видневшиеся сквозь раскрытую дверь в спальню, которая служила и кабинетом.
      - Неужели все прочитал?! - ахнул старик, бесцеремонно заходя в спальню и рассматривая книги.
      - Конечно, - усмехнулся Степан.
      - Тогда я дюже разумно сделал, что пришел к тебе. А то была думка махнуть прямо в область, к самому секретарю обкома товарищу Квите. Мы же с ним знакомы! Но сейчас вижу, что и у тебя хватит грамотности кое-что мне растлумачить, а может, и написать письмо в правительство.
      После этих слов Кузьма подошел к своему узлу, лежавшему под пианино в гостиной, и, развязав его, достал большую, оплетенную тонкой лозой бутыль, заткнутую осередком кукурузного початка. Затем торжественно водрузил бутыль на стол.
      - Что это? - понизив голос, спросил Степан Прокопович, догадываясь, какая жидкость в оплетенке.
      - Самогонка! - вызывающе выпалил Кузьма.
      - Магарыч? - помрачневшее лицо Степана Прокоповича стало наливаться краской.
      - Нет, этот самый, как его?.. ага!.. экс... экспонат... Ты думаешь, старый Кузьма такой лопух, что пойдет к партийному секретарю с магарычом? Каждый знает, что выгонишь в три шеи! Тут, брат, дело посурьезнее.
      Степан Прокопович был окончательно сбит с толку. Присев на стул и усадив на диване Кузьму, он уставил на него требовательные глаза.
      - Только не перебивай меня, Степан Прокопович, дай высказаться по порядку. - Кузьма деловито шмыгнул багровым носом.
      - Ну, слушаю.
      - Слушай. - Старик поерзал на диване, как бы испытывая его надежность. - Поначалу вот такая... как ее?.. ага!.. пре... преамбула! Значит, так... Только не перебивай, будь ласков.
      В это время зашла Галя со скатертью в руках. Степан тут же взял со стола оплетенку и поставил ее на пол, у ног Кузьмы. Старик при этом нахмурил седые брови и обидчиво шевельнул усами. Но когда увидел, что Галя стала накрывать стол тугой белоснежной скатертью, удовлетворенно крякнул.
      - Ну, рассказывайте, - поторопил Степан.
      А Кузьма не мог оторвать любопытного взгляда от Гали, которая, выдвинув из серванта ящик, загремела вилками и ножами, потом, сдвинув стеклянную створку, начала доставать тарелки.
      - Значит, так, - продолжил разговор Кузьма. - Вот ты, Степан Прокопович, партийный секретарь района, к самогонке относишься как к злостному элементу.
      - Разумеется, - Степан ухмыльнулся не только словам Кузьмы, а еще тому, что Галя, сверкнув на отца плутоватыми заговорщицкими глазами, поставила на верх серванта микрофон и щелкнула кнопкой магнитофонной записи.
      - Но я должен со всей сурьезностью сказать, - развивал свои мысли Лунатик, - что самогонка, или, по-научному, самодельная горилка, нужна в селянской жизни так же, как, скажем... на собраниях президия. Без нее никакого порядка.
      Кузьма не догадывался, что теперь каждое его слово улавливает и записывает неведомая ему хитроумная машина - магнитофон.
      Старик степенно, с глубокой убежденностью в непреклонной своей правоте, стал доказывать Степану Прокоповичу, что традиции украинского села, да и не только украинского, обязывают крестьянина пригласить, скажем, на свадьбу всех родственников до единого человека.
      - А это, имей в виду, - Кузьма будто пригрозил Степану Прокоповичу, целая рота! Набирается человек шестьдесят, семьдесят! И каждого треба угостить до стельки! Где же набрать столько грошей, чтоб купить такое море казенной водки? Кто это выдержит такую нагрузку на карман? Вот, стало быть, надо немедля издать такой закон, который бы позволял... нет, не позволял, а требовал от селян гнать горилку на тот случай, если кто свадьбу справляет или провожает сына в армию, кто день рождения отмечает или к кому из города родня должна приехать... Да мало ли бывает случаев, когда нам без горилки труднее, чем тебе без директивы из области!
      Степан, еле сдерживая смех, помалкивал. Он не хотел вступать в разговор, дабы не портить магнитофонной записи. А Кузьма воспринял его молчание, как неоспоримость своих доказательств, и с воодушевлением продолжал:
      - Так почему же, едят его мухи, милиция не разумеет этого?! Приехал, понимаешь, в село полномоченный и махнул с членами сельрады по хатам, где есть самогонные аппараты. Заранее знал, куда идти! И меня, раба божьего, тоже застукали! Полную машину кубов да змеевиков нагрузили!
      Дальше Кузьма стал подробно объяснять, у кого именно из кохановчан изъяли самогонные аппараты, называя людей по фамилиям или по уличным кличкам - не всегда благозвучным.
      За окнами день почти потух, и в комнате стал разливаться синий сумрак. Вошла из кухни Галя, осторожно держа в каждой руке по две тарелочки - со шпротами, скибочками сала, красной икрой и костромским сыром. Степан Прокопович поднялся ей навстречу, боясь, что она уронит тарелки. Но в это время в спальне зазвонил телефон.
      - Иди, папа, сама управлюсь, - сказала Галя.
      В спальне, где в окно заглядывал со двора густой куст сирени, уже было полутемно, и Степан Прокопович, прежде чем снять телефонную трубку, включил электричество.
      В трубке послышался знакомый певуче-гортанный голос Саиды. Она всегда, когда дежурит, звонит вечером домой. Саида интересовалась, все ли дома в порядке, и сказала, что завтра задержится в больнице позже обычного, ибо привезли девушку с сильным нервным потрясением, за которой Саиде надо понаблюдать. Степан Прокопович не стал распространяться о том, что у них неожиданный гость, и, пожелав жене счастливого дежурства, вернулся в столовую.
      Здесь уже тоже горел свет. Магнитофон был выключен, а Галя хлопотала у стола, расставляя закуски.
      Степан Прокопович принес из холодильника запотелую бутылку "столичной" водки, поставил на стол две рюмки и торжественно произнес:
      - Прошу, Кузьма Иванович, к столу! Будем вечерять, а заодно и попробую объяснить вам, что самогонка не друг в нашей жизни, а лютый враг. - И налил "столичной" чуток себе, а гостю - полную рюмку.
      Кузьма смотрел на Степана досадливо-сожалеющим взглядом.
      - Значит, ничего я тебе не доказал? - спросил он со вздохом.
      - Нет, - ответил Степан. - Дело в том, что в жизни людей есть традиции и есть вредные пережитки, с которыми надо бороться... Ну, за ваше здоровье!
      - А чего же налил себе такую кроху? Десны полоскать?
      - Нельзя мне много. Сердце...
      - Больное?
      - Да.
      - То-то не можешь ты понять мужика. - И Кузьма лихо опрокинул содержимое рюмки в рот. Не закусывая, поднял с пола свою бутыль. - А теперь попробуем моей, незаконной. Незаконная бывает слаще законной.
      - Нет-нет, - запротестовал Степан. - В мой дом со своей выпивкой не ходят. Обидите.
      - Брезгуешь? - старик с неохотой поставил бутыль под стол.
      - Я же сказал: я против самогонки. Давайте закусим.
      Тем временем Галя, прислушиваясь к застольному разговору, перемотала на магнитофоне ленту и, лукаво подмигнув отцу, включила воспроизведение звука. Вначале брызнула громом меди какая-то музыка, записанная раньше.
      Кузьма, прислушиваясь к магнитофону и решив, что это радиоприемник, какие имеются в Кохановке почти в каждой хате, особого интереса к нему не проявил. Он старательно накалывал на вилку непослушную шпротину.
      Степан Прокопович, разрезая на тарелке упругий помидор, свежо пахнущий грядкой, краем темного смеющегося глаза поглядывал на своего гостя.
      Вдруг музыка оборвалась, и послышался хрипловатый, усиленный репродукторами голос Кузьмы Лунатика. Кузьма, как это всегда бывает в первый раз, не узнал своего голоса и продолжал единоборствовать со шпротиной. Из магнитофона между тем неслась его страстная речь:
      "...Должен со всей серьезностью сказать, что самогонка, или, по-научному, самодельная горилка, нужна в селянской жизни так же, как, скажем... на собраниях президия. Без нее никакого порядка".
      При слове "самогонка" Кузьма икнул и застыл с раскрытым от крайнего изумления ртом. Близко поставленные и глубоко сидящие глаза его, казалось, сольются сейчас в один большой глаз - так округлились они и выпучились, сверкая то ли слезой, то ли каким-то внутренним огнем.
      А магнитофон продолжал вещать о традициях украинского села и о необходимости "гнать самогонку".
      - А... а... я тебе сейчас о чем толковал?! - вдруг заорал Кузьма на Степана Прокоповича. Его лицо выражало неуемный, почти детский восторг, радостное удивление и растерянность. - Нет, нет! Ты послушай! Послушай, что говорит радио!
      Степан снисходительно посмеивался и кидал предупреждающие взгляды на Галю, которая зажала ладонями рот и захлебывалась от хохота.
      - Есть же разумные люди! - продолжал бурно восторгаться Кузьма. Тоже понимают, не то что ты, Степан Прокопович!
      Степан не успел опомниться, как Кузьма выхватил из-под стола бутыль, ловким движением руки раскупорил ее, налил полные рюмки, а затем торжественно, с чувством своей правоты, водрузил оплетенку на середину стола.
      - Пей! Само радио советует!
      Степан, облокотившись на стол и закрыв ладонями глаза, беззвучно смеялся, а в комнате не утихала громкая, с металлическим звоном проповедь о том, что на казенную водку мужик грошей не напасется, а посему нужен закон о самогонке.
      Кузьма торжествовал:
      - Во-во!.. Понимают! Святую правду кроют! Эх-ма, есть правда на белом свете!
      А затем стал уговаривать Степана, глядя на него с чувством собственного превосходства:
      - Ну, пей же! Пей! Ничего с твоим сердцем не сделается, ежели хлебнешь стаканчик самогонки и скажешь об ее крепости свое партийное слово.
      Магнитофон уже жаловался на милицию и на сельсовет, которые стоят поперек дороги самогонщикам.
      - Какой большой свет, а везде одинаково делается, - продолжал удивляться Кузьма. - Я только, только сейчас рассказывал о таком же! Во! Слышишь, Степан Прокопович, и у нас в Кохановке так было! Ей-бо, не брешу!
      Лунатик залпом выпил рюмку самогонки, затем, потирая от великого счастья руки, стал цепким взглядом высматривать на столе, чем бы ему закусить, как магнитофон начал называть знакомые фамилии и неблагозвучные уличные клички кохановчан, пострадавших от наезда милиции... Кузьма подскочил со стула как ужаленный. В глазах его затрепетал ужас, а по лицу стала разливаться бледность. Он трижды перекрестился, попытался что-то сказать, беззвучно шевеля губами и судорожно глотая воздух. А потом, так ничего и не сказав, опрокинул стул и метнулся к дверям. Тут его и настиг Степан Прокопович, крикнув Гале, которая, упав грудью на подоконник, визжала от смеха, как поросенок: "Выключи!".
      Когда магнитофон умолк, Степан Прокопович усадил Кузьму на место и начал его успокаивать:
      - Не радио это! Магнитофон - машина такая. Вы говорили, а Галя записала ваш голос.
      - Не... Не бреши... - слабым и просящим голосом ответил Лунатик. Ничего она не записывала... Она на кухне хозяйничала.
      - Машина сама записывала.