И не покидают, видать, невестку надежды, что отыщется ее отец, пропавший на войне. А надежды, если они не сбываются, сушат сердце и затмевают радость. Впрочем, нельзя сказать, что на людях Наталка очень уж безрадостная и замкнутая. Кузьма сам не раз слышал, как она пела с женщинами на сенокосе или на буряках. Да еще как пела! Будто родилась в Кохановке и с молоком матери впитала ее буйную песенность. Голос у Наталки - чистое серебро: более тонкого и сильного подголоска и не вообразишь. Но звучит в нем что-то особенное, словно не от земли, а от какой-то непонятной Кузьме утонченности характера, от необыкновенной женственности, совсем не похожей на необузданные натуры кохановских молодиц.
      Удивительно, как Наталка, дочка интеллигентных родителей, втянулась в трудную и хлопотливую селянскую жизнь. Управляется дома и на ферме да еще находит время посидеть у телевизора, которым год назад обзавелась семья Лунатиков.
      И текут, текут мысли старого Кузьмы. Временами он даже не различает, где мысли, а где сновидения. Вот видится ему бывший заместитель головы колхоза Василь Васюта. Высокий, кривоногий Васюта подкрадывается к Наталке, которая стоит у стога и накладывает на телегу сено. Осклабившись, он обнимает Наталку, шепчет ей какие-то слова. Наталка выгибается, пытается вырваться из ручищ Васюты, но он подламывает ее и валит к подножию стога. Наталке, наконец, удается высвободить руки; в один миг на красном лице Василия вспыхивают багровые, налившиеся кровью борозды следы ногтей. Промокая платком кровь на разодранном лице, он яростно матерится и упрекает Наталку, что не понимает она шуток.
      А вот Василь Васюта перелетает через плетень в огород, лихо удирая от пьяного Сереги, который "желает объясниться" с ним.
      Приступ кашля развеял сновидения, и Кузьма заворочался на лежанке. В это время под окном снова раздалось протяжно-голосистое: "Пойдем выпье-е-ем!.." Кузьма вспомнил об обещании Насти поставить бутылку "калиновки", если он поможет разладить любовь ее Маринки и Андрея Ярчука.
      "Спасибо, что напомнил", - весело подумал о петухе Кузьма и проворно поднялся с лежанки.
      Зажег свет, включил электроплитку и поставил на нее большую кастрюлю с водой. Затем долго колдовал над приготовленными с вечера кореньями, дробя их на мелкие кусочки. Высыпав снадобье в огромную глиняную миску, где был замочен мак, Кузьма сел на пол и, зажав миску в коленях, начал большим деревянным пестом растирать мак. Потом замесил тесто для вареников.
      План у Кузьмы был прост. Под лесом, где раскинулся молодой сад, стоит обветшавший домик погибшего в войну учителя Прошу. В нем помещается весенняя сторожка колхозного пасечника. А сейчас, когда ульи вывезли далеко за село - на поля гречихи, пасечник тоже живет возле пчел, в шалаше. И Кузьме поручили присматривать за домиком. Вот старик и решил заманить туда Андрея и Маринку.
      Бросая в кипяток большие бокастые вареники с тертым маком и "чудодейственным" зельем - "сухоткой", Кузьма сочинял речь, какую должен будет произнести перед Андреем:
      "Будь другом, Андрей Павлович, окажи великодушную помощь. Пчелы на пасеке захворали, колхозная, можно сказать, собственность гибнет - два роя: выскакивают из ульев, как кузнечики, и дальше не летят. А я знаю средство от этой болезни: надо, чтобы хлопец и дивчина, у которых любовь, поели из одной миски меду этих пчел. Лучше, если с варениками. И пчелы тут же выздоровеют. Не смейся. Пчела - она разумнее человека. Она этими самыми... токами чувствует..."
      Кузьма был убежден, что не найдется в Кохановке человека, который отказался бы "на дурняка" поесть меду с варениками.
      Когда вареники были готовы, Кузьма сцедил из кастрюли кипяток, полил их сверху сметаной и завернул кастрюлю в газету, затем в старую фуфайку как делает это невестка Наталка, - чтобы еда томилась в собственном пару и долго оставалась горячей. Поставил сверток на припечек и, испив из кувшина ряженки, начал собираться в село на разведку: надо было узнать, где Андрей - в поле у комбайна или дома.
      Тихонько вошел в горниду, где спали богатырским сном Юра Хворостянко и Федот - великовозрастный внук Кузьмы. Из боковой комнатушки раздавался храп Сереги.
      Кузьма потормошил за плечо Федота и, когда тот очумело заморгал большими черными глазищами, тихо прошептал ему:
      - Вставай, Федька... До машины пора.
      Федот отбросил простыню, которой был накрыт, и, потягиваясь до хруста в плечах, лениво начал одеваться. Затем, присмотревшись в потемках к часам-ходикам, заторопился.
      - Этих не буди, - Кузьма имел в виду Юру и Серегу. - Они целую ночь где-то волочились.
      Федот не удостоил деда ответом. Схватил со стола сверток с едой, с вечера приготовленный матерью, выскочил в сенцы и загремел там умывальником. Не успел Кузьма надеть свой видавший виды пиджачишко с привинченной к нему медалью "Партизану Великой Отечественной войны", как шаги Федота уже протопали от хаты до калитки.
      "Работяга", - с удовлетворением подумал о внуке Кузьма и, смахнув на палец со стены мелу, стал начищать медаль. Ведь дело предстояло необычное, и надо было выйти на люди при полном параде.
      Медаль Кузьмы Лунатика имела свою историю и давала ему повод считать себя самым героическим стариком во всем районе.
      24
      Случилось это во время немецкой оккупации. Кузьма Лунатик работал на Бужанке паромщиком. Обязанность его была нехитрая: гонять через речку закрепленный на металлическом тросе паром, гонять не мотором, а руками, дергая за деревянную клюшку, в пазу которой скользил трос. Если на паром въезжали подводы или автомашина, Кузьма требовал помощи от своих пассажиров, даже если это были немецкие солдаты. Для такого случая на пароме имелись запасные клюшки.
      Кузьма стал замечать, что после того как побывает на пароме немецкая автомашина, она, отъехав не так далеко от речки, останавливается со спущенным одним, а иногда и двумя скатами. Немцы, чертыхаясь, начинали менять колеса.
      Заподозрив неладное, Кузьма внимательно осмотрел настил парома. К ужасу своему, заметил, что, если наступить на одну доску, она угибается и из дырки высовывается, как жало осы, большой гвоздь. Тут же Кузьма подбил доску клинышками, чтобы она не прогибалась.
      А на второй день обнаружил, что клинья из-под доски вновь вынуты, а к перилам была приколота записка. Детскими каракулями в ней писалось: "Дядька Кузьма, если не хотите пойти кормить рыб, то не суйте носа в чужое просо. Следите, чтобы гвоздь не гнулся и не тупился. Смерть фашистам!"
      Кузьме показалось, что он стоит не на пароме, а на зыбком подмостке виселицы; даже петля на шее почудилась, и он, судорожно глотнув ставший вдруг холодным воздух, расстегнул воротник сорочки и затравленно оглянулся на берег. Еще раз посмотрел на бумажку, и она показалась ему черной, а буквы на ней будто причудливый росчерк слепящей молнии. Почему-то вспомнилось давно слышанное или виденное на экране: в минуту опасности записку съедают, дабы не попала она никому в руки. Машинально скомкал бумажку, поднес ее ко рту и словно ощутил, что от нее пышет огнем. Помедлил, раздумывая, и сообразил: глотать записку ни к чему; и тут же, разорвав ее на мелкие клочки, развеял над Бужанкой. Белыми бабочками покружившись в воздухе, клочки лениво падали на воду и медленно уплывали от парома. Но страх у Кузьмы не проходил: ему подумалось о том, что кто-нибудь может выловить эти "бабочки", склеить их, и тогда...
      Сбежав на берег, Лунатик стал бросать комья земли в гущу мятых лепесточков. Пока не утопил все, не успокоился.
      И потянулись дни страха. Кузьма даже не знал, кого он больше боялся: фашистов или тех неизвестных людей, которые подбросили записку и чьи глаза, как ему мерещилось, постоянно устремлены на него. Тем не менее он исправно следил, чтобы гвоздь безотказно вонзался в колеса немецких машин.
      Через некоторое время Кузьма стал вести счет "ужаленных" колес делать зарубки на перилах парома. Когда зарубок появилось больше тридцати, произошло неожиданное: Кузьма не узнал машину, уже побывавшую на пароме, а теперь следовавшую куда-то обратным рейсом, и позволил гвоздю "сработать". Водитель грузовика - белобрысый, плоскогрудый солдатик - догадался, что не случайно после парома колесо машины второй раз оказывается проколотым. Он и ехавший с ним унтер-офицер - вооруженный автоматом пожилой человек с серым, уставшим лицом - вернулись к переправе, осмотрели настил парома и без труда обнаружили нехитрое приспособление.
      Зловеще усмехаясь, шофер-солдатик подозвал Кузьму и указал ему на гвоздь. Кузьма, изумленно рассматривал дырку, нажимал на доску, проверяя пальцем острие гвоздя, ожесточенно скреб в загривке и недоуменно разводил руками; можно было подумать, будто он и вправду ни в чем не виноват. Тем не менее солдатик, как молодой петушок, подпрыгнул возле Кузьмы и, размахнувшись, влепил ему затрещину. Старик, ухватившись рукой за щеку, взвыл, но тут же умолк, увидев, что унтер-офицер, державший в руках автомат, уставил на него злые и холодные глаза.
      - Я тут ни при чем! - заикаясь, оправдывался Кузьма. - Убей меня гром, не виноват!
      Унтер-офицер, подняв автомат, толкнул побелевшего Кузьму в грудь стволом и начал теснить его к краю парома.
      - Не виноват!.. Не виноват я!.. Хрест святой! - Кузьма лепетал скороговоркой, задыхаясь от ужаса перед неотвратной смертью. Он пытался ухватиться за ствол автомата и отвести его от своей груди. На самом краю парома это ему удалось. Он цепко держался за черную сталь, смотрел выпученными глазами унтер-офицеру в лицо и хрипло, истончившимся голосом просил: - Гражданин немец, помилуй! Не виноват!
      Немец пытался вырвать из рук паромщика оружие, но тот, почувствовав, что спасения не будет, тянул на себя автомат, не видя, что стоит над самой водой.
      На помощь унтеру кинулся белобрысый солдатик-шофер. Но было поздно. Кузьма уже балансировал на краешке настила и, держась за автомат, тянул за собой немца. Казалось, вот-вот оба сорвутся с парома. И немец, боясь упасть вместе с паромщиком, выпустил оружие, а Кузьма, взмахнув от неожиданности руками и бросив автомат через голову в Бужанку, тоже рухнул в воду, взметнув столб брызг.
      - Спасите-е! - завопил он, вынырнув метрах в пятнадцати от парома, хотя течение речки было не такое уж сильное. Отряхнув с головы воду и посмотрев ошалело на берег, снова пошел ко дну.
      Немцы молча наблюдали, как тонул сносимый течением паромщик. Через минуту он вынырнул уже метрах в тридцати. Суматошно побарахтав руками и крикнув "спасите!", снова скрылся под водой. Еще и еще раз показалась на поверхности его голова и слышался хриплый вой. Последний раз Кузьма появился близ кустов, росших прямо в воде. Уже не имея сил кричать, он широко открытым ртом глотнул воздух и, перестав сопротивляться, скрылся в глубине, из которой еще некоторое время выскакивали пузыри.
      Вскоре на берегу появились два полицая. Были здесь и вездесущие мальчишки. Полицаи заставили их раздеться и искать на дне автомат господина унтер-офицера. Мальчишки искали ретиво, наперегонки наряя в воду. Первым нащупал на дне автомат восьмилетний Тарасик - сын Югины. Он проворно затолкал скользкое железо в илистое дно, вынырнул, отдышался и снова утенком пошел под воду.
      За всем, что происходило у парома, наблюдал Кузьма Лунатик. Выросшего на Бужанке, его не так легко было утопить. Кузьма сидел в зарослях ивняка по шею в воде, лязгал зубами от холода и пережитого страха и размышлял над тем, где ему теперь прятаться после случившегося.
      Прятаться довелось Лунатику, пока не была освобождена Кохановка. И за все пережитое Кузьма выхлопотал себе награду - партизанскую медаль. Даже сын Серега часто бросает на нее завистливые взгляды и вздыхает так тяжко, что Кузьме хочется дать ему поносить медаль, но только в будний день.
      Начистив глиной медаль, Кузьма Лунатик перекрестился на угол с образами, прошептал: "Господи благослови", и вышел из хаты.
      Солнце еще не взошло, но село уже проснулось. Слышались заспанные голоса, мычание коров, скрип калиток, звон пустых ведер у колодцев. Кузьма поежился от утренней свежести и в нерешительности затоптался у порога: идти на поиски Андрея еще было рано.
      В соседнем дворе петух загорланил свое привычное: "Пойдем выпье-е-м!", и Кузьма не без сожаления мысленно ответил ему: "Нема на что-о!.."
      25
      Всю эту ночь Андрей провел на ногах. Не в силах совладать со своей ревностью, изнемогая от тяжкой обиды и сердечной боли, он до рассвета блуждал по берегу Бужанки. А с рассветом, боясь встреч с людьми, подался через косогор в поле и сам не заметил, как оказался в Чертовом яру.
      Земля здесь бросовая из-за суглинка и крутых скатов яра, поросшая пыреем, осотом, молочаем. Весной в Чертовом яру пасут скот, а сейчас зелень тут местами выбита, а местами так заматерела, что и косой ее трудно брать.
      Андрей спустился на самое дно яра и остановился у Черной кринички. "Черной" криничка зовется, видать, потому, что дно ее и стенки аспидно-черные, и от этого прозрачная и очень холодная вода в ней тоже кажется черной. Странно: вокруг серый, с красноватым отливом суглинок, а родник отыскал в грунте "пробку" чернозема и пробился сквозь нее к солнцу.
      Родник бьет сильно, отчего поверхность воды всегда беспокойная, с живым клокочущим бугорком посредине. Вода выливается из кринички в заболоченную, укрытую свежей зеленью ложбинку и говорливым ручейком быстро бежит к недалекой Бужанке. С незапамятных времен живет здесь этот родник, и кто знает, какое уже поколение хлеборобов пьет из него серебристую студеную влагу.
      У Черной кринички Андрей снял с себя пиджак, бросил его подкладкой на росную траву. Солнце еще не взошло, и криничка была будто наполнена дегтем, так густа и непроглядна ее чернота. По сельскому обычаю Андрей зачерпнул воды фуражкой и стал пить долго и жадно, ощущая ломоту в зубах и онемение в горле. Словно тушил в себе пожар, словно топил сердечную боль. Потом плеснул несколько горстей обжигающего холода в лицо, вытерся платком и, оглянувшись на лес, заорал:
      - Ого-го-го-о!
      Нет, не озорства ради. Он и сам не знал для чего; возможно, пробуждалась в нем та нравственная сила, которая в минуты потрясений угасает, лишая человека возможности здраво мыслить и делать разумные поступки.
      Когда в лесу на Андреев голос откликнулось протяжное и басовитое эхо, Андрей с болью подумал о Маринке и снова крикнул:
      - Ну и будь счастлива-а!
      "Счастлива-а!.. - громко откликнулся лес и тут же, с оттенком грусти, тише повторил: - Счастлива..."
      - Будь!
      "Будь!.. Будь..."
      Глядя со стороны на Андрея, можно было подумать, что парень или свихнулся, или валяет дурака от избытка энергии и от безделья. А он, не в силах смириться с происшедшим и с тем, что изобразила перед ним его щедрая фантазия, принял, наконец, решение, какое подсказала ему мать: "Уехать!" Принял, может, потому, что это было легко сделать: вчера он слышал, будто снова, как и в прошлые годы, пришла из района бумага, в которой обязывали председателя колхоза выделить для уборки урожая на целинных землях одного лучшего комбайнера. В прошлые годы поступали по заведенному обычаю: "на тебе, боже, что мне не гоже" - посылали самого захудалого комбайнеришку, а если хорошего, то провинившегося чем-то, снабдив его фиктивными справками об убранных им площадях хлеба, от чего зависела оплата его труда на целине. А теперь поедет он, Андрей Ярчук, действительно зрелый комбайнер. Пробудет там два-три месяца, а потом решит, по каким путям направлять свои стопы. Подумаешь, Маринка! Не только света, что в окне. Да и на Кохановке мир клином не сошелся. Кохановка - это гнездо, где родился он и растил крылья. Не сидеть же в этом гнезде всю жизнь. Надо полетать, свет увидеть, испытать себя в чужих краях.
      Ведя с самим собой этот нелегкий разговор, Андрей надел пиджак, отряхнул фуражку и направился к лесу, через который лежал кратчайший путь в Кохановку.
      Лес стоял на горе - дремотный и какой-то пугающе-таинственный. Отсюда, из глубины яра, он казался похожим на фантастическую густо-зеленую тучу, опустившуюся с неба.
      Но вот лес стал преображаться: зеленый, с ранними подпалинами и с сединой от налившихся семян, он вдруг утратил густоту окраски и начал слабо румяниться - вначале заалели верхушки деревьев, затем краснота стекла на кроны. Андрей понял, что у него за спиной, в немыслимо далеких далях, взошло солнце.
      Еще минута, и росное серебро на траве побагровело, впереди Андрея задвигалась безобразно-длинная тень, будто прокладывая ему путь. Вот тень уткнулась в кусты, поросшие местами по краю канавы, окаймлявшей лес, и, укорачиваясь, стала вонзаться в гущавину листвы. Андрей перескочил через канаву в лес.
      В утреннем лесу всегда кажется неуютно и сыро. Нужно некоторое время, чтобы обвыкнуться и как-то слиться с лесом. Андрею было знакомо это ощущение, и он, передернув плечами, оглянулся вокруг. Оглянулся и окаменел завороженный. Кажется, такого он еще не видел: в тех местах, где вдоль канавы не росли кусты, в лес густыми потоками червонного золота понизу вливалось солнце. Стоящие на опушке и ближайшие в глубине леса стволы деревьев ярко краснели и были похожими на воткнутые в землю гигантские слитки раскаленного металла. Бедная на растительность земля под ними тоже полыхала жаркой краснотой; она была перечеркнута множеством параллельных прямых теней, казавшихся среди фантастического свечения угольно-черными.
      А в глубине леса еще таились сумерки, стыдливо прикрываясь сизой дымкой. Но по мере того как где-то там, над краем земли, солнце все выше поднималось в небо, лес наполнялся прозрачностью, а червонно-золотые стволы деревьев и земля между ними теряли горячую красноту и начинали источать ярко-желтый свет. Сумерки в глубине леса отступали все дальше.
      Потом стали вершиться чудеса с листвой. Вначале поток солнца не проникал в глубь листвы, задерживаясь в кронах деревьев, стороживших опушку. И листва тогда казалась застывшей, угрюмой. А теперь, освещенная набравшими силу лучами, она ожила, затрепетала нежной зеленью, и лес, до этого будто сдерживавший дыхание, вдруг задышал полной грудью.
      Андрей тяжко вздохнул и зашагал напрямик между деревьями. Волшебство природы не принесло ему успокоения.
      Андрей даже не заметил, что кончился лес, и он шагал по тропинке к дороге, ведшей от Воронцовки к Кохановке. Опомнился, когда поднялся на бугор и увидал недалекую Кохановку. Неосознанно отыскал среди череды хат крышу Маринкиной хаты, и ему вспомнилось, как в прошлое воскресенье они ездили с Маринкой в Будомир. Просто так, чтоб побыть вместе, потолкаться в магазинах.
      Когда гуляли по людной улице, сколько удивленно-восторженных взглядов, устремленных на Маринку, заметил он! Женщины и те заглядывались на нее. А он шагал рядом с ней, смущенный и счастливый, и, чувствуя на себе множество чужих глаз, боялся, как бы не наступить самому себе на ногу, не споткнуться и не упасть... Андрей еще никогда не бывал таким счастливым!
      А теперь... теперь будет счастливым другой.
      Из плена мучительных раздумий Андрея вырвал визг автомобильных тормозов. Рядом с ним, на дороге, остановилась "Волга".
      - Ты что, хлопец, оглох? - беззлобно спросил, выглядывая в окошко, пожилой водитель.
      Андрей растерянно улыбнулся.
      - Как найти голову кохановского колхоза? - это уже спросил Арсентий Никонович Хворостянко, сидевший рядом с водителем.
      - В конторе правления или где-нибудь на хозяйстве, - неуверенно ответил Андрей, присматриваясь к незнакомому человеку.
      - Садись с нами, подскажешь, куда и как, - предложил Хворостянко. - А то мне надо скорее отпустить машину.
      Андрей открыл заднюю дверку "Волги" и уселся на мягкое сиденье. И только теперь почувствовал, что он очень устал и что ему смертельно хочется спать.
      26
      В доме Ярчуков в это раннее утро с небывалым накалом грохотала семейная баталия. От крупного разговора даже испуганно позвякивали стекла в окнах и трепетно зыбилась вода в кадушке, стоявшей в углу горницы.
      Павел Платонович каменно-неподвижно сидел за столом и, склонив голову на руки, терпеливо ждал, сцепив зубы, пока жена его - Тодоска - выпалит весь заряд своего кипучего гнева. Но сегодня ярость Тодоски была неистощимой. У ее ног, на полу, валялись черепки кувшина и жалобно белели осколки тарелки. Трудно было поверить, что скуповатая и бережливая Тодоска могла подкреплять свои обвинения мужу в его тяжких прегрешениях свирепыми ударами посуды об пол. Высокая, плоскогрудая, уставив на Павла большие серые глаза, в которых колюче-гневно полыхали искры, она громким, стенающим голосом выговаривала:
      - Чтоб ты света белого не видел! Чтоб тебе ноги повыкручивало! Как ты можешь шляться по курвам, не стыдясь ни людей, ни сына?! Да неужели я хуже той лупоглазой ведьмы - Насти?!
      - Я по делу был, пойми! - простонал Павел, подняв на мгновение красное лицо, искаженное мучительной гримасой.
      - Знаю я твое дело! - и Тодоска, проворно выбрав на столе среди груды мытых тарелок одну, с пожелтевшей щербинкой, снова ахнула ею об пол. Лакал самогонище да липнул до Насти!
      - Никто не липнул, - с вялой безнадежностью оправдывался Павел.
      - Не липнул? Все вы мужики такие: как выбьетесь в начальство, так родная жинка вам уже не по нраву, и шастаете, как кобели шелудивые, по чужим хатам, где мятой юбкой пахнет. Да если б моя власть, я бы всех вас, начальников, наперед чистила б, как кабанчиков, чтоб от вас и мужским духом не пахло, да еще колокол тяжелый на вас вешала б, чтобы звонил непрестанно и говорил людям, где вы шляетесь, окаянные, и рты ваши поганые позашивала, чтоб не хлестали горилки и не брехали дома жинкам, что ни в чем не виноваты!
      Павел Платонович, дивясь ораторскому дару жены, покачал головой и хохотнул утробным смешком.
      - А ты не скалься! - еще больше повысила голос Тодоска. - Ишь, по делу он был у Насти!.. Думаешь, я не вижу, как она бесстыже пялит на тебя свои поганые глазищи?! И люди видят и говорят мне - и о Насте и о дочке ее. Гарная парочка собралась под одной стрехой! Одна тебя околдовала еще с молодости, а другая Андрею задурила голову, чтоб не скучно ей было, когда в село приезжает. А сейчас, видишь, Андрей уже не нужен ей, потому что городской хахаль приехал! А где же стыд?! Где совесть?.. Нет, я не потерплю! И тебе череп проломлю и Насте кипятком морду исправлю! А Андрея усылай из села от позора! Усылай сейчас же! Пусть на целину едет, не то руки на себя наложу!
      Терпение Павла лопнуло. Доведенный до белого каления, ощущая полное бессилие перед неиссякаемым потоком бранных слов жены, он с исступлением обрушил на стол сразу оба кулака с такой силой, что с потолка посыпалась глина.
      - Молчать! - рыкнул Павел Платонович.
      Глаза Тодоски испуганно застыли на месте. Уставив их на мужа, лицо которого страшно перекосилось, а черные усы задергались, будто хотели отвалиться, она отступила шаг назад и неожиданно спокойным, даже ласковым тоном произнесла:
      - А я молчу. Чего ты? Чего ты вызверился? Я же ни слова... Молчу, молчу... - на лице ее появились неподдельные смирение и кротость. - Кваску дать тебе? Холодненький, из погреба. Перебрал небось вчера той "калиновки".
      Долгим и тяжелым взглядом, ощущая бешеные удары сердца, смотрел Павел на жену, не понимая, действительно ли опомнилась она и нашла силу укротить свою ярость, или кроется за ее покорными словами бесовская хитрость.
      - Ты почему не пошла сегодня на работу? - стараясь перевести разговор на другое и подавить в себе бешенство, спросил Павел Платонович.
      - А ты почему прохлаждаешься? - Тодоска глянула на мужа со злым лукавством и, взяв в углу веник, стала спокойно сметать в кучу позвякивающие осколки посуды. - Жнива, люди чуть свет в поле или на току, а председатель колхоза сидит в хате и с жинкой воюет. Гнать тебя надо с председателей! Зажирел!
      - Не болтай, говорю, глупостей!.. - Павел Платонович строго погрозил жене пальцем и спросил: - Андрей пошел к комбайну?
      Тодоска опять вспыхнула и приняла воинственный вид:
      - У тебя хоть трошки есть памяти или всю "калиновкой" вышибло? Ты же отец! Видишь, что сын казнится, что сохнет сдуру по этой Настиной цаце. Сегодня же выпроводи его из села. Пусть едет на целину!
      - В милицию, на отсидку, он поедет, а не на целину, - зловеще усмехнулся Павел Платонович. - Ишь, нашкодил, а теперь удирать?!
      - Где нашкодил? - всполошилась Тодоска. - Ой боже, что случилось? Чего ж ты молчишь?
      Видя, что Тодоска взялась за кувшин, стоявший на буфете, Павел Платонович постарался ответить успокоительно:
      - Окно расчерепашил ночью в Настиной хате.
      - А-а, - Тодоска облегченно засмеялась. - Это меня в милицию можешь отправлять. Я окно размолотила.
      - Ты?!
      - Я! И очень жалею, что не все побила и хату заодно не подпалила. Но следующий раз сделаю. Пойди только туда.
      - Так это ты была под окнами у Насти?! - Павел Платонович смотрел на жену не то с недоверием, не то со страхом. - Куриная твоя голова. Ну, зашла бы в хату да разговор наш послушала.
      - Значит, у меня куриная голова? - чуть побледнев, спокойно переспросила Тодоска, и ее глаза недобро заметались по комнате.
      В это время заскрипела дверь, и на пороге хаты встал Андрей.
      - Что у вас тут за тарарам? - спросил он, не видя, как мать проворно задвигает под печь совок с осколками посуды. - На все село слышно.
      Сердце Павла Платоновича заныло, когда разглядел он потемневшее, осунувшееся лицо сына и какие-то помудревшие глаза. Вздохнул украдкой и спокойно ответил:
      - Да вот решаем с мамой насчет целины. Ехать тебе туда или нет.
      - Я уже сам решил. Еду.
      - Разумный хлопец, - подала голос Тодоска. - Нехай едет да света увидит.
      Андрей бросил на вешалку фуражку, начал снимать пиджак и как бы между прочим сказал отцу:
      - Там тебя представитель обкома ищет... Батька техника-строителя.
      - Где он? - насторожился Павел Платонович.
      - Был в конторе. Потом пошел к Насте.
      - Зачем к Насте?
      - Ну... к сыну пошел, - Андрей ответил через силу.
      - К Юре? Да он же у Лунатиков ночевал.
      - У Лунатиков? - переспросил Андрей, кинув озадаченный взгляд на отца.
      27
      Кузьма Лунатик вышел в село, когда солнце выглянуло из-за леса и обдало Кохановку еще не горячими, но щедро-яркими лучами. Старик неторопливо брел через выгон. Облитая росным серебром чахлая мурава на выгоне была исполосована зеленой чернотой следов - здесь прошел недавно на пастбище скот. За выгоном высилось среди безмолвно толпившихся акаций белостенное здание, где помещались клуб, библиотека и контора правления колхоза. Туда и направлялся старый Кузьма, надеясь увидеть в конторе Павла Ярчука и спросить у него, где находится сейчас Андрей - дома, в поле или где-нибудь на колхозном дворе.
      Главное для Кузьмы было - договориться с Андреем. А Маринку в любой час можно застать на строительной площадке и дать ей знак, что Андрей ждет ее по экстренному делу в хатине учителя Прошу. Затем Кузьма мигом доставит туда кастрюлю с варениками и банку с медом.
      Если сказать по правде, Лунатик старался сейчас не столько из-за обещанной Настей "калиновки", сколько из-за того, что надоело ему томиться от безделья и чувствовать себя забытым, никому не нужным. Да и хорошо знал он, что Кохановка любит всякие веселые события и одаряет их героев благосклонностью и вниманием. А этот грех - страстишка хоть к какой-нибудь славе - за стариком водился с молодости.
      С председателем колхоза Кузьма встретился неожиданно. Павел Платонович появился на тропе, петлявшей по огородам от старых левад к выгону; он всегда так ходил из дому в контору правления. По его быстрой энергичной походке и по тому, что капелюх надвинут на самые глаза, Кузьма понял, что председатель чем-то рассержен и в такую минуту к нему лучше не подступаться. Он так и сделал: приняв крайне озабоченный вид, круто повернул к тускло синевшей внизу Бужанке и быстро зашагал навстречу упруго дохнувшему влажному ветерку. Но тут же услышал требовательный голос Павла Ярчука:
      - Кузьма Иванович, минуточку!
      Лунатик с притворным удивлением покрутил головой по сторонам, будто не зная, кто и откуда позвал его, затем, посмотрев на председателя, с подчеркнутой радостью откликнулся:
      - А, Павло Платонович! Здоров був, голова! Как спалось, отдыхалось?
      - Спасибо, - хмуро ответил Павел. - Инструктора обкома видели?
      - Какого инструктора?!
      - Настя Черных к вам его направила.
      - Ко мне?! - Кузьма испуганно перекрестился, ибо всегда чувствовал за собой какую-нибудь вину: то баловался самогоноварением, то прихватил с колхозного тока сумку зерна.
      - Ну, не лично к вам. В вашу хату. У вас же ночевал техник-строитель?
      - У нас, у нас.
      - Вот он к нему и пошел.
      - Там хата открыта. А строитель еще тово... спит, - поспешил Кузьма успокоить и себя и Павла Платоновича. - Но если надо, я уже скачу до дому! - он перебрал обутыми в разбитые парусиновые туфли ногами, тщетно стараясь изобразить застоявшегося рысака.
      - Не надо, - остановил его взмахом руки Павел. - Разыщите лучше Тараса и скажите ему, что приехал представитель обкома. Пусть идет к нему и действует по обстановке.
      - Все ясно как белый день! - Кузьма снова нетерпеливо затоптался на месте. - А насчет горилки и закуски Тарасу намекнуть?
      - Боже вас упаси! - Павел измерил Лунатика строгим, предупреждающим взглядом и зашагал через выгон к белостенному зданию.
      Когда Павел Ярчук поднялся уже на крыльцо правления колхоза, Кузьма Лунатик вдруг вспомнил, что не спросил об Андрее. Но окликать председателя не осмелился и, досадливо почесав в затылке, стал прикидывать в уме, где сейчас может быть Тарас Пересунько - секретарь партийной организации кохановского колхоза.
      28
      Тарас Пересунько - младший сын Югины, родной сестры Павла Ярчука. Теперь он был хозяином в старом ярчуковском доме, откуда Павел и Тодоска переселились в новый дом, построенный после войны в опустошенной леваде. Тарасу уже под тридцать. Отслужив в армии, он вернулся в Кохановку и женился на молоденькой учительнице начальной школы Докие (или Докие Аврамовне, как звали ее школяры), невысокой, стройной девушке, не очень красивой, но с живыми ясными глазами, добрым, доверчивым взглядом и мелодичным, несильным голосом.