А что же теперь?.. Насте даже обидно думать, что ее ненаглядная дочка, ее надежда и ее судьба, может стать женой простого сельского парубка. Еще обиднее, что люди и не удивятся этому. Может, радоваться даже будут, что ухватила Настя луну зубами. И теперь не услышит она восторженных поздравлений, не уловит догадливым взглядом жгучую зависть в глазах других матерей, не почувствует, что доля, наконец, вознаградила ее за все прошлые беды.
      Нет, Маринка зелена еще умом и сердцем; не знает она, где живет ее счастье. А Настя на то и мать, чтобы выветрить любовный дурман из головы дочери. Нашла себе милого! Разве только и света, что в окне? Иное дело, когда сама она, Настя, полюбила в молодости Павла. Так они же росли под одной стрехой, и Настя действительно никого другого не видела и не знала. А Маринка ведь техникум кончает.
      Как же помочь беде? Надо Сереге Лунатику поклониться; он всегда рад присоветовать Насте что-либо. Правда, Серега сам надеялся стать сватом Насти, не раз закидывал слово о сыне своем - Федоте. Но Маринка, слава богу, отвадила Федота.
      Надо дать знак Сереге, чтоб нашел случай зайти. Настя запретила ему появляться в ее хате летом, когда дома Маринка. И "калиновку" при дочери Настя не варит, так что и повода нет. Но Серега найдет повод - еще с детства он сердцем привязан к Насте; он не гордый, не то что Павел. Зато и она умеет сказать Сереге слово, когда он в хмельном буйстве плачет пьяными слезами и кается в тяжком грехе своем, который тайно сотворил еще в войну. Жизнь учителя Прошу на его совести. Люди знают об этом, но молчат. И Серега знает, что люди знают. Не раз в петлю порывался, да Настя своей бабьей сердечностью заставляла его идти на перемирие с бунтующей совестью.
      Может, самой сходить к Сереге? Благо, не дома он, а у старой левады достраивает хату. Серега Лунатик знает, когда и где выгоднее приложить свои руки, не то что она. Еще ранней весной покинув ферму, Настя перешла в свекловичное звено, где работы тьма-тьмущая; ходит также в луга сгребать и копнить сено. А сегодня она дома.
      15
      Надев новую блузку и повязав на голову белый платок, Настя собрала в узелок обед для Маринки и кружным путем, чтобы заодно повидаться и с Серегой, пошла на колхозный двор, где строилось помещение под мастерские.
      На улице было тихо и знойно. В пыли у подворотен "купались" куры. Настя легкими шагами шла по тропинке, держась тени, которую бросали акации, ясени и садовые деревья, подступавшие к изгородям.
      Думала о том, как деликатнее завести разговор с Серегой и чем задобрить его. Трудный у Лунатика характер, не сразу раскусишь. Но Настя, кажется, раскусила. Он из тех людей, которые, если найдут у твоего дома гривенник, то постучатся в окно и спросят, не твои ли это деньги. А уж если рубль поднимет Серега - шалишь, не отдаст, да еще горло перегрызет, если требовать будешь.
      Среди трепетнолистного под ветерком вишняка забелела черепица новой хаты Лунатиков. Настя неосознанно поправила платок на голове, по девичьей привычке провела пальцами по черным бровям, оглянулась на пустынную улицу и свернула на тропинку, ведшую через огороды. И будто окунулась в иной мир, в зеленое царство теплой свежести и созревания, где все дышало благостным покоем.
      Да, засуха не одолела приусадебные участки. Знали крестьяне, что, если умрут огороды, быть тяжкой беде. И по вечерам ведрами таскали воду из Бужанки и из колодцев.
      С одной стороны узкой тропинки вздыбился частокол тонких шестов, по которым спиралями извихрились густые плети фасоли. Чувствуя свободу и пространство, фасоль горделиво распушила желтоватую, будто обпившуюся солнца, листву; в ее зыбкой тени устало свисали крупные, бугристые, в бордовых пятнах стручья. С другой стороны дремала в горячем дыхании дня стена конопли; ее терпкий пряный запах дурманил Насте голову.
      Тропинка, заюлив через стоящий по колено в картофельной ботве жидкий сливняк, облепленный дымчато-голубыми плодами, протискивалась затем между помидорными грядками. Даже привычный глаз радовало здесь ярко-красное благолепие спелых помидоров. Крупные, бокастые, они лоснились на мохнатых, с жухнущей листвой кустах, подвязанных к невысоким кольям соломенными перевяслицами. Казалось невероятным, как это черная земля способна рождать такое цветистое чудо, наполненное сочной мякотью и неповторимым ароматом.
      Будто несметное семейство зеленых спрутов, царствовала на огородах тыква. Нагло перешагивала она через кусты картошки и смородины, через помидорные грядки, дерзко вскарабкивалась ребристыми, колюче-шершавыми жгутами на стволы слив и вишен, распускала тонкие хлысты щупалец, которые, хищно ухватившись за ветви, затем скручивались в тугую спираль и поднимали вверх все растение - с огромными, как лопухи, листьями, с ярко-желтыми цветами, с разбухающими тыквенками.
      Застилая простор взгляду, толпились по краям огородов подсолнухи. Сгорбившись и задумчиво склонив отяжелевшие головы, они еще не сбросили с себя золотых венцов, но, навсегда охмелевшие от соков земли, уже не в силах были подставить солнцу желтый мохор лица.
      Шагая по тропинке среди буйства огородной зелени, Настя словно растворилась в ней, перестав ощущать себя и свои чувства. Будто находилась в сладком сне и упивалась молитвенным гимном, который пела природа труду человеческому. И как во сне, вдруг увидела впереди калиновый куст, рдевший под солнцем рясными гроздями и судорожно вздрагивающий от глухих ударов топора.
      Настя встрепенулась. С замершим в груди воплем, видя перед собой никнущую в смертном часе калину, она побежала вперед, готовая, кажется, собой заслонить беззащитный куст от хищного железа. Когда подбежала, к ее ногам, взмахнув красными руками, упала густая ветвь.
      Настя увидела под кустом Серегу. Он стоял на одном колене и пригибал новую ветку, чтоб удобнее было замахнуться топором.
      - Что ты делаешь, Лунатик поганый?! - истошно закричала Настя.
      Серега испуганно опустил топор, вскинул на Настю маленькие, опушенные белесыми ресницами глаза. Лицо его было усеяно крупными веснушками, которые казались на загорелой морщинистой коже почти черными, а облупленный нос словно вобрал в себя весь румянец Сереги.
      Настя опомнилась. По-детски жалко улыбнувшись, она обессиленно села на затоптанный край чесночной грядки и оглянулась вокруг оживающим взглядом. Заметив недоумение и обиду в глазах Сереги, виновато засмеялась, уткнув лицо в подобранные колени.
      - Ты что, совсем спятила или "калиновки" налакалась? - хрипло спросил Серега.
      Бросив топор, он встал на ноги, высокий и тощий. Заметно прихрамывая, подошел к оконному проему в шлакобетонной стене строящейся хаты, взял лежавшие на подоконнике сигареты.
      - Да, Сергей, сдурела я, - со смехом ответила Настя. И уже со строгим недоумением спросила, указав на калину: - Зачем такую красоту губишь?
      Серега не торопился с ответом. Сердито сопел, обслюнивал конец сигареты, затем прикурил и холодно сказал:
      - Значит, есть надобность.
      - Какая? - Насте уже было безразлично, зачем рубят калину - не ее ведь, - но не знала, как погасить обиду Сереги.
      А он так же сухо ответил:
      - Веранду здесь решил пристроить.
      - А раньше о чем думал?
      - Просчитался в планировке. А без веранды нельзя: теперь же каждое лето в село дачники ломятся.
      - Кто сюда пойдет в такую даль от речки?
      - Найдутся. Рядом лес с ягодами да грибами, - Серега, вдруг отшвырнув сигарету и зло сплюнув, уставил на Настю озверелые глаза. - Так, значит, "Лунатик поганый"? - хрипло спросил он.
      - Прости, Сергей Кузьмич, нечаянно вырвалось, - с покорством в голосе ответила Настя.
      - За нечаянно бьют отчаянно! - Серега снова сплюнул, поднял топор и, заметно вывертывая наружу носок покалеченной на войне ноги, подошел к калине.
      В удары топора он вкладывал, казалось, всю свою злость.
      Шутейная молва села - как едучая краска: окатит человека, и ходить ему клейменым до конца дней его. Так случилось в тридцатые годы и с Кузьмой Грицаем, когда он симулировал страшную и непонятную хворь лунатизм, чтобы иметь возможность, будто в приступе болезни, бродить ночами по колхозному хозяйству и заодно подбирать в свой бездонный мешок то, что плохо лежит. Много ветров с тех пор прошумело над Кохановкой. А люди по-прежнему зовут Кузьму Лунатиком, позабыв, что носил он когда-то добрую украинскую фамилию Грицай.
      Но не только одного себя обрек Кузьма на бесфамильность. Внукам и правнукам, видать, тоже придется расплачиваться за грехи прародителя. А уж родному сыну его, Сереге, по всем законам сельских обычаев, надлежало быть самым первым наследником отцовской уличной клички, а потом уж и Серегиным детям.
      Серега обычно с мудрой иронией относился к своему прозвищу. Лунатик так Лунатик. Но услышать такое от Насти, за которую Наталка - жена Сереги - вот уже сколько лет насквозь, кажется, прожигает его своими скорбно-темными глазами?!
      - Перестань индючиться! - сердито и властно прикрикнула Настя на Серегу, когда тот отволок в сторону поверженный куст калины и подошел к ней. Затем мягче пояснила: - Сама не понимаю. Туман нашел какой-то... Увидела, что губишь калину, подумала, что мою, под моей хатой...
      - Тю! - Серега недоверчиво засмеялся. - Испугалась, что не на чем будет самогонку настаивать?
      - Ага, - уклончиво согласилась Настя. - Садись рядом, дело к тебе есть.
      И она поведала Сереге о своей беде.
      - Значит, не хочешь с Ярчуками родниться, - с удовлетворением спросил Серега. Он смертной ненавистью ненавидел Павла Платоновича, ибо не умел прощать людям того зла, которое сам же когда-то причинил им.
      - Не хочу. Не пара Андрей Маринке, - ответила Настя.
      Из-за угла дома неожиданно вывернулся старый Кузьма - отец Сереги. От дьявольского вида Кузьмы, какой он имел когда-то, ничего не сохранилось. В прошлом черная густая борода, начинавшаяся от самых глаз, сейчас вылиняла и обветшала, голова высохла, отчего лысый череп казался непомерно большим, глаза глубоко провалились и вроде стали ближе друг к другу, а длинный нос истончился, но зато еще больше налился багровой синевой, войдя в резкое противоречие со всем могильным ликом старца. Кузьме далеко за семьдесят. Но, несмотря на почтенный возраст, он не потерял веселой бойкости нрава и греховного отношения к жизни. Кузьма давно свел постоянную дружбу с самогонкой, и ходит он по селу всегда оживленный, настроенный к обстоятельным, с философским уклоном разговорам.
      По плутоватому взгляду Кузьмы Настя поняла, что он подслушал ее разговор с Серегой. Старик и не скрывал этого.
      - Где же ты, Настюшка, отыщешь лучшего зятя, чем Андрюха? - спросил он елейным голосом, в котором сквозили ирония и удивление.
      - Маринка еще молода, а свет большой, - с легким раздражением ответила Настя и незаметно толкнула Серегу локтем в бок.
      - Шли бы вы, тату, домой, - недовольно пробурчал Серега.
      - Помолчи! - И Кузьма снова обратился к Насте: - Вот пока Маринка молода да гарненька, пущай не зевает. Девчат же в селе как блох в старой овчине. А хлопцев черт-ма!
      - Для Маринки найдутся, когда время придет, - Настя обиженно поджала губы.
      - Значит, решила? - высохшей рукой Кузьма рассек впереди себя воздух.
      - Решила, диду.
      - Тогда слушай меня, - старик удобно уселся на сосновый чурбак. Помощи тебе от Сереги в этом деле, как от чиряка радости.
      - Ну, тату... - Серега поморщился, как от зубной боли.
      - Замолкни! Я тебе тут слова не давал! Так слухай, Настя: ежели поставишь мне хороший магарыч, в один день сделаю такое, что у Маринки и у Андрея эта самая... как ее зовут?.. Ага! Любовь!.. исчезнет, как дым на ветру!
      - Что же вы такое сделаете? - губы Насти кривились в горделиво-снисходительной улыбке, но в глазах мелькнула заинтересованность.
      - Так будет бутылка твоей "калиновки"?
      - Хоть две! - засмеялась Настя.
      - Две не надо. Лишнего не беру, - Кузьма передвинул чурбачок в тень от стены дома. - Ну так вот... Старинный это способ, но категорически верный. Есть такая трава - "сухотка". Какая она из себя и где растет, не скажу: это мой собственноручный секрет. Если корень "сухотки" выкопать на закате солнца, высушить, и подмешать в борщ, или кашу, или другую еду, к примеру в вареники, и накормить из одной миски дивчину и хлопца, то эту самую любовь меж ними как рукой снимет! Глядеть друг на друга перестанут! Усохнет любовь, потому как трава называется "сухотка".
      - А если они помрут от той "сухотки"?! - глаза Насти округлились в страхе.
      - Не помрут! Ручаюсь! Меня самого в молодости кормили этим корнем!
      - Не-е, чтоб я свою доченьку...
      Серега в это время толкнул Настю под бок, дав понять ей, что спорить со стариком бесполезно, и Настя круто изменила тон:
      - Впрочем, треба подумать. Может, и правда дело вы предлагаете.
      - Дело! Ей-же-бо, дело! - воодушевился Кузьма. - Всю жизнь благодарить меня будешь! Ну, так искать "сухотку"?
      - Ищите, а я тут с Серегой еще посоветуюсь, - сдерживая смех, ответила Настя.
      Кузьма бросил на Серегу хитрый взгляд, поднялся с чурбачка и зачем-то опять вынес его на солнце. Собираясь уходить, сказал:
      - Вас бы тоже не мешало обкормить "сухоткой". Да, боюсь, уже не поможет. - И зашагал по тропинке.
      После ухода Кузьмы Настя долго смеялась, бросая на Серегу лукавые взгляды. Лениво посмеивался и Серега. Но оба не подозревали, что старый Кузьма, знавший немало старинных "секретов", всерьез намерился осуществить свою затею.
      - Ну, так что же ты посоветуешь? - перестав смеяться, спросила Настя.
      - Надо подумать, - Серега вдруг стал мрачным. - У меня беда пострашнее твоей.
      - Что случилось?
      - Опять в район вызывали.
      - Зачем?
      - Все тянется история с учителем, с Прошу.
      - Неужели судить тебя будут?
      - Да нет. Расспрашивали о Христе - жинке Степана, да о сыне его Иваньо. Не верят, что я видел, как учитель с двумя полицаями арестовал их.
      - От горе! - Настя глубоко вздохнула. - Но ты правда видел, как увозили их?
      - Видел. Везли мимо нашего подворья на телеге.
      Оба умолкли, погрузившись в мысли о том, что давно отгрохотала война, что уже истлели в земле ее миллионные жертвы, а среди живых людей не умирает боль, родившаяся в те страшные годы. Серега Лунатик ощущал эту боль особенно остро, когда ловил на себе черные, осуждающие взгляды сельчан. Понимал, что учитель Прошу - тяжкий крест для него на всю жизнь.
      16
      Однообразный грохот комбайна утомил Андрея, Казалось, что это неумолчно шумит в его голове. Может, поэтому копны соломы на жнивье не напоминали, как в начале уборки, горы мятой стружки благородного металла, а оставшийся неубранным клин не ласкал глаз волнистыми перекатами.
      Солнце все ниже склонялось к горизонту, набухало червонным золотом. И когда Андрей посмотрел в сторону села, ему вдруг почудилось, что громадный осколок солнца упал на стерню: это мчалась к комбайну ярко-красная пожарная машина.
      "Наконец-то!" - облегченно вздохнул Андрей, прислушиваясь к натруженному рокоту комбайна. Давно пора было промывать забившийся пылью и мелкой половой радиатор. Для этого использовали, нарушая инструкцию, единственную в колхозе пожарную машину.
      За рулем сидела Феня - смешливая пышногрудая дивчина, школьная подруга Маринки. Она лихо подвела "пожарку" к остановившемуся комбайну и шустро поздоровалась с Андреем:
      - Привет, черт промасленный!
      - Здравствуй, Фенька - сухая опенька, - в тон ей ответил Андрей.
      - Сам ты гриб подпеченный! Раздевай скорее радиатор!
      Феня вышла из машины - налитая, длинноногая, в легком ситцевом платье. Лукаво поигрывая глазами да загадочно посмеиваясь, она проворно расправила черный, специально прилаженный для такого дела к "пожарке" шланг.
      Андрей снял с радиатора округлый сетчатый воздухозаборник, взял у Фени шланг и скомандовал:
      - Давай!
      Сильная струя воды ударила в соты радиатора, густым белесым веером полетели брызги. В облачке поднявшейся водяной пыли вспыхнула маленькая радуга, и казалось, что над головой Андрея ярко засемицветилась волшебная корона.
      Феня завороженно смотрела на мерцающую радугу. С ее лица сбежала улыбка: девушка углубилась в какие-то нежданные мысли и не заметила, когда Андрей кончил промывать радиатор. Опомнилась от его требовательного голоса:
      - Закрывай!
      Быстро перекрыла воду, уложила на место шланг и повернулась к Андрею, снова лукаво-улыбчивая.
      - Ну, чего зубами светишь? - с грубоватой нежностью спросил Андрей. Если нравлюсь - скажи.
      - Хватит с тебя одной Маринки, - Феня от избытка веселья и озорства показала язык.
      - Может, Маринка меня и не любит?
      - А за что такого любить? От тебя же за версту керосином несет! Вот и получай... дулю, - и Феня протянула свернутую в мизерный комочек записку. - От нее.
      - Чего ж раньше молчала?! - возмутился Андрей. Ему теперь были ясны насмешливые ужимки Фени, и он быстро развернул записку. С недоумением прочитал:
      "А н д р ю ш а, с е г о д н я я н е в ы й д у н а б е р е г. К н а м п р и е х а л о д и н ч е л о в е к, и м н е н а д о п о б ы т ь д о м а. Н е с е р д и с ь!
      М а р и н а".
      Недоумение сменилось тревогой: "Что за человек?" А тут Феня подлила масла в огонь:
      - Так что, Андрюшенька, отоспись сегодня. А если и завтра Маринка будет занята, то уж быть посему: я на лодке с тобой покатаюсь.
      - Что, и завтра?.. - Андрей съедал глазами Феню.
      - Может, и послезавтра, - с наигранной блудливостью Феня отвела глаза в сторону. - Человек этот не на день в Кохановку приехал.
      Андрей ничего не понимал. Ядовитым жалом притронулась к сердцу мысль:
      "А не потому ли так мерзко улыбался вчера Федот?"
      Вспомнились его слова: "Будешь сюсюкать, переметнется к третьему".
      По таинственному виду Фени и ее насмешливым глазам было видно, что она знает нечто большее, чем написано в записке. Но уязвленное самолюбие не позволило Андрею расспрашивать. Он только сказал:
      - Заедь к Маринке и передай, что я буду ждать ее обязательно. Никаких человеков!
      - А если у них там личные разговоры о... строительной науке? - Феня, сгорая от нетерпения, чтобы Андрей стал расспрашивать ее, кокетливо повела глазами.
      Андрей был в смятении: "у них... личные разговоры..." Его фантазия уже услужливо рисовала картины тяжкой измены Маринки.
      Не глядя на Феню, спросил:
      - Так заедешь?
      - Пожалуйста! - в голосе Фени прозвучало разочарование.
      - Скажи, что у меня важные новости. - И Андрей включил мотор.
      Когда развернул комбайн, красная машина уже вихрила пыль по дороге за посадкой.
      17
      Юра Хворостянко научился мыслить обстоятельно и глубоко. Да и ничего удивительного в этом: позади у него школа-десятилетка, мучительные и безрезультатные мытарства с поступлением в Киевский политехнический институт; затем служба в армии и, наконец, строительный техникум. К тому же книг он успел прочитать великое множество, из которых твердо усвоил, что литературные персонажи делятся на положительных и отрицательных.
      Юра часто размышлял о своей жизни как о начале посредственной книги, но его несколько успокаивало то, что он в ней был наделен чертами, безусловно, положительного, с большими перспективами героя.
      Юра Хворостянко закончил техникум и получил назначение в Будомирский район по своей просьбе, хотя отец предлагал ему интересное место в областном центре. Это обстоятельство позволило Юре окончательно проникнуться к себе уважением. И оно росло еще больше, по мере того как его мать, Вера Николаевна, отговаривала от "безрассудного шага", доказывая, что нынче "хождение в народ" не модно, ибо "народ уже не тот", что в глубинке много своих талантов и Юра не сумеет там ничем выдающимся проявить себя. Не помог даже решающий аргумент Веры Николаевны: если Юра хочет приручить свою "дикарку из Кохановки", то он должен быть рядом с ней здесь, в Средне-Бугске, где Маринке надо учиться еще целый год.
      Юра настоял на своем, хотя отец, согласившись с ним, в то же время держал себя как-то странно. Он посмеивался, похлопывал Юру по плечу, явно любуясь его рослостью и добрыми устремлениями. Но в глазах Арсентия Никоновича играла снисходительная улыбка. Потом отец сказал:
      - Ладно, дерзай. Но если понадобишься здесь, не петушись - в миг переведу.
      - Зачем понадоблюсь? - удивился Юра.
      - Всякое может быть, - загадочно засмеялся Арсентий Никонович. Вдруг меня передвинут в район. Не оставлять же такую квартиру?
      Юра пожал плечами, и было не ясно, согласен он со словами отца или нет. Во всяком случае, он попросил у Арсентия Никоновича заручиться у руководителей Будомирского района обещанием, что молодого техника-строителя Хворостянко пошлют не куда-нибудь, а только в ничем не выдающуюся Кохановку.
      Мать скрепя сердце покорилась судьбе и заявила, что поедет провожать Юру в Кохановку, для чего папа должен заказать на службе машину. Но и на это Юра ответил категорическим отказом. К Кохановке он доберется один, и "демократическим" транспортом - рейсовым автобусом, а через год, когда Маринка закончит техникум, и Арсентий Никонович по просьбе Юры устроит ее в областном центре (за это уж никто отца не упрекнет), и когда затем Юра женится на Маринке, он сам поклонится родителям - попросит у них транспорт, чтобы переехать "по семейным обстоятельствам" в Средне-Бугск. Все просто и ясно, как в арифметической задачке. У Юры тогда будет пусть небольшой, но стаж работы на периферии, он обретет в связи с женитьбой душевное равновесие, поступит в заочный институт, и книга его жизни продолжится более увлекательно и ярко согласно способностям, какими судьба не обделила Юру, и учитывая его внешность, которая с первого взгляда располагает к нему людей. Юра - рослый, широкоплечий, лицо у него приветливое, открытое, золотисто-голубые глаза смотрят на всех с доброжелательностью и душевной щедростью. Он, конечно, понимает, что красив, но держит себя так, чтоб каждому было ясно: красоту Юра ставит в ничто, ибо главное в мужчине - быть мудрым, уметь работать и дружить.
      Итак, Юра Хворостянко поехал в Кохановку.
      Павел Платонович Ярчук только что вернулся с полей и чувствовал себя разбитым от жары и от тревоги, что закромам в этом году не быть из-за недорода полными.
      Когда зашел в кабинет, на него дохнуло прохладой глинобитных стен. Расстегнул прилипший к спине белый чесучовый китель, кинул на вешалку соломенный капелюх и с удовольствием сел за стол.
      В эту минуту в кабинет и зашел Юра Хворостянко. Познакомились. Павел Платонович уже знал, что в колхоз назначен техник-строитель, и был немало рад этому. Ему понравилась "твердинка" в глазах Юры Хворостянко; с надеждой подумал, что обрел, наконец, дельного помощника по строительству.
      На столе появились листы ватмана и кальки с планами и проектами. Особенно выделялось пожелтевшее полотнище с планом строительства новой Кохановки.
      - Иллюзии, - горестно вздохнул Павел Платонович, когда Юра заинтересованно склонился над красочным полотнищем. - Размах был богатырский, а удара не получилось. Заложили пять домов и вот уже четвертый год строим. О полной реконструкции села и думать перестали. Гоним вверх только производственные помещения.
      И Павел Платонович невесело стал рассказывать, что нет ничего хуже строиться, когда под боком ни кирпичного завода, ни леса, отведенного под порубку, ни даже камня - самого обыкновенного, какого, скажем, в Крыму до одури много.
      Правда, поступают фондовые материалы, но их с трудом хватает на хозяйственные постройки. А что касается жилых домов, так "кампания" уже позади.
      Несколько лет назад и газеты часто писали о сельском жилом строительстве и на совещаниях в районе "давали установку". Павел Ярчук даже съездил в Киев на выставку достижений народного хозяйства, где построена образцовая улица из типовых коттеджей такой красоты, что сердце немеет от восторга. Долго осматривал их, прикидывал, что лучше будет для Кохановки и что дешевле обойдется. Мечтами витал в облаках, да позабыл учесть финансовые возможности колхоза, надеясь на государственные ссуды.
      Потом обзавелись план-проектом, договорились с колхозниками о прекращении "анархии в частном строительстве" и заложили первые пять домов, наметив их для ученых - специалистов по механизации, агрономии и животноводству.
      Но времена изменились. В районе теперь без обиняков говорят: главное - хлеб, мясо, свекла и молоко (будто раньше что-нибудь было главнее!), а к строительству жилых домов привлекайте средства тех, кому дома предназначаются.
      Как же быть? Ни средств, ни материалов нет. А колхозники, у кого старые хаты, по крохам годами копят деньги, правдами, а больше неправдами добывают лес, доски, шифер, обогащая воров и спекулянтов, и закладывают на своих усадебных участках могучие и долговечные шлакобетонные дома.
      И теперь фундаменты типовых коттеджей над Бужанкой - как бельмо на глазу у Павла Платоновича. Срам перед всем районом! Но дома будут! Не зря Ярчук известен своей председательской сметкой и предприимчивостью. Правда, случаются досадные осечки.
      Когда несколько лет назад недалеко от Кохановки закончили строительство межрайонного откормочного свинопункта, Павел Платонович проявил "добрую инициативу" - силами колхоза в авральном порядке очистил захламленную территорию строительства. В результате немалые лишки стройматериалов-перекочевали в Кохановку.
      Но Павел Ярчук не так уж ограниченно мыслит. Появившиеся в селе штабеля леса и кирпича, горы камня и щебня, мешки с цементом были оформлены специальным актом, но акт "по недосмотру" не отправили в район или вроде отправили, да он там "затерялся". И выжидали. Нужно было время, чтобы излишки прижились в Кохановке, а в исполкоме чтоб о них забыли. А после того как бывший Воронцовский район "прирезали" по каким-то соображениям к Средне-Бугской области и райцентр перекочевал из Воронцовки в далекий Будомир, Павел Ярчук решил, что дело в шляпе.
      Но вдруг, как ухаб на ровной дороге, - комиссия из исполкома!
      Оприходовала все стройматериалы, тепло поблагодарила Павла Ярчука за хозяйственную и бескорыстную инициативу на благо района и уехала, оставив Павла Платоновича у разбитого корыта.
      Надо было что-то делать. Надо убедить райисполком, что колхозникам за очистку строительства и перевозку стройматериалов начислены трудодни, следовательно, колхоз понес убытки. Теперь же, если начнутся новые перевозки, опять будут затраты. А в итоге они могут оказаться выше всей стоимости стройматериалов. Зачем же разорять колхоз и забирать у него то, что должно принадлежать ему согласно здравому смыслу?
      Но чтобы доказать все это, нужны точные, убедительные расчеты. Нужны выкладки, цифры.
      И приезд в колхоз Юрия Хворостянко Павел Платонович воспринял как манну небесную. Ведь специалисту все карты в руки!
      Юра внимательно слушал Павла Платоновича и посматривал на ватман с план-проектом строительства. У него были некоторые вопросы, но он боялся, что первый разговор с председателем затянется надолго, а ему не терпелось скорее попасть на строительную площадку, где надеялся встретить Маринку. Заверив Павла Платоновича, что все расчеты он сделает быстро, Юра сказал:
      - Для начала посмотреть бы строительство. Объем работ...
      - Погоди, - перебил его Павел Платонович. - Надо еще подумать, куда тебя поставить на квартиру.
      И тут Павел с удивлением заметил, что Юра смутился. Он торопливо сунул в пепельницу недокуренную папиросу, отвел глаза в окно, и, кажется, лицо его чуть побледнело. После паузы Юра, не глядя на председателя, сбивчиво заговорил:
      - Тут у вас проходит практику наша студентка... Она местная, Марина Черных... Мне надо... Я бы с ней хотел посоветоваться насчет квартиры.
      В голове Павла Платоновича шевельнулась догадка. Чтобы скрыть изумление, он выдвинул из стола ящик и без надобности начал рыться в бумагах. "Очень похоже, что строитель добился назначения в Кохановку из-за Маринки, - подумал с тревожной радостью. Мысль его суетливо пыталась предвосхитить события... - Эх, если б стал техник-строитель на пути Андрея... Соперник достойный... Ничего, переживет Андрей, помудреет сердцем. А Ярчуки уклонятся от нежелательного родства".
      Надо было продолжать разговор, и Павел Платонович буднично, чтобы не выдать заинтересованности, переспросил:
      - Марина Черных?.. А мы сейчас увидим ее. - И деликатный разговор повел напрямик: - Между прочим, можно было б в ее хату тебя и определить. Не сегодня-завтра Маринка возвращается в техникум. На хозяйстве остается одна мать. Она, думаю, с радостью возьмет квартиранта, чтобы иметь свежую копейку.
      Юра настороженно посмотрел в глаза Павла Платоновича. Но ничего, кроме доброжелательного раздумья, в них не прочитал. Доверительно ответил:
      - Я бы не возражал, если только это удобно.
      Вскоре они были на колхозном дворе, где под руководством Маринки возводилось нехитрое здание мастерских. Павел Платонович с удовольствием вдыхал пахучий аромат увядающей смолы на щепах, прислушивался к въедливому стуку топоров, к чьей-то песне без слов, к визгливому скрипу колеса на подъемнике. Вокруг был привычно-будничный, успокаивающий мир труда и созидания.
      Неожиданно сзади послышался певучий голос:
      - Павло Платонович, вы не меня ищете?
      Павел оглянулся и увидел Маринку, вынырнувшую из-за штабеля досок. Сердце у него дрогнуло: ему показалось, что из дымчатых глубин времени перед ним встала Настя - синеглазая, стройная и светлая, как весенняя березка под солнцем; чем-то таким родным и тревожным дохнуло от Маринки на Павла Платоновича, что глаза его затуманились, а дрогнувшее сердце заколотилось, будто заплакало навзрыд по несбывшимся надеждам.
      Павел Платонович заметил, что к ногам Маринки, сверкнув в лучах солнца, упала на белую щепу металлическая рулетка. А сама Маринка стала смотреть куда-то за его спину, смотреть расширенными глазами, которые искрились под солнцем необыкновенной синевой, выражая изумление или немую радость, а может, то и другое вместе.