Ему и передает управление, а сам выбирается на крыло машины. Струи воздуха упруго толкают его в грудь, стараясь смахнуть Э крыла, а он все стоит - ждет, пока самолет окажется над площадью у сельсовета. Еще мгновение, и Павел летит вниз, рвет на груди кольцо парашюта и приземляется в центре площади. К нему бегут люди, но никто не узнает его в летном комбинезоне, в шлеме с очками. Он неторопливо снимает шлем, деловито здоровается. Все ахают от изумления. Настька смотрит на него радостными глазами; рядом с ней стоит позеленевший от зависти Серега. Настька кидается к Павлу, берет его за руку и ведет домой. А с подворья спешит навстречу отец...
      Мысль об отце возвратила Павла из сказки в знакомую хату. В сознание ворвались баюкавшие тишину грустные слова песни:
      Та налетiли гуси
      З далекого краю,
      Замутили воду
      В тихому Дунаю...
      ...Плохо спалось в эту ночь Павлу. Все думал о том, что не будет у него счастья в жизни, если не станет он летчиком. Весна не за горами, последняя его школярская весна. Семь классов за спиной - с таким образованием уже принимают в авиационные училища. Одна беда - возраст не позволяет: не хватает одного года, даже меньше чем года. Недавно ему исполнилось шестнадцать, а надо, чтобы к моменту поступления в училище было семнадцать.
      Вся надежда на Степана Григоренко. Он же все-таки приходится Павлу двоюродным братом. Неужели не выдаст из сельсовета справку, что ему уже семнадцать?.. Выдаст! Ведь ростом Павел обогнал своих сверстников.
      Долго еще не давали Павлу уснуть тревожные мысли и радостные надежды на то, что посчастливится ему вырваться из села в мир своей мечты, в мир далекий и загадочный, ничем не похожий на селянский, с его однообразием, с повторением каждый год одних и тех же тревог, забот, связанных с землей, с хлебом и со многим другим, из чего складывается крестьянское бытие.
      А в замерзшие окна стучал шалый ветер. Павел поежился, вспомнив, что ему надо подниматься еще затемно и идти вместе с Настькой через завьюженный, в кружевном инее, лес и через утопающее в снежной мгле поле за пять километров от села - на сахарный завод, где находилась их школа.
      29
      В одно весеннее утро, когда Павел собирался в школу, Югина позвала его во двор и, оглянувшись по сторонам, тихо сказала:
      - Пора, Павел, выживать твою мачеху и Настю из нашей хаты.
      - Зачем? - Павел смотрел на сестру с удивлением и скрытой враждебностью.
      - Да ты что, маленький? Не видишь, что двум хозяйкам в одном доме и на одном огороде тесно? У них есть своя хата, нехай уходят.
      Павел не знал, что ответить на такие слова Югины, и, раздумывая, сосредоточенно смотрел себе под ноги.
      - Чего же молчишь? Настьки тебе жалко? Дуралей! Нужна она тебе, как корове зеркало!
      - Ничего мне не жалко, - хмуро ответил Павел. - У нас с ней учебники общие... А потом, что тато скажут, когда вернутся домой?
      - Тато же мне ясно написали: перебирайся в Кохановку, пусть Павел будет при тебе, а Ганна - как хочет...
      - А она не хочет.
      - Захочет! Ты только помоги мне. - И веселые глаза Югины лукаво подмигнули.
      - В чем помочь?
      - Когда Ганна будет спать - тихонько отрежь у нее ножницами кончик косы. Самую малость!..
      Павлу показалось, что сестра шутит.
      - Для чего?
      - Это уж мое дело, - загадочно ответила Югина, и на ее сдобном лице опять мелькнула улыбка.
      - Нет, ты скажи!
      - Ну... Я советовалась с бабкой Сазонихой. Она поколдует над той косой, и Ганна сама уйдет со двора.
      - Да брешет Сазониха! Это же глупости!
      - Ну и пусть брешет! Вон осенью у Харитины-лунатички бешеная собака порвала корову, так бабка "побрехала" и вылечила.
      - То совсем другое дело, - ответил Павел.
      Он был свидетелем, как старая Сазониха врачевала Харитинину корову. Вначале поила ее варевом из царь-зелья, а со временем, когда у коровы появились под языком "щенята" - белые пузырьки, бабка повыдавливала из них несозревших червяков, от которых, как она объяснила, скотина потом и бесится, если проглотит их созревших и проклюнувшихся из пузырьков.
      - Да еще и неизвестно, была ли та собака бешеная, - с сомнением заключил Павел.
      Заскрипела сенная дверь, и на подворье выскочила уже собравшаяся в школу Настя.
      - Павло, ты чего копаешься? - спросила она, держа в одной руке связанные шпагатом книжки и тетради, а второй поправляя на голове платок. Догадавшись, что Павел о чем-то шептался с Югиной, Настя пристально посмотрела на него, досадливо надломив тоненькие черные брови. Потом горделиво зашагала к воротам, за которыми уже топтался, дожидаясь Настю и Павла, долговязый Серега.
      Павел кинулся в хату и через минуту уже догонял Серегу и Настю.
      - Так не забудь, что я тебе велела! - властно крикнула ему вслед Югина.
      Из хаты вышла Ганна. Глядя через ворота на удаляющихся школяров, она неприветливо спросила у Югины:
      - Курам давать есть или сама дашь?
      - Обойдусь сама, - холодно ответила Югина и направилась через подворье к базу.
      Нелады в хате Ярчуков начались давно. Возьмется Югина постирать белье Павла, а Ганна сразу: "Почему ты? Я все-таки мать ему!" Или придут к Насте подружки, садятся в большой горнице за стол и делают уроки, а Югина на кухне выговаривает Ганне: "Своих детей полна хата, а тут еще чужие..."
      Не раз приходилось Игнату, мужу Югины, громким басом прикрикивать на женщин:
      - А ну, замолкните! Нашли из-за чего цвиринькать!
      Игнат - черноусый, краснолицый мужчина со смоляными глазами. Высокий и широкоплечий, с пудовыми кулачищами, он славился в селе своей неторопливостью, бычиной силой и умением при случае в один присест выпить ведро горилки и закусить если не целым поросенком, то сотней соленых огурцов. Отправляясь по каким-нибудь делам далеко от села, Игнат забрасывал себе на спину мешок, в который предварительно насыпал пуд земли, а в руку брал железный лом. "Не могу налегке прогуливаться, виновато оправдывался он, если его за такое чудачество поддевали шуткой. Размашистей шаг с грузом". И забавлялся ломом, как тросточкой.
      Когда ранней весной сахарный завод останавливался, Игнат начинал ходить на работу в колхоз и успевал за весну и лето выработать трудодней не меньше, чем иной за целый год.
      Игнат обычно неразговорчив, но на недавнем колхозном собрании неожиданно для всех попросил слова и своим выступлением взбаламутил все село.
      - Я так, к примеру, думаю, - мучительно подбирая слова, сказал Игнат. - Кто в колхозе работает, как мокрое горит, у того треба к едреной кочерге отрезать по самую хату приусадебный огород!
      Собрание неодобрительно зашумело, и Игнат, налившись краской, сердито уставил смоляной взгляд на людей. Потом, не напрягая голоса, прикрикнул так, будто пальнул из пушки:
      - А ну, тиша!..
      Ошарашенный зал примолк.
      - Чего шипите, как гусаки бешеные? Не нравится? Конечно, едрена кочерга, огородишко всегда спасает! Всегда можно сховаться за него, если в колхозе нелады. Не было бы огородов - надеялись бы только на колхоз и работали б в нем как черти! Не позволяли бы одному голове колхозным хлебом распоряжаться! А то некоторые выходят на работу, как на панщину когда-то ходили. Ни колхозники, ни единоличники, а вроде ленивые наймиты!
      Дальше говорить Игнату не дали. Бабы подняли такой гвалт, что он вынужден был сесть на свое место. А Югина крикнула ему через весь зал:
      - Придешь домой, узнаешь у меня и огород и панщину!
      Но дома первой начала разговор Ганна.
      - Как же можно так неразумно, Игнат? - с укоризной спросила она. Хата без огорода и садка, что голый человек.
      - Рабочие - люди не хуже нас, а живут без огородов! - вяло огрызнулся Игнат.
      - Они привычные в каменных мешках жить, - не сдавалась Ганна. - А нам, темным селянам, земелька при хате нужна, чтоб можно было босой ногой на нее ступить и украшать ее, как каждому хочется.
      - Так вы же, бабье, половину времени на этих огородах убиваете, а буряки вон стонут под бурьяном!
      - А почему бы и вам, мужикам, не выйти бы с тяпкой на буряки? Ганна, видать, приготовилась для долгого разговора, но ее вдруг перебила Югина. Обращаясь к мужу, она со скрытой насмешкой сказала:
      - Мало, Игнаге, я грызу тебя своими разговорами. Так выслушивай других. Мужикам всегда пользительно, когда чужие бабы им мозги проветривают.
      Затем Югина повернулась к Ганне:
      - Ей-богу, Игнат сбежит из семьи, если мы вдвоем будем мылить ему загривок. Есть же у него жена, пусть ее и терпит!..
      Ганна, не дослушав Югину, быстро ушла в свою комнатку.
      И вот, наконец, распри между двумя хозяйками достигли того открытого накала, когда обеим уже стало невмоготу. И Югина ничего лучшего не придумала - сходила за советом к бабке Сазонихе, заменившей в Кохановке покойную знахарку - Оляну.
      У Павла не выходил из головы разговор с Югиной о том, что он должен отрезать клок косы у своей мачехи. Ему было смешно и грустно. Очень хотелось поговорить с Настей, поговорить так, как никогда еще с ней не разговаривал. Сделать же это можно будет только после уроков, по пути домой...
      Но, как всегда, за Настей увязался Серега. Только вышли из школы, Серега взял у Насти ее книги и бережно понес вместе со своими.
      Павлу стало досадно. Сколько они ходят вместе с Настей в школу, а он ни разу не догадался взять ее книги.
      Затвердевшая глинистая тропинка тянулась вдоль заросшего водорослями пруда, простершегося от завода до самого леса. Ученики растянулись по тропинке прерывистой цепочкой. Шли по двое, по трое, болтая кто о чем, толкаясь и смеясь. Нет в ученической жизни более веселого часа, чем время возвращения из школы.
      Павел шел сзади Насти и Сереги и все думал, как и когда начать разговор. Его раздражал Серега - длинный, худощавый; из-под его потертых, коротких штанин белели ноги, обутые без носков в разбитые ботинки. На Сереге такой же видавший виды, кургузый пиджачок, полинялая кепочка, с трудом державшаяся на давно не стриженной голове. И что в нем нашла Настя? Лицо у Сереги веснушчатое, нос зимой и летом розовый, с облупившейся кожей, маленькие и хитрые глазки опушены белесыми ресницами. Только и всего, что Серега хлопец отчаянный: храбро лезет в любую драку, не боится даже старшеклассников.
      В школе давно заметили привязанность Сереги к Насте. Но над ним не посмеешься - уж очень скоры его кулаки на расправу. Да и Настя не дает повода для насмешек - ко всем мальчишкам относится она одинаково, со снисходительной приветливостью и некоторой горделивостью. Но все-таки наивное и стыдливое ухаживание Сереги ей, видать, было приятно.
      Сейчас Серега оживленно рассказывал Насте, с каким риском для собственной жизни пробирался он через заводской пруд по последнему льду.
      Павел не стерпел хвастовства Сереги и вмешался в разговор.
      - Что ты его слушаешь, Настя? - насмешливо спросил он, хотя ему было совсем не смешно. - Брешет все, лунатик!
      Серега никогда и никому не прощал, если дразнили его давно перешедшей к нему от отца кличкой "лунатик". Слова Павла будто ужалили Серегу. Он резко повернулся и побелевшими от злости глазами посмотрел на Павла. Потом спокойно положил на тропинку свои и Настины книжки и, засунув руки в карманы брюк, приблизился к Павлу.
      - Ты что обзываешь? - вытянув тонкие губы, угрожающе зашипел Серега. - А ну, забери слова обратно! Не то...
      - Не то что?.. - Павел тоже положил свои книжки на землю и посмотрел, далеко ли ушли другие ученики; ему не хотелось драться с Серегой при многих свидетелях: знал, что он наверняка верха не возьмет.
      - Не то съезжу сейчас по сусалам. Хоть ты и Настькин родич!
      Настя стояла в стороне и с веселым любопытством наблюдала за пареньками.
      - Попробуй съезди... - Павел тоже засунул руки в карманы.
      - Для начала хватит тебе этого... - Серега, не вынимая рук, ловко, с вывертом выбросив вперед нору, больно ударил Павла ботинком.
      И вдруг случилось неожиданное - и для Сереги и для Настьки. Павел с окаменевшим лицом вплотную подошел к своему обидчику и, мгновенно вырвав из карманов брюк сжатые в кулаки руки, снизу вверх ударил Серегу в подбородок. Серега, взвыв от боли, отлетел назад, но тут же опомнился. Через мгновение они вдвоем катались по земле, осыпая друг друга ударами.
      Когда Серега, наконец, подмял под себя Павла и остервенело начал бить его головой о тропинку, к дерущимся неожиданно подлетела Настя.
      - Перестань! - звонко взвизгнула она и, впившись руками в жесткую шевелюру Сереги, потянула за нее изо всех сил.
      Серега закричал, выпустил Павла и стал вырываться из рук Настьки. А Павел будто и ждал этого. Вскочил с земли и снова навалился на своего противника...
      Наверное, первый раз в жизни Серега с позором удирал с поля боя, обливаясь слезами, размазывая на лице кровь и исторгая страшные ругательства и угрозы в адрес Павла и Насти.
      ...Одинокая туча, закрыв солнце, вдруг уронила на землю густые и крупные капли летучего дождя.
      - Бежим под дуб! - предложила Настя Павлу.
      Черный вековой дуб был облеплен рыжей, жестко звеневшей под ударами капель прошлогодней листвой. Он сбросит мертвую листву только после первого весеннего грома, а затем оденется в новую. А вокруг дуба столпились густые и приземистые кусты боярышника.
      Павел и Настька, оба запыхавшиеся, уселись на обнаженном толстом корневище. Настька сорвала в молодой траве листок подорожника и бережно наклеила его на расцарапанный лоб Павла.
      - Драчуны несчастные, - заметила с ласковой ворчливостью. - Чего ты сцепился с ним?
      Ответа не последовало. Шум прошлогодней листвы над головой утих: туча перенесла дождь на другую сторону пруда. Снова засветило солнце. Но уходить из-под дуба не хотелось. Павел в упор посмотрел на Настю, в ее большие, блестящие, необыкновенно синие глаза и не отвел взгляда. Настя смущенно улыбнулась:
      - Чего уставился?
      Павел почувствовал, как обожгло его щеки, и опустил глаза. Тихо спросил:
      - Настуся, тебе Серега нравится?
      - А почему нет? Лентяй он только, учится плохо.
      - Ты тоже не отличница.
      - Зато ты у нас примерный! - И Настька засмеялась, брызнув звоном серебряных колокольчиков, отчего у Павла что-то теплое шевельнулось в груди.
      Разговор не получался, а Павлу столько надо было сказать ей! Но не так это легко - сказать, что он любит... Как потом смотреть в глаза Насте? И почему именно сегодня он должен об этом сказать? И надо ли вообще говорить? Ведь для Насти он настолько привычен, что она его, кажется, и за хлопца не считает, обращается с ним, будто с подружкой.
      - Настька, - снова заговорил Павел, - зачем ты ввязалась в нашу драку?
      - Боялась, что он тебя побьет сильно.
      - Почему боялась?
      - Потому что Серега старше и сильнее тебя.
      - Только поэтому?
      - Что ты меня выспрашиваешь все? - В голосе Насти послышалось притворное раздражение.
      - Ты не обижайся... Я тебе должен сказать...
      - Что? - Настя притушила в глазах любопытство и насторожилась.
      - Скажи, если бы мы жили не в одной хате, ты б стала сегодня бить Серегу?
      - Очень мне нужно!
      Однако нотки кокетства в голосе, ее смеющиеся глаза не подтверждали слов Насти. И это заставило Павла продолжать разговор.
      - Значит, я тебе... не нравлюсь?
      Настя обожгла Павла пристальным взглядом, в котором на минутку застыла задумчивость, потом снова зазвенел бубенцами ее смех, и она, вскочив на ноги, потянула Павла за руку:
      - Пошли домой! Ишь, разболтался! Да мы еще маленькие, а ты такие разговоры.
      - Не притворяйся, Настя, - сдвинув брови, строго проговорил Павел. Я еще ничего не сказал.
      - Потом скажешь, Павлик, а то я маме пожалуюсь. Ты же братик мой!
      - Боюсь, что скоро станем чужими. Уйдете вы из нашей хаты.
      - Почему?! - В глазах Насти мелькнул испуг.
      - Ссорятся мама с Югиной все время. - И Павел рассказал Насте, о чем его просила сегодня утром Югина...
      Когда шли уже по кохановской улице, Настя вдруг заговорщицки сказала Павлику:
      - Пообещай Югине обрезать мамину косу.
      - Но я этого не сделаю! - удивился Павел.
      - Я сама сделаю.
      - Ты?
      - Да. Только не косу мамину надрежу, а телячий хвост на колхозном коровнике. Выберу теленка подходящей масти, и пусть потом бабка Сазониха колдует.
      И оба весело рассмеялись.
      30
      Любоваться красотой природы крестьяне особой склонности не имеют. Им все кажется обыкновенным: и восхитительное пробуждение утра со всем богатством красок, разгорающихся при восходе солнца, и весенняя пора, когда вокруг крикливо благоухают в молочном цветении сады, и белесая марь дозревающих хлебов в бескрайних знойных полях... Красота обитаемых и опекаемых крестьянами мест воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся, так же как и их тихая, бессловесная, подчас неосознанная радость, которую рождает эта самая земная красота.
      Но Степан Григоренко, может, потому, что встречал он на Саратовщине другие восходы, другие весны, видел другие земли, в иных красках, сейчас восторженно смотрел на утопающую в цветущих садах Кохановку, пробудившуюся после голодных лет к новой жизни, на смирную, задумчивую Бужанку, несшую чистые воды меж увенчанных кудрявой зеленью берегов, на ярко-красное, еще не слепящее солнце, которое лениво и величаво выплывало из-за тающего в фиолетовой дымке горизонта.
      Сегодня был воскресный день - первый день счастливой праздности после того, как кохановский колхоз закончил весенний сев. И Степан, чуть забрезжил рассвет, вышел с удочками на берег Бужанки. Рыбалка - давняя страсть Степана. Много лет уже не предавался он ей, закруженный вихрем событий и колготными сельсоветскими делами. Да и, по кохановским обычаям, взрослому человеку не приличествует, будто мальчишке, часами сидеть над водой и гипнотизировать глазами поплавки, а тем более самому председателю сельсовета. Но авось не осудят. Люди сейчас добрые - в это тревожно-радостное время ожидания первого майского дождя.
      И Степан, нетерпеливыми руками размотав приготовленные вчера снасти и наживив самодельные крючки красным навозным червем, забросил удочки в воду. Присматривался, куда слабый ветерок и тихое течение Бужанки отнесут поплавки, чтобы затем кинуть в речку прикормку - жареный подсолнечный жмых, смешанный с вареной картошкой.
      А за рекой, за далекой дымчатой стеной темного леса вставало могучее огненное светило. Степан увидел, как по отраженному в воде небу разлилась нежно-розовая краска, и поднял глаза к солнцу. От редкого ольшаника, росшего на лугу за Бужанкой, легли длинные тени, а сам луг, недавно дремавший под тяжестью седой росы, вспыхнул в широких прогалинах между тенями мириадами блесток, словно вышитая серебром изумрудная скатерть. Степан засмеялся беззвучным счастливым смехом, вздохнул на полную грудь, будто собрался крикнуть, и подумал о том, что обкрадывал себя, не находя возможности часто любоваться юностью дня - вот так, без заботы о каких-то делах.
      Вспомнил о поплавках, безжизненно замерших на воде, и потянулся к торбе с прикормкой. Горсть за горстью бросал в речку пахучий жмых, смешанный с картошкой. И новая мысль шевельнула сердце радостью и печалью. Был свеж в памяти голод... А сейчас Степан ради забавы кидает в воду такую, по недавним представлениям, драгоценность!
      Худое быстро забывается, как умершая боль. Ожила Кохановка, оправились люди. Вот уже два года, как на трудодень меньше двух килограммов не получали. Теперь бригадирам не приходится осатанело бегать по улицам, стучать палкой в ворота и, надрывая глотку, звать колхозников на работу. Сами идут, потому что появилась надежда: каждый получит заработанное.
      Видать, так уже заведено, что все новое рождается в муках. Потому-то и нет ничего выше и святее материнской любви. Эх, такую бы любовь крестьянам к колхозу! А пока любви нет. Есть только желание верить, что прошлые беды - результат недородов и неумелого хозяйничанья.
      Но Степан знает: пройдет время, и люди будут диву даваться, как могли раньше в одиночку копаться на своих клочках земли, как могли жить без колхозов, закрепощенные своим небольшим хозяйством, где с рассвета до темна надо гнуть спину в клуне, на скотном базу, в поле, на лугах. И все ради куска хлеба... Сейчас многим кажется, что были то золотые годы, даренные селянам Октябрьской революцией. Но по-настоящему золотое время впереди. Наступит такой час, что если б крестьянину сказали: "Выписывайся из колхоза, бери землю и хозяйничай сам", он бы завопил: "Помилуйте! За какую провинность?!"
      Размышления Степана прервало движение поплавка. Коричневая сигара из дубовой коры качнулась, поплыла в сторону и вдруг резко нырнула под воду. Степан сделал удилищем подсечку и с радостью почувствовал на конце лески приятную рвущуюся тяжесть. С непривычки не повел севшего на крючок карася по воде, а выхватил его в воздух, и на молодом солнце сверкнуло живое серебро рыбешки.
      Начался тот счастливый клев, при котором в голове - ни одной мысли, только тихий восторг в сердце, напруженность рук и трепетное ожидание, когда поплавок снова окунется в воду.
      Нигде так быстро не проходит время, как на рыбалке. Кажется, совсем-совсем недавно была первая поклевка, а солнце поднялось уже высоко, наполнив небо сияющей голубизной и осушив на траве росу. Правда, и в ведре, стоявшем возле Степана, плескалось полтора десятка "япончиков" так называют в Кохановке белого карася.
      На тропинке, юлившей по берегу, послышались чьи-то легкие шаги. За спиной Степана они утихли.
      "Тося принесла завтрак", - подумал Степан и улыбнулся. Хотелось оглянуться, но сдержал себя. Вспомнил вчерашнюю фразу Христи, брошенную ему мимоходом:
      - Скорее б ты состарился, черт полосатый!..
      А до этого Христя как-то сказала ему:
      - Замечаешь, какими очищами смотрит на тебя Тодоска? Будто ты не батька ей, а кавалер... Ты построже с ней, Степане. Розгой бы отхлестал когда-нибудь.
      - За что же розгой? - удивился Степан. - Тося послушна, работящая.
      - Тебя она всегда рада слушаться. Вон вчера заштопала твою рубашку мне так не заштопать. А думаешь, я ее заставляла? Сама взялась!..
      Степан замечает, что его старшая падчерица Тося, когда он приходит домой и ласково разговаривает с Христей, делается резкой, раздражительной. Хотя и исправно выполняет поручения матери, но с какой-то затаенной злостью. А на его просьбы откликается охотно и будто светлеет вся, Голос ее становится мягко-певучим, каким он был у молодой Христи, а большие серые глаза искрятся радостью и преданностью. И еще заметил Степан, что Тося с материнской нежностью относится к своему братику - четырехлетнему Ванюшке, печется о нем больше, чем сама Христя, а Ванюшка, или Иваньо, как зовет его Тося, отвечает сестре необыкновенной привязанностью. Словно собачонка, неотступно ходит следом за Тосей и по всем своим мальчишечьим делам обращается только к ней.
      Вчера вечером, когда готовил снасти для рыбалки, Степан попросил Тосю:
      - Сходи, Тоська, в камору за макухой.
      - Я вам не дитятко! Тодоской зовите! - сердито ответила Тося. Потом, будто испугавшись своей резкости, мягко спросила: - Много брать макухи?
      - Половину плитки, да растолки ее хорошенько.
      Тодоске шел уже тринадцатый год. Была она высоконькой, тонколикой, жалко-худощавой. Как ни старалась казаться взрослой, вся еще была в плену детства. Охотно играла с Иваньо в тряпичные куклы, больше забавляясь при этом сама, дралась с младшей сестрой Олей из-за пустяков, лазила на ветлы за грачиными яйцами.
      Сейчас Степан, догадываясь, что сзади него стоит именно Тося, притворился, что не слышит ее. Ждал, когда она заговорит первой.
      А клев прекратился. Подул мягкий ветерок, взлохматив поверхность воды и закачав поплавки. Степан потянулся к торбе за прикормкой и непроизвольно повернул голову. С удивлением увидел, что за спиной у него была не Тося. В трех шагах, на скате берега, стоял Павлик. В старых полинялых штанах с пузырящимися заплатами на коленках, в ветхой рубашке из синего ситца в белую полоску, соломенном капелюхе, босоногий, он тем не менее выглядел как-то по-взрослому. Может, такой вид придавали Павлу черно-смоляные брови, туго сдвинутые над карими задумчивыми глазами, и смуглое, обветренное лицо с чуть зачерневшим над верхней губой пушком.
      - Здравствуй, Степан Прокопович, - солидно поздоровался Павел, встретившись глазами со Степаном.
      - Здорово, брательник! - ответил озадаченный Степан. - Ты чего же молчком стоишь? А я думал, мои девчата снеданок принесли.
      - Помешать боялся.
      - От тата нет вестей?
      - Нет. - Павел подавил вздох.
      - Не повезло дядьке... - Степан кинул подкормку и, зная, что после этого не будет сразу клева, встал на ноги и начал свертывать цигарку. Раздумчиво заговорил: - Знаешь, Павло, я думаю, что тато твой каких-то дел натворил во время петлюровщины. Иначе не стали б его держать за решеткой.
      - А что он мог натворить? Я ничего такого не слышал ни дома, ни от людей.
      - Люди могут не знать, а дома не обязательно говорить про это.
      - Но Петлюра был на твоей памяти. Сам должен знать.
      - Тогда, Павел, такое творилось, что за каждым не усмотреть было.
      - Нет, тато не мог быть с Петлюрой. Он за советскую власть сам кому хочешь глотку перегрызет. Об этом я Сталину в Кремль написал.
      - Давно? - заинтересовался Степан.
      - Еще зимой... Не отвечают.
      - Ответят обязательно. Не сразу, конечно; туда много разных писем приходит.
      - Степан, мне справка нужна, - без всякой связи с предыдущим разговором сказал Павлик.
      - Какая справка?
      - Свидетельство о рождении.
      - Это можно. Только церковные книги в двадцатом году сгорели, так что справка будет приблизительная. Тебе сколько лет?
      - Семнадцать, - не моргнув глазом, соврал Павлик.
      - Приходи завтра с утра в сельсовет...
      - С утра не могу - экзамены у меня.
      - Ну вечером. А зачем тебе справка?
      - Хочу в летное училище поступать.
      - Военное?
      - Угу...
      Степан пососал цигарку, глубоко затянулся едучим дымом, поглядел на поплавки. Еще некоторое время помолчал, потом каким-то виноватым тоном сказал:
      - Выбрал бы ты себе другую профессию. Иди лучше в строительный техникум.
      - Нет, я уже решил.
      - Гм... Решил... Тут не все от тебя зависит. В военное училище могут не принять.
      - Из-за батьки? - насторожился Павел.
      - Да... Там отбор строгий.
      - Про это я Сталину тоже написал.
      Степан невесело засмеялся и, увидев, как нырнул в воду крайний поплавок, кинулся к удилищам.
      Павел собрался уходить. Его остановил неожиданный вопрос Степана:
      - А ты как же решил: с мачехой пойдешь или при Югине останешься?
      - Куда пойду? - удивился Павел.
      - Как куда? Твоя же мачеха продала в Березне свою хату, а купила мою батьковскую. Сегодня туда перебирается...
      31
      Через минуту Павел не помня себя бежал по узкой тропинке, вихлявшей меж густых зарослей боярышника, калины и бузины, которые толпились вдоль покатого речного берега. Ветви, как зеленые руки, хлестали его по лицу, хватали за плечи, будто хотели остановить и заставить поразмыслить над тем, куда и для чего он спешит. Ведь ничего изменить не удастся - это Павел понимал и сам. Да и надо ли менять?
      Но было обидно. Нет, обида - не то слово. Что-то тяжелое и уныло-мрачное сдавило его грудь, заставив сердце подступить к горлу... И оно, сердце, подстреленной куропаткой трепыхалось судорожно, словно захлебываясь от слез, которые душили Павла.
      Теперь Павлу было понятно, для чего на прошлой неделе ходила в Березну его мачеха, понятно, о чем шепталась она вчера вечером с Настькой. Но почему все тайком? Он же не враг им. Не скрыл он от Насти то, что Югина велела состричь клок волос из косы мачехи. Потом он и Настя ходили в колхозный коровник и укоротили черному телку хвост... Недавно те волосы Югина принесла от бабки Сазонихи - сожженные, завернутые в календарный листок с цифрой тринадцать. Югина позвала в садок Павла и таинственно сказала:
      - Ну вот, заворожила бабка... Велела развеять по подворью и в хате.
      Часть заколдованных волос Югина отсыпала в другую бумажку.
      - Развей их в комнате мачехи...
      Павел озорства ради дал понюхать сожженные волосы соседскому псу, и тот, доверчиво нюхнув, стал так чихать, что Павел и подбежавшая Настя покатывались от хохота.
      "Неужели Настя рассказала обо всем маме?" - с обидой и досадой думал Павел, частыми шагами поднимаясь по затравелому косогору от Бужанки к селу.
      С улицы посмотрел на свою хату, сверкавшую под солнцем белизной стен, и показалась она ему чужой и жалкой; окна ее, окаймленные темными наличниками, смотрели на мир с унылой грустью. Будто и хата скорбела вместе с Павлом о веселых колокольчиках, которыми больше не будет звенеть здесь смех Насти.
      На порог вышла Югина - с веником в руках и с железной заслонкой от печи. На заслонке она несла мусор, выметенный из хаты. Павел понял, что Ганна и Настя уже перебрались.
      Увидев Павла, Югина сердито накинулась на него:
      - Где ты шляешься? Мачеха все добро покойной матери унесла - полотно, рушники, наперники! Голым тебя оставила!
      - Обойдусь, - хмуро буркнул Павел.
      - Ишь, добренький какой! Тебе не нужно - мне пригодилось бы. - И Югина, смахнув за плетень мусор, указала глазами на своих младших хлопчиков - Тарасика и Юру, которые играли в сливняке возле старой, обвалившейся сушарки.
      - Не надо было отдавать, - ответил Павел.
      - Что я, драться с ней буду? За косы таскать?
      Вспомнив о косах, Югина вдруг рассмеялась, сверкнув двумя низками ровных мелких зубов:
      - А бабка Сазониха помогла!
      - Дура твоя бабка!
      - Почему же так? Сам видишь. - И Югина с чувством превосходства указала на распахнутую в сенях дверь, которая вела в комнатку, где жили Ганна с Настькой.
      - Вижу. - Павел невесело засмеялся. - Телячий хвост Сазониха поджарила, а не косу мамы.
      - Как так? - изумилась Югина.
      - А так. - И Павел, посмеиваясь, не без мстительного злорадства рассказал, как он вместе с Настей обманул Югину.