Разговор продолжался. Яков Михайлович стал вспоминать о своей работе в "Правде", встречах и сотрудничестве с именитыми писателями. Называл такие фамилии, что у меня дыхание перехватывало, и я уже смотрел на редактора как на человека совсем необыкновенного.
      Мне везет в жизни на неординарные случаи и совпадения. Вот и во время нашего в Ушеренко разговора раздался стук в дверь. На пороге просторней горницы встал улыбающийся капитан Давид Каневский. Неумело отдал честь и доложил:
      - Товарищ подполковник, к нам в редакцию приехал гость...
      Вслед за Каневским вошел высокий мужчина с бледноватым лицом, кустистыми с проседью бровями, на вид лет под пятьдесят. В моем тогдашнем понимании - глубокий старик...
      - Писатель Иван Ле, - спокойно представился мужчина.
      Ушеренко поднялся ему навстречу, начались рукопожатия, не обошедшие и меня, ошалевшего от неожиданности.
      - Здравствуйте, Иван Леонтьевич! - Ушеренко довольно посмеивался. - Мы с вами знакомы... Раздевайтесь.
      Боже! Тот самый Иван Ле, творчество которого мы изучали в десятилетке как классика украинской литературы! У меня были свежи в памяти его повесть "Юхим Кудря", "Роман межгорья"... Происходящее казалось неправдоподобным. Я пришел в себя только после того, как Каневский достал из-под шинели бутылку с самогонкой и поставил ее на стол, а Ушеренко, взглянув на меня и кивнув головой на дверь, приказал: "Позаботьтесь о закуске".
      Разыскав старшину Дмитриева, я передал ему распоряжение редактора и объяснил, что скупиться нельзя...
      Вернуться в дом редактора не посмел, а приглашения не последовало.
      Вечером я сидел за какой-то работой и прислушивался к шумам с улицы. Почему-то надеялся, что Давид Каневский и Иван Ле придут ко мне. Даже купил у соседей бутылку самогонки, а хозяйку дома, где я был на постое, попросил сварить картошки и достать из погреба соленых огурцов, какими она меня уже угощала. Загремела дверь в сенях, затопали сапоги, в комнату зашли желанные гости. Давид с ходу обратился с просьбой:
      - Майор Стаднюк, есть мнение, чтобы ты уступил свою хату Ивану Леонтьевичу. Она поприличнее других.
      - Согласен, если писатели окажут честь и выпьют в этой хате по чарке горилки.
      Возражений не было. Мы перешли на украинский язык. Я имел счастье впервые в жизни сидеть в застолье с известным писателем, не подозревая, что впереди нас ждут еще многие встречи.
      21
      Ушеренко не отпускал меня с секретарской должности. Может, потому, что у меня была провинциальная привычка всему удивляться с чрезмерностью. Это его развлекало, и, когда мы оставались вдвоем, он с умыслом рассказывал что-либо необыкновенное из довоенной московской жизни, из приключений "правдистов", что меня, к его удовольствию, потрясало до икоты.
      Но однажды и я его подразвлек. Случилось это там же, на Правобережной Украине, когда редакция, следуя за армией, переехала в очередное село. Войдя в отведенную для секретариата хату, я, как обычно, стал рассматривать образа, в которых мало что понимал, затем многочисленные фотографии на стенах, взятые под стекло в одной общей раме. Мое внимание привлекла самая нижняя коллективная фотография военных, над которыми было развернуто знамя. Присмотревшись к фотографии, я ахнул: узнал свою курсантскую роту из Смоленского военно-политического училища! Фотографировались мы на наружных ступеньках здания училища в день присвоения нам звания "младший политрук". Догадался, что на фотографии наверняка есть кто-то из этого дома. Кто же это?.. Вошла со двора хозяйка и поставила на скамейку ведро с водой. Не выдавая своего нетерпения, спросил у нее:
      - Тут кто-нибудь из ваших есть? - и указал на фотографию.
      Вытирая фартуком руки, женщина подошла к простенку, где висела рама с фотоснимками.
      - Прятала их от немцев, как от огня, - она тяжело вздохнула и указала пальцем. - Вот сыночек мой.
      - Вася Петренко?! - воскликнул я.
      - Да... Вася... - женщина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, губы у нее тряслись.
      - Чего вы заволновались? Вот чуть справа я стою!.. Узнаете?
      Женщина всмотрелась в фотографию, всплеснула руками и обессиленно опустилась на табуретку.
      - Господи! - прошептала она. - Вы друг нашего Васи?!
      - Два года вместе учились, в одной казарме спали, - мы не заметили, что у порога стоял неслышно вошедший Ушеренко. - Я только не помню, в какой округ получил он назначение.
      - В Одесский... Перед самой войной письмо от него получили, в отпуск ждали... Не слышали ничего о Васе? - Она опять заохала, запричитала.
      - Под Одессой там проще было, - уклончиво отвечал я. - У румын меньше техники, чем у немцев. Так что ждите писем. Вася, конечно, уже знает, что родные места освобождены.
      Забегая вперед, скажу, что этот случай я несколько по-иному изобразил в своем романе "Война", перенеся события на пылавшую в войне Смоленщину и передав "свою роль" моему литературному герою старшему лейтенанту Ивану Колодяжному.
      Ушеренко, вслушиваясь в наш разговор, решил, что я валяю дурака, и рассердился.
      - Так не шутят, товарищ майор! - упрекнул он меня. Но когда всмотрелся в фотографию, изумленно воскликнул: - Потрясающе!.. Если бы кто рассказал о подобном - не поверил бы.
      ...Вечером было застолье. Откуда что взялось? Жареная курица, сало, картошка, соленья и литровая бутылка самогона. Мы сидели с Яковом Михайловичем в красном углу и дивились изобилию: ведь передовые войска сильно поубавили крестьянские запасы. В хату набились соседи. Оказалось, что они, прослышав о необыкновенном постояльце, сообща собрали столь богатую по тому времени снедь.
      Угощая нас, мать Васи Петренко просила рассказывать все, что помню о ее сыне из училищной жизни. И я стал рассказывать, как ее Вася выводил меня на стрельбище за руку из дальнего оцепления, где от безделья и по дурости я посмотрел в бинокль на солнце, обжег себе глаза и на время ослеп, как мы с ним в санчасти настукивали на термометрах температуру, чтобы хоть день-два отдохнуть от утомительных занятий на лютом морозе, приписывал Васе участие во всяких занимательных событиях, которые случались в училище. Словом, пошли в ход и небылицы: хотелось угодить расчувствовавшейся женщине. А у самого закрадывалась тревога - так обычно вспоминают о покойниках...
      До сих пор не знаю в судьбе Васи Петренко. Из училища нас выпустили в конце мая 1941 года полторы тысячи человек (три батальона политработников). А после войны по картотеке партучета Политуправления Сухопутных войск я выяснил, что из них уцелело всего лишь около двух десятков. Кое-кто побывал в немецком плену.
      Итак, привычка рассматривать в каждом новом доме фотографии на стенах закрепилась у меня, как у пса условный рефлекс. Переехав в очередное село и обосновавшись в доме, отведенном под секретариат редакции, я пытливо изучал все, висевшее на стенах, хотя на новую неожиданность не надеялся. Однажды обратил внимание на два крупных, очень сильно и неумело отретушированных фотопортрета в рамках над кроватью. Нетрудно было догадаться, что на них запечатлены молодожены. У него - лицо с сильным, квадратным подбородком, широко открытыми нагловатыми глазами, у нее - растерянная, в чем-то жалкая улыбка, висячие сережки в ушах, гладко причесанные волосы. Узнал в ней состарившуюся хозяйку дома. И спросил у нее, показывая на портрет:
      - Муж воюет?
      - Да, на фронте... Как освободила нас Красная Армия, так сразу всех хлопцев и мужиков, кто оставался в оккупации, мобилизовали, - и заплакала.
      - Чего же плачете? - спросил я, ощутив неприязнь к ее мужу из-за того, что он до сих пор отсиживался дома.
      - Их сразу в окопы погнали - кто в чем был одет... Говорят начальство придумало им такое наказание за то, что в армии не служили и в партизаны не подались.
      Верно, мне приходилось видеть целые колонны направлявшихся на передовую мужиков и молодых парней, одетых кто во что - в свитки, кожухи, фуфайки... К этому времени уже крепко залегла зима.
      - Переоденут в полках, не беспокойтесь, - не очень уверенно ответил я плачущей хозяйке. - И ничего с вашим мужем не случится, - я еще раз всмотрелся в фотопортрет.
      Перехватив мой взгляд, хозяйка вытерла уголком платка, которым была повязана, слезы и настороженно спросила:
      - А вы что, умеете угадывать?
      - Трешки умею, - внутренне развеселившись, я взял для пущей важности ее руку и посмотрел на ладонь. - Ну, может, рану получит. Небольшую.
      Действительно, еще в первые месяцы войны, находясь на передовой, я со страхом обнаружил в себе способность угадывать, кто из окружавших меня людей может погибнуть в назревавшей атаке, в очередном бою. Угадывал по их глазам с пустоватым взглядом, по проступавшей землистости на лице, заторможенности мысли и даже по замедленным жестам. Когда сбывались мои предсказания, а сбывались они почти всегда, я всматривался в крохотное зеркальце на свое лицо... Никому не сознавался в способности предчувствовать да и не был уверен, что оно действительно во мне присутствовало более, чем у других (подозревал, что не я один обладаю такой способностью). Но говорить об этом в окопах было не принято. И понимал, что прослыть вещуном - значит породить к себе неприязнь и боязнь. Тем не менее перед каждым боем с замиранием сердца всматривался в свое отражение в зеркальце, которое всегда носил с собой.
      На фотографии же я видел пышущее здоровьем лицо мужика, поэтому и позволил себе успокоить хозяйку дома, не подозревая, что это приведет к неожиданным последствиям.
      Через несколько дней случилось вот что. Возвращался я на попутном грузовике в редакцию с передовой или из первого эшелона штаба армии. При въезде в село, где располагался второй эшелон, машина остановилась перед шлагбаумом у контрольно-пропускного пункта. Пока проверяли документы, я глядел на группку мужчин в гражданской одежде и с белеющими повязками; понял - легкораненые идут в госпиталь, который находился по соседству - в ближайшем селе. Вдруг в одном из них узнал хозяина хаты, в которой располагался наш секретариат. У него была забинтована правая рука, не просунутая в рукав. В моей памяти "сработала" фотография! И не трудно было догадаться, что по пути в госпиталь он зайдет домой.
      Машина тронулась с места, поехала по улице, вдоль которой километра на три раскинулось село. Я остановил грузовик против дома, соседствовавшего с редакцией отдела снабжения политотдела, решил о его начальником майором Шерстинским какие-то дела, а затем потопал к себе. Войдя в дом секретариата, увидел, что хозяйка растапливает лежанку.
      - Топите получше, - весело посоветовал я ей, - а то придется, наверное, хозяина отогревать.
      Женщина вопросительно уставилась на меня испуганными глазами. А в меня будто бес вселился: я взял ее руку, внимательно стал рассматривать ладонь.
      - Верно, скоро будет, - сказал я. - Почти уже на пороге хаты... Только не пугайтесь, он ранен... Не пойму, в левую или правую руку... Кажется, в правую. Вижу белую повязку...
      - Ой, не обманывайте меня! Хотя бы похоронка не пришла, и то слава Богу, - женщина почти причитала. - Знаете, сколько уже в селе похоронок?!
      - Хотите верьте, хотите нет, - сказал я и отлучился из хаты в наборный цех.
      А когда вернулся, увидел сидевшего на лежанке счастливо улыбающегося хозяина. Возле него стояла жена, заплаканная и потрясенная. Обернулась ко мне, и я увидел в ее глазах такое, что испугался: крайнее изумление, даже ужас...
      Стал оправдываться: мол, не ворожей я. Просто увидел хозяина на въезде в село и пошутил.
      - Не морочьте мне голову, - приходя в себя, сказала хозяйка. - Вы еще два дня назад сказали, что он появится дома.
      - Ну и что? Совпадение!
      - А не очень тяжелая рана - тоже совпадение?
      - Конечно! - И я опять начал шутить: - Звезды подсказали! Если ночью со знанием дела смотреть в небо - там все видно...
      Почти целую ночь пропадал я в наборном и верстальном цехах. Спать лег на рассвете - после того, как был подписан в печать очередной номер газеты и пока не захлопала железными внутренностями печатная машина. Но спать долго не пришлось. Ранним утром проснулся от непонятного галдежа за окном хаты. Донесся приглушенный голос хозяйки:
      - Тихо, жинки, товарищ майор еще спят!
      Я выглянул в окно, однако оно были замуровано морозными узорами. Почувствовав неладное, быстро оделся. И, зная обычаи украинского села, стал догадываться, что произошло.
      Скрипнула дверь, вошла хозяйка. Увидев, что я уже застегиваю на себе шинель, она оживленно затараторила:
      - Хотела проводить своего в госпиталь, а их целый двор набился!
      - Кого?
      - Да я же говорю - баб! Прослышали, что мой появился дома и что наворожил о такой оказии квартирант... А у всех же в селе кто-то на фронте! Муж, сын, брат, батька... Выйдите к ним, будь ласка! Хоть в шутку что-нибудь погадайте.
      Мне уже было не до шуток. А хозяйка настаивала:
      - Да не задаром же. Принесли - кто бутылку, кто яички, сальце, орехи...
      - Сенная дверь на скотный двор открыта? - спросил я со всей строгостью.
      - Открыта... - Хозяйка была в растерянности.
      - Я уйду из хаты через нее, а вы скажите бабам, что никакой я не ворожей! Случайно все получилось! Я и с вами шутил! - Тут же кинулся в сени, а из сеней к хлевам и через огород к типографским машинам.
      Хорошо, что в селе не знали меня в лицо. И хорошо еще, что старшина Дмитриев раньше времени не прослышал о "налете" женщин на дом секретариата, а то непременно собрал бы богатый "оброк".
      22
      Во время Корсунь-Шевченковской битвы, в которой участвовала наша 27-я армия, редакция "Мужества" располагалась в селе Лука. Страшные это были дни. Немецкая группировка, состоявшая из десяти дивизий, одной бригады, нескольких артиллерийских, танковых и инженерных частей, вначале была окружена не сплошным кольцом. Враг нащупывал разрывы и пробивался на юг, юго-запад, на север. Двенадцатого февраля у нас объявили тревогу: стало известно, что в направлении Луки движутся немецкие танки. Приказ был жестким: всеми наличными силами устроить танкам засаду. Нам еще придавалась трофейная рота. Об этом эпизоде впечатляюще рассказал Яков Ушеренко в АПНовской многотиражке 24 апреля 1975 года, в дни подготовки к тридцатилетию Победы. Но что мы, газетчики, полиграфисты, шофера и трофейщики, могли сделать, зарывшись в осевший снег с бутылками зажигательной жидкости, противопехотными гранатами, винтовками и автоматами? Этим слабосильным отрядиком командовал я с полным пониманием нашей беспомощности. Да и как было угадать, где пойдут танки?.. Слава Богу, они не появились вовсе. Потом мы узнали, что то был отвлекающий маневр немцев, а главный их удар наносился в направлении Лисянки с целью соединения со своими танковыми дивизиями, яростно атаковавшими наш внешний фронт. Но продвижение врага извне было приостановлено, а из "котла" он пробился в район Шендеровки, сократив расстояние к линии внешнего фронта до десяти - двенадцати километров. В эти дни наша 27-я армия была переподчинена командованию 2-го Украинского фронта. Она с 10 по 12 февраля отбивала в районе Шендеровки, Стеблево упорные, местами психические, атаки пехоты и танков неприятеля, который пытался прорваться через шендеровский коридор и соединиться со своими частями, атаковавшими из района Франковки и Бужанки.
      Середина февраля... Погода была изменчивой: то резкая оттепель с туманами, то ударял морозец, создавая крепкий снежный наст. По нему, по насту, покинув место нашей засады, мы скатывались с увала, высоко поднимающегося над Лукой... Именно прочность наста спасла в эти дни от гибели Семена Глуховского, который из-под Шендеровки возвращался в редакцию напрямик по бездорожью, не подозревая, что шагает по минным полям.
      А тем временем редакция "Мужества" оказалась в полной изоляции. Телефонная связь не работала. Мы не знали обстановки в войсках. О чем писать в передовых статьях, к чему призывать наших окопных читателей, какие давать "шапки"? Наши корреспонденты, находившиеся в районах боев, не давали о себе ничего знать.
      Подполковник Ушеренко приказал мне "седлать" шофера Поберецкого и на его полуторке съездить в Баранье Поле, где находился командный пункт армии. Надо было хотя бы разыскать Сергея Сергеевича Смирнова, Семена Глуховского и побывать в политотделе. Впрочем, искать корреспондентов в боевых порядках войск, да еще во время жестоких боев, - дело безнадежное. Пути их были неисповедимы.
      В Бараньем Поле зашел в политотдел. Инструктор информации майор Филин дал мне полистать политдонесения из дивизий за прошлый день. Читать их было страшновато: в донесениях виделись не бои, а мясорубка. И понял, что надо ехать в село Джурженцы - там оперативная группа командарма Трофименко, и кое-что, отражавшее ход боевой операции, можно узнать там.
      Увиденное по пути в Джурженцы леденило кровь. Справа и слева от дороги, сколько видел глаз, вповалку лежали мертвые немцы, лошади, топорщились стволами искореженные и раздавленные пушки, темнели остовы сгоревших танков и грузовиков. Снег и проталины были черны от копоти... Действительно, война - самое кровавое слово. Это подтверждали каждый метр бугристой местности и дымящиеся в пожарищах села...
      В воздухе было полное превосходство нашей авиации. По разбитым колеям растянулась вереница саней и машин. Не было привычной настороженности. Навстречу шли санитарные автобусы, ехали пароконные розвальни с ранеными. При въезде в Джурженцы (о, чудо!) я увидел "голосующего" на обочине дороги Сергея Смирнова. Шофер Поберецкий затормозил полуторку и окликнул его. Смирнов скорыми, широкими шагами обрадованно подошел к машине. Шапка-ушанка на нем не была подвязана, и ее поднятые "уши" болтались в такт шагам. Ремень с полевой сумкой и пистолетом на расстегнутой шинели сползли вниз. Во всем его виде проглядывал человек сугубо гражданского покроя.
      - Зачем ты приперся сюда? - со смешком спросил у меня Сергей Сергеевич.
      - За материалом.
      - У меня полный блокнот этого добра!
      - Ну, начальству показаться... Доложить...
      - Поехали назад! Начальству не до нас... - Смирнов, став на колесо и ухватившись за борт кузова, легко перекинул свое долговязое тело в машину. С подножки грузовика я увидел, что Сергей Сергеевич тут же занялся делом: телефонным кабелем начал прикручивать оторвавшуюся подметку.
      - Кругом полно убитых, - подсказал я ему. - Сними нужного размера сапоги. Зачем такие страдания?
      - Не могу, - понуро ответил он. - Да и для моих ножищ долго искать придется.
      Джурженцы были заполонены различными штабами. На окраине села огневые позиции артиллерии и минометов. Недалеко от узла связи замаскировались "катюши". Близился трагический для гитлеровских дивизий финал Корсунь-Шевченковской битвы, названной историей "вторым Сталинградом". Не вняли фашистские генералы предложениям нашего командования приказать немецкому воинству сложить оружие и понапрасну не проливать своей и нашей крови...
      Воистину: когда слепнет дух, разум лишается силы...
      * * *
      Драматическое действие (по Гегелю) должно состоять из ряда подвижных и преемственных картин, в которых изображается борьба между живыми мирами, добивающимися противоположных целей. Сию верную формулу надо помнить каждому, кто пишет о войне. Но как ее придерживаться, если "драматическое действие" боевой операции полыхает на огромном пространстве, а ты находишься, в лучшем случае, на одном из тысяч огненных пятачков, пусть он и представляется тебе самым главным в сражении. Только фантазия да последующее обозрение поля боя могут помочь представить степень накала отгремевшей битвы и ее слагаемые. Именно в таком положении оказывались фронтовые газетчики: видели кусочек поля боя, кое-что постигали от старших командиров и генералов, оснащали свои статьи, корреспонденции эпизодами, рассказанными солдатами и сержантами. И все равно о проведенной операции в целом имели смутное представление.
      Мне лично взглянуть в целом на ход Корсунь-Шевченковской операции удалось только после войны в адъютантской аудитории. И будто заново стал переживать виденное на фронте.
      ...27-я армия, взаимодействуя с 4-й гвардейской армией, 15-16 февраля безуспешно пыталась уничтожить окруженную группировку противника в районе Шендеровки и Стеблево. Немцы сосредоточили там основную массу своих войск и, неся огромнейшие потери, непрерывно контратаковали, пытаясь вырваться из котла. Это была чудовищно кровавая битва. В ночь на 17 февраля гитлеровское командование, поставив в авангарде дивизию СС "Викинг", за ней мотобригаду "Валлония" и наиболее боеспособные части двух пехотных дивизий, обрушило эту мощную силу на позиции нашей 180-й стрелковой дивизии, пробиваясь к Джурженцам. Дивизия и поддерживавшие ее части ударили по атакующему врагу из всех видов оружия. Залпы с открытых позиций наших пушек проламывали сквозные бреши в густых, многоэшелонных цепях врага. Каждую минуту сражения гибли целые немецкие роты... И все-таки врагу удалось прорваться сквозь наши боевые порядки и выйти в лес южнее и юго-западнее Комаровки. Окруженные надеялись соединиться со своими войсками, штурмовавшими нашу внешнюю оборону. Тщетная это была надежда: командующий 27-й армией генерал-лейтенант Трофименко со своим штабом сумел вовремя перегруппировать силы и нанести неотразимый удар по врагу с двух направлений.
      Тогда немцы решились уже на полное безрассудство: построившись в колонны и обняв друг друга, они ринулись в последнюю "психическую" атаку на бившие по ним прямой наводкой наши "катюши", стрелявшие картечью пушки, на лобовой пулеметный шквал. Это была предсмертная агония обреченных. Мокрая снежная пурга, яростно ворвавшаяся на поля битвы, накрывала их погребальным саваном. Оставшиеся в живых поднимали руки... Корсунь-Шевченковская битва закончилась.
      * * *
      Весна 1944 года была бурной и яростно нетерпеливой. Ночные заморозки обессилели уже в феврале, а в начале марта вовсе растворились во влажном воздухе. Реки залпами орудий разрывали на себе ледяной панцирь: он чернел, бугрился и вздыбливался. Колеи дорог теряли очертания, наполнялись водой и, раскисая, становились непроезжими. Освободились из-под снега зеленя и тут же покрылись черными и рваными полосами - по ним пытались пробиться на запад грузовики и танки. Первенство было за американскими студебеккерами они шли по пашням, будто мощные катера по ледяному крошеву вскрывшейся реки. Танки оставляли за собой наиболее глубокие следы, в которые тут же с журчанием набиралась вода. В один из таких следов, выбирая дорогу для наших типографских машин, ступил шофер Новиков и оказался по пояс в болотной жиже.
      Продолжала наступление 27-я армия. Во взаимодействии со 2-й танковой и 5-й гвардейской танковой армиями она смела оборону врага на участке Рубаный мост, Чемеринское, Чижовка и вышла на берега речки Горный Тикич, Пехота форсировала речку на подручных средствах, танки переправлялись вброд, иногда всем корпусом ныряя под воду. Пушки перетаскивались на противоположный берег тоже по дну реки тросами, концы которых крепились за хвостовые крючья танков и студебеккеров. Это была невиданная еще переправа! После нее наши войска стали преследовать немцев в направлении Умани, Христиновки и дальше на запад. Решительно сбивали их с очередных оборонительных рубежей, форсировали Южный Буг, а затем и Днестр.,..
      23
      Типографские машины продвигались по раскисшей дороге с черепашьей скоростью. Справа и слева нас обгоняли шедшие пешком, увязая по колени в грязи, женщины, подростки, старики. Кажется, от горизонта до горизонта растянулись черные ожерелья людей. В мешках, в платках, завязанных за спиной, или просто в руках они несли в направлении фронта снаряды, мины, ящики с патронами и гранатами. В этом скорбном шествии нередко виднелись навьюченные лошади и пароконные повозки. После войны я узнал, что более шести тысяч местных жителей помогали снабжать по бездорожью нашу 27-ю армию.
      Нелегко было сидеть и рядом с шофером в кабине грузовика, непроизвольно напрягаться, чувствовать, как надрывается мотор, буксуют колеса, а дифер скребет размокший грунт между колеями. Водитель Федя Губанов то и дело переключал скорость, раскачивал останавливающуюся машину, вытирал рукавом фуфайки взмокший лоб. Сержант Губанов - чернобровый, смуглолицый красавец, скупой на слова. Помню, что родом он из смоленских краев, и не забываю его - спокойного, доброго нрава, его безотказности и старательности во всем. Хорошие люди всегда оставляют след в душе. И еще помню трудягу Сайченко, которого я сманил из Москвы на фронт, помню рыжего силача Новикова, тощего Поберецкого, проворного в деле Гулая... В эти дни они были у нас главными фигурами. Но не помог их энтузиазм. Наши машины намертво влипли в черноземные хляби полевой дороги.
      Что же делать?.. Положение казалось безвыходным. Подполковник Ушеренко даже почернел лицом от душевной сумятицы. Собрал "военный совет" в автобусе наборного цеха. Заменивший майора Яскина на посту начальника издательства капитан А. С. Турков убеждал всех, что, если он даже сумеет упросить обгонявших нас танкистов взять машины на буксиры, ничего не получится. Машины будут разорваны. Развернуть типографию в поле невозможно да и бессмысленно. Нужен был свежий материал для газеты, а главные его поставщики Семен Глуховский, Анвер Бикчентаев, Нафанаил Харин и Давид Каневский на броне попутных танков умчались в сторону Днестра. Продовольстие у нас тоже кончилось.
      В совещании кроме Ушеренко, Туркова, старшины Дмитриева и меня участвовали заболевший ангиной Сергей Смирнов, военный цензор Михаил Семенов и задержанный в редакции для особых поручений Вениамин Горячих. Все согласились на единственно разумное решение: бросить машины, оставив при них шоферов во главе с начальником издательства капитаном Турковым, а всем остальным идти пешком на запад, в направлении Христиановки, а потом Вапнярки, от которой пролегала шоссейная дорога к Могилев-Подольску, куда мы должны были прибыть. В Вапнярке нетрудно будет сесть на попутные машины... А в Могилев-Подольске, возможно, уцелела районная типография, отыщется какое-то количество бумаги и там удастся продолжить выпуск нашей газеты "Мужество", пока не подсохнут дороги и не вырвутся из болотного плена ее типографские машины.
      Итак, навьючившись самым необходимым, двинулись мы в пеший путь по полному бездорожью. Каждый километр, а их впереди более трехсот, мы преодолевали пока примерно за час. Цепочка газетчиков, девушек-наборщиц, корректоров, печатников, других специалистов (радист, машинистка, экспедитор) растянулась на несколько сот метров. Шли по залитым водой следам, оставленным студебеккерами, чтобы к нашим сапогам меньше приставало чернозема. Но сапоги все равно были пудовыми. Через каждые десять пятнадцать метров мы останавливались и, яростно дрыгая ногами, чуть-чуть отряхивали с них липкий груз. Вокруг была голая степь. А у людей появлялась то малая, то большая нужда - нигде не укроешься. Мужчины с малой нуждой управлялись без особой трудности: тайком, откинув полу шинели, брызгали впереди себя. А девушки и женщины?.. Мы, с офицерскими погонами, будто придурки, почему-то не озадачивали себя этим. После войны Герой Советского Союза писательница Ирина Левченко (я был редактором в Воениздате ее первой книги) со смущением рассказывала мне, что и при крупных передислокациях войск, на привалах колонн, особенно зимой, иные командиры не догадывались подать команду: "Мужчинам направо, женщинам налево"... или наоборот. И санитаркам, военным фельдшерицам (Ирина Левченко была танкистом) от безвыходности приходилось мочиться прямо в ватные штаны.
      Не знаю, сколько километров раскисшей земли измесили мы в первые дни нашего похода. Местами я старался вести наш пестрый отряд напрямик, по азимуту, чтоб сокращать расстояния. Помню, прошли по полям, возвышавшимся над лежавшим в низине огромным селом Стеблев... Через какое-то время оказались на окраине Моринец и сделали там привал. Я почувствовал себя как во сне. Ведь Моринцы - село, где в 1814 году родился великий кобзарь Тарас Шевченко! Верилось и не верилось. Тут он сделал первые шаги по земле босыми ногами, недалеко отсюда, на полях Кирилловки, пас скот, батрачил, потерял мать, а потом отца, учился грамоте у сельского дьячка Богорского. Возможно, именно здесь появилось в душе и мыслях Тараса многое из того, что легло потом в его "Кобзарь"... Боже!... А, может, отсюда родом и "Катерина", о судьбе которой в детстве я и мой отец пролили столько слез... Все Тарасово началось здесь - и "Думы мои", и "Наймичка" и "Гайдамаки", и "Тарасова ночь", "Иван Подкова", "Марина"... Сердце мое было готово разорваться от нахлынувших чувств, а в памяти роились стихи Шевченко, будто написанные для сегодняшнего дня.
      ...Минають днi, минае лiто,
      А Украiна, знай, горить;
      По селах голi плачуть дiти
      Батькiв немае. Шелестить
      Пожовкле листя по дiбровi,
      Гуляють хмари, сонце спить;
      Нiгде не чуть людськоi мови;
      Звiр тiльки вие по селу,
      Гризучи трупи...
      Стихи, стихи... Золотые зерна правды! Огнем пекут в груди знакомые, златокрылые строки и переливаются родной музыкой. Будто слышу звон струн бандуристов, плач души Украины, стон поруганной земли и боевые кличи запорожской вольницы...
      Моринцы, святое место на земле, сейчас удручали убогостью и пустынностью. Черная, покрытая лужами улица, истолченная трава вдоль поваленных плетней, черные стрехи крыш, черные пожарища и будто обугленные деревья... Казалось, никогда не теплилась здесь жизнь и не на этой земле прорвались на волю родники шевченковской поэзии, ударив потом в набат, призывавший к свободе и братству...
      Это о Тарасе через сто лет после его рождения произнесет удивительные слова Иван Франко:
      "Он был крестьянский сын и стал князем в царстве духа. Он был крепостным и стал великой силой в совокупности человеческих культур".
      Уходили мы из омертвевшего села Тараса молча. Я плакал в душе, хотя верил, что бессмертью принадлежит бессмертье. Несколько раз оглядывался на Моринцы, надеясь хоть что-нибудь увидеть из того, что написал Шевченко в повести "Княгиня":