В комнату вдруг вошла чернобровая, красивая девушка в темно-голубом платье о тяжелой косой, перекинутой через плечо на грудь, тонкими чертами лица. Она смущенно улыбалась, а мы о Репниковым, раскрыв рты, смотрели на нее, как на чудо... Это была с трудом узнаваемая Тоня.
      Репников тут же засуетился, стал готовить для фотографирования "кадр", сунул Тоне в руки фотоснимок отца, Митрофана Яковлевича, находившегося на фронте. Засверкал "блиц", защелкал фотоаппарат...
      Потом мы сидели за столом, ужинали, пили морковный чай. К нам приобщилась пришедшая С работы младшая сестра Тони - Зина. Bee были будто чем-то смущены. Хозяйки дома стеснительно прикасались к еде, хотя видно было, как они голодны. А нам с Репниковым было совестно, что мы на фронте уже с лета не испытывали особенного недостатка в продуктах...
      Я вдруг обратил внимание, что в простенке между шкафом и диваном стоят несколько желтых бумажных мешков, чем-то наполненных. Тоня перехватила мой взгляд и пояснила:
      - Это все письма с фронта. Вы же напечатали в газете мой домашний адрес!?
      - Беда с этими письмами, - Нина Васильевна засмеялась весело и по-молодому заразительно (ей, оказалось, было всего лишь тридцать семь лет). - Не то что отвечать на них, а читать не успеваем!
      - Ничего, - Тоня тоже засмеялась. - Половину я отдаю подружкам, пусть отвечают. Зина с мамой помогают.
      - Но почтальонша сердится, - сказала Нина Васильевна. - Не под силу таскать.
      - А я связала из шерсти и подарила ей варежки, - Тоня, кажется, чувствовала себя виноватой. - Что-нибудь еще подарю.
      - Для газеты ничего из писем не пригодится? - заинтересованно спросил я.
      - Недели не хватит читать их, - Нина Васильевна вновь засмеялась. Самые интересные те, в которых женихаются к Тоне. Там и фотографии есть. Такие орлы при орденах! Предлагают руку и сердце.
      Я почувствовал, как орден на моей груди будто потяжелел. Сердце коготнула ревность. Смущенно покосился на Репникова, потом на Нину Васильевну и, стараясь придать своему голосу шутливую интонацию, с веселой дерзостью спросил у Тони:
      - А можно, я тоже буду писать тебе письма?
      После неловкой паузы Тоня ответила:
      - Как же я смогу отличить их от других? Вдруг отдам кому-нибудь из моих подружек?
      - Я буду ставить красным карандашом крестик в левом углу конверта...
      - В синем кружочке, - пошутила Тоня, и я понял, что она согласна на переписку.
      Все засмеялись, но смех тот был многозначительным... Нина Васильевна перевела разговор на другое, начав рассказывать свою крестьянскую родословную, главная суть которой была в том, что она с мужем и детьми бежала в Москву из села Облезки, Починковского района Смоленской области, когда началась коллективизация и раскулачивание. Их дед Василий с бабкой уже были куда-то сосланы, но хлопотами Митрофана Яковлевича, отца Тони, который чудом пробился к всесоюзному старосте Калинину, родителям разрешили вернуться в Смоленскую область... Сейчас Нина Васильевна работала председателем профсоюзного комитета швейной фабрики "Большевичка".
      15
      В редакцию газеты "Мужество" на Северо-Западный фронт я вернулся один. Сережа Репников на несколько дней задержался в Москве, чтобы в своей домашней лаборатории проявить снимки и сразу же сделать в цинкографии "Красной звезды" клише.
      Доложил я Поповкину о выполнении задания, но так неумело, что он, бывалый человек, с ходу спросил меня: "Влюбился в Тоню Крупеневу?" И чем больше я доказывал ему, что он ошибается, тем веселее улыбался Поповкин, убеждая меня: никакого, мол, греха в этом нет; чем чаще человек влюбляется, тем скорее созревает его мудрость, ибо, как известно, в сердечных страданиях куется мужской характер и быстрее познается смысл жизни.
      Пока приехал Репников, у меня все материалы для "московского" номера газеты были готовы. Но столько в них, как я понял потом, оказалось высокопарности, восторгов "трудовым героизмом" Тони и ее подруг, что секретарь редакции майор Валентин Аристов схватился за голову и сказал, что если все это напечатать, то бойцы на передовой будут прикладывать нашу газету к своим ранам и, пожалуй, схлопочут заражение крови.
      Номер газеты с полосой о единстве фронта и тыла вскоре вышел. Особого впечатления ни на кого не произвел, хотя лично мне все материалы полосы очень нравились. На летучке, когда обсуждался номер, я обидчиво сказал коллегам: "Если б вы жрали не "блондинку" (так у нас называлась пшенная каша) с американской тушенкой, а буряковое суфле, которым питаются москвичи, то понимали бы, что им там в тысячу раз труднее, чем вам, пребывающим во втором эшелоне штаба армии!.. А нашими походами на передовую гордиться не надо: мы чаще ходим туда, где безопаснее..."
      Мои слова вызвали бурю негодования, ибо я действительно не во всем был прав. Ведь многие еще до "Мужества" хлебнули немало трагического при отступлении на восток наших войск: Валентин Аристов со своей женой-корректоршей Татьяной в Прибалтике, Семен Глуховский под Ржевом, Миша Семенов, Василий Будюк, Алеша Александров, Нафанаил Харин тоже успели так нанюхаться пороха, что не могли прочихаться...
      Страсти улеглись после того, как во время летучки Поповкина вызвал к телефону начальник политотдела армии полковник Хвалей и одобрительно отозвался о работе редакции. Особенно отметил последний номер. Поповкин вернулся в землянку, где мы заседали, сияющим...
      Фронтовые будни продолжались. Я вернулся на командный пункт армии в свою телефонизированную землянку и оттуда, как и раньше, делал "набеги" в батальоны переднего края за газетным материалом. С нетерпением ждал ответного письма от Тони, после того как послал в Москву несколько экземпляров "Мужества" с полосой, посвященной ей и ее подругам. Почтой в редакции ведал экспедировавший газету красноармеец Шумилов, которого мы именовали "почтмейстером". Я попросил Шумилова немедленно позвонить мне на корпункт, как только поступит на мое имя откуда-либо письмо. Вскоре он позвонил:
      - Вам послание из Москвы...
      Через час-другой я был в редакции, где уже все знали, что мне пришло письмо от Тони Крупеневой. Взяв у Шумилова конверт, увидел, что он уже распечатывался, но на нем стоял штамп: "Просмотрено военной цензурой", и укорять "почтмейстера" не было оснований. Тоня благодарила меня за экземпляры "Мужества" и передавала поклоны от подруг, от мамы и сестры Зины, желала доброго здоровья и просила беречь себя. Я был безмерно рад письму, перечитывал его, спрятавшись в кабину грузовика. Здесь меня разыскал Поповкин.
      - Ваня, я слышал, что ты получил письмо от Тони Крупеневой. Это правда?
      - Правда! Но почему об этом осведомлена вся редакция?
      - Не военная же тайна, - засмеялся Поповкин. - У меня к тебе просьба.
      - Слушаю, Евгений Ефимович.
      - Напиши Тоне: не сможет ли она подыскать нам корректора и радиста?
      О том, что у нас не хватало корректоров, я знал. А о радисте, который принимал тассовские передачи для газет, услышал впервые: у нас был опытный радист воентехник Шилин, обаятельный, всегда улыбающийся человек с прокуренными до желтизны зубами, темным скуластым лицом и прищуренными глазами. По возрасту он мне казался самым пожилым в редакции.
      - А где же наш Шилин? - удивился я.
      - Арестовали вчера, - хмуро ответил Поповкин. - Какая-то сволочь настучала в особый отдел, что он по ночам слушает немцев, а потом якобы рассказывает содержание их радиопередач.
      Забегу вперед и скажу, что Шилин провел в лагерях много лет. После войны, не будучи на свободе, переписывался, кажется, с бывшим нашим военным цензором майором Михаилом Семеновым, которому сообщил, что его оговорила какая-то "рыжая сука" из тыловых отделов армии. Вскоре после возвращения из лагерей (жил он где-то на Урале) Шилин умер, и подробности его трагической участи остались для нас тайной.
      Разговор с редактором получился невеселым. Он еще сказал, что радиста временно заменяет шофер Саша Каменецкий, благо прием тассовской информации дело нехитрое...
      В этот же день я написал Тоне письмо, на которое вскоре получил ошеломивший меня ответ: "Я сама готова приехать на фронт. Грамотности для корректорской работы у меня хватит..." Тоня перед войной закончила десятилетку, поступила в Бауманский институт, потом ее мобилизовали на окопные работы... Словом, учеба была прервана...
      Я кинулся в землянку Поповкина, дал ему прочитать письмо, и, пока он размышлял над ним, мне чудилось, что время остановило свой бег.
      - Как ты относишься к этому предложению? - Темные, маслянистые глаза Евгения Ефимовича откровенно смеялись. - Ведь ты единственный холостяк в редакции, а войне конца-краю не видно.
      - В огороде бузина, а в Киеве дядька, - обидчиво ответил я. - Нам нужен корректор, и было бы логичным послать меня за ним в Москву.
      - Неразумно, - уже серьезно сказал Поповкин. - Сейчас Репников и начальник издательства майор Яскин получают в Москве нужные нам шрифты и оборудование для цинкографии. При них полуторка. Надо дать телеграмму Репникову...
      Мне пора было уезжать на свой корпункт, но я под разными предлогами продолжал околачиваться в редакции, тем более что мой репортерский блокнот казался неисчерпаемым: в нем было множество записанных на переднем крае рассказов солдат, сержантов, офицеров о подвигах, интересных эпизодах и ситуациях. Под каждым из них - роспись рассказчика, что по тем временам давало право писать заметки, статьи, репортажи от их имени. Оккупировав землянку Репникова, я неутомимо трудился над материалами для газеты, хотя знал, что в таком количестве они, тем более устаревшие, не нужны.
      В один из ближайших дней в лес, на территорию редакции, въехал грузовик. Пока он разворачивался, чтобы стать под деревья, из землянок, домиков, из машин-цехов высыпал весь редакционный люд. Еще бы: Яскин и Репников привезли новые шрифты, оборудование для цинкографии и новую корректоршу, всем известную по нашей газете Тоню Крупеневу.
      По долгу "старого знакомого" я помог Тоне выбраться из кузова грузовика и передал ее нашим девушкам - наборщицам Кате и Наде Анисимовым (сестрам), корректорше Наташе Легздинг, машинистке, поварихе (имен последних не помню). Они тут же увели Тоню устраиваться в свой женский домик, а я демонстративно отбыл на корреспондентский пункт.
      Тоню всей редакцией откармливали, урезая свои пайки. Я бросил курить, чтобы, как полагалось, вместо папирос получать плитку шоколада на неделю...
      Корректором Тоня оказалась пока не ахти каким. В первом же номере газеты, которую она вела вместе с Наташей Легздинг, оказались перепутанными подписи под тассовскими фотографиями. Под снимком, на котором подростки изучают автомобильный мотор, утверждалось: "Телята на казахстанских пастбищах". А под телятами: "Фезеушники познают тайны автомобильной техники". Вину за такую оплошность взял на себя метранпаж сержант Саша Кулешов, сказав, что во время правки полосы перепутал местами клише.
      Это, напоминаю, был декабрь 1942 года. А в апреле 1943-го нашу 27-ю армию начали перебрасывать с Северо-Западного фронта в Степной военный округ, который в скором времени стал Степным фронтом.
      16
      Наш "политотдельский" эшелон, в который погрузились редакция и типография "Мужества", на неделю задержался на железнодорожных путях подмосковной станции Сходня. С разрешения Поповкина мы с Тоней поехали в Москву навестить ее мать и сестру Зину. Они к этому времени переехали на Можайское шоссе в капитальный многоэтажный дом, но опять же в коммунальную квартиру.
      Нина Васильевна меня не узнала и встретила встревоженным взглядом. Лицо у меня было темное от загара и обилия веснушек, густая шевелюра отливала рыжиной, и был я уже не батальонным комиссаром, а, после введения погон и переаттестаций, капитаном.
      - Мама, не узнаешь? - спросила Тоня у Нины Васильевны. - Это Ваня Стаднюк... тот самый... Мы решили пожениться...
      Нина Васильевна села на диван и горько заплакала.
      - Мама, мне девятнадцатый год! Я самостоятельный человек, - Тоня обняла маму за плечи.
      - А загс? - прошептала Нина Васильевна.
      - Какой на фронте загс?!
      - Сейчас же идите в загс, иначе видеть вас не хочу!
      Мы с Тоней вышли на Можайку. Где же искать загс? Спрашивать у прохожих было стыдно: война, люди получают похоронки, а мы, как придурки, озабочены загсом.
      Подошел я к постовому милиционеру и со смущением спросил, как пройти к ближайшему загсу. Он засмеялся и сказал:
      - Шутите, товарищ капитан?! А если всерьез, то не знаю.
      С трудом, испытывая жгучую неловкость, разыскали мы загс Свердловского района Москвы (кажется, на улице Герцена, ближе к Манежу). В комнате, куда мы зашли, сидел за столом пожилой мужичок с бородкой и в очках.
      - Вы прописаны в нашем районе? - спросил он у меня, выслушав просьбу.
      - Я вообще нигде не прописан!
      - И вы тоже не из нашего района? - обратился он к Тоне, рассматривая ее паспорт.
      - Не из вашего, но я москвичка.
      - Расписать вас не могу. Инструкция.
      Я стал объяснять старичку, что мы из воинского эшелона, который идет на фронт, и нам надо зарегистрировать брак.
      - Не имею права. Не положено.
      Я медленно начал расстегивать кобуру нагана, хотя и понимал, что глупее ничего придумать было нельзя.
      - Вы что?! - всполошился старичок, - Ненормальный!
      - Вы ненормальный, как и ваши инструкции!.. Вот наши документы, и сейчас же расписывайте!
      Старичок нервно заскреб пальцами в бороде, повздыхал, потом с нудной медлительностью сделал запись в журнале и вручил нам удостоверение о зарегистрированном браке.
      Было это 27 апреля 1943 года.
      Мы вернулись на Сходню в свой эшелон. Я показал удостоверение Поповкину. Он, прочитав его, посмотрел на меня долгим укоряющим взглядом. Потом сказал:
      - Ну, давай будем варганить свадьбу.
      - Давайте! Денег на самогонку у меня хватит.
      - А закуску обеспечит старшина Дмитриев. - Поповкин вдруг рассмеялся и пояснил причину своей веселости: - Теперь нашу газету будут называть не "Мужество", а "Замужество". Ведь Давид Каневский тоже собирается жениться на Наташе Легздинг.
      Вечером в школе, здание которой стояло у самой железной дороги, мы справляли фронтовую свадьбу, осветив помещение десятком керосиновых ламп, взятых из типографских цехов. Посаженым отцом у меня был Давид Карпович Кравченко, секретарь партийной комиссии при нашем политотделе. Нина Васильевна почему-то на Сходню не приехала...
      Свадьба была в разгаре, когда прерывисто загудел один из паровозов: сигнал тревоги... К нам вбежал дежурный по эшелону капитан Черномордик комиссар армейского батальона связи.
      - Всем по вагонам! - зычно объявил он. - Эшелон отправляется!..
      Допивая на ходу самогонку, мы заспешили к эшелону. Но никто не вспомнил о лампах... Спохватились только в Раненбурге (с 1948 года город Чаплыгин), где выгрузились из вагонов и начали выпускать газету. Не помню, зачем были нужны нам лампы и почему так горевал о них старшина Дмитриев. Ведь имелся у нас электродвижок Л-2, дававший энергию для освещения автобуса, машинных фургонов и для приведения в действие печатной машины.
      В Раненбурге мы продолжили нашу с Тоней свадьбу, объединив ее со свадьбой поэта Давида Каневского и Наталии Легздинг, высокой, в противоположность Давиду, блондинки. (Давид погиб в горах Румынии вместе с самолетом По-2 в декабре 1944 года. Наташа в пятидесятых годах вышла замуж за польского писателя Ежи Путрамента и уехала в Варшаву.)
      В Степном округе наша армия пополнялась новыми силами. Войска учились боевым действиям в условиях безлесой всхолмленной местности. Газету наполнять интересными материалами стало трудно. К тому же Поповкин по своему усмотрению расставил редакционные кадры. Не испытывая потребности в заместителе, он поручил майору Николаеву (заместителю редактора) исполнять обязанности ответственного секретаря. Я по документам уже числился ответственным секретарем, но исполнял обязанности начальника отдела армейской жизни. Эта "кадровая чехарда" принесла нам вскоре серьезные неприятности.
      А пока каждый из нас делал свое дело, исходя из того, что происходило в войсках. Я всецело был занят изучением по документам нового немецкого танка "тигр" и новой могучей самоходной пушки "пантера", бегал за советами в штаб артиллерии и писал "инструктивные" статьи. По ним была выпущена специальная листовка с рисунками "тигра" и "пантеры", с обозначениями на них уязвимых мест.
      Вскоре наш округ стал фронтом. Армия начала боевые действия. Все мы почувствовали, что в степной местности куда сложнее и опаснее пробираться на передний край. Редакция начала нести потери. Ранены были капитан Василий Будюк, старший лейтенант Алексей Александров, без вести пропал капитан Иван Петрушин...
      Зато появилось и пополнение. Семен Глуховский познакомился в одной из дивизий с командиром зенитного пулеметного взвода. Лейтенант окончил Литературный институт имени Горького. Это был Сергей Сергеевич Смирнов. Глуховский дал ему задание подготовить материалы на газетную полосу о боевых подвигах комсомольцев, заручился на свой страх и риск согласием Смирнова перейти к нам на работу в редакцию. Поповкин, услышав об этом, добился перевода к нам Сергея Сергеевича, тем более что написанные им материалы оказались весьма добротными.
      А у меня возникла своя забота: пора было отправлять беременную Тоню в Москву. Обратился за советом к Поповкину. К моему удивлению, он тут же согласился, чтобы я отвез ее лично, однако поставил условие:
      - Возьми с собой наш трофейный автобус "вольво". Я знал, что мотор у пассажирского "вольво" сломан: поршень пробил стенку блока.
      - Как же я его доставлю в Москву?
      - Думай сам. А вместо автобуса привези из Москвы легковую машину. Автобус дороже стоит, чем эмка...
      Выхода у меня не было, и я поставил встречное условие: дать мне убедительные документальные полномочия, чистые бланки с печатями (для непредвиденных обстоятельств) и кроме нашего с Тоней продовольственного пайка пяток буханок хлеба и десять пачек махорки.
      На второй день нас с автобусом отбуксировали на погрузочную платформу станции Казаки. Но свободных железнодорожных платформ там не нашлось. Наконец за полбуханки хлеба одну платформу отцепили от остановленного товарняка. За вторую половину буханки автобус был затолкан на платформу и прикреплен к ее бортам проволочными растяжками...
      Если б я предполагал, какие ждут меня испытания с тем "вольво", повел бы Тоню в Москву пешком... Еще полбуханки хлеба - и платформа была прицеплена к эшелону. Он продвигался в сторону Москвы, то и дело останавливаясь и пропуская встречные воинские эшелоны. Они шли непрерывным потоком: готовилась Орловско-Курская операция. Часто на какой-либо станции платформа с автобусом оказывалась отцепленной и затолканной в тупик. Я все больше постигал порядки работы на железной дороге, уже точно знал, кому из дежурных диспетчеров совать хлеб или махорку.
      Наконец мы оказались на путях Павелецкого вокзала Москвы. Тем же манером добился, чтобы платформу с "вольво" поставили под разгрузку. Где-то разыскал я грузовик, шофер которого за последнюю буханку хлеба согласился отбуксировать нас на Можайское шоссе. Мне пришлось сесть за руль автобуса...
      17
      И вот автобус во дворе Тониного дома. Что с ним делать дальше? Кому он нужен с бездействующим мотором? Решили: утро вечера мудренее. Но утро оказалось для меня трагическим: ночью кто-то срезал в автобусе покрытия почти всех сидений и спинок - я даже не догадывался, что они кожаные. Кинулся к домоуправу. Он посмотрел на изувеченный салон машины и сказал:
      - Ничем помочь не могу. Срежь оставшуюся кожу.
      - Я лучше ночевать буду в автобусе.
      - Значит, прирежут тебя самого.
      Покрытия с уцелевших сидений я снял так, чтобы их можно было натянуть на каркасы вновь. И начал искать в чужой мне Москве людей, кто бы помог обменять автобус на легковую машину. Первым делом обратился к Михаилу Сергеевичу Хайку, другу Поповкина. Евгений Ефимович передал со мной письмо Хайку (он работал тогда в газете "Военное обучение"). Всемогущий Хайк, как отзывался о нем Поповкин, первым делом послал меня на "Мосфильм" - им, мол, нужен всякий заграничный хлам. Поехал я на студию с большой надеждой, зная, что ее директором недавно назначен кинооператор Головня, который на Северо-Западном фронте несколько раз находил ночлег в моей землянке. Но Головня отказался помочь, тем более дать за автобус легковую машину.
      По просьбе Хайка осмотрел мотор "вольво" какой-то старейший автомобилист Москвы. Сделал он это в мое отсутствие. И каково же было мое удивление, когда, подняв капот над мотором, я не обнаружил дырки в стенке блока. На ее месте чуть горбилась вьюшка от обычной печной плиты, прижатая краем гайки к стенке блока! (Рядом с пробоиной, к счастью, был нарезной штырь.) Забрызганная маслом и припорошенная, она воспринималась загадочной деталью мотора.
      Дома (квартиру Тони я уже считал своим домом) меня ждали указания Хайка: приедет смотреть автобус инженер из автобатальона ГУАС НКВД (что такое ГУАС, не знаю до сих пор); будь на месте.
      И верно, в этот же день приехал инженер - очень важный мужчина в шляпе и при галстуке, осмотрел автобус, его мотор и сказал, что он согласен взять "вольво", но только в обмен на грузовой автомобиль, который на днях выходит из капитального ремонта. Выбора у меня не было, другие перспективы тоже не предвиделись, и я по военному телеграфу запросил разрешения на такой обмен у Поповкина. Ответ пришел немедленно. Шутливый: "Меняй на что угодно, но чтобы оно ехало". А также сообщал, что мне присвоено звание "майор" (даже указал номер и дату приказа). Разумеется, я тут же помчался в магазин военторга за покупкой майорских звезд и погон с двумя полосками.
      Через два дня в двухъярусном гараже на Бутырском валу я осматривал капитально отремонтированный грузовик, ничего толком не понимая в моторе. Больше оглядывался по сторонам: меня поразило то, что машины по спиральной дороге можно загонять на второй этаж гаража. Подписали нужные документы, хотя я был убежден, что никто и нигде спрашивать их у меня не станет. Главное, как доставить грузовик на фронт? Самому садиться за руль было боязно. Да и где взять бензин?
      В автобатальоне попросил у начальства дать мне шофера, чтоб он отвел автомобиль на Можайское шоссе. В кабину сел плотный крепыш в темном, испятнанном маслом комбинезоне. Оказалось, что это он делал капитальный ремонт ЗиСу. Фамилия его - Сайченко.
      По дороге на Можайку я выяснил, что работает Сайченко в батальоне по вольному найму. Одинок, живет в общежитии. И я закинул удочку:
      - Поедем со мной на фронт. Станешь военным водителем, будешь чувствовать себя куда лучше!
      - Посадят! - уверенно ответил Сайченко. - За дезертирство.
      - За дезертирство на фронт? Ты слышал, чтоб кого-нибудь судили за бегство на фронт?..
      Короче говоря, на второй день, захватив сумку с инструментами и кое-какими собственными вещичками, Сайченко появился у нас на Можайском шоссе. Я простился с Тоней, и мы выехали со двора.
      - Как же будем с бензином? - тревожно спросил я у Сайченко.
      - Моя забота, - хмуро ответил он. - Важно, чтоб сегодня не хватились меня в батальоне.
      Далее все было просто. Доехали до Даниловского рынка, остановились. Машину сразу обступили женщины: "Подвезите, Бога ради..."
      Сайченко о чем-то перешептывался с ними, кое-кого подсаживал в кузов. Потом выехали за город, остановились на обочине. Сайченко начал изымать у женщин "калым" - бутылки с водкой или самогонкой. Я накинулся на него с упреками, а он, махнув на меня рукой, как ничего не смыслящего, начал "голосовать" перед проходившими по трассе бензовозами. Короче говоря, водку стал менять на бензин...
      К исходу второго дня мы уже были в редакции - в селе Кириковке на берегу реки Ворскла, недалеко от Ахтырки. В редакции царила тревога: к Ахтырке прорвалась крупная группа немецких танков, и редакция получила приказ быть наготове к броску за Ворсклу. Типография свернула работу цехов, офицеры и вольнонаемные грузили в машины свои вещички. Мое возвращение из Москвы осталось почти незамеченным. Когда я доложил Поповкину о том, что доставил грузовик и шофера, которого надо зачислить в штат, он отмахнулся от меня:
      - Подробно доложишь потом! А насчет штата - это сейчас не так просто. Я уже "хлебаю" за штаты!
      Очень жаль, что я не знал причины раздражения Поповкина, а он в царившей суматохе не нашел возможным объяснить мне ее.
      Оказалось, что в политотделе армии работала комиссия из Москвы или политуправления фронта. Проверялась в эти дни и работа редакции "Мужество". А у нас, как я уже говорил, была чехарда с расстановкой кадров. Но в мое отсутствие все, кто, числясь на более высоких должностях, исполняли не свои обязанности, по подсказке Поповкина сговорились играть "спектакль" представляться проверяющим по должностям, какие значились в документах, в том числе и в платежных ведомостях.
      Ответственный секретарь редакции, каким я числился после отъезда на академические курсы майора Аристова, - это своего рода "начальник штаба", от которого во многом зависит лицо и содержание газеты. И когда я вышел от Поповкина, меня тут же пригласили в дом, где до моего возвращения из Москвы располагался секретариат во главе с майором Николаевым. Там встретил меня строгий подполковник в очках - член комиссии вышестоящего политуправления. Первое, о чем он меня спросил, было:
      - В чем вы видите, товарищ майор, главную задачу ответственного секретаря редакции?
      - В том, чтобы заставить каждого работника делать то, что ему положено по должности, делать качественно. Из поступающих в секретариат материалов выбирать самые интересные, литературно шлифовать их и увязывать тематику с теми задачами, которые решает армия, - бойко ответил я.
      - Правильно, - согласился подполковник. - А еще?
      - Еще многое: работа корректоров, наборщиков, метранпажа. Назначение дежурств по редакции, отправка корреспондентов на передовую... Но дело в том, что я - не ответственный секретарь...
      - Как это?! - изумился подполковник.
      Мне и в голову не приходило, что предаю я Поповкина и своих товарищей. Изумление же подполковника воспринял как заинтересованность такой "мудрой" расстановкой кадров в редакции. Слово за слово, фраза за фразой, и проверяющий имел уже полную картину - "кто есть кто" в редакции "Мужества". Но главное, что он пришел к неожиданному выводу:
      - Поповкин сделал эти перестановки для того, чтобы самому не покидать редакцию, не ездить на передовую. Мол, заместителя у него нет, газету не на кого оставлять... Так?
      - Не так! Неправда! - воскликнул я, поняв наконец, что произошло. Поповкин дружит почти со всеми начальниками политотделов дивизий! Не они же приезжают к нам, а он к ним ездит! А в траншеях и блиндажах переднего края редактору армейской газеты делать нечего!
      Потом в политотделе армии подводились итоги работы проверочной комиссии. Поповкин получил выговор, и ему приказали навести порядок в редакции - чтоб все исполняли свои обязанности согласно должностям.
      Я попал в немилость к Евгению Ефимовичу.
      - С завтрашнего дня приступай к секретарству! - сердито приказал мне Поповкин, вернувшись с совещания.
      - Мне не по зубам быть секретарем газеты! Завалю работу! - взмолился я.
      - Завалишь - откомандирую в отдел кадров! Оттуда пошлют в стрелковый батальон комиссаром.
      Верно говорят: язык мой - враг мой. Я обиженно отпарировал:
      - Посчитаю за честь быть комиссаром! Только не стрелкового батальона, а артиллерийского дивизиона! Я по профессии артиллерист. Но для начала давайте обсудим на партсобрании вопрос: кто и для каких целей сделал в редакции должностные перестановки.
      Это с моей стороны была дерзость неслыханная. Поповкин взъярился до крайности. Пригрозил мне наказанием за то, что я не выполнил его приказа: привез из Москвы не легковую машину, а грузовую.
      - У меня сохранилась ваша телеграмма, - отпарировал я.
      В наш разговор вмешался зашедший в дом майор Яскин, начальник издательства.
      - Шофер Сайченко не только водитель, но и автомеханик! - с радостью объявил он. - Это же колоссальное приобретение для издательства!
      Судьба Сайченко была решена (он прослужил в "Мужестве" до конца войны), а моя в то время оставалась в неизвестности. Я попросил у Поповкина разрешения: напоследок, прежде чем сесть в секретарское кресло и "завалить" работу, съездить один раз на передовую. Смилостивился редактор... Может, потому, что на передовой в эти дни было пекло. Немцы крупными танковыми силами контратаковали, пытаясь вновь захватить Ахтырку...
      Поехал я в какую-то из дивизий вместе с Семеном Глуховским и Давидом Каневским. Помню, отлеживались мы в тени сада, пережидая бомбежку, ели крупные переспевшие сливы. Семен и Давид начали наставлять меня:
      - Не бойся ты секретарской работы! Это проще и безопаснее, чем мотаться по передовой. Но не старайся все делать сам, обращайся к нам за помощью...
      18
      Вскоре вернулся я в редакцию, разыскав ее уже в Ахтырке, от которой противник был отброшен. Обосновался в доме, отведенном под секретариат, начал работать. Оказалось, что давняя годичная моя учеба в строительном техникуме с его важным предметом - черчением - пригодилась и в газетном деле. У меня неожиданно стали получаться весьма оригинальные макеты полос с точно симметричным расположением статей, репортажей, заметок, фотографий. В Ахтырке приблудился к редакции полусирота - двенадцатилетний Ваня Слипченко. Поповкин по моей просьбе назначил его моим "адъютантом" посыльным при секретариате. Ваня был веселым, сообразительным и энергичным пареньком, быстро усвоил обязанности посыльного, облегчив мне работу. Как только понадобится броская шапка для полосы, четверостишие в "Шпигель" (окошко справа от заголовка газеты), занимательная подпись под фотографией - я тут же посылал Ваню с запиской к Семену ли, к Давиду, к Сереже, к другим "мужественникам". Очень украшал газету миниатюрными новеллами Анвер Бикчентаев. Я их заверстывал на самое видное место, разнообразил шрифтами и шириной набора.
      На летучках, к неудовольствию Поповкина, мою работу начали осторожно похваливать. А через некоторое время в "Красной звезде" или во фронтовой газете был опубликован обзор печати, и в нем наше "Мужество" упоминалось как одна из лучших армейских газет. Поповкин был сломлен, пригласил меня на обед, и мы возродили былую дружбу...