За письменным столом часто вспоминал Алексеева и Закруткина. Такие знакомые, близкие, ничем особенным не отличавшиеся, как мне казалось, от меня. А пишут они размашисто, смело, по-простому, не боясь неожиданных сравнений и метафор, смело вторгаются в человеческую психологию, в интимные взаимоотношения людей... Чем же я хуже их? Почему тоже не могу писать свободно, раскованно, будто творить исповедь? И еще была свежа в памяти весьма похвальная рецензия в "Литературной газете" (1.XI.1958 года) Виталия Закруткина на сборник моих повестей и рассказов "Люди с оружием". В этом сборнике впервые была напечатана и повесть "Человек не сдается", явившаяся потом основой для написания киносценария. Я часто вчитывался в эту рецензию, называвшуюся "Живая, светлая книга", вникал в размышления Закруткина о моей прозе. Мне было важно углубленно понять, что именно понравилось крупному художнику в сборнике, какими мерками ценил он достоинства написанного. Я понимал, что Закруткин кое в чем завышал свои оценки, но в то же время как бы указывал мне путь дальнейших писательских исканий.
      Сидя над романом, я с великим тщанием старался следовать советам Виталия Александровича, отбросив сомнения и нерешительность, особенно в создании украинского колорита жизни села и украинских характеров.
      Когда сложились первые главы, отважился проверить, туда ли иду. Послал рукопись в редакцию газеты "Литература и жизнь". Вскоре получил восторженную телеграмму от ее главного редактора Виктора Полторацкого. Он сообщал, что мои "Семь мам" (так назвал я главы) прочитаны и одобрены редколлегией. Будут скоро опубликованы... Они увидели свет в № 23 и 24 за 1960 год, вызвав большой поток читательских писем. Во многих содержалась просьба к редакции продолжить публикацию романа в газете.
      Я поверил, что нахожусь на правильном пути, и с новой энергией продолжил работу, временами уезжая по зову режиссера в Минск, где уже начались актерские пробы.
      Приближалась пора натурных съемок, где моя роль, как военного человека, заметно возрастала. Но для начала надо было обратиться к командующему Белорусским военным округом Маршалу Советского Союза С. К. Тимошенко с просьбой выделить для создания батальных сцен кинокартины определенное количество войск, боевой техники, назначить военного консультанта и разрешить вести съемки на окружном полигоне близ Осипович. Министр культуры БССР Микола Садкович написал официальное письмо, адресованное маршалу, и мы с поэтом Аркадием Кулешовым, редактором фильма, отправились в штаб военного округа.
      Дежурный по приемной командующего извинительно предупредил нас, что у маршала очень много дел и он может уделить нам всего лишь несколько минут. С естественным волнением вошли мы в кабинет легендарного человека. Он сидел за столом и читал какую-то бумагу. На наше приветствие поднял лицо - такое знакомое по портретам и фотографиям. Мы представились: мол, писатели такие-то. В утомленных глазах Семена Константиновича мелькнуло удивление. Может, потому, что я был в полковничьей форме. Затем он остановил взгляд на Аркадии Кулешове и как-то бесстрастно, однако утвердительно спросил:
      - Поэма "Знамя бригады"?
      - И многое другое, - со скрытой гордостью за товарища брякнул я. Лауреат...
      Маршал перевел взгляд на меня, и я осекся.
      - А среди военных писателей вашей фамилии не помню, - сказал он.
      Я со времен войны был наслышан, что маршал Тимошенко вообще не очень ласков с пишущей братией и поэтому, как утверждали иные, его имя не столь широко запечатлено в литературе и журналистике. Внутренне подобравшись и с трудом преодолевая робость, которая укоренилась во мне перед высоким военным начальством еще в годы солдатской и курсантской службы, я положил на стол командующего письмо министра культуры и коротко высказал просьбу киностудии.
      - О чем фильм? - хмуро спросил маршал, склонив голову.
      - О первых неделях войны, - бойко ответил я.
      - А что вы знаете о начале войны?.. - В словах маршала прозвучали горечь и раздражение. - Ничего вы толком не можете знать.
      И тут меня захлестнула обида, я не сдержался и неожиданно для себя выпалил:
      - Товарищ Маршал Советского Союза! Я знаю о начале войны все, что может знать средний командир, прошедший от границы до Москвы!.. От первого артналета немцев...
      Маршал откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня взглядом долгим и суровым. Затем не без интереса спросил:
      - Вы в какой армии служили?
      - В десятой... Семнадцатый механизированный корпус генерала Петрова.
      - В какой части?
      - В двести девятой моторизованной дивизии. А после выхода из окружения - в шестьдесят четвертой стрелковой...
      - Кто командовал двести девятой?
      - Полковник Муравьев. - Я начал обижаться еще больше, ибо вопросы ставились так, будто мне не доверяют.
      Но тут увидел, как в выражении лица маршала что-то изменилось. Он встал с кресла, вышел из-за стола и приблизился ко мне - высокий, прямой, суровый.
      - Вам случайно не известна судьба полковника Муравьева? - спросил маршал, напряженно, с нескрываемой надеждой глядя мне в глаза.
      - Видел его тяжело раненным в живот.
      И я рассказал, что 25 или 26 июня 1941 года штаб нашей дивизии и ее спецподразделения располагались в лесу севернее городка Мир. В то время командование, видимо, пыталось объединить полки, которые вступили в бои с врагом почти в районах расквартирования.
      Я в этот день, раненный в челюсть, пробился с мотоциклистами еще несформированной танковой бригады, входившей в состав нашей дивизии, на высоты, где "дневал" штаб. Разыскал редакцию дивизионной газеты "За боевой опыт". И тут по лесу разнесся слух, что привезли тяжело раненного командира дивизии. Мы с младшим политруком Лбом подошли к остановившейся на опушке эмке. Полковник Муравьев лежал на плащ-палатке, и возле него хлопотали военные медики. Услышали подробности: в полковника выстрелил переодетый в одежду пастуха немецкий диверсант, подкарауливший машину на полевой дороге. Водитель эмки сумел сбить фашиста машиной, однако вражеская пуля тяжело, а может, и смертельно ранила полковника. Вскоре его увезли в сторону Столбцов...
      Вот и все, что я мог рассказать о полковнике Александре Ильиче Муравьеве. Сам же не осмелился спросить у маршала, кем ему приходился Муравьев. Возможно, и никем. Молодой полковник перед самой войной был назначен командиром формировавшейся механизированной дивизии, и не исключено, что нарком обороны Тимошенко знакомился с ним и давал напутствия...
      В кабинет принесли чай, печенье, разговор наш затянулся. Несколько раз подходил маршал к настенной топографической карте, раздумчиво всматривался в нее.
      Поощренный его вниманием, я подробно рассказал о бое с диверсантами и группой немецких танков у деревень Боровая и Валки в ночь на 28 июня (эта драматическая ситуация подробно описана мной в повести "Человек не сдается"). Показывал маршруты и рубежи нашей дивизии...
      Мы с Аркадием Кулешовым конечно же понимали, что в Семене Константиновиче болезненно всколыхнулась память и он размышлял о первых приграничных сражениях, проигранных нами немцам, вспоминал о первых оперативных решениях Ставки и Генерального штаба, о тех давних тревогах, которыми жила тогда Москва и он лично как нарком обороны, а потом командующий Западным фронтом.
      Маршал словно позабыл о нашем присутствии в его кабинете. Вновь подойдя к топографической карте, он обвел на ней пальцем районы Белостока, Налибокской пущи, скользнул взглядом по Пинским болотам и будто сам себе вполголоса сказал:
      - Здесь растаяли главные силы Западного фронта... Пришлось создавать новые рубежи стратегической обороны... Эх, если бы знать... Если б предполье... А могло случиться еще страшнее, введи заранее в действие наш план прикрытия... Да, война - гигантский смертный мешок с загадками...
      На боковом столе зазвонил один из многих телефонов, и маршал вырвался из плена мучительных воспоминаний. Коротко переговорив с кем-то, он присел в кресло, начал вчитываться в принесенную нами бумагу.
      Мы с Кулешовым сердечно поблагодарили Семена Константиновича - уже не столь сурового - за то, что сполна удовлетворил он просьбу киностудии, и распрощались. Однако уходили из кабинета без особой радости, смущенные, возможно, тем, что стали свидетелями чего-то очень личного в судьбе маршала, что невольно заставили его испытать вдруг воскресшую мучительную душевную боль и будто постигли тревожные тайны, которые знать нам не полагалось...
      Уже за пределами штаба, на улице, Аркадий Александрович закурил папиросу, посмотрел на меня с пронзительной значительностью и сказал:
      - Побегу домой... Я должен записать все это. И ты запиши. Тебе, солдату, это даже скорее пригодится...
      В то время я еще не замышлял романа "Война", хотя он подсознательно начинал во мне жить. Дело в том, что в повести "Человек не сдается" мной были выплеснуты на бумагу еще не отстоявшиеся чувства и впечатления, рожденные всем виденным западнее Минска и в Смоленском сражении. Они, эти чувства и впечатления, обнаженно-болезненные, еще не были подкреплены социально-философскими категориями понимания войны, еще не родилось во мне оперативно-стратегическое видение всей грандиозности, сложности и трагичности военного противоборства двух могучих армий. Однако пульсировали чувства, похожие на неутоленную жажду, на вину, что не сделал чего-то самого главного, важного. И эти чувства вспыхивали с особой силой, когда сталкивался в литературе, в военно-исторических публикациях или во время дискуссий за "круглым столом" с суждениями о начальном периоде войны, которые искажали подлинную правду или являлись полуправдой. И в то же время отсутствовало убеждение, что лично я владею знаниями полной правды. Требовалось все вспомнить, выверить в тщательных сопоставлениях и взаимосвязях.
      17
      Но этому придет время.
      А пока продолжалась работа над романом, который еще не имел названия. Неспешно созревает на дереве плод; книга же пишется куда более медленно...
      Лето 1962 года я с семьей проводил в Сосново под Ленинградом, на даче у моего друга, прекрасного русского прозаика Сергея Алексеевича Воронина, тогда главного редактора журнала "Нева". Недостроенный загородный дом Ворониных стоял на берегу огромного озера, соединенного протоками с другими озерами, простиравшимися по Карельскому перешейку. Лето было дождливым, и писалось особенно хорошо, когда, сидя за столом на втором этаже, меж бревенчатыми стенами, видишь, как небесные струи косо хлещут по вершинам елей. Шум дождя располагал к сосредоточенности, воспоминаниям и возбуждал фантазию.
      Но очень желанной была ясная погода. Озеро, лежавшее внизу метрах в тридцати от дома, звало на рыбалку - нашу общую страсть. Иногда мы с Сережей, накинув плащи с капюшонами, садились в лодку даже в дождь и плыли к своим заветным местам. Рыба в такую погоду почти не клевала. Мы сидели молча, наблюдая, как вокруг лодки, во всей необозримости, выскакивали из воды мириады будто серебряных гвоздей - так поверхность озера откликалась на потоки дождя.
      Я уже жил ощущением того, что подхожу к завершению первой книги романа. И все размышлял над тем, какое дать ему название. Вариантов было много. И вдруг, когда я подумал о том, что было главное в характере моего отца, в какой-то мере прототипа героя романа Платона Ярчука, в моей голове, как вспышка пламени, - "Люди не ангелы!"
      - Сережа! - окликнул я Воронина, который в это время стоял на корме лодки ко мне спиной и перезакидывал донную удочку. - Люди не ангелы!
      - Это точно. Старая истина, - безразлично отозвался он.
      - Да я не о банальностях... Роман хочу так назвать!
      Сережа, будто его ударили под коленки, плюхнулся на скамеечку, повернулся ко мне лицом. Почудилось, что он сейчас скажет нечто насмешливое. И я на всякий случай уточнил:
      - Или что-то в этом роде. Буду еще искать...
      А он молчал, глядел на меня с таким вниманием, будто я сморозил невероятную глупость.
      - Слушай, Ваня... - после мучительной паузы произнес Воронин. - Если ты назовешь роман по-иному, то я название "Люди не ангелы" дам первой же своей книге!
      Издевки в голосе Сергея Алексеевича я не уловил... Да и он, побывавший в тюрьмах и лагерях за свои политические убеждения, не очень был расположен к шуткам, когда речь шла о серьезном.
      Через несколько дней, спустившись со второго этажа, я зашел в кабинет Воронина и положил ему на стол рукопись, перепечатанную Антониной. До этого Сережа не читал ни строчки из нее - так мы условились заранее, ибо я не могу терпеть советов в процессе работы.
      Условились еще и о другом: если роман мой покажется Сергею Алексеевичу не на должном художественном уровне, я не буду претендовать на публикацию его в "Неве". Но, несмотря на прежний мужской уговор, я заметил в глазах Воронина смятение, когда он перелистнул рукопись. Мне была очень понятна его тревога: вдруг роман не получился... Сказать об этом другу не так легко. И я, чтоб успокоить Сережу, напомнил ему:
      - Договор дороже денег. Мне нужна только правда... Ну, может, еще советы, если понадобятся...
      На второй день перед восходом солнца мы с моим сынишкой Юрой, сев в лодку, отправились на рыбалку. Юре было десять лет, и он уже хорошо владел удочкой и веслами. Решили рыбачить на соседнем озере, протолкнув лодку под мостком по узкой протоке. Мыслями я был на даче, представляя, как Воронин читает там мою рукопись...
      Рыба, как чаще и бывало, не ловилась. Надеясь на поклевки, мы то и дело перезакидывали удочки во все стороны от лодки, устойчиво державшейся на двух нерасчетливо тяжелых якорях, которые с Сережей отлили накануне из цемента. Они имели вид квадратных плит. Эти плиты плотно всасывались в дно озера, и, чтоб поднять их, требовалось употребить немалые усилия, надеясь на крепость цепей, прикованных к носу и к корме лодки.
      Время, как всегда на рыбалке, проходило быстро. На склоне погожего дня мы решили вернуться на "свое" озеро. С величайшим трудом поддались мне "якоря". Перевалив их через борт в лодку, я подумал, что к следующей рыбалке надо отлить новые, меньшие по объему и весу.
      И когда протиснулись под мостком в наше неохватное глазом озеро, я заметил кое-где всплески рыбы. Было похоже, что щука или судак охотятся за мальком, В азарте столкнул в воду "якоря", схватил спиннинг и стоя начал полосовать по воде блесной... Вдруг случилось непредвиденное. При очередном забросе я не заметил в спешке, что леска, образовав кольцо, захлестнула верхушку удилища спиннинга, и он, спружинив от размаха, метнул тяжелую блесну с тройником назад. Тут же я ощутил жгучую боль в левой руке: тройник одним крючком вонзился до самой кости в большой палец.
      Первая мысль - не напугать Юру, хотя крови не было. Палец только посинел. Пытаясь выдернуть из него тройник, я с вымученной улыбкой стал говорить сыну, что на фронте такая ранка считалась сущим пустяком и на нее не обращали внимания. Крючок же не поддавался - сидел в онемевшем пальце намертво. Тогда я ножом отсек леску от блесны и сказал:
      - Юра, давай поднимем якоря и потихоньку погребем домой. Там мама чуток надрежет палец, и дело с концом.
      Но даже оторвать от дна тяжелый якорь одной рукой мне было не под силу. Старательная помощь Юры тоже не помогла. А вокруг - ни одного рыбака; до берега не докричишься, да он и безлюден. Как быть? Цепи, державшие якоря, прикованы к лодке намертво.
      - Лучше б за ухо или за ноздрю зацепил, - пытался я развеселить Юру. Блесна особенно в ухе смотрится!
      Юра, испуганный, шутку не воспринял. Я начал прикасаться к пальцу ножом. Но он был слишком тупым, чтоб сделать им надрез до кости. Лезвие бритвы бы!
      - Юра, покопайся на дне ящика, может, бритву найдешь. - Я всегда брал с собой в лодку ящик для зимней рыбалки, сняв с него полозья; в ящике удобно было держать рыбацкие причиндалы, пакет с едой, термос с чаем.
      Через минуту Юра протянул мне чуть ржавое лезвие...
      Вскоре мой палец был освобожден от крючка, забинтован, и мы, наконец снявшись с якорей, поплыли к берегу. Издали я увидел, что из дачи вышел Сережа и направился по тропинке к озеру, на небольшой дощатый пирс. И все мысли мои переключились на главное: успел ли он прочитать рукопись? А если прочитал, что я сейчас услышу? Ведь более двух лет работы...
      И вот наша лодка уже заплыла в бухточку, в которой чернели над водой толстые пни давно спиленных елей; они очень мешали лодке причаливать к пирсу. Наши с Сережей недавние попытки вывернуть пни не увенчались успехом.
      Выбрались из лодки на пирс, я посетовал на то, что вернулись мы без рыбы, и пытливо посмотрел Сереже в лицо. Заметил в его глазах слезы и внутренне содрогнулся. Зная, что он по натуре очень мягок, жалостлив и даже порой сентиментален, решил, что сейчас услышу тяжкую для меня правду, которую ему трудно сказать. Но Воронин дрогнувшим голосом произнес:
      - Ваня... ты не знаешь, что ты написал... О голоде, репрессиях крестьян, принудительной коллективизации еще никто не писал в нашей литературе...
      Услышал я и другие его слова, повторять которые неловко.
      Со мной в этот момент произошло что-то удивительное. Я неожиданно для самого себя спрыгнул с пирса в воду, добрел до ближайшего, торчащего над поверхностью бухты пня, обнял его верхушку и одним нажимом свалил набок, а потом выворотил из дна... Второй, третий... пятый пни тоже не устояли поддались! И это при раненой руке!
      Сережа и Юра смотрели на меня с испугом и изумлением. А я и сам не понимал, откуда взялось во мне столько сил, чтоб сделать то, чего мы не смогли сделать несколько дней назад вдвоем...
      За нашим общим семейным ужином продолжили разговор о романе. Мария Григорьевна, супруга Воронина, женщина строгих правил. Налив нам по рюмке водки, она убрала бутылку в буфет, не догадываясь о том, что мы с Сережей бегали ко мне на второй этаж не перечитывать какие-то "важные" места из романа, как притворялись, а совсем за другим, заметно хмелея.
      На следующий день утром я услышал решение Сергея Алексеевича, уже как редактора журнала "Нева":
      - Сегодня же передаю твою рукопись для чтения членами редколлегии... Будем открывать романом "Люди не ангелы" шестьдесят третий год! Напечатаем в январском, первом номере.
      Я взмолился:
      - Сережа! Если решил печатать, то делай это немедленно. Иначе будет поздно!
      - Сумасшедший! - накинулся на меня Воронин. - Сейчас мы посылаем в набор двенадцатый, декабрьский. Сгребаем в него все слабоватые вещи, от которых не могли отбиться.
      - Сгреби туда и "Люди не ангелы".
      - Ну, почему? Объясни! Первый номер - самый престижный! Ведь открытие года!
      Я ничего объяснить не мог, но верил своему чутью: "Медлить нельзя..."
      Воронин согласился не сразу - только после того, как рукопись прочитали и одобрили члены редколлегии "Невы" Александр Решетов, Александр Хватов, Елена Серебровская. Они, хотя и не без удивления, поддались на мои увещевания печатать книгу немедленно.
      Потом наступил мучительный период работы с редактором отдела литературы. Опытный в схватках с цензурой, он заставлял меня наиболее острые места романа "обкладывать ватой" - вписывать фразы, а то и целые абзацы, хоть как-то смягчавшие напряжение самых драматических сцен, рискованные по тому времени размышления персонажей, остроту их чувств и боль при ломке человеческих судеб. Однако никакое нарочитое возведение "позитивного фона" не могло замаскировать вершившуюся в романе трагедию: преступное раскулачивание крестьян-середняков, повальные аресты в селе безвинных мужиков, невиданный голод, уносивший из жизни целые села, разгул своеволия начальства в Гулагах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей...
      Наконец появилась верстка декабрьского номера журнала. Когда она попала, как полагалось, в горком партии, там категорически потребовали выбросить из нее "Людей не ангелов". Но Сергей Воронин уже был непреклонен: "Тогда снимайте и меня с поста главного редактора", - при этом заявил, что пошлет телеграмму Никите Сергеевичу Хрущеву, который недавно разрешил публикацию в "Новом мире" повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича".
      Горком сдался. Не решилась снимать роман и политическая цензура. Это был крохотный период, когда партийные "кураторы" художественной литературы, благодаря Солженицыну, пребывали в растерянности. И мои "Люди не ангелы" в 1962 году успели увидеть свет ("Нева", № 12). Именно успели, ибо после их публикации все-таки поступил строгий запрет на подобные вещи. Уже с последующего номера "Невы" (№ 1, 1963 год) была снята вторая книга Леонида Семина "Один на один" - о мытарствах в наших лагерях бывшего военнопленного. Трагические же события тридцатых годов вообще оказались на долгие времена непозволительными для печати.
      Так что чутье меня не обмануло, да и случайные обстоятельства поспособствовали. Иначе довелось бы прятать рукопись романа более чем на тридцать лет в ящик стола; такая участь постигла книги многих наших писателей.
      Но "Люди не ангелы", увидев свет, уже были неподвластны никаким запретительным распоряжениям, зато автор их оставался беззащитен со всех сторон. Впрочем, этой беззащитности вначале я не замечал. Более того, стали появляться в литературных газетах и журналах довольно хвалебные рецензии.
      И вдруг получаю письмо от брата Бориса из Кордышивки. В нем ставился кричащий вопрос: "Що тоби тэпэр будэ?" ("Что тебе теперь будет?"). Слышал Борис от людей, что роман "Люди не ангелы" читают по радио из-за океана. Я тут же включил приемник со специальной "приставкой", мешавшей глушению голосов из-за рубежа, и поймал "Голос Америки". В это время диктор заканчивал читать из моего романа главу о безвинно арестованном крестьянине Платоне Ярчуке.
      - "Вчера - последний, кажется, разговор со следователем, - читал диктор.
      - Ярчук, скажите честно, вы что, святой человек? - спросил следователь.
      - Если б был святой, на меня б молились...
      - Поймите мое положение: два года продержал я вас в тюрьме, а обвинения не подтверждаются. Должен же я чем-нибудь обосновать срок вашего заключения... Сознайтесь в чем-нибудь.
      - В чем?
      - В чем хотите. У каждого человека есть грехи.
      Платон Гордеевич подумал, с немым укором посмотрел в усталое, худое лицо следователя и сказал:
      - Мешок семенного зерна украл я в колхозе. - И рассказал, как все было...
      - Подпишитесь..."
      Вначале в моей груди полыхнулась радость: шутка ли - даже там заметили!.. Но, слушая очередные передачи, я обратил внимание на некоторые сокращения в главах - везде была выброшена та самая "вата", которой по совету редактора я обкладывал "опасные" места повествования (ничего не значившие "трескучие" словеса). Подумалось, что этого мне не простят.
      И верно: было кем-то отменено запланированное в секции прозы обсуждение романа, потом грянула зловещая беседа в партбюро Московской писательской организации: пришлось объяснять его секретарю критику В. А. Сутырину и молодому представителю "со стороны" о том, что "Голос Америки" не спрашивал у меня согласия на радиопередачи и что в романе своем я ничего не придумал - ни голода на Украине, ни репрессий и пыток, ни раскулачивания середняков...
      - Но как вы могли написатсь такую пакость?! - сурово спросил у меня молодой человек "со стороны" - весь наглаженный, чистенький, с искусно завязанным галстуком. Он жгуче смотрел на меня темными глазами.
      - Я пакости не писал!.. Только правду!
      - Правду?! Послушайте свою правду! - Молодой человек открыл журнал с закладкой. - Подумаешь, ясновидец нашелся! - И стал читать.
      "...Придет время, и жизнь заставит людей оглянуться на прошлое. И тогда одним станет стыдно и больно, а другим - страшно. Страшно станет тем, кто причастен к рожденному злу; некоторые будут притворяться, что ничего не помнят. Их придавит страх - за себя, за свое благополучие, за содеянное. Может, и сослепу содеянное... Случается же беда, когда друга принимают за врага. Случается. Но есть предел, за которым такие слепцы уже не могут иметь никакого оправдания...
      А жестокость?.. Она ведь не всегда слепая. Тем более жестокость к мнимому врагу.
      Придет время, когда те, кто родил жестокость, будут метаться во сне, мня себя на черных диванах или в глухих, обитых войлоком подвалах, или за колючей проволокой... Это начнет вершить над ними запоздалый суд их совесть - суд праведный и суровый, но без жестокости. Все будет".
      - Но почему мой герой в тридцать седьмом году, находясь в лагере, не мог размышлять так? - задал я вопрос молодому человеку.
      - Сейчас шестьдесят третий, а ваш герой зовет к смуте!
      - Он мечтает о справедливости!.. А сейчас новое время.
      - Умейте, как писатель, достойно держать себя в "новом времени"!
      Как ни странно, атмосфера настороженности вокруг меня подхлестывала к дальнейшей работе. Я неутомимо писал вторую книгу "Людей не ангелов". А тут еще появились просветы: однажды (1963 год) мне позвонили из Министерства внешней торговли СССР и попросили приехать в его управление "Международная книга". Прибыв на Смоленскую площадь и разыскав в "высотке" указанный в пропуске кабинет, я услышал неожиданное: Лондонское издательство "Артур Баркер" предлагает нашей "Международной книге" подписать с ним договор об опубликовании на английском языке романа "Люди не ангелы". Требовалось мое согласие. Гонорар в валюте - в фонд государства.
      Я был счастлив: книге на английском языке открыты ворота во многие страны мира... Вышла она в Лондоне в том же году. Роскошное издание, красочная суперобложка! Однако надпись на ней, начертанная будто кровью, встревожила меня: "Это первая книга в России, где рассказана правда о жестокостях Сталина по отношению к украинскому крестьянству..." А ведь имени Сталина я и не упоминал в романе. Просто вел горестную полемику с верховной властью, укоряя ее в беззакониях и творившихся трагедиях.
      Вскоре меня вновь пригласили в "Международную книгу" и познакомили с новым письмом из издательства "Артур Баркер". В нем сообщалось, что оно затевает судебный процесс против лондонского издательства "Моно-Пресс" (издатели П. А. Спалдинг и И. Антоненко), самочинно выпустившего в свет роман "Люди не ангелы" в своем переводе. Я должен был письменно подтвердить, что не давал им на это разрешения...
      Совсем хорошо! Если вокруг книги рождается скандальная ситуация даже такого рода, ей она только на пользу. Эту мысль подтвердил мне и известный писатель Федор Шахмагонов. Закончив в свое время Высшую дипломатическую школу МИД СССР, он поддерживал связи с бывшими соучениками. От них он слышал, что издание моего романа в Лондоне принесло там немало хлопот нашим дипломатам. Английская пресса подняла шум вокруг "Людей не ангелов", и будто книгу выдвигают на Нобелевскую премию.
      Об этом, последнем, мне надо было, конечно, помалкивать. Но как тут удержишься, чтоб не подзадорить друзей, не похвастаться?! И не удержался, дав повод товарищам потом "отыграться" на мне, о чем расскажу чуть позже.
      А тем временем роман "набирал разбег" - его выпустили "Роман-газета", издательство "Молодая гвардия", издали книгу в Словакии, Болгарии, Китае; увидела она свет в Киеве и Вильнюсе. А если к этому прибавить, что и "Максим Перепелица" уже звучал на многих языках, у меня был повод тайно гордиться и своими успехами на "международной литературной арене".
      Ох и падка молодость к известности, хоть к какой-то славе! Впрочем, уже тогда я с усмешкой и даже издевкой иногда размышлял над собой: какая, мол, разница для зарубежного читателя, для всех незнакомых мне людей, чьему перу принадлежит та или иная книга, как звучит фамилия ее автора? А все-таки тщеславие грело сердце. Когда в дом приходили гости, я с притворным равнодушием указывал на полку, где выстраивались мои зарубежные издания...
      Смешно сейчас, в преклонном возрасте, вспоминать о своей зеленой литературной молодости. Но что было - то было...
      * * *
      Однажды почта принесла мне письмо из Лондона. Издатели П. А. Спалдинг и И. Антоненко ("Моно-Пресс") извещали меня о своем желании поделиться со мной своими доходами за издание романа "Люди не ангелы". Спрашивали, куда и как адресовать перевод гонорара. Но ни слова - о своем конфликте с издательством "Артур Баркер". Был ли суд? Впрочем, это меня не касалось. Но в то время получить валюту от буржуазного издательства коммунисту?! Я уже мысленно видел, как меня прорабатывают на партийном собрании и клеят всевозможные ярлыки...
      Естественно, я помчался за советом в партбюро московской писательской организации, где состоял на партучете. Секретарь партбюро В. А. Сутырин, выслушав меня, позвонил кому-то по телефону (в райком или горком партии) и объяснил ситуацию: мол, за книгу, которую "Голос Америки" передавал по радио, англичане, издав ее вторично, предлагают автору гонорар. Как он должен поступить?..
      Немедленного совета не последовало. Сутырин сказал мне, что ТАМ спросят у вышестоящего начальства. Надо повременить...
      Через несколько дней мне передали, что по интересующему меня вопросу я должен позвонить председателю Правления АПН Борису Сергеевичу Буркову - он имеет соответствующие указания от высших инстанций. Я позвонил ему и вот что услышал:
      - Мы не одобряем, - говорил Бурков, - когда наша творческая интеллигенция обогащается за счет подачек из капиталистических стран. И вам тоже не советую клевать на валютную приманку.
      - Но оставить письмо без ответа неприлично. Они все-таки сделали для меня благородное дело. Писатель ведь пишет для того, чтоб его издавали и читали.
      - Вот и поблагодарите их за издание романа...
      Разговор был окончен. Я послал в Лондон письмо, поблагодарил издателей за внимание к моему творчеству и попросил прислать на память экземпляр книги.
      Вскоре пришла из Англии бандероль. В ней, к моей досаде, оказался всего лишь один экземпляр романа. А что мне стоило попросить три-четыре экземпляра?.. Постеснялся.
      18
      Это была счастливая пора, когда я с упоением писал вторую книгу романа "Люди не ангелы", мысленно переносясь на свою родную Винничину, к своим литературным героям и их прототипам.