И вот наступил первый день занятий. Прихожу в школу, нахожу дверь с табличкой "5-й", переступаю порог класса, сажусь за скамейку на свободное место, с гордостью раскрываю новенький, какого у меня никогда до этого не было, ранец, купленный Яковом. Вокруг - горластые мальчишки и девчонки, разговаривающие между собой на непонятном мне языке. "Городская мова (язык), - решил я для себя. - Научусь и я балакать по-городскому! - Во в Кордышивке удивятся!"
      Зашел молодой учитель. Класс утих. Учитель раскрыл журнал и начал перекличку. Вскоре прозвучала и моя фамилия. Я проворно поднялся и бойко сказал: "Я!" Учитель что-то спросил у меня.
      - Я вас не разумию, бо ще не навчився размовляты городською мовою. Але скоро навчусь!{7} - ответил я.
      Учитель опять обратился ко мне с каким-то вопросом. Я пожимал плечами, удивляясь его непонятливости. А класс взорвался дружным хохотом. Все мальчишки и девчонки повернули ко мне лица и безудержно смеялись.
      Учитель подошел ко мне, взял за руку и повел из класса, повесив мне на плечо мой ранец.
      Вошли мы с ним в учительскую. Там сидело несколько педагогов - мужчин и женщин. Учитель им что-то объяснил, и они тоже начали хохотать. Ко мне подошла женщина в очках и по-украински сказала:
      - Иди, хлопчик, домой и скажи брату, что он записал тебя в еврейскую школу. Пусть придет к нам и заберет твои документы...
      Весь мой рассказ Граник сопровождал хохотом. А когда я умолк, он с непонятной мне тогда удрученностью промолвил:
      - Да, были еврейские школы, театры, издательства, а теперь остался только пятый пункт в анкетах...
      Я не знал, что такое "пятый пункт", и отмолчался.
      * * *
      Наступила самая ответственная пора: надо было садиться за написание первого в своей жизни киносценария. Фильм уже значился в планах студии. Анатолий Михайлович предложил мне, поскольку было лето, забрать из Москвы семью и поехать под Ленинград в писательский Дом творчества "Комарово". Хлопоты о покупке путевок он взял на себя, хотя я уже был полноправным членом Союза.
      Незадолго до отъезда в Ленинград в Симферополе вышла в свет первая моя "солидная" книга - сборник повестей и рассказов "Сердце солдата". В нем был напечатан и "Максим Перепелица". Из Крымиздата мне прислали несколько пачек книг, и я захватил с собой с десяток сборников.
      Комарово явилось загадочной "планетой", населенной интересными людьми. Познавал их при помощи Граника - в столовой, в библиотеке, на прогулочных дорожках территории Дома творчества. Анатолий Михайлович нашептывал звучные фамилии и пояснял: этот - самый крупный специалист по Гоголю, а тот - по Шекспиру; этот - крупнейший переводчик с английского, а тот - с французского... Знаменитые литературоведы, критики, лингвисты, редакторы, издатели...
      - А где же прозаики, поэты, драматурги? - спросил я однажды у Граника.
      - Из прозаиков - ты пока единственный; можешь гордиться и дарить критикам свое "Сердце солдата", - с легкой насмешкой ответил Анатолий Михайлович. - Какой же из солдата драматург - еще посмотрим. Но для начала познакомлю тебя с настоящим драматургом.
      Наша с Граником пикировка происходила у крыльца домика, в котором я поселился с семьей. Мимо нас проходил по гравийной дорожке коренастый мужчина. Граник учтиво поклонился ему и представил меня:
      - Подполковник Стаднюк, начинающий киносценарист. - А мне сказал: Это - Евгений Львович Шварц. Знакомьтесь.
      Тут с крыльца скатились мои дети: десятилетняя Галя и шестилетний Юра.
      - Откуда вы, младое племя? - поразился Евгений Львович. - Будущие литераторы?!
      В его удивлении был резон: в Дом творчества "Комарово" не принимали писателей с детьми. Для меня сделали исключение по ходатайству известного мастера кино, автора трилогии о Максиме кинорежиссера Григория Михайловича Козинцева, который согласился взять на себя роль художественного руководителя постановки фильма "Максим Перепелица". Его просьбу поддержали Александр Прокофьев и Вера Кетлинская, возглавлявшие Ленинградскую писательскую организацию.
      А Граник тем временем с пристрастием расспрашивал Галю и Юру, смотрели ли они фильмы "Первоклассница", "Золушка" (называл еще какие-то):
      - А ведь это дядя Женя Шварц их создатель! Смотрите на него, запоминайте!.. Когда-то мемуары будете писать.
      Галя тут же пересказала Шварцу эпизоды из названных фильмов, Юра по малолетству "солидно" отмолчался. А я смотрел на Евгения Шварца с недоверием, зная склонность Граника к веселым и не всегда безобидным шуткам-розыгрышам.
      В дверях террасы стояла моя жена Тоня, прислушиваясь к нашему разговору, и когда Евгений Шварц ушел, она сказала:
      - Евгению Шварцу можно поклониться даже за одни сказки, написанные по мотивам датчанина Андерсена. Мне запомнились "Голый король", "Тень"...
      - Ну, вот! Еще один специалист по чужому творчеству! - с насмешкой ответил я, полагая, что Анатолий Михайлович все-таки разыграл меня. Трудно ли сочинять сказки на отработанные мотивы?! Что получится, если я начну перелицовывать на свой лад романы Андерсена-Нексе?
      Граник посмотрел на меня с ужасом, а Тоня с присущей ей застенчивостью стала увещевать меня:
      - Ваня, ты, наверное, спутал Андерсена-Нексе с Гансом Христианом Андерсеном! Оба датчане!
      - Ну и дьявол с ними! Ничего я не спутал! Помните, у Маяковского:
      Мудреватые Кудрейки,
      Кудреватые Митрейки,
      Кто их к черту разберет?!
      Я и предположить не мог, что со временем известный поэт и прекрасный человек Анатолий Кудрейко станет моим коллегой по работе в журнале "Огонек".
      Граник умел быть въедливо-насмешливым. Он уже сидел на недалекой скамейке и делал вид, что умирает от хохота. А успокоившись, прочитал мне целую лекцию о творческой самостоятельности Евгения Шварца, его повестях, пьесах, литературных сценариях, о которых я и без него знал.
      Однако все происходившее вокруг стало казаться мне неправдоподобным, особенно после того, как из-за поворота дорожки появился очень знакомый человек с большой окладистой бородой. Поздоровавшись с нами, он стал расспрашивать Галю и Юру, не болят ли у них животы, ибо, как он сказал, в столовой на завтрак подавали не очень свежий творог.
      Бородача в это время окликнули с недалекой волейбольной площадки, и он, отвесив поклон, споро зашагал туда.
      - Вылитый Отто Юльевич Шмидт, - сказал я Гранику. - Кто это? Небось специалист по Пушкину или Толстому?
      - Нет. Специалист по Арктике. Он и есть - Шмидт. Академик и Герой Советского Союза.
      - Чудеса!.. Почему в писательском доме?
      - Где же еще смогут писатели его увидеть? На Северный полюс они не ездоки.
      И опять поразившее меня "явление": мимо нас прошагал живой Николай Черкасов. Поздоровался на ходу, спросил у Граника, не закрыта ли библиотека, и, широко ступая длинными ногами, удалился в направлении главного корпуса.
      Я вопросительно уставился на Граника.
      - Вон за забором его дача, - объяснил Анатолий Михайлович и, увидев бегущую по дорожке черную собачонку, позвал ее: - Комик!.. Комик, ко мне!
      Песик - некрасивый, бородатый, с взлохмаченной шерстью, чуток повиляв хвостом, устремился вслед за Черкасовым.
      - Ты и с ним знаком? - удивился я.
      - Знаком! Иногда подкармливаю псинку конфетами.
      "Какая тут может быть работа, когда вокруг такие чудеса?" - подумал я.
      Граник будто уловил мои мысли и деловито сказал:
      - Хватит развлекаться. Садись за письменный стол... Но для начала подари Шварцу свою книгу. Пусть прочитает "Максима Перепелицу". Может, посоветует что-нибудь старик.
      Сделал я на книге робкую дарственную надпись и в обед вручил Евгению Львовичу... А уже после ужина Шварц высказал нам с Граником свои сомнения:
      - Повесть в рассказах - это хорошо. Просматриваются готовые кинематографические эпизоды. Но ведь в книге повествование ведется от лица Максима. А для фильма надо совсем другое произведение - оригинальное, не простая экранизация повести. Удастся ли на языке кино сохранить интонацию рассказов, лукавство и юмор героя? Ведь и другие персонажи не с простыми характерами... Так что трудная перед вами задача, друзья...
      * * *
      После разговора со Шварцем Граник несколько скис, а я обозлился:
      - Зачем паниковать?! - спросил у Анатолия Михайловича. - Ведь другие сценарии рождаются вообще на пустом месте! А у нас под рукой полная сюжетов книга, дюжина героев с проявившимися характерами. Давай для начала составлю поэпизодный план.
      - Попробуй, - согласился Граник.
      На второй день я читал Анатолию Михайловичу проспект будущего фильма, дополняя пересказ эпизодов объяснениями их сути.
      - За работу! - В Гранике проснулся азарт режиссера.
      Он требовал от меня вначале пересказывать ему сцены более развернуто, и только потом записывать их на бумаге. Иные эпизоды я переписывал по четыре-пять раз. Время от времени мы ходили на недалекую дачу Козинцева, нашего художественного руководителя. Граник читал ему написанные мной страницы. Я попивал кофе и временами кидал взгляды на лицо Григория Михайловича; оно все время было неизменным - улыбчивым, выражавшим доброжелательность. Однако во мне гнездилась тревога. Каким-то чутьем я улавливал, что Козинцев всерьез не воспринимал читаемое Граником; и только, возможно, мое присутствие сдерживало его от критики и возражений.
      Граник продолжал читать, а я иногда отключался от слушания и переносился мыслями в первые недели и месяцы Отечественной войны, в ее приграничные бои.
      Как ни странно, именно там начал складываться в моем воображении образ Максима Перепелицы. В самых безнадежных, смертельно опасных ситуациях иные наши рядовые воины, проявляя в атаках и контратаках немыслимое упорство, самоотречение, храбрость и стойкость, кажется порой больше, чем противника, боялись выглядеть со стороны робкими, нерешительными, неуклюжими... А когда после критических ситуаций наступали минуты затишья, находились заводилы, и начиналось веселье: смеялись над мнимыми и истинными нелепостями - у кого какое было выражение лица во время штыковой схватки (тут же копировали), как кто и что кричал в атаке, как увертывался от танка или закрывался каской от свистящей над головой бомбы... А когда вновь близился бой, люди суровели, понимая неотвратимость опасности и собираясь с силами, чтобы выстоять.
      Где бралась у солдат эта неистощимая нравственная твердость?
      Задавая себе этот вопрос, возвращался мыслями в предвоенную пору. Я сам был тогда рядовым и ощутил на себе влияние казармы, разношерстного красноармейского коллектива, влияние всего уклада солдатской жизни, каждая минута которой регламентирована уставами, наставлениями, инструкциями и приказами. Почти зримо слетала с меня "гражданская шелуха", и я видел, как постепенно менялись характеры моих сослуживцев; среди них многие несли в себе что-то от Максима Перепелицы, которому, как литературному образу, еще предстояло родиться. И если вначале казарменные весельчаки потешались над недостатками и причудами своих товарищей, не щадили и себя, дабы повеселить друзей, иногда валяли дурака и на занятиях, то со временем это их качество приобретало иную направленность - оно уже помогало в службе и в учебе. Прежнее желание прихвастнуть, преувеличить свое "я" сменялось стремлением возвысить это "я" приобретением качеств, которые действительно украшают личность воина и гражданина. И еще было страстное желание вернуться после службы домой совсем другим человеком...
      Но как все это объяснить Григорию Михайловичу Козинцеву? Почему он не задает никаких вопросов? Верил ли он в мои силы закончить сценарий и в способности Анатолия Михайловича поставить фильм?.. Мнилось мне, что не верил...
      Ну и пусть! В конечном счете - велико ли дело, появится или не появится на суд людской кинокомедия "Максим Перепелица"? Не появится никто и не догадается об этом, как о не родившемся человеке.
      "Эх, если б можно было заглянуть в будущее, пусть даже ближайшее! А может, и не надо заглядывать, чтоб не подвергнуться смятению, которое затмевает всякое будущее - близкое и далекое...
      Но как вернусь в Москву, как появлюсь на службе, если с фильмом ничего не получится? Что буду докладывать начальству?.." - И когда поставил перед собой эти вопросы, уже было невозможно избавиться от власти своих мыслей и предположений; они в конечном счете есть твоя совесть, твои рассудок и разум...
      * * *
      Чувства свои легко раздразнить, но трудно успокоить... Граник читал какой-то эпизод, сам хохотал над ним, Козинцев интеллигентно улыбался. А я, углубившись в тревожные мысли, убеждал себя, что моя совесть не должна бояться истины, какой бы горькой она ни была. Но, естественно, хотелось, чтоб истина была желательной и чтоб ее ценность оказалась в ней самой, а не в ее источниках.
      Нет, не мелкое самолюбие, не излишняя мнительность прикоснулись к моей душе. Без всяких предвзятостей я чувствовал, что наш художественный руководитель не вдохновляется моим сценарием. Видел, что и Граник стал догадываться об этом... Сам же я был безоружен; они мастера кино, в котором Ивану, видимо, делать нечего - не моя стихия. Но и в панику не вдавался: позади такая война, столько испытал всякого... А от творческой неудачи не умру.
      Но судьба пока была все-таки благосклонна к моему Максиму.
      8
      Наконец наступил день, когда на "Ленфильме" собрался художественный совет для обсуждения литературного комедийного сценария "Максим Перепелица". В составе совета: руководители киностудии, известные режиссеры Григорий Козинцев, Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, редактор фильма Татьяна Тарханова... Не помню подробностей обсуждения. Были какие-то критические замечания, пожелания. Но сценарий утвердили, вынесли решение о запуске его в производство, хотя впереди еще была трудная процедура принятия сценария в Москве, в Главном управлении кинематографии СССР.
      Все, как говорится, шло своим чередом, но в очень уплотненные сроки. Поэт Михаил Александрович Дудин написал для фильма тексты песен, композитор Василий Павлович Соловьев-Седой сочинял музыку. С музыкой на строевую песню "В путь" вначале получился конфуз. Во время первого ее прослушивания я тихонько отбивал ногами под столом такт - будто бы шагал в солдатском строю. Когда Соловьев-Седой закончил играть и устремил на меня вопросительный взгляд, я без всякой деликатности сказал:
      - Василий Павлович, музыка ваша, может быть, и очень хорошая - не мне, музыкально необразованному, судить о ней. Но с уверенностью скажу, что для солдатского строя она не подходит.
      - Почему?! - Лицо композитора наливалось краской.
      - Не прослушивается четкий ритм, под который можно "печатать" шаг. Давайте еще попробуем.
      Мы с Граником встали у пианино, а Василий Павлович вновь ударил по клавишам. Сделали под музыку несколько шагов на месте и... сбились с такта. Еще зашагали - не получалось...
      Соловьев-Седой молча поднялся, положил в папочку ноты, сердито хлопнул крышкой пианино и, не попрощавшись, вышел.
      Какое-то время в музыкальной гостиной стояла напряженная тишина. Потом на меня обрушился град упреков:
      - Что вы наделали?!
      - Это же сам Соловьев-Седой!..
      Я виновато спросил у знатоков музыки:
      - А как надо было мне поступить? Марш ведь не получился. Не только шагать под него нельзя, но и петь песню в строю не будут!
      - Марш - это еще не вся музыка к фильму, - удрученно сказал Граник. Отмолчался бы, а потом как-нибудь... Что теперь будем делать?..
      Но Василий Павлович был человеком доброй души. Через неделю, а может быть, позже мы вновь слушали его музыку - совершенно новую. Я опять притопывал под столом ногами, сразу же уловил, что в припеве надо делать паузу на два шага, и это без тренировки усложняло песню. Но сказать об этом уже не посмел; сделал вид, что маршевая песня мне очень понравилась и ничто в ней меня не беспокоит.
      И хорошо сделал, что промолчал: песню "В путь", после выхода на экраны "Максима Перепелицы", сразу запела вся армия. И никаких не было затруднений из-за перепада двух тактов в припеве. Более того, они как бы позволяли шагающим в строю солдатам пропеть вторую половину куплета с обновленной силой. На многие годы песня Соловьева-Седого "В путь" стала торжественным маршем, которым встречали и провожали в наших аэропортах высочайших гостей страны. Она также упоминалась в ряду других песен В. П. Соловьева-Седого, когда ему присуждали звание лауреата Ленинской премии.
      Но это в будущем, а пока Анатолий Граник засел за написание режиссерского сценария, привлекая к работе второго режиссера Виктора Садовского и оператора Дмитрия Месхиева. А я с семьей вернулся в Москву, увозя с собой экземпляр литературного сценария принятого к производству фильма.
      Напомню, что это был 1954 год. Я возглавлял тогда отдел художественной литературы журнала "Советский воин", редакция которого размещалась в узеньком Антипьевском переулке (ныне маршала Шапошникова). Напротив нашего двухэтажного здания высился "корабль" - высокий дом с башней и шпилями-мачтами на крыше. В нем располагалось Главное Политуправление Советской Армии и Военно-Морского Флота. Здесь начинал я в 1947 году свою службу в Москве - в отделе печати Политуправления Сухопутных войск.
      В тот день в моем мрачноватом и по конфигурации гробообразном кабинете собрались наши авторы - писатели Михаил Алексеев, Борис Зубавин, Михаил Колесников, Борис Привалов, Семен Борзунов (тогда редактор армейского "Блокнота агитатора"). Вели обычный разговор о новинках литературы, травили анекдоты. Рабочее время было на исходе, и мы убивали его, чтобы потом пойти в Дом литераторов да посидеть в ресторане.
      Вдруг к нам зашел полковник Панов Виктор Васильевич - главный редактор журнала.
      - Стаднюк, тебя вызывает генерал-лейтенант Миронов, - сказал он.
      - Сейчас?
      - Да, сейчас. И захвати свой сценарий - генерал интересуется.
      * * *
      Генерал-лейтенант Миронов Михаил Александрович был начальником управления пропаганды и агитации Главпура. Наш журнал, как и другие армейские и флотские печатные органы, подчинялся ему и его аппарату. Кроме того, Миронов являлся членом редколлегии "Советского воина", и поэтому мне иногда приходилось и раньше бывать у него в кабинете. Миронов пользовался у нас огромным авторитетом, слыл умным политическим руководителем, добрым и чутким человеком. Но лично у меня бывали разногласия с ним в оценках предлагаемых для публикации в журнале рассказов. Случалось, вернется в редакцию от Миронова рукопись, а на ней резолюция: "Я не за...", - и генеральская роспись. Я оказывался в дурацком положении: рассказ уже прошел редактуру в отделе, одобрен главным редактором и другими членами редколлегии, об этом извещен автор. Но главное, решающее слово, было за генералом Мироновым. Что мне оставалось делать? Как объяснить автору, иногда довольно именитому, почему вдруг отклоняется его, одобренное большинством членов редколлегии, произведение? Иногда я набирался храбрости, звонил Миронову и просил мотивировать свою отрицательную оценку рассказа. Это очень не нравилось генералу, мне приходилось выслушивать его нотации, а потом еще и получать выволочку от полковника Панова за непозволительный звонок начальству. А однажды, когда Миронов забраковал превосходную новеллу Николая Ершова "Вниз по Волге", я, в отчаянии, попросил писателя самого позвонить Александру Михайловичу и дал ему номер телефона... Ох, что потом было!.. Я мало не лишился своего поста в "Советском воине".
      На этот раз заходил я в кабинет генерал-лейтенанта с радужными надеждами. Но увидел Михаила Александровича мрачным. Он молча взял у меня сценарий, сесть не предложил и спросил каким-то тусклым голосом:
      - Как это вы, Стаднюк, ухитрились в мое отсутствие получить отпуск на целых три месяца?
      - Написал рапорт, как полагается, на имя редактора журнала. Попросил месяц очередного отпуска, плюс два месяца за свой счет...
      - А вы разве не знаете, что в армии не практикуются творческие отпуска?
      - Вообще-то не знал. Но очень плохо, что не практикуются. Поэтому почти нет ни книг о современной армии, ни пьес, ни фильмов.
      - Ваше двухмесячное жалование мы списать не можем, - стоял на своем Миронов. - Получать же вам его не за что.
      - Я и не претендую ни на какое жалование. А отпуск потратил не зря: будет кинокомедия о советском солдате.
      Миронов молча перелистал сценарий, остановил взгляд на последней его странице и с насмешкой спросил:
      - Всего семьдесят страничек? И это за целых три месяца?!
      - А больше и не надо, - пояснил я.
      - Так за это время можно было написать диссертацию! - Генерал поднял на меня суровые глаза.
      - Диссертацию написать легче!
      - Кто вам сказал такую глупость?!
      - Посудите сами: кандидатов и докторов наук в стране - многие сотни тысяч. А нас, членов Союза писателей, всего лишь три тысячи человек на все республики, - тогда именно такое число значилось в писательском справочнике.
      Я уже начал терять самообладание. Разговор велся в явно оскорбительном для меня тоне.
      - Ну, это вы объясните на партбюро... Кто у вас секретарь?
      - Секретарь в отпуске.
      - Все равно. Привлекаем вас к партийной ответственности...
      - За что?! Ну, привлекайте... А я выступлю перед писательской общественностью, расскажу о нашем с вами разговоре. Тогда посмотрим, кто из нас окажется... - И неожиданно для самого себя выпалил: - В дураках!
      Разумеется, это было с моей стороны уже неслыханной, неразумной и опасной дерзостью: подполковник и генерал-лейтенант - несоизмеримые "весовые категории".
      - Вон! - выдохнул Миронов, вскочив на ноги.
      - Есть вон, товарищ генерал-лейтенант! - истошно заорал я. Четко, по-уставному повернулся на каблуках кругом и строевым шагом, вкладывая в удары сапогами о паркет все свое негодование, вылетел из кабинета.
      Через несколько минут появился в своей "резиденции". Там по-прежнему находились Алексеев, Зубавин, Привалов, Борзунов, Колесников. Кажется, еще и Константин Поздняев. Они обратили внимание на мой взъерошенный вид. Посыпались вопросы...
      И я, стоя в дверях, позволил себе совсем недопустимое по тем временам: стал в подробностях рассказывать о происшедшем сейчас в кабинете генерала Миронова:
      - В такой великой армии, победившей Гитлера, возглавляет ее духовную жизнь бездуховный человек! Позор всем нам! Завтра же подаю рапорт об увольнении! Стыдно! Стыдно быть под началом у злобных и темных людей!.. - Я был почти в истерике.
      Вдруг сздади кто-то крепко взял меня за локоть. Я оглянулся и увидел нашего главного редактора полковника Панова. Лицо у него было бледное, глаза суровые.
      - Прекрати! - строго произнес он. - Пойдем со мной... Под трибунал захотел?.. Партбилет тебе надоел?
      Вошли в кабинет Виктора Васильевича. Он усадил меня на диван и тут же позвонил генералу Миронову. Я знал, что они были давними и близкими друзьями.
      Мне только запомнилось из их разговора:
      - Ты не прав!.. - говорил Панов в телефонную трубку. - Не прав!.. Стаднюк прав!.. Так нельзя с молодым писателем! Пойдет молва по всему их писательскому союзу! Не обрадуемся!..
      * * *
      На второй день явился я на службу ровно в девять часов утра, предчувствуя, что грядут какие-то события. И верно, только зашел в кабинет, как на моем столе зазвонил телефон. Сняв трубку и назвав себя, услышал голос генерала Миронова:
      - Зайди ко мне!
      - Слушаюсь!
      То, что генерал назвал меня на "ты", сулило перемену в его настроении к лучшему. Через две-три минуты я уже был у Миронова.
      - Ну, прочитал я твой сценарий, - спокойно сказал он, протягивая мне рукопись. - Понравился!.. Если получится хороший фильм, будем поддерживать.
      Я поблагодарил генерала, понимая, что на этом разговор не окончен.
      - Ну, а за вчерашнее ты не обижайся, - продолжил Михаил Александрович. - Всякое бывает в нашей солдатской жизни... Договорились?..
      - Я прошу и меня извинить за невыдержанность.
      - Мы же мужчины. Всякое случается, - миролюбиво повторился Миронов.
      - И еще прошу разрешить мне отлучаться в Ленинград по вызовам студии. Там начинаются актерские пробы.
      - Конечно, конечно, - согласился Миронов. - Я скажу Панову. А кого там планируют на главную роль?
      - Я хотел бы Алексея Покровского или Юрия Белова.
      - Лучше бы Бондарчука!
      - Не согласится. Он не комедийный актер.
      - Ну, вам виднее. - И генерал горячо пожал мне на прощание руку. Желаю успехов!..
      Итак, атмосфера на службе разрядилась. Впереди ждали меня и моего Максима другие испытания.
      Пришла телеграмма из Ленинграда: вызывали для участия в отборе актерских проб. Купив билет на "Красную стрелу", помчался вечером на вокзал. Вошел в свой вагон с двухместными купе, сверил обозначенное в билете место, открыл дверь и остолбенел: на одном из двух диванов сидел народный артист СССР Николай Черкасов и читал газету. Я поздоровался, извинился,..
      - Располагайтесь, подполковник, - приветливо сказал Николай Константинович. - И не смущайте меня своим смущением.
      Я снял плащ-пальто с погонами (уже была осень), поставил под столик чемодан, сел напротив Черкасова. Надо было о чем-то говорить, но мне легче было груженую телегу сдвинуть с места...
      Узнав, что я еду на "Ленфильм" по киношным делам, Черкасов удивился: в те времена военные редко оказывались в роли киносценаристов. Поговорили о Комарово, об Анатолии Гранике, с которым Черкасов был знаком, затем Николай Константинович стал расспрашивать меня о войне... Пили чай с печеньем, потом, кажется, еще что-то пили...
      В Ленинграде на Московском вокзале Черкасова встречала машина, и он предложил завезти меня в гостиницу "Астория", где был забронирован номер. Я смущенно объяснил, что обязан вначале зарегистрироваться в военной комендатуре города и там уже получить направление в гостиницу.
      - Заедем и в комендатуру, - сказал Николай Константинович. - Мне даже интересно посмотреть, как вершится эта бестолковщина.
      Дежурный военный комендант записал в журнале о моем прибытии, а дать направление в "Асторию" отказался:
      - Не положено. У нас есть офицерская гостиница, есть общежитие для военных. Туда - пожалуйста.
      Сзади меня вдруг послышался баритональный, такой знакомый всем голос Черкасова:
      - А вы переступите через "не положено". Товарищу военному писателю надо будет принимать у себя съемочную группу фильма, актеров...
      Дежурный ошарашенно пялился из-за деревянного барьера на высокого мужчину в цивильном.
      - Вот я пожелаю навестить подполковника. Зачем мне ваше общежитие? У нас профессиональные разговоры.
      Дежурный офицер вдруг узнал Черкасова, вскочил на ноги, заулыбался и чеканно доложил:
      - Сделаем, как прикажете, товарищ народный артист!
      - Вот это другой разговор! И начальству передайте, что я требую никакими параграфами не усложнять творческую работу военнослужащих.
      - Ваше требование будет записано в журнал и доложено коменданту Ленинграда! Прошу ваш автограф, а то комендант не поверит...
      Черкасов с готовностью расписался на предложенном ему бланке и поставил дату.
      Затем мы поехали в гостиницу "Астория". Прощаясь, Черкасов пообещал побывать на студии при окончательном утверждении актерских проб...
      Появившись на "Ленфильме", я с головой окунулся в режиссерскую "кухню" Граника. Не скрою, что мне было приятно, что Анатолий Михайлович на большинство главных ролей пригласил актеров из украинских театров. Ведь все сельские сцены фильма проходили на Украине. Главные герои, пришедшие на службу в армию, украинцы. Леонид Быков уже на пробных съемках в роли Максима Перепелицы покорил всех своей простотой и непосредственностью, умением перевоплощаться в образ Максима без наигрыша, с глубокой правдивостью и подлинной комедийностью "без комикования". Все почувствовали его прекрасную душу, юношескую наивность, чистоту порывов, доброе лукавство и благородство.
      Под стать Максиму - его отец Кондрат Перепелица, колхозный кузнец и руководитель сельского духового оркестра. Заслуженный артист УССР Н. Яковченко возвышался в роли как неподражаемый талант. И что интересно, Н. Яковченко, как и все участники фильма, говорил по-русски, но в его языке явственно звучала напевность украинской речи со всеми ее приметами. Русские актеры (народный артист СССР А. Борисов в роли Марка Мухи, заслуженная артистка РСФСР Т. Пельтцер в роли бабки Горпины, артист Г. Вицин в роли деда Мусия, К. Сорокин - старшина Саблин) вместе с украинскими актерами создавали великолепнейший народный ансамбль славянского речения.
      Но дело не в фильме, а в том, как он пробивался к экрану. Забегу вперед и скажу, что в это же время на московской студии имени Горького тоже создавался фильм, сюжет которого во всех его подробностях был позаимствован известным кинодраматургом из моей книги "Максим Перепелица" и из прозвучавших в эфире радиоспектаклей о Максиме по моим сценариям. Но об этом ни я и никто на "Ленфильме" пока ничего не знали. Сие событие пушечным залпом ударит по всем нам позже.
      9
      Тот вечер в Ленинграде стал для меня особенно памятным. В ресторане гостиницы "Астория" мы с Граником ужинали в одной компании с актером Александром Вертинским (он тогда снимался в фильме "Анна на шее"). Александр Александрович был нашим гостем. Мы не отрывали от него глаз, ловили каждое его слово. Заметив, как я стараюсь вилкой и ножом разделать на тарелке жареного цыпленка "табака", он расхохотался и, подвернув вверх белоснежные манжеты рубашки, растопырив пальцы, стал показывать, как это делается руками. Я в свое оправдание сказал о своем крестьянском происхождении и этим дал повод Вертинскому для расспросов о том, зачем мне, офицеру в высоком звании, понадобилось еще стать писателем. И как это можно создать кинокомедию на армейском материале?
      Разговор продолжили в моем номере, где Анатолий Михайлович стал читать наиболее комедийные эпизоды из своей режиссерской разработки. Компания наша увеличивалась: пришел Константин Сорокин, которому предстояло сыграть в нашем фильме роль старшины Саблика, зашла Алла Ларионова (умопомрачительно красивая, снимавшаяся в главной роли "Анны на шее"), еще появились актеры и, усевшись вокруг стола, начали готовиться к какой-то сложной игре в карты.