Супруга Александра Николаевича, Инна Марковна, тоже участница партизанского движения (со временем она станет членом Союза писателей СССР как драматург и переводчик с болгарского). Набираю домашний номер сабуровского телефона, объясняю Инне Марковне ситуацию. Она тут же дает согласие на встречу, но ставит условие: с ними приедет еще одна гостья прекрасная, знаменитая женщина. Назвать ее имя отказалась - пусть будет сюрприз.
      И вот в нашей "квартире" появляются необыкновенные люди: (при полной форме!) Герой Советского Союза генерал-майор Сабуров Александр Николаевич, его жена, красивая голубоглазая блондинка Инна Марковна и... (невозможно было поверить!) Герой Советского Союза, прославленная летчица Гризодубова Валентина Степановна - улыбчиво-обаятельная; ее глаза искрились доброжелательством и веселой загадочностью.
      Трудно описать эту встречу. Вначале Фанаска и Прокоп почему-то очень испугались. Потом было веселое застолье, безбрежность разговоров простых людей с открытыми душами и взаимными симпатиями. И самое удивительное, что поводом такой встречи послужил приезд двух крестьян - колхозника и колхозницы.
      Надо сказать, что генерал Сабуров сам выходец из крестьянского рода (село Ярушки, где он родился, ныне влилось в пределы города Ижевска). Он с удивительным пониманием, необыкновенной глубиной размышлял о проблемах времени, бедах и нуждах села, о сложностях государственного масштаба. Еще тогда я с лихостью подумал, что именно его, Александра Сабурова, надо бы избрать главой правительства - так четко, ясно и просто излагал он свои мысли, убедительно высказывался о том, как их реализовать, куда устремлять поиски новых форм хозяйствования, как объединять народы, ощутившие свою неодолимость в борьбе с немецким фашизмом.
      Александр Сабуров действительно был истинно народным генералом самородком, умевшим масштабно и по-деловому смотреть далеко вперед. Многое почерпнул я из встреч и бесед с ним. Один его рассказ не дает мне покоя уже многие годы. В нем шла речь о событиях 1941-го на Юго-Западном фронте, когда наши войска оказались там во вражеском окружении. А точнее, речь шла о генерале Власове, который в начале войны командовал 44-м мотомехкорпусом. При отступлении от Львова Власов потерял свой корпус и, выйдя из первого окружения, был назначен командующим 37-й армией, занявшей Киевский укрепрайон. Когда немецкие войска обошли 37-ю армию, Власов со штабными офицерами стал пробиваться на восток. В каком-то отдаленном от Днепра перелеске с его штабной группой встретилась небольшая горстка работников НКВД, которую возглавлял Сабуров. Решили выходить из окружения сообща. Однако ночью Александру Николаевичу стало известно (не помню, при каких обстоятельствах), что генерал Власов отбирал в своем штабе офицеров, согласных сдаться немцам в плен, а несогласных приказал расстрелять... Сабуров и его подчиненные, не дожидаясь утра, сбежали от Власова, а потом, создав партизанский отряд, остались воевать в тылу врага.
      Власов был известен руководству страны, в том числе Сталину и Тимошенко, как одаренный военачальник, получивший перед войной звание "генерал-майор" и награжденный орденом Красного Знамени. Вскоре после выхода из окружения он был назначен командующим 20-й армией, защищавшей Москву...
      Генерал Сабуров с уверенностью утверждал, что Власов перед выходом из вражеского тыла уже побывал в немецком плену и был "отпущен" немцами, взяв перед ними обязательства содействовать успехам гитлеровских войск.
      Такой информацией я был ошеломлен. Не верилось, чтоб на рубежах борьбы за Москву командовал армией враг. Ведь это могло привести к катастрофе!..
      Но фантазия моя вдруг взвихрилась уже после смерти генерала Сабурова. Я продолжал работать над романом "Война", и у меня родилась мысль сблизить своего литературного героя, немецкого диверсанта, действующего в нашем тылу, Глинского ("майора Птицына") с генералом-предателем Власовым для их совместных действий. Но необходимо было удостовериться в подлинности версии Сабурова, заручиться документальными подтверждениями. Обратил я внимание и на то, что в мемуарах генерал-полковника Сандалова Л. М., который был начальником штаба 20-й армии, говорилось, будто Власов, приняв под Москвой армию, не командовал ею из-за болезни. В Институте же военной истории мне сказали, что это была за "болезнь": Власов по-черному запил, и его обязанности исполнял Сандалов.
      Встретиться с генерал-полковником я не сумел: на мой телефонный звонок он ответил, что тяжело болен; да и не мог взять в толк, кто я и что мне от него надо. А я уже мысленно вторгался во внутренний мир Власова, слагал воедино все известное мне о нем (в том числе в его довоенную службу), и мне казалось, что запой командарма во время Московской битвы был следствием его душевного разлада, неготовности к страшному преступлению перед своим народом. Возможно, и не так просто было ему осуществлять преступные акции, ибо любой письменный приказ военачальника скреплялся тогда подписями начальника штаба и первого члена Военного совета.
      Стал я стучаться в самые высокие инстанции: Военную коллегию Верховного суда СССР, Главную военную прокуратуру - результатов никаких. Написал письмо Председателю Комитета государственной безопасности СССР Андропову Юрию Владимировичу. Просил разрешить мне ознакомиться в их архиве с документами о судебном процессе над генералом Власовым или хотя бы ответить на мой вопрос: сдавался ли Власов летом 1941 года немцам в плен или нет? Через какое-то время меня пригласил к себе заместитель начальника секретариата Андропова генерал-майор Губернаторов Н. В. и по поручению Председателя сообщил, что Комитет не располагает интересующими меня сведениями.
      И все-таки я сомневался. Размышлял, примерно, так: "Советская контрразведка будет выглядеть не лучшим образом, если я обнародую, что в конце 1941 - начале 1942 года под Москвой командовал нашей 20-й армией немецкий агент". Возможно, и я бы на их месте не "оснащал" настырного писателя скандальной, совершенно секретной информацией. Но по здравому моему размышлению, никакого урона престижу нашей разведки от моих публикаций не было бы. Наоборот: они бы подчеркнули остроту и сложность борьбы двух разведок. А всякая борьба слагается не только из побед, но и из поражений, драматических, подчас чудовищных, ситуаций. В своих домыслах и сомнениях я исходил еще и из того, что в сообщении ТАСС от 2 августа 1946 года о приговоре к смертной казни через повешение Власова А. А. и одиннадцати его сообщников говорилось: "по обвинению в измене Родине и в том, что они, БУДУЧИ АГЕНТАМИ НЕМЕЦКОЙ РАЗВЕДКИ (выделено мной. - И. С.), проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против Советского Союза..." Значит, Власов все-таки был агентом! Ведь такое обвинительное заключение родилось не на пустом месте.
      И я не сдавался. Услышав по западным радиоголосам о том, что во Франкфурте-на-Майне издана на русском языке издательством "Посев" книга В. Штрикфельдта "Против Сталина и Гитлера: О генерале Власове и Русском освободительном движении", подумал, что в ней наверняка могут содержаться подробности, которыми заинтересовал меня генерал Сабуров. Правдами и неправдами добыл эту книгу. Но мои надежды не оправдались. Книга написана от лица автора, многое прочитанное в ней о Власове мне было известно ранее; новые факты и сведения пусть и заслуживали внимания, но требовали проверки, переосмысления и выходили за рамки моих исканий.
      Казалось, источники дальнейших поисков иссякли. Оставалась последняя надежда: военные архивы ГДР. В одну из поездок в Берлин с писательской делегацией нас принял первый секретарь Берлинского горкома и член Политбюро СЕПГ Конрад Науман. Потом мы гостили у него на даче, и я, выбрав удобный момент, заговорил с ним о Власове, рассказал о своих "расследованиях". Конрад Науман пообещал помочь... Потом мы несколько раз встречались с ним в Москве, но никаких новых сведений он, к сожалению, не смог сообщить.
      Я уже было смирился: преодолеть невозможное нельзя. Шло время, наполняясь событиями и не обделяя нас заботами. У меня завершалась очередная книга и запускался в производство телевизионный многосерийный художественный фильм "Война". Я искал "ходы" небанального решения финала судьбы немецкого диверсанта Глинского. И неожиданно увидел в "Комсомольской правде", родной мне газете периода войны, отрывок из записок военного корреспондента 2-й ударной армии майора запаса К. Токарева "Приговор" (3 марта 1988 года). Цитирую наиболее заинтересовавший меня абзац:
      "...И доныне не ясно, каким образом он (генерал Власов. - И. С.), по его же словам, больной, был вынесен из окружения солдатами на шинели. Это 500 километров, до Курска! Когда же наши особисты разведали, что Власова выводил из окружения его многоопытный адъютант Ренк, оказавшийся бывшим лейтенантом германского Генштаба, и доложили об этом Н. С. Хрущеву (тогда члену Военного совета Юго-Западного фронта. - И. С.), а тот - Сталину, последний не поверил. Сталин, запомнивший его "верность и преданность", назначил Власова командующим 20-й армией".
      Мои мысли всколыхнулись с новой силой. Но опять сомнения... Откуда К. Токареву могли быть известны столь секретные подробности? Также вспомнилось, что генерал Сабуров говорил мне, будто Власова немцы выпустили из окружения в районе Чернигова с обросшим лицом, бородой, одетым в крестьянскую одежду и с козой на веревке.
      6
      С автором цитируемых выше записок Константином Антоновичем Токаревым я был хорошо знаком еще с Северо-Западного фронта, когда он приезжал в нашу 27-ю армию, будучи корреспондентом "Красной звезды". Потом, в 50-х годах, мне довелось рецензировать рукопись его повести о Власове; в ней были подробности сдачи Власова в плен немцам на Волховском фронте в июле 1942 года. И, естественно, после прочтения "Приговора" я тут же позвонил Токареву. Без обиняков рассказал ему известную мне версию о первом пребывании Власова у немцев. Токарев долго молчал, размышляя, потом сказал:
      - Близкие к этому мысли у меня появлялись... Но подтвердить их ничем не могу. Да и сам сейчас сижу над воспоминаниями о тех временах...
      Последующие разговоры с К. Токаревым (очень больным; не так давно ему отняли раненную на фронте ногу) ничего не прояснили, и я вновь обратился к товарищам из КГБ, сославшись на публикацию "Комсомольской правды". Ответ получил, как и прежде: интересующих писателя документов в архивах КГБ не имеется.
      Итак, для меня этот вопрос закрыт, но убежден, что перед будущими историками он еще встанет.
      * * *
      В своих воспоминаниях я забежал далеко вперед, дабы не разрывать на части внезапно возникшую "власовскую тему". А сейчас возвращаюсь в свою бытность редактором Военного издательства.
      Напомню читателю, что я уже тогда всерьез занимался художественным творчеством как прозаик. И настало наконец время, когда осмелился положить на стол полковника Крутикова, нашего главного редактора, объемную рукопись - сборник собственных рассказов, в том числе и о Максиме Перепелице. В этот же день моя рукопись перекочевала на стол Михаила Алексеева (напоминаю, что мы оба были редакторами Воениздата, сидели в одном кабинете и уже были друзьями). Наверное, не придумать горшего наказания для автора, чем быть свидетелем чтения его рукописи сидящим рядом редактором. Я время от времени косил глаз на Михаила Николаевича, видел, как он, шевеля губами, читал и перечитывал мои страницы, что-то откладывал в сторону. Но я ни о чем не спрашивал, несколько дней перенося мучительную пытку и сам почти ничего не делая. Наконец он вынес приговор:
      - Хочешь, чтобы книжка заинтересовала читателя и критику?
      - Хочу.
      - Тогда оставим для издания одного "Максима Перепелицу".
      Я взвыл от обиды и негодования, но Алексеев был непреклонен. Не помогли ни мои уговоры, ни наша дружба. И я почти всерьез попросил его если издавать только одного "Максима Перепелицу", то хотя бы на бумаге потолще... А потом уже в шутку:
      - Давай, пусть даже на картоне - чтоб книга была потяжелее.
      Алексеев рассмеялся и ответил:
      - Вот-вот, это бунтует в тебе Максим Перепелица!.. Значит, верно решили - он пока твой главный герой.
      Но не так просто издать первую книгу в своем издательстве! Возможно, не потому, что, как гласит библейское утверждение: "Нет пророков в своем отечестве"; к редактору-писателю, видимо, требования были повыше, дабы перед лицом авторов издательства не оказался он в неловком положении, если вдруг его книга не удалась... Во всяком случае, вопреки правилам прохождения рукописи художественной книги в издательстве, ее послали на рецензирование в управление пропаганды Главпура. Со временем она была возвращена в Воениздат с официальным заключением, гласившим: "Возражений против публикации не имеется". "Максим Перепелица" получил права гражданства. В газетах стали печататься добрые отзывы о нем; в "Огоньке" появилась хвалебная рецензия, написанная известным критиком Александром Макаровым. Еще бы! Ведь после войны это была первая книга о современной армии.
      Но триумф "Максима" был впереди. Начался он с того, что его заметила редакция литературно-драматического вещания союзного радио. Мне предложили написать серию сценариев радиоспектаклей по мотивам повести. Режиссер Виктор Турбин, редакторы Лидия Стишова и Ольга Новикова взяли шефство над моей работой. А когда роль Максима стал репетировать артист МХАТа (ныне народный артист России) Алексей Покровский, стало ясно, что уже первый полуторачасовой радиоспектакль обречен на успех. Покровский в роли Перепелицы оказался неподражаем.
      Телевидение в первую половину пятидесятых годов только входило в наш быт. Деревни и села еще не ведали, что это за чудо. И радио было главным вещателем жизни страны и планеты, "поставщиком", особенно в глубинку, разного рода художественной продукции, музыки, песен, новинок литературы, драматургии.
      И как же взыграло мое честолюбие, когда по радио, особенно в праздники - под Новый год, Первомайские, Октябрьские дни включали комедийные спектакли по моим сценариям. Я представлял себе, как их слушают в моей Кордышивке, в Тупичеве, во всех уголках страны, как ахает от изумления моя многочисленная родня-Шутка ли, наш Иван, бывший пастух, помиравший от голода полусирота, оборвыш, - и вдруг непонятно каким образом пробился Бог знает куда, стал загадочным для них человеком. Да еще изумлялись мои земляки и тому, что по радио звучали знакомые им имена кордышан - деда Мусия, тетки Явдохи, почтальона Марка Мухи... Это уж казалось им совсем невероятным.
      Впрочем, я и сам млел от гордости, слушая, как мое имя упоминалось рядом с именами обаятельнейшего Алексея Покровского и игравших в радиоспектаклях наиболее именитых в то время актеров: Грибова, Яншина, Гриценко, Трошина, Светловидова, Кольцова, Пельтцер, Викланд, Васильевой, Понсовой...
      В моей душе и сейчас звучит сопровождавшая постановки лирическая музыка композитора Корчмарева.
      О, сколько прибавилось у меня в тот период родственников, о существовании которых я раньше и не подозревал, сколько получил писем с выражением чувств дружбы и любви.
      * * *
      Замечу также, что после первой же прозвучавшей в эфире радиопостановки о Максиме Перепелице у издателей возрос интерес к последующим моим рассказам. Журнал "Советский воин" стал для меня главным литературным прибежищем. Его ведущие работники Константин Иванович Поздняев и Евгений Фотиевич Дырин всячески содействовали моим публикациям на страницах двухнедельника и его приложения. Поздняев проявил себя как беспощадный критик, а Дырин уже был сложившимся прозаиком (его повесть "Дело, которому служишь" занимала тогда видное место в нашей военно-художественной литературе). Но случилась беда: Евгений Фотиевич, человек трудной судьбы, внезапно ушел из жизни. На его место - начальником отдела художественной литературы и членом редколлегии "Советского воина" - назначили меня. "Фотиевич заменил Фотиевича", - мрачно шутили иные из моих друзей. Тридцать лет состоял я в редколлегии журнала (даже после увольнения в запас), пока меня не сменил там мой сын Юрий, предварительно закончив институт, аспирантуру, отбыв срочную службу в армии, экстерном сдав экзамены за военное училище, заочно закончив военную академию и немало поработав в военной печати.
      * * *
      Однажды в нашей квартире раздался телефонный звонок, и я услышал:
      - Это говорит начальник сценарного отдела ленинградской студии художественных фильмов Беляев Владимир Сергеевич. - Голос в трубке был незнакомым. Он продолжал: - Я в поезде прослушал отрывок из вашего радиоспектакля "Максим Перепелица на побывке".
      - И что из этого следует? - насмешливо спросил я, будучи уверенным, что меня разыгрывает кто-то из моих друзей, скорее всего, Михаил Алексеев. Розыгрыши тогда в наших кругах были в моде.
      - Давайте встретимся. Поговорим о возможности создания кинокомедии.
      Мне это показалось совершенно несбыточным. Кино мне виделось недосягаемой сферой искусства, тем более что в те времена в течение каждого года на экраны выходило не более десяти - двенадцати фильмов. И я, сказав в ответ какие-то неучтивые слова, положил телефонную трубку.
      Вскоре вновь зазвенел телефон. Тот же голос стал убеждать меня:
      - Я понимаю... Вы приняли мое предложение за чью-то шутку. А я вполне серьезно, слово чести! Приходите завтра на Большой Гнездниковский, в Главкино. Там будет заказан пропуск. Заходите к главному редактору Игорю Вячеславовичу Чекину. Я буду ждать вас.
      Упоминание об Игоре Чекине, которого я помнил по Северо-Западному фронту, смутило меня. Никто из моих друзей не мог знать его отчества. А вдруг не розыгрыш?
      На второй день я шел на Большой Гнездниковский, все время оглядываясь, полагая, что если меня кто-то разыгрывает, то обязательно будет подсматривать, клюнул ли я на злую шутку. И был радостно смущен, когда в бюро пропусков у меня взяли удостоверение и стали выписывать пропуск.
      Все произошло как в сказке. В кабинете Игоря Чекина я познакомился с Владимиром Сергеевичем Беляевым - моложавым, коренастым, улыбчивым. Нас потом на долгие годы свяжет крепкая дружба семьями. Он высказал уверенность, что Максим Перепелица, как литературный герой, дает все возможности для экранизации книги о нем. В это время в кабинет вошел высокий, чуть старше меня мужчина. Это был режиссер "Ленфильма" Анатолий Михайлович Граник, чья картина "Алеша Птицын вырабатывает характер" недавно вышла на союзный экран. Он попросил Чекина подписать какой-то документ, связанный с поездкой на целину для поиска сюжета.
      - Вот тебе автор с готовым сюжетом! - Владимир Беляев указал Гранику на меня. - Идите в коридор и потолкуйте.
      В коридоре мы уселись с Граником на диван, и он попросил:
      - Расскажите один-два эпизода, которые могут войти в сценарий.
      Я стал рассказывать о проделках Максима Перепелицы в селе и в армии. Граник похохатывал. Радиопостановок он не слышал, но согласился:
      - Давайте попробуем. Надо заключать с вами договор...
      На службе я подал рапорт о том, что есть возможность создать кинокомедию о современной жизни Советской Армии, попросил предоставить мне очередной отпуск, прибавив к нему два месяца за свой счет. Редактор журнала "Советский воин" полковник В. В. Панов, старый служака и прекрасный человек, прошелся с моим рапортом по начальству (благо, что кое-кто из несговорчивых генералов в это время курортничал), и я получил отпускные документы.
      Граник, не очень поверив, что в книжке "Максим Перепелица" изображены не придуманные, а подлинные, живущие в Кордышивке люди, предложил для начала съездить в мое родное село, именуемое в повести Яблонивкой, познакомиться с так называемой "натурой", сфотографировать "типажи", напитаться атмосферой селянской жизни на Винничине.
      И вот появились мы в Кордышивке. Еще стояла в центре села хата, в которой я родился. Она уже принадлежала чужим людям, и мы остановились в доме моего брата Бориса. Заработал "сельский телеграф" - покатилась по селу молва о нашем приезде. Борис и его жена Ганя спешно готовили угощенья. Не заставили ждать себя и гости - родственники, друзья, сельское начальство. Почтарь Марко Муха принес корзину свежей рыбы, поймав ее в прудах за нашим селом. Анатолий Граник целился фотоаппаратом в почтаря, поражаясь тому, что в книге я действительно не придумал его.
      А меня стала одолевать тревога. У Анатолия Михайловича было типичное еврейское лицо, и я был уверен, что кто-нибудь из моих земляков обязательно затеет с ним сердобольный разговор о том, что во время войны фашисты уничтожили в местечках на Винничине все еврейские семьи, и при этом может употребить слово "жид", не подозревая, что оно оскорбительно-черное, оставшееся в подольском лексиконе со времен шляхетского польского ига.
      Я попросил Бориса тайком предупредить об этом собиравшихся в хате людей.
      - Зробымо! - откликнулся Борис и кинулся выполнять мою просьбу.
      Когда все мы собрались в застолье, главенство взял на себя мой дядька Иван Исихиевич Стаднюк. Налили, как полагалось, по чарке, и Иван Исихиевич, являя собой, как его считали в селе, саму мудрость и ученость, начал вступительную речь:
      - Добродеи, у нас сегодня свято! До нас приехали большие люди - Иван Фотиевич и Анатолий Михайлович, - и он поклонился Гранику, продолжив, не переводя дыхания: - Тут балакали, шо вы жидок?..
      Я будто провалился в небытие, почувствовав холодок в сердце. Увидел, что и лицо Граника окаменело.
      - Да, - чужим голосом выдохнул он...
      А Борис, выпучив глаза, вскочил, как ужаленный:
      - Дядьку Иван, я же говорил, что так не можно! Це ж униатське слово!
      - Почему нельзя? - Иван Исихиевич для пущей убедительности перешел на русский язык. - Вот профессию его назвать и впрямь как-то неловко: реже-сер!.. Нехорошее слово!.. Сер!.. Кому это надо? А вот "жид" звучит! Ведь как раньше было? Нужен тебе, скажем, умный совет или потребовалось купить хорошей материи на костюм, керосину в лампу, дегтю для колес, продать курицу, яйца, муку, - да мало ли что! Идем к своим жидам в Вороновицу или в Немиров, а то и в саму Винницу. И имеем все, что надо! Была нормальная жизнь: я тебе, ты мне. А сейчас что? Фашисты, будь они прокляты, повыбили всех жидов, и селянин стал беспомощным и без всякой опоры. Как сирота!.. Ни сельрада, ни правление колхоза не помощники нам. Куда деваться?
      Застолье загудело от реплик:
      - Теперь ни курицу не продашь, ни материи не купишь!..
      - На торговице все ларьки сгнили!..
      А Иван Исихиевич все витийствовал, вспоминал, как он во время войны, рискуя собой, жизнью своей семьи и всех родственников, прятал на чердаке хаты двух еврейских парней, как еще в гражданскую войну носил вместе с нашим односельчанином Петром Северенчуком в уездный город Брацлав прошение от селян прекратить еврейские погромы и отведал там петлюровских шомполов. Но зато потом имел почет и уважение во всех окрестных еврейских местечках.
      - И могли деньги занимать у евреев без всяких процентов, - заметил кто-то из более старших кордышан.
      - Почему без процентов? - обиделся Иван Исихиевич. - Так не бывает между деловыми людьми!
      - И большие проценты брали с вас? - спокойно спросил Граник.
      Заподозрив в этом спокойствии напряжение и зреющий взрыв, я запаниковал. Надо было как-то сглаживать неловкость. Но Иван Исихиевич продолжил разговор:
      - Нормальные проценты водились - по согласию, по-человечески. Скажем, дружили мы с вороновицким рыжим Гершко. Башковитый был торговец, хотя детей настрогал больше дюжины! Многие годы сбывал я ему сушеные груши... Он имел доход, а я от его дохода проценты. И как-то читаю в газете, что ученые придумали мазь против лысины: чтоб выпавшие волосы заново отрастали да еще кучерявились. А у меня ж лысина, как еродром - хоть самолеты сажай на ней!.. Я к Гершко: достань, Бога ради, мазь! Вырастет у меня чуприна отдам тебе своего лучшего коня. Гершко кинул клич своим знакомым людям, которые аптеками заправляли - в Винницу, Бердичев, Киев... Нет мази!,. Нашлась только в самой Одессе, да и то за немалые гроши. Но скажу я вам: мазь была страшно вонючей, и на нее слетались мухи, как в нужник. Пришлось ситечко на голову поверх повязки нахлобучивать, а людям брехать, что заразился какой-то панской болезнью, от которой зобрели для меня лекарство... А моя жинка Лександра знай втирает мне мазь в голову: хотела, чтоб кучери у меня появились. Но вместо кучерей слепилась на лысине под повязкой скорлупа, а в голове будто клювики застучали. И однажды приснилось мне, что из моей лысины вылупилась огромная сова. Проснулся я в страхе и требую от Лександры содрать с меня коросту. Ой, натерпелся! Ежа легче родить против шерсти! Словом, размочила жинка скорлупу и заголосила дурным голосом: увидела, что над моими ушами выросло по клоку волос, а на макушке прорезался самый настоящий рог - как у бычка...
      Тут уж Граник развеселился без притворства и сквозь хохот тихо сказал мне:
      - Прямо по Гоголю!.. Готовый сюжет для народной комедии.
      - Вам, товарищ ре-же-сер-р, комедия, а мне слезы! - обидчиво откликнулся Иван Исихиевич. - Как было дальше жить? Я сел на коня и поскакал в Вороновицу к Гершко. Помогай! - требую. - Спрашивай у своих дохторов, что мне делать с рогом. А он, бандит, хохочет. Говорит: дай рогу подрасти, я потом спилю его и сделаю свирель. А что такое свирель? спрашиваю. Говорит - дудка, на которой музыку играют. Цены ей не будет! Подуешь в нее - и все самые пригожие бабы начнут сбегаться к тебе... Ему шутки, а мне хоть в петлю... Повел меня Гершко до нашего вороновицкого дохтора Балабана - он лечил людей всех наших сел, земской больницей управлял. Так вот, чикнул Балабан ножичком по моему рогу, и от него только вонь пошла... Смазал, заклеил...
      - Хороший был дохтор, - вставил Марко Муха. - Лет сто, наверное, прожил.
      - А хоронили его как! - воскликнул кто-то.
      - Да, провожали в последний путь знатно. - Иван Исихиевич стал уточнять мысль: - Дети Балабана пожелали похоронить отца в Виннице на еврейском кладбище. Так наши люди целыми селами хлынули следом. Кто пешком, кто на возах, на лисопетах. До самой Винницы процессия растянулась.
      - Это сколько ж километров? - поинтересовался Граник.
      - Более двадцати!
      - Не может быть!
      - Га-га, не может!.. Балабан не только лекарства прописывал, но и принимал роды, операции делал, раны всякие зашивал, уколы давал. Лучшего дохтора во всей округе не было!.. Раньше и губернаторов так не хоронили...
      7
      Несколько дней гостили мы с Граником в Кордышивке. Навещали моих родственников, друзей, бродили по лесу, околицам села. Анатолий Михайлович не уставал фотографировать "натуру", присматриваться к людям, их одежде, сельскому быту. И все подшучивал надо мной, требуя новых доказательств, что действительно мне и моим землякам чужд антисемитизм. Меня уже начали раздражать его подковырки, и однажды, когда он подзадержался в зале клуба, делая там на листе бумаги карандашный набросок сцены и галерки для кинодекораций, я встретил его упреком:
      - Мне надоело тебя подъевреивать!
      - Ха! - Граник насмешливо взглянул на меня. - Старые одесские хохмы: "подъевреиваю трамвай", "подъевреиваю поезд", "поджидаю еврея".
      - Слушай, давай прекратим эту тему, - предложил я. - А то получается так, будто честных людей заставляют оправдываться в том, что они не воры!
      - Согласен! Но назови мне еще хоть одно слово, в котором бы звучало сочетание букв "ж-и-д". Мне просто интересно.
      - Жидкость!.. Лоллобриджида!.. Андре Жид!..
      - Кошмар! - засмеялся Граник. - Можешь диссертацию писать.
      - Зачем диссертацию? Поэму о нашей с тобой поездке в Кордышивку! И назову ее, по примеру "Энеиды" Котляревского, "Евреида"! Ты и мой дядька Иван будете главными персонажами поэмы, - меня охватил задор.
      - Годится! Потом фильм сварганим. "Евреида" - отличное название!
      - Уже есть готовые эпизоды для этого фильма. Трагикомические! - И я с подробностями рассказал Гранику, как в 1949 году в Кордышивку приезжал из Москвы один полковник с задачей опровергнуть мое украинское происхождение и документально подтвердить, что по национальности я еврей. А тогда за сокрытие "биографических данных" следовало увольнение из армии.
      Выслушав мой рассказ, Анатолий Михайлович задумался, глядя себе под ноги; мы медленно шли по пустынной улице села.
      - А им что, не хватало для доказательства хотя бы твоего "Максима Перепелицы"? - мрачно спросил он.
      - При чем здесь "Максим"? - не понял я.
      - При том, что такую повесть мог написать только украинец. Меня, как режиссера, и привлекли в ней национальный характер героя и колорит жизни украинского села.
      Настал черед задуматься мне. Поразмыслив, я сказал:
      - Во-первых, в сорок девятом "Максима Перепелицы" у меня еще не было. Во-вторых, я же написал его по-русски, чуток прибегая к украинизмам. Но ведь искусство - продукт общечеловеческий!
      - Ерунда! - Граник взмахнул рукой. - Еще Бальзак говорил, что искусство есть одежда нации. А общечеловеческое в искусстве пробивается только сквозь национальную форму... Ты, например, мог бы поставить себя на место Шолом-Алейхема и написать нечто подобное его повести "Тевье-молочник"?
      - С классиками не соревнуюсь, - отшутился я. - Однако мысль твою понял и с ней согласен... Но постараюсь когда-нибудь написать рассказ, как я учился один день в хедере, - и тут же пожалел о сказанном.
      - Не может быть! Расскажи! - потребовал Граник.
      Но рассказывать почему-то не хотелось; испытывал неловкость оттого, что наши разговоры заклинились на "еврейской теме".
      Однако Граник настаивал, и я, труня над собой, все-таки поведал ему забавную, незамысловатую ситуацию, в которую попал в 1932 году после окончания четвертого класса сельской школы.
      ...Когда начался в Кордышивке голод, отец, удравший из села от очередной моей мачехи в Киев и работавший там дворником, а потом лифтером, вызвал меня к себе. Не могу вспомнить, как я, одиннадцатилетний мальчуган, добрался до Киева. Из Киева батька отправил меня на пассажирском пароходе "Надежда Крупская" в Чернигов к брату Якову, инструктору обкома партии. Брат и его жена Мария Ивановна временно жили в ремонтировавшемся двухэтажном доме на углу улиц Ленина и Шильмана. Подходил сентябрь, и меня надо было определять в школу. А ближайшая находилась рядом, на улице Ленина, против редакции областной газеты "Большевик". Брат и отнес туда заявление и свидетельство об окончании мной четырехлетки.