Впереди - небольшая речушка Мирянка. Когда первые машины загремели колесами по мосту, на колонну налетели немецкие бомбардировщики. Шестерка самолетов сделала заход и начала пикировать на переправу.
      Фашисты бросали бомбы с уже знакомыми всем сиренами. После первых взрывов по обеим сторонам дороги внезапно вырос лес винтовок. Это выполнялось распоряжение командира дивизии, который приказал: при налетах не оставлять оружие в машинах, а обязательно брать с собой и стрелять по пикировщикам.
      Выстрелы затрещали недружно. После страшного грохота бомбовых разрывов они казались безобидными щелчками. Но это только казалось. После второго, хотя и нестройного, залпа задымился ведущий бомбардировщик. Под восторженные крики солдат он упал за рекой в лесу. Оттуда донесся тяжелый, глухой удар о землю.
      17
      ...Солдаты часто поглядывали на солнце. Быстрее садилось бы! С наступлением сумерек можно будет не крутить во все стороны головой, не наблюдать за воздухом. Осточертели частые налеты бомбардировщиков и истребителей. У всех нервы напряжены до предела. Ведь самолетов не услышишь, когда рядом шумит мотор автомобиля, и своевременно не увидишь сквозь непроницаемые тучи пыли, клубящиеся над дорогой. Поэтому наблюдали не только за воздухом, но и за соседними машинами. Остановится одна значит, едущие на ней заметили что-то.
      Но никто не придал значения тому, что в колонну, ближе к ее голове, с проселочной дороги влились одна за другой четыре автомашины. В них сидели усталые, запыленные солдаты. Впрочем, ничего удивительного. Уже после переправы через Неман колонна выросла вдвое. Людей влекло к ней то, что машины уверенно двигались по маршруту. Каждый понимал - нужно держаться коллектива, действовать сообща. Тогда не так страшны немецкие танки и парашютисты-автоматчики, тогда сподручнее бить переодетых фашистов, заставлять развертывать и принимать бой целые колонны врага.
      ...Солнце, словно спеша укрыться от пыли, поднятой на дорогах и брошенной в небо, окунулось за горизонт. Наползали долгожданные сумерки, и вместе с ними спадало нервное напряжение, вызванное непрерывным ожиданием бомбежки. Кажется, и машины прошли ровнее, увереннее.
      Плавно катилась по дороге "санитарка" военврача Велехова. Следом за ней бойко шла полуторка капитана Емельянова; бакенбарды и усы капитана серые от пыли, и весь он - серый, измученный.
      Один за другим мчались грузовики различных отделов штаба дивизии; в них ехали оперативники, разведчики, артиллеристы, инженеры, связисты, интенданты. Кучно держались машины политотдела, редакции, клуба, партучета. Их возглавляла "эмка", в которой дремал старший батальонный комиссар Маслюков, возвратившийся ночью из полка. Где-то ближе к хвосту колонны шли грузовики с ранеными.
      Люба, уже одетая в новое красноармейское обмундирование, сидела в переполненном - семечку негде упасть - кузове, у борта, возле Ани Велеховой. Аня лежала рядом с тяжело раненным майором, покрытая жакеткой, из-под которой белели бинты. Лицо ее заострилось, было искажено страданиями, глаза закрыты. Люба, усталая, задумчивая, устремив взгляд на далекое зарево пожара, слушала тихий разговор, который велся рядом.
      Рассказывал младший политрук Морозов. Слова текли неторопливо, в раздумье и были адресованы главным образом его соседу - молоденькому, щуплому бойцу, руки которого от намотанных на них бинтов напоминали огромные культи.
      - Боевое знамя - это, брат, что сердце у человека, - тихо, но внятно говорил Морозов. - Есть у части знамя - будет она жить, если даже все до последнего бойца погибли. Потеряли знамя - нет части. Нет и не будет, пусть уцелел ее личный состав. И никакого прощения никому. Позор и презрение! А чтоб искупили вину за потерю знамени, всех командиров и бойцов рассылают по разным полкам, а номер части навсегда вычеркивают из списков Красной Армии.
      - Да-а, - поежился раненый солдат, прижимаясь к спинке кабины грузовика. В его широко раскрытых глазах отражались отблески далекого пожара. - Я под знаменем, - задумчиво произнес он, - присягу воинскую принимал...
      Любе представилось это знамя - огромное, тяжелого красного бархата; оно чуть колышется во главе выстроенных для парада войск, к нему по очереди подходят солдаты и клянутся в верности Родине... Подходит Петя Маринин - красивый, стройный, такой, каким видела она его на вокзале в Киеве... Это было всего три недели назад, а кажется - целая вечность. Где он - Петя?..
      Не догадывалась Люба, что Петр Маринин едет по этой же дороге, в этой же колонне, метрах в двухстах впереди. Не подозревал и Петр, что Люба рядом с ним. Усталый, он пристроился у кабины грузовика и не заметил, как задремал. Ему приснилось, что колонна выехала на асфальтированную дорогу и машина ровно, без тряски, понеслась вперед. Хорошо ехать. Машине тоже легко, не слышно, как и мотор работает. И вдруг - самолеты! Летят над самой дорогой и строчат по колонне из пулеметов. Петр не может подняться. Кажется, ноги и руки свинцом налились.
      - Маринин, Маринин! - услышал он голос Гриши Лоба.
      А потом:
      - Маринина, кажется, убило...
      От этих слов Петр одеревенел. Теперь понятно, почему он не может пошевелиться...
      - Маринин, Маринин, ты живой или нет?!
      И тут Петр проснулся. Машина стояла, в кузове - ни души, где-то били пулеметы, а над машиной пролетали светлячки трассирующих пуль.
      - Маринин! - донесся голос Лоба из-под машины.
      Придя в себя, Петр тотчас свалился на землю.
      - Где мы? Что делается? - растерянно спросил он.
      - Черт его знает! Заехали невесть куда - вдруг со всех сторон стрельба. Минут пять как бьют. Ждем, что начальство решит. Наверно, броневик вперед послали...
      Лоб и Маринин, припав к земле, настороженно осматривались. Поле убегало от дороги в густую, непроглядную темень. На фоне неба впереди колонны чернела хребтина не то далекого леса - лиственника, не то близкого кустарника. Ластящийся к земле легкий ветерок дышал в лицо запахами чебреца, тротила и перегоревшей земли.
      Огонь прекратился. Впереди загудели моторы, и все бросились к машинам. Но только голова колонны тронулась, как с трех сторон опять раздалась трескотня пулеметов и в воздухе замелькали трассирующие пули. Машины остановились. Обстрел снова прекратился.
      От головы колонны прибежал взволнованный старший батальонный комиссар Маслюков.
      - За мной! - скомандовал он Маринину и Лобу.
      - А что случилось? - заволновался Лоб.
      - Черт его знает! - Маслюков зло, раздраженно выругался. - Броневик и передние машины куда-то исчезли. Ни комдива, ни начальника штаба, ни оперативного отдела...
      Маслюков был прав. Машины части отделов штаба дивизии вместе с машинами командования исчезли. Остались подразделения саперов, связистов, грузовики политотдела, интендантства, финчасти и те, которые пристали к колонне в пути. Всего - около трехсот автомобилей. Колонна растянулась на несколько километров.
      Начали искать шофера и людей с машины, оказавшейся в голове. Требовалось выяснить, куда ушла передняя часть колонны. Но тщетно. Из четырех передних машин исчезли шоферы и солдаты. Водитель пятой машины ответил сонным голосом:
      - Я ехал за передней машиной, мое дело маленькое. Спрашивайте с передних...
      Начали ориентироваться по карте. Слева колонны лесок, а за лесом, как говорила карта, болото и речушка.
      - Правильно, слышно, как лягушки кричат.
      Справа - высота.
      - Точно. Вон на ней табун лошадей на фоне неба выделяется.
      Впереди кустарник и небольшой лес. У леса поворот дороги к деревне Боровая.
      - Не проверишь. Впереди ничего не видно.
      - Может, эти четыре машины увели нас с маршрута - с дороги на Дзержинск? - высказал предположение Маринин и ткнул пальцем в карту. Зачем? Нужно узнать у тех, кто ехал на передних машинах...
      Но куда делись люди с передних машин? Рождалась страшная догадка, что колонну завели в ловушку...
      Солдаты тем временем сидели в кюветах, покуривали, некоторые тут же, у колес машин, на всякий случай рыли ячейки. Многие спали, измотанные бессонными ночами и тяжелым днем.
      Из хвоста колонны донесся шум, выкрики, ругань. Оттуда шла группа людей.
      - Что вы, так-разэдак, разлеглись под колесами? Почему люди спят? гремел сердитый голос из подходившей группы.
      - Вон начальство, у него спрашивайте, - ответил кто-то из солдат, указывая на командиров, собравшихся вокруг Маслюкова.
      - Кто старший?! - грозно спросил полный высокий мужчина с автоматом через плечо. На его петлицах разглядели четыре шпалы. Полковник. Вместе с полковником подошли два батальонных комиссара с орденами на груди, майор, капитан и еще человек восемь командиров. Все с автоматами.
      - Я старший, - выступив вперед, сказал Маслюков, присматриваясь к подошедшим.
      - Почему беспорядки в колонне?!
      - Выясняем обстановку, товарищ полковник.
      - Что вы путаетесь в трех соснах? Продвигаться нужно!
      - Как только заводим моторы, кто-то открывает огонь.
      - "Кто-то, кто-то"! А кто? - раздражался все больше полковник. - Вот что, товарищ подполковник...
      - Я старший батальонный комиссар, - поправил полковника Маслюков.
      - Тем более... Я буду распоряжаться, а то мы до утра здесь простоим, пока нам немцы в хвост штык не воткнут... Слушай мою команду!..
      - Позвольте, - сделал шаг вперед Маслюков. - Почему вы командуете в чужой колонне? Кто вы такой?
      - Во-первых, товарищ старший батальонный комиссар, колонна состоит не только из ваших машин. Эти чьи, например? - Полковник указал на передние грузовики.
      - Эти?.. Не имеет значения, - сухо ответил Маслюков, скользнув взглядом по номерному знаку ближайшей машины и убедившись, что она не принадлежит к дивизии.
      - Имеет значение, - многозначительно ухмыльнулся полковник и начал рыться в нагрудном кармане своей гимнастерки. - А во-вторых, я уполномочен штабом армии. Вот документы.
      В это время откуда-то из-за машины вынырнул высокий, тонкий, как жердь, младший лейтенант и, подбежав к полковнику, бойко отрапортовал:
      - Товарищ полковник, ваше приказание выполнено. Раненые красноармейцы и семьи начсостава эвакуированы в Минск.
      Появление адъютанта полковника стерло зародившиеся вначале сомнения. Однако Маслюков взял протянутые ему документы. Документы были в порядке.
      - По ма-ши-на-ам! - зычно и протяжно скомандовал полковник.
      Из кюветов, из-под машин начали вылезать солдаты и поспешно карабкаться в кузова, гремя винтовками, противогазами, котелками. То там, то здесь - в кювете или под колесами грузовиков - оставались уснувшие. Их тормошили, расталкивали, сдобряя толчки шутками:
      - Подвинься, чего разлегся!
      - Приехали, вставай!
      - Не храпи, дьявол, немца накличешь!..
      Было заметно, что все подбодрены решительной командой и уверенным голосом полковника, который между тем продолжал распоряжаться:
      - Интервал триста метров, по одной машине, первая машина - вперед!
      К удивлению Маслюкова, Маринина, Лоба, в первых машинах оказались люди, в кабинах сидели шоферы. Где же они были раньше?
      Один за другим уходили в ночь грузовики. Колонну больше не обстреливали. Уехала пятая машина. Полковник и командиры, прибывшие с ним, строго следили, чтобы преждевременно не тронулся с места ни один грузовик.
      Вдруг впереди затрещали выстрелы, раздались вопли, вспыхнул свет фар. Яркая полоса света вырвала из темноты бегущих людей.
      Грянул пушечный выстрел, свет потух, и вместо него костром загорелась машина.
      Снова онемело, застыло все в колонне. Тысячи глаз напряженно устремились вперед, на пылающий грузовик.
      - Отставить заводить моторы! - скомандовал с металлом в голосе старший батальонный комиссар Маслюков. - Снять пулеметы! Окопаться...
      Команду эту передавали от машины к машине. Услышав ее, полковник забеспокоился:
      - Кто приказал?! Очередная машина, вперед!
      Но водители видели пылающий впереди костер. Боясь, что их машины может постигнуть такая же участь, и получив приказ "своего" комиссара, они решили уйти от глаз крикливого незнакомого полковника. Кабины грузовиков опустели.
      Из темноты к колонне приближалась человеческая фигура. Через минуту перед Маслюковым, Марининым, Лобом и другими собравшимися в голову колонны командирами и политработниками стоял окровавленный красноармеец. Из рассеченной осколком головы хлестала кровь.
      Пока бойца перевязывали, он хриплым, простуженным голосом рассказывал о случившемся:
      - ...В первых четырех машинах были фашисты. У танков своих остановились, гады! А когда мы подъехали, вскочили на подножки нашей машины, наставили автоматы, кинжалы и шипят: "Ни звука, слезайте, оружие оставляйте в кузове". Готовились, гадюки, следующую машину встречать. А наш шофер молодец: как дал газ - и в сторону. Мы стрелять начали. Тогда танк, который стоит посреди дороги, выстрелил из пушки. Многих побило, а машина горит...
      - А что на это скажет полковник? - недобро спросил Маслюков, оглядываясь вокруг.
      Но... полковник со своей свитой куда-то исчез. Командиры недоуменно и встревоженно переглянулись. Маслюков приказал:
      - Всем разойтись по колонне. Проверить готовность пулеметов. Занять круговую оборону... Кто знает артиллерию?
      Отозвался Маринин, который перед тем, как попасть в военно-политическое училище, был курсантом полковой артиллерийской школы.
      - Сколько орудий в колонне?
      - Видел четыре пушки. Может, в хвосте еще есть, - ответил Петр.
      - Проверь и прикажи приготовиться на случай нападения танков. Через полчаса собраться у моей машины.
      18
      Зримая, непосредственно ощутимая опасность не так страшна, как неизвестная. Только не допустить паники в минуту, когда враг - вот он, вот!.. Не допустить, чтобы кто-нибудь побежал от колонны, остановить первого же, бросившего вопль малодушия. Солдаты должны чувствовать, что не каждый из них сам по себе, а что есть железная, направляющая рука, есть командиры, которые знают, как нужно поступить даже в такой трудной, страшной своей непонятностью ситуации.
      И паники не допустили. Вовремя, без истерики поданная команда, приказание, близость командиров сделали свое дело. Колонна начала готовиться к обороне. Надо было переждать ночь.
      К тому же это - пятые сутки войны. Бомбежки и обстрелы, слухи о прорывах и окружениях, немецкие диверсанты и ракетчики уже были не в диковинку.
      Командиры, политработники, интенданты разошлись по колонне.
      Петр нашел машины, буксировавшие пушки. Из кабины одного грузовика вышел младший лейтенант и представился:
      - Младший лейтенант Павленко. Временно командую второй батареей семьсот пятьдесят четвертого полка!
      Маринин сообщил ему, что прислан старшим в колонне начальником, и приказал собрать командиров орудийных расчетов. Через несколько минут артиллеристы узнали, что ожидается нападение немецких танков.
      Младший лейтенант Павленко взял инициативу в свои руки. Он указал сержантам места огневых позиций, решив поставить две пушки впереди колонны, а две - справа. Слева же колонну защищали лес и болото...
      Вскоре все разосланные Маслюковым по колонне опять собрались у "эмки" начальника политотдела. Отошли на обочину дороги и улеглись на траве. Начали докладывать Маслюкову о проделанном. Младший политрук Полищук Сергей Иванович, помощник начальника политотдела по работе с комсомольцами, белозубый, чернобровый красавец, рассказал, что люди, пришедшие с полковником - отличить их легко по автоматам и брезентовым ремням на гимнастерках, - заглядывают в кузова машин, распространяют панические слухи. Полищук подозревает, что все они переодетые фашисты, бывшие белогвардейцы и сейчас присматриваются к нашему оружию, оценивают наши силы...
      У пушки, которую недалеко окапывали артиллеристы, послышался шум.
      - Поставь орудие на левую сторону! - требовал чей-то голос.
      - Зачем? По воробьям стрелять? - Это возражал сержант, командир орудия. - Со стороны леса танки не подойдут, товарищ младший лейтенант.
      - Не рассуждать! От имени полковника из штаба армии приказываю: сейчас же перетащить орудие на левую сторону! Я адъютант полковника!
      Младший политрук Лоб торопливо поднялся и побежал к орудию.
      - Ты кто такой? - грозно спросил он и, не дожидаясь ответа, твердо приказал: - Руки вверх! Брось автомат!
      Младший лейтенант испуганно вытаращил глаза, скосил их на поднятый пистолет. Вдруг он шарахнулся в сторону, и железная дробь автоматной очереди разбудила задремавшую колонну.
      Крутнулась земля под ногами Лоба, стала дыбом вместе с колонной, с мечущимися рядом людьми и тупо ударила по голове...
      А младший лейтенант продолжал стрелять. Веером разлетались стремительные светлячки трассирующих пуль, кусали борта машин, секли стекла кабин, уносились в звездную глубину неба.
      Лежал на обочине дороги и бился головой о пересохшую землю младший политрук Лоб. Бросились в кювет, в траву все, кто был рядом. А "адъютант" "полковника" все стрелял и быстро пятился в поле, надеясь растаять в предрассветных сумерках. Вот он уже минул огневую позицию орудия...
      Сержант, ловкий и крепкий парень, улучив момент, когда "адъютант" повернулся к нему боком, подхватился на ноги и со всего размаху ударил его прикладом винтовки по голове. Автомат захлебнулся...
      К месту схватки подбежали Маринин, Маслюков, бойцы...
      Маринин дрожащими руками расстегнул набухшую от крови гимнастерку Лоба, а тот в беспамятстве захлебывался в собственной крови, легшей темной дорожкой между уголком рта и подбородком.
      - Не надо, товарищи... Не поможет... - вдруг прошептал он. - Жене... Ане передайте в Полоцк, пусть сына назовет Гришей... Бейте фашистов... Отомстите...
      Его мокрые, в запекшейся крови губы еще что-то шептали, но разобрать слов уже было нельзя. Лоб раз-другой вдохнул воздух, и глаза его покрылись смертной мутью, застыли, а голова безвольно свалилась набок*.
      _______________
      * Младший политрук Лоб Григорий Романович погиб на рассвете 28 июня 1941 года близ деревни Боровая (примерно в 45 километрах юго-западнее Минска). Шестнадцать лет спустя автору этой повести удалось узнать, что жена Григория Лоба - Анна Иосифовна Лоб, эвакуировавшаяся вместе с другими семьями военнослужащих из местечка Ивье Барановичской области, в ночь на 24 июня 1941 года добралась до деревни Теплухи, что в пяти километрах от города Осиповичи, и 25 июня родила там сына, которого назвала Григорием. Сейчас семья Лобов живет в городе Полоцке.
      Молча стояли вокруг товарищи, потрясенные этой неожиданной, нелепой смертью. Не было больше беспокойного, горячего парня Гриши Лоба - хорошего товарища, настоящего коммуниста...
      Подошли к убитому "адъютанту". Сержант уже успел расстегнуть его гимнастерку.
      - Полюбуйтесь, - встретил он подошедших горькими словами, полюбуйтесь на этого "адъютанта".
      На земле лежал фашист-эсэсовец. Под гимнастеркой оказалась черная танкистская форма. В петлицах блестели металлические черепа над скрещенными костями. На груди - фашистский знак. В карманах - немецкие документы и деньги.
      - Ясно, что теперь делать? - сурово спросил Маслюков.
      - Ясно.
      И все, кто был здесь из командиров и политработников, захватив с собой по два-три солдата, пошли вдоль колонны, чтобы уничтожить переодетых гитлеровцев, которые хотели разоружить колонну хитростью, пытались не дать людям организоваться для отпора. Узнавали их по автоматам, по брезентовым ремням на гимнастерках. Без предупреждения стреляли в упор. На ходу говорили с солдатами, объясняли им обстановку.
      Не удавалось найти "полковника" - "представителя штаба армии". Он как в воду канул.
      19
      Время шло. Приближался рассвет шестого дня волны. Темень ночи делалась синеватой и не такой густой. И вместе с этим росло напряжение людей. Готовились к бою.
      На случай, если фашисты упредят готовившуюся на них атаку и бросят на автоколонну танки, вырыли щели, одиночные ячейки, приготовили связки гранат. Нескончаемая цепь окопов тянулась по обеим сторонам дороги. В некоторых из них теснились женщины и ребятишки. Брустверы ощетинились стволами винтовок и пулеметов.
      Машины укрыть было некуда, так как враг - сзади, спереди и справа. Слева лес, обрамленный глубоким рвом, а за ним болото.
      Старший батальонный комиссар Маслюков и младший политрук Маринин, держа наготове пистолеты, шли вдоль колонны в ее хвост - один по одну сторону машин, второй по другую. Напоминали людям, что скоро в атаку, подбадривали, отдавали приказания пулеметчикам - в атаке не отставать от цепи... И все надеялись столкнуться с "полковником".
      Маслюков - суровый, собранный, непохожий на того добродушного насмешника, каким многие знали его совсем недавно; даже походка комиссара стала какая-то по-особому энергичная, а взгляд - властный, повелевающий. Маслюков и не догадывался, что уже само его присутствие в автоколонне, попавшей в хитро расставленную ловушку, придавало людям силу и уверенность. Но наверняка никто не догадывался, что он - этот крупный мужчина с твердым, суровым взглядом - задыхался от злости на самого себя; ведь это он хоть ненадолго, но позволил переодетым фашистам распоряжаться в колонне. Может, поэтому так мучительно хотелось ему лично, своей собственной рукой расправиться с тем "полковником".
      Петр Маринин в другое время был бы очень польщен тем, что начальник политотдела дивизии из всех офицеров в колонне взял себе в помощники именно его. Но недавняя смерть Гриши Лоба и то напряжение, которое, кажется, даже в воздухе витало и мешало дышать полной грудью, та угарно-тяжелая атмосфера ожидания боя с настоящим, стреляющим по тебе врагом и все-таки боя, как в глубине души полагал Петр, н е н а с т о я щ е г о - все это заставляло думать о другом, держать сердце и нервы в кулаке, настороженно приглядываться к окружающему. Петр помнил слова старшего батальонного комиссара Маслюкова, сказанные мм недавно на партийном собрании, что фронт там, где мы, что главное для нас то, что мы сейчас делаем, сию минуту. Значит, и здесь фронт. Фронт - это мы. Однако предстоящий бой, как и вся эта обстановка, в которую попали многие сотни людей, казался ему нелепостью. И Петр внутренне содрогнулся от таких мыслей. Стало не по себе, что и многие другие (а это точно!) думают так же, как и он. Всем страшно погибнуть в этом ненастоящем бою с каким-то случайно встретившимся на пути отрядом фашистских диверсантов-десантников, страшно безвестно остаться лежать убитым на этом зловещем поле, в то время как автоколонна при первой же возможности устремится на восток, туда, где наверняка уже появилась стабильная линия фронта. И что бы там комиссар ни говорил, но фронт - впереди, где-то на старой границе с панской Польшей... Ах, нет, старая граница уже километрах в семи позади! Значит, фронт под Минском, чего тут сомневаться. И надо скорее вырываться из этого пекла, скорее туда, к фронту, и там уже стоять насмерть.
      Да, но чтобы вырваться, надо идти в бой, в атаку, надо кому-то погибнуть и, может быть, остаться несхороненным лежать под открытым небом, под знойным солнцем. И это - необходимость, жестокая и ужасная закономерность войны. И нечего здесь распускать слюни, прикидывать, где бой настоящий, а где нет. Фронт - это мы! Здесь, на этом фронте, погиб сегодня чудесный парень Гриша Лоб, разоблачив смертью своей переодетых фашистов и сохранив этим, может, десятки жизней наших людей...
      Значит, чтобы ударить по врагу как следует и вырвать из ловушки колонну, надо приказать идти в атаку всем, а командирам и политработникам - впереди...
      - Маринин! - окликнул Петра Маслюков, оторвав его от мыслей, которые после сумятицы в голове начали приобретать стройное течение.
      Когда Петр перешел на другую сторону колонны, старший батальонный комиссар сказал ему:
      - Надо проследить, чтоб народ из приблудных машин не отсиживался в колонне, когда в атаку поднимемся. Видишь, наиндючились как! - И старший батальонный комиссар указал на группу бойцов, молча куривших у грузовика. - Небось думают: влипли с этой колонной, сами бы проскочили. На таких надежды мало.
      Петр с восхищением посмотрел на Маслюкова. Ведь начальник политотдела говорил почти о том же, о чем он, Маринин, только сейчас размышлял...
      Когда пошли дальше, Петр неожиданно столкнулся у санитарного автобуса с отцом Ани - военврачом Велеховым. Поблекший, сникший, с блуждающим взглядом, он не был похож на того недавнего, чопорного и гордо носившего себя Велехова.
      - Здравствуйте, мой молодой друг, - первым поздоровался он с Марининым каким-то болезненным голосом.
      Петр взял под козырек и хотел было пройти дальше, но Велехов придержал его за руку повыше локтя.
      - Не дай бог, чтоб Аня моя в такую заваруху попала, - со вздохом вымолвил он, опасливо взглянув по сторонам своими темными, чуть выпученными глазами. - Как думаете, добралась она до Минска?
      - Конечно, добралась, - твердо ответил Маринин, хотя далеко не был убежден в том, что говорил. Ему просто было жаль этого растерявшегося человека и неудобно за него.
      - А что толку, - хмуро бросил из автобуса шофер, который раздвигал там на полу ящики, узлы, чемоданы, готовя, видимо, "убежище" для начальства. - Говорят, десант в Минске.
      - Болтают, а вы повторяете! - зло сказал Петр и, боясь отстать от Маслюкова, пошел вдоль колонны.
      Но тут же опять остановился. Он услышал, что шофер - молодой широкогрудый солдат, стоя у своей полуторки, кому-то говорил:
      - Товарищ капитан, ваш окоп готов...
      - Поглубже делай, - ответил из кабины притворно-сонный голос. Чертовски голова болит...
      "Капитан? - удивился Маринин. - Неужели в колонне есть капитан, который отсиживается в машине, когда вот-вот в атаку?" И он заглянул в кабину полуторки. Встретился с вызывающе-враждебным взглядом мужчины с усиками и бакенбардами. На нем была замусоленная солдатская гимнастерка без знаков различия, измятая пилотка. Это был капитан Емельянов, тот самый Емельянов, который в Ильче грозился пистолетом военврачу Савченко и обвинял его в том, что он "сеял панику в близком тылу Красной Армии".
      Но младший политрук Маринин не был знаком с этим капитаном. Правда, видел его несколько раз в колонне - бравого и подтянутого...
      Зло сплюнув, Петр пошел дальше. С горечью и омерзением думал о том, что в жизни иные подделываются, играют, маскируются словом и позой, создают видимость. А здесь, когда рядом смерть, все слетает - остается то, что есть. Вот и капитан этот, да и Велехов тоже - тут они настоящие, без подделки - жалкие и трусливые.
      А ведь всем было страшно. Очень страшно оттого, что не мы, а фашисты наступают, что не враг, а мы отходим в глубь своей территории. И пока непонятно многое. Почему так случилось? Но сбросить с себя командирскую форму, спрятаться в кабину?.. Как же могло такое прийти в голову здоровому человеку?
      Петр как бы внутренним взором оглянулся вокруг себя. Да, все-таки кое-кто поддался панике. Но это одиночки, те, которые, может, в силу обстоятельств оторвались от коллектива - от своих частей, да такие, как этот капитан с бакенбардами, - трусы и шкурники. Остальные - армия настоящая, советская. Каждый готов повиноваться приказу, готов идти на любое испытание бок о бок с товарищами, хотя всем очень трудно.
      - Чего отстаешь? - недовольно спросил Маслюков, когда Маринин нагнал его.
      - Да там... на суку одну наткнулся, - хрипло ответил Петр, - сбросил форму командира Красной Армии! А вместе с капитанской гимнастеркой небось и партбилет выбросил...
      - Сейчас все дерьмо всплывает на воду, - угрюмо ответил Маслюков. - А не знаешь, откуда этот капитан? Не из нашего штаба?
      - Не знаю...
      - Ладно, разберемся потом. Вон у машин, где раненые, мелькнул, кажется, тот тип - "полковник". Пошли скорее.
      "Полковник", накинув на себя красноармейскую шинель, действительно бродил возле раненых. И причиной этому был... младший политрук Морозов.
      Прослышав, что в колонне появились представители штаба армии, Морозов случайно наткнулся на "батальонного комиссара" из свиты "полковника" и по секрету сообщил, что он везет с собой знамя танковой бригады, которое ему приказано доставить в штаб дивизии. "Батальонный комиссар" потребовал немедленно передать знамя ему, разумеется, под расписку и, когда Морозов заколебался, побежал разыскивать "полковника".
      А затем по колонне пополз слух, что "представители штаба армии" переодетые фашисты. То там, то здесь начали раздаваться выстрелы. Вскоре младший политрук Морозов увидел на обочине дороги убитого знакомого "батальонного комиссара", разглядел эсэсовскую форму под красноармейским обмундированием. Поеживаясь от мысли, что он чуть самолично не передал врагу святыню, сердце бригады, Морозов достал из противогазной сумки знамя и спрятал его на своей груди под гимнастеркой.
      Но "полковник" уже знал о младшем политруке с перебинтованной головой и выжидал удобного случая.
      Младший политрук Морозов, приметный среди других ходячих раненых по огромной белой повязке на голове, руководил отрывкой щелей. Часть щелей была готова, и в них снесли с машин тяжелораненых. Работали все. Люба Яковлева уже успела натереть на руке водяную мозоль. Она приглядывалась ко всему с любопытством и, наверное, была чуть ли не единственным человеком в колонне, который не понимал серьезности сложившейся обстановки.
      Держась поближе к Савченко, Люба то и дело донимала его вопросами или делилась впечатлениями.
      Вот и сейчас... Ночь поблекла, потускнели на небе звезды, и стала отчетливо просматриваться уходящая вправо и влево, в предрассветную мглу, цепочка окопов. Глядя то на окопы, то на полыхающие где-то в стороне вспышки ракет, прислушиваясь к грому отдаленной канонады, Люба, толкнув локтем стоящего рядом Савченко, восторженно прошептала:
      - Как интересно, Виктор Степанович...
      - Вы сумасшедшая! - сухо ответил ей Савченко. - Это не война, а черт знает что! - Он забрал из ее рук лопатку и направился к роющим землю солдатам.
      Люба еще немного постояла, а потом кинулась вслед за хирургом и тут же натолкнулась на вынырнувшего из-за машины "полковника" - переодетого диверсанта.
      - А! Что?! - "Полковник" испуганно шарахнулся в сторону, уронил накинутую на плечи красноармейскую шинель, схватился за автомат.