- Родные... куда же я вас? - с трудом выговорил он. - У меня раненых полно... Иные стоя едут.
      И все-таки жалость взяла верх. Из кузова передней машины столкнули на обочину дороги бочку из-под бензина, бочку, которую так надеялись наполнить. Подсадили в кузов пожилую женщину. Коренастый шофер в замусоленном комбинезоне начал разрезать ножом нитки на сшитых рукавах, дробить цепочку детей и по одному ребенку подавать в кузов.
      - Товарищи, идите! - устало уговаривал Савченко остальных беженцев, столпившихся у машин. - Ни одного человека не могу больше взять...
      Вдруг Виктор Степанович, словно почувствовав на себе еще чей-то особенный взгляд - пристальный, напряженный, - повернулся лицом к проулку, выходившему к перекрестку, и увидел девушку с чемоданом в руке... Запыленная, усталая и... такие знакомые глаза! Недоумевающие и скорбные...
      - Люба?.. - прошептал Савченко.
      Это была действительно Люба Яковлева - невеста Петра Маринина... И никакой случайности. Впрочем, конечно, случайность... Но на войне ничему удивляться не приходится. Тебя случайно может задеть шальная пуля; или ты пройдешь по минному полю и случайно не наступишь на мину; в людской сутолоке ты случайно столкнешься с братом или совсем не встретишься с ним, хотя, может быть, ночь и ненастье загнали вас под одну крышу... Случайность на войне еще в большей мере, чем в других условиях, проявление необходимости. Это всем известно, однако все и всегда поражаются случайностям.
      - Яковлева?.. Как?.. Как вы сюда попали?
      Люба горько улыбнулась потрескавшимися губами и почти шепотом ответила:
      - К Петру своему ехала... А теперь иду... после бомбежки... Со вчерашнего дня иду, - обессиленная, она села на чемодан, облокотилась на колени, закрыла руками лицо.
      - Куда? Зачем в такое время?
      - В Ильчу, - сквозь слезы ответила Люба.
      - Куда же вас посадить? - Савченко озадаченно посмотрел на свои машины.
      - Ишь, для девки найдется небось место!..
      - Совести никакой! - раздались из толпы голоса.
      Савченко нахмурился и повернулся к Любе:
      - Идемте, я вас посажу...
      Люба отрицательно покачала головой.
      - Мне в Ильчу, к Пете...
      - Товарищ Яковлева! - повысил голос хирург. - Вы же медик! Смотрите, сколько раненых!.. К тому же я на Ильчу еду...
      Неторопливо возвращался Петр Маринин к перекрестку дорог, где должен был встретить броневик лейтенанта Баскакова. Последняя надежда разыскать Любу потеряна...
      Увидев, что броневик до сих пор стоит на оживленном перекрестке, Петр ускорил шаг и вдруг узнал в раненом, несшем в руке котелок с водой, младшего политрука Морозова:
      - Виктор!..
      - Маринин!.. Петька!..
      Хотя не прошло и месяца с тех пор, как расстались друзья, встретились они, словно после предолгой разлуки. С любопытством смотрели друг на друга, стараясь уловить новое во взгляде, в улыбке, в движениях, в манере говорить. Первые два дня войны, казалось, на несколько лет отбросили те недавние времена, наполненные радостным стремлением в будущее, когда Маринин, Морозов, Гарбуз заканчивали училище, когда они впервые надели офицерскую форму...
      - Уже воевал? - с некоторой завистью спросил Маринин, глядя на забинтованную голову и перевязанную руку Морозова.
      - Пришлось, - устало улыбнулся Морозов.
      - И Гарбуз?..
      - Убили Гарбуза... В танке сгорел...
      Не хотелось верить, что нет больше в живых Гарбуза - того самого Гарбуза, который собирался ехать в отпуск на Кубань, чтобы жениться...
      В один-два дня все перевернулось! Мечты, радость жизни, близкое счастье, да какое счастье!.. И все сразу рухнуло. Все стало не так... Гарбуза убили, Морозов ранен... Разбомбили поезд, в котором ехала к нему Люба...
      А Морозов тем временем рассказывал о боях на границе, о беспримерном танковом сражении, в котором он участвовал.
      - Большое дело - победа в первом бою, - заканчивал свой рассказ Морозов. - Хоть маленькая, с птичий нос, но победа. Черт возьми! И сказать не знаю как. Понимаешь, солдата она рождает. Вот мы... Растрепали танковую колонну немцев. А потом нас растрепали. Но первыми набили фашистам морду мы! А это большое дело. Каждый понял, что можно бить фашистов в хвост и в гриву.
      Морозов умолк, поправил повязку на своей раненой руке и задумался. Маринин вынул блокнот, но записывать ничего не хотелось. И без этого помнился до мельчайших подробностей рассказ Морозова, живо представлялась вся картина танкового боя.
      - Как же теперь? - спросил Маринин. - Неужели не остановим их на границе?
      Морозов снисходительно засмеялся.
      - Эх, Петр, Петр, ты еще не веришь, что фашисты перешагнули границу. Мы на этих машинах из-под самого носа немцев выскользнули, а от бригады нашей почти ничего не осталось.
      - Вся бригада погибла?! - Петр вскинул брови, в глазах его полыхнул горячечный блеск.
      - Почему погибла? Живет бригада! - И Морозов, поставив на землю котелок, сдвинул вперед сумку от противогаза, расстегнул ее. Маринин увидел там сверток красного атласа.
      - Что это?
      - Боевое знамя. Комбриг приказал в штаб дивизии доставить.
      - Знамя бригады?! - шепотом произнес Петр, благоговейно притрагиваясь к свернутому полотнищу и изумленно глядя на Морозова.
      С неба донесся грозный гул бомбардировщиков.
      - Воздух! - послышался чей-то взвинченный голос.
      Друзья поспешно распрощались...
      11
      Через несколько минут броневик мчался по дороге на Скидель. Петр занимал то же самое место - в башне, рядом с сержантом-пулеметчиком.
      Навстречу все чаще среди беженцев попадались группы красноармейцев с посеревшими от усталости и пыли лицами, воспаленными глазами.
      - Где немцы? - спрашивали у них.
      Толкового ответа ни от кого нельзя было добиться. Но из рассказов можно заключить, что танки противника далеко углубились в нашу территорию. Нужно быть готовыми к встрече с ними.
      Чем больше удалялись от Лиды, тем заметнее пустело шоссе. Люди, шедшие на восток, сворачивали на проселочные дороги, а то брели и напрямик - через леса и поля дозревающей пшеницы. Нередко, заметив катившийся по дороге броневик, они вдруг исчезали, словно проваливались сквозь землю. А на том месте, где только что шли люди, спокойно колыхались белесые хлеба, переливаясь волнами, которые бесшумно разбивались об опушки лесов, обступивших зреющие нивы.
      Маринину казалось, что пустынная дорога таила в себе какую-то опасность. Он напряженно всматривался вперед, вопросительно глядел на лейтенанта Баскакова, когда тот останавливал машину, вываливался из-за бронированной дверцы и, низкорослый, плотный, расставив ноги и подав корпус назад, подносил к глазам бинокль.
      Миновав неширокую речку Лебеду, заметили на дороге двух людей. Один красноармеец, второй - в гражданском платье. Боец, угрожающе направив на гражданского винтовку, что-то требовал от него. Когда бронеавтомобиль приблизился, Маринин расслышал резкий голос:
      - Руки вверх! Застрелю!..
      Броневик остановился, и Баскаков с Марининым, выскочив на дорогу, торопливо подошли к неизвестным.
      - В чем дело?..
      Не успел Баскаков произнести эти слова, как боец и гражданский мгновенно направили на него и на Маринина оружие:
      - Руки вверх!
      Человек в красноармейской форме четырехгранным штыком прикасался к груди Баскакова. В лицо Петра смотрел пистолет коренастого мужчины в рыжем поношенном костюме.
      Это случилось так неожиданно, что Маринин, не успев ничего сообразить, машинально сделал шаг к своему так внезапно появившемуся противнику.
      - Приехали, комиссары. Ни с места! Машина под прицелом, на водителя не надейтесь... - И человек в гражданском, чуть скосив глаза в сторону придорожных кустов, крикнул по-немецки:
      - Schnell hierher!*
      _______________
      * Скорее сюда! (нем.)
      В эту долю секунды перед глазами Петра встало родное училище, спортивный городок и старший лейтенант Иванов - преподаватель физподготовки. Два года учил он курсантов рукопашному бою, твердя на каждом уроке: "Нападай, соображай, парируй и снова нападай..." Будущие политработники восхищались его искусством и добросовестно учились владеть штыком, прикладом, лопатой, кинжалом...
      И в это мгновение, когда Петру впервые в жизни глянул в глаза вражеский пистолет, из которого вот-вот могла вырваться пуля, он вдруг отчетливо увидел своего преподавателя...
      Миг - и Маринин носком сапога резко ударил своего противника в пах, схватил и вывернул правую руку. Мужчина в рыжем костюме заскрежетал от боли зубами, свалился на пыльную дорогу. Его пистолет отлетел далеко в кювет.
      Лейтенант Баскаков тоже сделал движение, но оглушительно грохнул выстрел, и он, ухватившись руками за штык винтовки, начал медленно оседать на землю. Петр метнулся к лейтенанту и, позабыв, что при нем наган, цепко ухватился за цевье винтовки. Баскаков выпустил штык и затих на нагретой солнцем дороге, словно стараясь прижаться раной к земле.
      Справа, из кустарника, к месту схватки и к броневику спешила группа людей. Пепельного цвета мундиры, засученные рукава, пилотки набекрень, черные автоматы. Так вот какие они, фашисты!
      По бегущим неожиданно хлестнули пулеметные очереди из броневика. Это вступил в бой сержант - башенный стрелок бронеавтомобиля. О его присутствии враги, видимо, не подозревали, так как было известно, что экипаж броневика состоял всего лишь из трех человек.
      Маринин крепко держался за винтовку, отводя ствол в сторону. Не выпускал ее и человек в красноармейской форме. Секунду, может, меньше, они смотрели друг другу в лицо. Глаза фашиста - холодные, чужие, напуганные. Заметив страх врага, Петр с силой потянул к себе оружие. Фашист начал яростно вырывать винтовку, словно чувствуя, что в своих руках он держит собственную жизнь.
      А из броневика непрерывно палил пулемет. В ответ из кустарника ударила по машине длинная автоматная очередь.
      Маринин сильнее потянул винтовку и стал пятиться к броневику, таща за собой гитлеровца. Тот вдруг выпустил из рук оружие и, как заяц, метнулся через кювет в поле, в рожь. От неожиданности Петр упал почти под колеса своей машины.
      На дороге лежал Баскаков, по полю удирал фашист, застреливший его, по кювету уползал на карачках человек в рыжем костюме. И из кустов стреляли немецкие автоматчики.
      Маринин вскочил на ноги и метнулся за броневик, чтоб укрыться от пуль автоматчиков. Водитель распахнул бронированную дверцу и, бледный, перепуганный, крикнул:
      - Залезайте скорее!..
      В десяти шагах впереди лежал мертвый Баскаков. Маринин кинул на него взгляд, полный недоумения, горечи и еще какого-то чувства, смежного со страхом, растерянностью, ошеломленностью. До его сознания не доходило, что все это произошло на самом деле, - ведь все случилось так неожиданно, нелепо, в одну минуту... Водитель, включив скорость, медленно, чтобы не оставить открытым Маринина, подал броневик вперед - к мертвому Баскакову.
      - Помогай! - крикнул ему Маринин.
      А над головой, из башни броневика, хлестали по кустарнику пулеметные очереди.
      Водитель и Маринин втиснули в узкую дверцу машины тело лейтенанта. Еще десяток секунд - и бронеавтомобиль развернулся в сторону Лиды.
      - Стоп! Стоп! - вдруг закричал Маринин. Петру живо представились строгие глаза полковника Рябова - командира дивизии. "Что буду ему докладывать? Где враг?" - мелькнула мысль.
      - Задний ход!
      Броневик медленно пополз по дороге назад. Когда напротив открытой дверцы показался скорчившийся в кювете фашист в рыжем костюме, машина остановилась. Петр вместе с водителем быстро втащили фашиста в броневики затолкали под ноги сержанту-пулеметчику.
      Бронеавтомобиль помчался к Лиде.
      ...В штабе пленному оказали медицинскую помощь и допросили его. Фашист рассказал немногое: с отрядом десантников выброшен ночью с парашютом; десантники имели задачу - захватывать в плен солдат и офицеров и узнавать от них о передвижениях советских частей. Фашистское командование преследовало цель - всеми средствами воспрепятствовать отходу боеспособных единиц Красной Армии в глубь своей территории.
      12
      Когда над лесом сгустились сумерки, хоронили лейтенанта Баскакова. Вечер был тихим, в небе мерцали первые звезды. На опушке, вокруг свежевырытой могилы, стояли командиры, политработники, солдаты. Никому не хотелось верить, что пришла война, что она уже здесь, рядом, что вот ее первая жертва из штаба мотострелковой дивизии. Баскаков лежал на носилках, такой же полный коротыш, каким его все знали. Рядом шелестела колосьями рожь. Легкий ветерок бил в лицо запахами ромашек, полыни, мяты. Где-то неугомонно стрекотал кузнечик, кричала на дождь лягушка.
      Вдруг откуда-то со стороны Гродно докатились глухие удары. Только тогда все обратили внимание, что небо там багровое и этот багрянец то густел, то бледнел, точно его смывали и снова подкрашивали...
      Треснул нестройный залп, второй, третий - воинская почесть погибшему. Затрепетали листья на деревьях, и по лесу волной прокатился ветерок, путаясь в ветвях, заставляя их громче шелестеть листвой.
      Баскакова опустили в яму. Его товарищи, склонив головы, прятали оружие.
      Ночь была неспокойной. По дороге, раскинувшейся рядом с лесом, непрерывно шли беженцы, подразделения, потрепанные в первых схватках с фашистами, одиночные бойцы и командиры, которым удалось после неравного боя на границе оторваться от противника. Над дорогой стоял скрип телег, шум автомашин, приглушенный говор множества людей. Ветерок заносил в лес облака невидимой в темноте пыли. Она била в лицо знакомым сухим, терпким запахом.
      В стороне границы продолжало греметь. Отсветы пожаров кровенили небо. Очевидно, Гродно... Сколько пожаров перенес на своем веку этот древний город! Расположенный близко к границам нескольких враждовавших в старину государств, он являлся важным стратегическим пунктом. Дороги от него вели на Августов, Сувалки, Мариамполь, Вильнюс, Лиду, Волковыск, Барановичи, Белосток, Ломжу. В своей истории многострадальный Гродно побывал в руках ливонских рыцарей, поляков, шведов. И вот сейчас он снова охвачен огнем, снова на его улицы ступила нога захватчика.
      - Приготовиться к выезду! Всем командирам - к хозяину! - пронеслась по дремавшему лесу приглушенная команда.
      У Лоба глаза зоркие, как у кошки. Он уверенно шагнул в темноту, в сторону палатки полковника Рябова. Следом за ним, прикрывая руками лицо от упруго хлеставших веток, часто спотыкаясь о пни, которые днем даже не замечались, пошел Маринин...
      Туго натянутая огромная брезентовая палатка была битком набита военными. В одном углу, под крохотной, но очень ярко горевшей электрической лампой, развешана большая топографическая карта. Возле карты - полковник Рябов, командир дивизии. Андрей Петрович держал в руках свежесломанный прут-указку и нетерпеливо смотрел, как раз за разом откидывался клапан-дверь палатки и входили командиры.
      Маринин стоял недалеко от полковника и, точно загипнотизированный, смотрел на карту, на грозные синие стрелы, обозначавшие направления ударов танковых дивизий, вклинившихся в территорию Советского Союза и продвигавшихся в направлениях Вильнюса, Гродно, Белостока, Барановичей.
      - Начинаем, товарищи! - полковник несколько раз хлестнул прутом по голенищу сапога. - Я собрал вас, чтобы ознакомить с задачей, которую получила дивизия. Но прежде всего коротко об обстановке... - Рябов помедлил, обводя озабоченным взглядом хмурые, встревоженные лица собравшихся. Затем повернулся к карте и заговорил приглушенным, с душевной болью, голосом: - Сплошная линия фронта с нашей стороны, как указывается в утренней оперативной сводке штаба армии, отсутствует. Поэтому судить с полной определенностью об обстановке трудно. Ясно одно: наши войска не успели выдвинуться в районы прикрытия и принимают бой на местах расквартирования. А это значит - врага надо ждать в любом месте, в любую минуту...
      Наша мотострелковая дивизия находится в стадии формирования. Мы не готовы для того, чтобы вступить в бой. Поэтому нам приказано передислоцироваться вот в этот район... - И указка полковника обвела на карте кружок вокруг Дзержинска, небольшого районного города километрах в сорока юго-западнее Минска.
      - Отступаем?! - вырвалось у младшего политрука Маринина.
      Воцарилась напряженная тишина. Маринин, нахохлившийся, чуть побледневший, стоял прямо перед полковником, уставившись на него немигающими, застывшими глазами. Рябов в упор глядел на Маринина - строго, задумчиво, с какой-то затаенной тоской. Казалось, полковник забыл обо всем на свете и напряженно вдумывался в страшное слово "отступаем", смысл которого, может быть, только сейчас дошел до него. Тишина становилась невыносимой. Люди точно задержали дыхание и мучительно ждали момента, когда можно снова дышать. А полковник все молчал. Наконец заговорил:
      - Разумеется, наш марш к Дзержинску наступлением не назовешь. Но приказ есть приказ... Понятно, товарищ младший политрук?
      - Так точно, - Маринин потупился, шумно вздохнул.
      - Так вот. Вперед нам идти не приказывают; полки наши, прямо скажем, малобоеспособны. Дивизия месяц как родилась и даже не успела как следует укомплектоваться, не говоря о том, что и людей своих мы только-только начали обучать. Но обстановка такова, что в бой нам вступить придется, и очень скоро. - Полковник повернулся к карте: - Видите, главные магистрали, ведущие на Минск, находятся севернее и южнее. За спиной у нас верховья Немана - местность малоудобная для ведения боя, для маневра... В ходе передислокации нам приказано пополниться людьми, подготовиться к встрече с врагом. Наша задача - занять оборону в районе Дзержинска, чтобы прикрывать Минск с юго-запада... - И командир дивизии расстегнул планшетку, доставая оттуда исписанные листы бумаги с боевым приказом.
      Наступал третий день войны.
      В середине ночи штаб дивизии покинул лес. Предстоял двухсоткилометровый путь к Дзержинску. В обычных условиях его можно было бы преодолеть за одну ночь, но сейчас дороги запружены эвакуировавшимися в тыл, к тому же штаб дивизии не мог отрываться от мотополков, которые только назывались "мото", а на самом деле были обыкновенными пехотными полками, так как машины еще не успели получить. Иначе говоря, дивизия могла занять указанный ей рубеж обороны не ранее чем через пять дней.
      Золотая россыпь пустынного "Чумацкого шляха" перечеркнула глубокое ночное небо. Подслеповато щурились далекие звезды. Кажется, и до них доносился пресный терпкий запах пыли, брошенный ввысь многими сотнями автомобильных колес.
      Длинная колонна машин цедила из затемненных фар на утопающую в мареве пыли дорогу туго натянутые струйки синего света и шла на восток. А с запада сполохами далеких зарниц доносилось грозное, опаляющее дыхание войны.
      Вот и местечко Ильча, в котором до войны (всего лишь два дня назад!) располагался штаб мотострелковой дивизии.
      В местечке, на магистральной улице, колонна почему-то остановилась. Этим воспользовались командиры, чтобы сбегать домой и узнать эвакуировались ли их семьи. По улицам и переулкам засновали люди. Скрипели и хлопали калитки.
      Побежал на квартиру и младший политрук Лоб. Он даже почернел от тревоги за свою беременную жену: уехала ли она, и если уехала, то как перенесет дорогу, не разродится ли в пути?
      Спешил к дому Анастасии Свиридовны и Петр Маринин: вдруг там дожидается его какая-нибудь весточка от Любы? У знакомых ворот Петр столкнулся со своей квартирохозяйкой. Анастасия Свиридовна скорбно смотрела на запруженную машинами улицу и прикладывала к глазам подол фартука.
      - Утекаете! - набросилась она на Маринина. - На погибель покидаете нас?! Панам да хвашистам?..
      - Что вы! - возмутился Петр. - Никто не удирает! Война, она тоже по плану ведется...
      - Вижу, доплановались... Иди лучше ищи свою, может, не уехала еще.
      - Люба?! - почти шепотом спросил Петр. - Где? Где же Люба?!
      13
      Как только грузовики с ранеными остановились в центре Ильчи, военврач Савченко побежал хлопотать о продуктах и медикаментах, а Люба, не имея ни малейшей надежды застать дома Петра, все-таки пошла искать его квартиру.
      Анастасия Свиридовна встретила Любу во дворе. И хотя уже второй день мимо ее дома катился со стороны Лиды поток беженцев и многие заходили во двор или в дом напиться, передохнуть, умыться, Анастасия Свиридовна сразу угадала в Любе невесту своего квартиранта - угадала по пытливому, с затаенной надеждой взгляду девушки, еще по чему-то необъяснимому - и кинулась ей навстречу, обливаясь горючими слезами.
      Зашли в дом. Люба остановилась у порога, обвела грустным взглядом комнату, в которой жил Петр, уловила невыветрившийся запах табака и с болью подумала, что вот здесь, именно здесь, и нигде больше, ждало ее счастье. И она не поспела к нему...
      Подошла к столу, с уголка придвинула к себе стопку тетрадей, исписанных таким знакомым, родным почерком. Это были конспекты Петра, привезенные из училища. Бездумно перелистала верхнюю тетрадь, остановила взгляд на какой-то странице, заметив, что слово "надломленный" написано с одним "н". Взяла в стакане карандаш и, исправив ошибку, жирно подчеркнула ее.
      За спиной в голос, по-бабьи рыдала Анастасия Свиридовна. Брызнули скупые слезы и из глаз Любы. Она тут же вытерла их, присела на стул, не зная, что делать дальше, о чем говорить с этой некрасивой, но такой сердечной женщиной.
      - А он-то, бедненький, как убивался по тебе! - причитала Анастасия Свиридовна. - Я и комнату приготовила, двуспальную кровать поставила...
      - Это Петя так распорядился?! - с горечью улыбнулась Люба.
      - А то кто же? Ты ведь невеста ему... И нет вам счастья - молоденьким да славным... Только жить да жить бы...
      - Невеста... - тихо повторила Люба, как бы прислушиваясь к звучанию этого чистого, весеннего слова - "невеста".
      Вскоре Анастасия Свиридовна провожала Любу. Вышли на улицу, остановились у калитки. У двора напротив Аня Велехова - гибкая и подвижная - складывала в "эмку" чемоданы и узлы. Шофер ведерком наливал в радиатор воду, готовясь в дальнюю дорогу.
      Увидев Анастасию Свиридовну, Аня кинулась к ней:
      - Петя не приезжал?! Ничего от него не слышно?..
      Люба настороженно посмотрела на девушку, затем перевела вопросительный взгляд на Анастасию Свиридовну.
      - Нет, не приезжал, - ответила та. - Это соседка наша, - пояснила она Любе, указывая на Аню. - Дочка Велехова - начальника военных дохторов. А это, - обращаясь к Ане и кивая головой на Любу, - невеста моего квартиранта... Не довелось встретиться...
      - Невеста Пети? - не то с испугом, не то с крайним удивлением прошептала Аня. Она критически оглядела Любу. - Ты... вы его невеста?..
      - Да, невеста! - вызывающе ответила Люба, уловив в словах Ани не праздное девичье любопытство. После некоторого раздумья добавила: - Была невеста, а теперь вот... жена.
      "Бреши, бреши!" - усмехнулась про себя Анастасия Свиридовна, догадавшись о тревоге Любы и смятении Ани, глядя на последнюю с сожалением.
      - Так, значит, это он вас вчера собирался встречать? - заметно побледнев, допытывалась Аня.
      - А то кого же? - Люба не сводила с Ани откровенно враждебного и чуть торжествующего взгляда. - Конечно, меня.
      Так они и расстались. Не успев познакомиться, уже ненавидели друг друга. Никто из них не подозревал, что расстаются ненадолго и что это внезапно родившееся чувство очень скоро, так же внезапно, пройдет и сменится другим, но самой дорогой ценой заплатит одна из этих милых девушек за то новое чувство...
      Машины с ранеными стояли в узком переулке, в тени высоких ясеней. В кузовах остались только лежачие и те, кто не мог передвигаться, да в передней машине - женщина с шестью ребятишками. Все остальные разбрелись по ближайшим дворам, сидели на завалинках. Ильчанские женщины, девушки, старики угощали раненых молоком, медом, пирогами, расспрашивали о боях у границы, все еще не веря, что враг вторгся в пределы Белоруссии.
      Когда Люба подошла к машинам, ее окликнул младший политрук Морозов:
      - Сестрица, просьба у меня к вам.
      Люба подошла к Морозову, который сидел на подножке кабины грузовика и, прислонив свою перебинтованную голову к дверце, с трудом откусывал и жевал хлеб с маслом.
      - Беспокоят раны? - участливо спросила Люба.
      - Рука терпимо, а голова... Жевать трудно. Но это ничего, усмехнулся он. - В жару пить меньше буду хотеть... Просьба у меня к вам: напомните военврачу насчет штаба дивизии. Я ему уже говорил. Дело у меня туда. - И Морозов поправил на коленях сумку от противогаза, в которой было спрятано знамя бригады.
      - Он еще не возвращался? - спросила Люба о Савченко.
      - Вон в тот дом недавно зашел.
      Люба направилась к дому с высоким крыльцом. Поднялась по ступенькам, прошла по пустому коридору и остановилась у полуоткрытой двери, из которой доносился разговор.
      Заглянула в кабинет и увидела в кресле за столом моложавого капитана - щеголеватого, важного, с черными усиками и бакенбардами на самодовольном лице. Это был капитан Емельянов. Перед ним стоял Виктор Степанович Савченко и взволнованно доказывал:
      - Мне надо обработать раненых и запастись на дорогу продуктами. Вы же старший сейчас в гарнизоне. Возьмите медикаменты в аптеке, а продукты в магазине!
      - А денежки? Кто денежки будет платить? - Капитан Емельянов ехидно сощурил глаза, нагловато улыбнулся.
      - Какие там денежки?! - Савченко сердито махнул рукой. - Завтра немцы здесь будут. А у меня раненые!
      Лицо Емельянова вдруг побагровело, глаза остекленели.
      - Что-что?! - прохрипел он и, вскочив на ноги, схватился за пистолет. - Панику сеете в близком тылу Красной Армии? Слухи распускаете? Пораженческие настроения?! Предъявите документы!
      Савченко с горькой усмешкой подал удостоверение личности.
      - Ну вот, военный врач третьего ранга, а такие разговорчики! - важно хмурился Емельянов, листая документ. - Кишка тонка у немцев, чтобы заставить нас потесниться. Да мы им как наступим на мозоли, вмиг опомнятся. А там, глядишь, и международный пролетариат зашевелится. Через три месяца в Берлине будем!
      По коридору заухали чьи-то шаги, и Люба, поймав себя на том, что подслушивает чужой разговор, решительно зашла в кабинет. Хотела передать Савченко просьбу раненого младшего политрука и напомнить о комплекте красноармейского обмундирования для себя. Как-никак она же медсестра.
      Но сказать ничего не успела. Вслед за ней стремительно вошел запыхавшийся незнакомый лейтенант в запыленном комбинезоне. Представившись офицером связи, он доложил:
      - Товарищ капитан, срочный приказ...
      - Слушаю, - насторожился Емельянов.
      - Готовьте гарнизонное хозяйство к эвакуации...
      - Как?! - не поверил своим ушам капитан.
      - Прут немцы, - хмуро пояснил офицер связи.
      Наступила тишина. В ней родилось вначале тихое, прерывистое урчание моторов, затем оно усилилось, стало нарастать. На Ильчу шли самолеты.
      Шестерка немецких бомбардировщиков плыла в вылинявшей голубизне неба. Над местечком она выстроилась в цепочку, и вдруг передний самолет сорвался в крутое пике. За ним - второй, третий... Стенящий свист бомб... Тяжело охнула земля под первым ударом, стряхнув с себя и превратив в груду развалин деревянный дом над речкой. Затем застонала под серией новых взрывов.
      По магистральной улице неслась "эмка". Это шофер военврача Велехова пытался вывезти из-под бомбового удара его дочь Аню, замешкавшуюся в местечке. Вдруг впереди машины взметнулся столб земли. "Эмка" вильнула в сторону, взвизгнула тормозами и завалилась в кювет. На руль безжизненно упала голова сраженного насмерть шофера.
      Распахнулась дверца "эмки", и из нее выскочила Аня - бледная, растерянная, не зная, куда деть себя, что предпринять. Упала в кювет и подняла лицо с трясущимися губами к небу. Зачем? Зачем они бомбят?
      Рядом пылал дом. Из него донесся истошный детский крик. Он точно подхлестнул Аню. Девушка вскочила на ноги и бросилась в распахнутую дверь, из которой валил дым. Вскоре выбежала на улицу с плачущим трехлетним мальчишкой. Посадила его в кювет и снова кинулась в дом. С силой вытолкнула на улицу упиравшуюся, очумевшую от ужаса старуху.
      Над самыми крышами домов прогрохотал моторами бомбардировщик. Хвостовой стрелок выбивал железную дробь из пулемета, поливая свинцом дворы, улицу, дома. На мостовой густо вспыхнули облачка каменной пыли. Упали на землю ссеченные ветки клена. Вскрикнула, скрежетнув зубами, Аня. Она точно наклонилась за упавшими ветками, но выпрямиться уже не могла. Лицо ее перекосилось от нестерпимой боли, ослабевшие руки подломились, и девушка ударилась лицом о горячую каменную плиту тротуара, приникла к ней всем телом...
      Из дверей дома с высоким крыльцом выбежала Люба. Увидев Аню, она кинулась к ней, упала на колени, повернула лицом кверху. Тут же подоспел Савченко. Он поднял на руки обмякшее тело Ани, посмотрел в ее искаженное мукой лицо и понес в дом. На тротуаре осталось черное пятно крови.
      Ветер трепал на голове Ани рассыпавшиеся волосы, колыхал лацкан жакетки с комсомольским значком.
      14
      Машины с ранеными задержались в Ильче до поздней ночи. Здесь, в местной больнице, Люба Яковлева впервые стояла у операционного стола с хирургом Савченко. Виктор Степанович оперировал Аню Велехову... А потом перевязка раненых.
      Когда на магистральной улице остановилась огромная колонна машин, идущих на восток, Савченко побежал искать среди них санитарный автобус. А вдруг окажется такой в колонне! Надо было эвакуировать в госпиталь Аню Велехову: в кузов грузовика ее не положить после тяжелой операции.
      Виктору Степановичу повезло. Где-то в середине колонны он увидел "санитарку" - малогабаритный газовский автобус. В кабине его дремал военврач второго ранга Велехов... О, если б знал Савченко, что это отец той самой девушки - Ани, которую он сегодня вырвал из лап смерти. Но он не знал этого, как и не знал, что Велехов - прямой его начальник, прибывший недавно в дивизию, и униженно молил:
      - Возьмите, ради бога... У вас подвесные носилки, амортизация. В кузове она может не выдержать... Три часа назад я снял ее с операционного стола.