В палату часто заходил ассистент профессора. Люба угадывала его по шаркающим шагам, резкому запаху тройного одеколона, по нарочито уверенному голосу.
      - Только не хандрить! - говорил ассистент. - Профессор соорудит вам такие глаза, что ни один парень не устоит...
      Ох, зачем ее утешают? Ведь от этого еще труднее. К тому же Люба и не собиралась хандрить. Обида на судьбу, на нелепый случай еще не означала, что упали ее душевные силы. В коридоре раздались шаркающие шаги, потом в палате запахло тройным одеколоном.
      - Как чувствует себя больная? - спросил ассистент. В его голосе Люба уловила что-то такое, что заставило насторожиться.
      - Будете снимать повязку? - дрогнувшим голосом отозвалась Люба.
      - Повязку? - деланно удивился ассистент. - Прошу в кабинет. Сейчас посмотрим, в каком состоянии ваши глаза. Может, скоро и снимем.
      Люба поняла, что наступило время, когда выяснится результат операции, когда решится ее судьба.
      Наташа вела Любу по длинному коридору, и Люба чувствовала, как в мелкой дрожи бьется рука подруги. Когда вошли в кабинет профессора, Наташа заметила, что две санитарки, проверявшие, как закрываются темные шторы на окнах, вдруг замерли на месте.
      Наташа взволнованно глядела на профессора, на санитарок. Усталое немолодое лицо профессора озабоченно. Он строго посмотрел на Наташу и приложил к губам палец. Затем обратился к Любе:
      - Здравствуй, героиня!.. Не надоела тебе еще повязка?
      Люба повернула к профессору забинтованное лицо, как бы намереваясь взглянуть ему в глаза, и выжидающе застыла в таком положении. Потом робко спросила:
      - Скажите, профессор, это уже?..
      - Нет, нет, мы только посмотрим, - ответил торопливо профессор. Медицина спешки не любит.
      - Вы боитесь сказать мне правду?
      - Не говори глупостей, садись!.. Не люблю экзальтированных девиц.
      Но почему дрожат руки ассистента, снимающие повязку? И Наташа молчит...
      - Открой глаза! - приказал профессор.
      Люба почувствовала, что повязки на глазах нет, что непослушно открылись веки с обстриженными ресницами... Но глухая темнота не расступается, Люба ничего не видит...
      31
      Декабрь 1941 года. Шестой месяц идет война.
      Младший политрук Петр Маринин возвращался из госпиталя на фронт...
      Тяжело груженная пятитонка неслась по шоссе, непривычно оживленному для дневного времени. Грузовики со снарядами, тягачи с пушками, колонны танков, цепочки пехоты по обочинам - все это двигалось в том же направлении, куда ехал, сидя в кабине рядом с шофером пятитонки, Петр.
      Упрямо продиралось сквозь стремительно несущуюся по небу рваную кисею туч обескровленное солнце. Стыли в морозном воздухе заиндевелые сосны Подмосковья. Зима сковала землю. Зиму сковала война. Поперек заснеженного шоссе - узкий проезд в частоколе ежей из сваренных рельсов и в стене из мешков с песком. Ежи, перемахнув через кюветы в разные стороны, схлестывались с линией проволочных заграждений и убегали в белесую хмурь поля.
      Давно остались позади Химки. Шоссе было все таким же запруженным, и Петр опасливо посматривал сквозь боковое стекло в мглистое небо.
      - Не бомбят? - спросил он у молчаливого немолодого шофера с потемневшим от усталости лицом и воспаленными глазами.
      - Отбомбились, - коротко простуженным голосом ответил тот. - Теперь сами на брюхе ползают под нашими бомбами.
      Петру хотелось расспросить шофера о делах на фронте: ведь уже второй день идет наступление. Но шофер был не из разговорчивых. И Маринин начал читать на пробегавших мимо машины фанерных щитах надписи, звавшие не щадить жизни в борьбе с фашистскими захватчиками.
      Вправо и влево от шоссе, по унылому заснеженному полю, тянулись уходящие вдаль все новые линии железных ежей, опутанных колючей проволокой. Местами громоздились пирамидальные глыбы железобетона - тоже противотанковые препятствия.
      Петр перенесся мыслями в Москву. Только сегодня на рассвете приехал он в столицу, и она уже позади. Шумно вздохнув, Маринин поморщился... Досадно. И нужно же было так случиться, что пассажирский поезд, которым он ехал из тылового госпиталя, на двое суток опоздал! Уступал дорогу воинским эшелонам, спешащим на фронт. А Петр не догадался где-нибудь на станции зайти в военную комендатуру и поставить на предписании отметку, что задерживается он не по своей вине.
      В Москве его остановил комендантский патруль, потребовал документы. Затем объяснения в комендатуре, сердитый, раздраженный голос майора, рассматривавшего его направление из госпиталя, подозрения в том, что он, младший политрук Маринин, умышленно не спешит на фронт. Нечего было и думать о том, что ему удастся повидаться в Москве с Любой Яковлевой...
      Наконец-то он нашел ее. С благодарностью подумал о незнакомом городе Бугуруслане, в котором находилось Центральное справочное бюро. Узнав, что существует такое, Петр из госпиталя написал туда письмо, надеясь узнать, удалось ли выехать из Киева его старшему брату с семьей. И получил ответ: брат в Ридере Восточно-Казахстанской области. Наладилась переписка. Брат сообщил Петру адрес Любы Яковлевой. Она разыскала его тоже через справочное бюро. Спрашивала о нем, Пете, писала, что встречалась с ним за Минском, слышала о его гибели, но не верила в нее. Надеялась, сама не зная на что.
      А сердитый майор из комендатуры выговаривал Петру за опоздание и грозился трибуналом. В это время привели еще двух задержанных командиров. Они приехали в Москву тем же поездом, что и Петр Маринин. Недоразумение стало очевидным, и майор сменил гнев на милость. Петр даже осмелился спросить у него, не знает ли он, где находится клиника известного профессора-окулиста, и объяснил, что ему очень нужно справиться о здоровье одной медсестры. Майор подозрительно покосился на Петра и начал кому-то звонить по телефону.
      - Медсестра Яковлева находится у вас на излечении? - наконец спросил он в телефонную трубку.
      Петр затаил дыхание, не спуская глаз с усталого лица майора, которое было совсем не злым.
      - Переключите, пожалуйста, - сказал майор и протянул телефонную трубку Петру. - Садитесь, можете поговорить. Сейчас соединят с тем отделением, где находится она.
      И Петр услышал знакомый грустный голос Любы...
      Он не мог толком припомнить, что говорил ей, что она отвечала. Все как во сне. Голос его скованный, деревянный; совсем не такой представлялась ему встреча с Любой.
      А она плакала и смеялась, бессвязно рассказывала о хирурге-окулисте, который наконец вернул зрение ее одному глазу и обещает спасти второй. Просила писать, но заходить к ней не разрешила. Люба не хотела, чтобы Петр увидел ее со следами ожогов на лице, с повязкой на глазах. В ответ на это Петр назвал ее дурой. Хотел еще что-то сказать, но услышал недовольное покашливание майора: нужно было заканчивать разговор...
      За воспоминаниями не заметил, как грузовик свернул с шоссе и уже с трудом пробирался по ухабистой дороге. Наступал вечер, и нужно было успеть разыскать штаб своей дивизии, в которую посчастливилось получить назначение. А машина все медленнее и медленнее ползла по разбитой колее. Впереди, перед полусгоревшей деревней, - фанерная будка контрольно-пропускного пункта. Девушка-регулировщик в белом полушубке, валенках и шапке-ушанке флажком остановила машину и приказала свернуть в сторону. Почему? Петр нетерпеливо ерзал на сиденье: надо же спешить!
      Но из деревни показалась колонна людей. Вели пленных гитлеровцев. Куцые шинельки с поднятыми воротниками, замотанные тряпьем шеи. Петр всматривался в посиневшие от холода, заросшие щетиной лица пленных... Да, это были не те немцы, которых он видел в Белоруссии, не тот вид у них. И Петру стало радостно. Он открыл дверцу кабины и с подножки начал всматриваться вперед. Колонне пленных не видно конца.
      - Девушка! - крикнул Петр регулировщице. - А может, господа фашисты посторонятся? Куда им спешить? А у нас снаряды!
      Девушка засмеялась и, озорно сверкнув глазами, махнула флажком. Шофер резко тронул машину с места. Пленные шарахнулись в сторону, по колено увязая в снегу.
      Деревня осталась позади. Справа и слева к дороге подступал лес. В лесу снег вытоптан, местами чернели закопченные воронки. Петр осматривался. Скоро лес должен кончиться, а там, как ему рассказывали, находится дачный поселок, в котором разместился штаб дивизии.
      Чуть в стороне от дороги, за мелким сосняком, заметны неясные очертания каких-то машин. Это совсем рядом. Вдруг там раздался невероятной силы грохот, сверкнули столбы огня, взметнулись облака снега. От неожиданности шофер выпустил из рук руль, и грузовик рванулся в кювет. Петр выскочил из кабины и плюхнулся в снег. Когда грохот утих, послышался плачущий голос шофера:
      - Черти окаянные! Не могут маяка выставить, чтоб предупреждал...
      - Что случилось? Что это? - недоумевал Маринин, оправившись от испуга.
      - "Катюши", будь они неладны! - стонал шофер.
      Петр, сконфуженный, отряхнулся от снега и только теперь толком разглядел длинную шеренгу машин с какими-то рельсами над кабинами. Вот они какие, "катюши"!..
      Грузовик со снарядами безнадежно застрял в кювете. Петр зашел на огневые позиции "катюш", попросил, чтоб помогли вытащить машину, а сам, захватив сидор - вещевой мешок, пошел вперед. Нужно было спешить, ведь и так опоздал.
      И вот он - дачный поселок, в котором разместился штаб. Разыскал домик политотдела. Но застал там одного писаря - незнакомого Маринину солдата в очках. Писарь сказал, что все политотдельцы в полках, а полковой комиссар Маслюков вот-вот должен приехать. Когда писарь узнал, что Маринин прибыл из резерва "для назначения на вакантную должность по усмотрению командования дивизии", то посоветовал, не теряя времени, идти в четвертую часть штаба и предъявить там предписание, чтобы "стать на довольствие".
      Очень пожалел Петр, что послушался совета писаря. Начальником четвертой части оказался Емельянов. Тот самый капитан Емельянов, который под деревней Боровая в конце июня срывал с себя знаки различия командира Красной Армии. Только теперь он уже стал майором. Как ни странно, встретил майор Емельянов младшего политрука Маринина на первый взгляд радушно. Выслушал рапорт, посмотрел предписание и усадил на табурет перед своим столом.
      - Что же мы будем делать? - озабоченно спросил Емельянов, потирая пальцами высокий лоб.
      Петр уловил фальшь в голосе майора и напряженно смотрел в его увертливые глаза - холодные, бесстрастные и действительно встревоженные. Отведя взгляд в сторону, Емельянов забарабанил пальцами по столу.
      - Понимаете, какая петрушка... Использовать вас нет сейчас никакой возможности...
      Петр молча смотрел в красивое, уже без бакенбард, как было в июне, лицо Емельянова. Красивые, полные, четко очерченные губы под смоляного цвета усиками. Но какими-то деревянными были эти губы. Кажется, все детали точеного лица Емельянова жили самостоятельно. Глаза его не подтверждали того, что он говорил. Усмешка, в которой вытягивались губы, не передавалась глазам. Вроде кто-то другой выглядывал сквозь глазные щели из этого человека.
      - Я политработник, - наконец заговорил и Маринин. - Нет места в газете, пойду в роту...
      - Да не в этом дело. - Емельянов от огорчения сморщил лицо. Понимаете... вы были в окружении, вышли оттуда без удостоверения личности. И непонятно, как еще уцелел партбилет...
      - Это что, недоверие? - холодно спросил Петр, еще более насторожившись.
      Емельянов передернул плечами, помедлил, всем своим видом подтверждая, что Маринин понял его правильно. Потом сказал:
      - Давайте не будем усложнять этот вопрос. Я вам советую возвратиться в резерв политотдела армии, а там решат, где вас лучше использовать.
      - В резерве мне делать нечего... А во-вторых, я зашел к вам только для того, чтобы включили меня в строевую записку. А где служить буду начальник политотдела решит...
      - Зря, зря вы горячитесь, - миролюбиво ответил Емельянов. - Я ведь тоже здесь что-то да значу... И боюсь, что все-таки вам придется...
      - Вам нечего за меня бояться! - вскипел вдруг Маринин. И, гневно глядя в глаза Емельянову, уже не владея собой, со слезами в голосе твердо выговорил: - Я никогда в бою не трусил, никогда не снимал с себя формы, в которую меня одела Родина, не бросал с этой формой документов, как это делали некоторые военные за Минском...
      Ни Емельянов, ни Маринин не видели, что в полуоткрытых дверях стояли Маслюков и Рябов, прислушиваясь к их разговору.
      - Встать! - заорал на Маринина побагровевший Емельянов. - Что это за дурацкие намеки?!
      Маринин медленно поднялся, принял стойку "смирно" и, овладев собой, уже спокойно смотрел на майора.
      И тут Емельянов заметил начальство. После короткого замешательства он выскочил из-за стола, попытался доложить Рябову:
      - Товарищ генерал-майор...
      Рябов махнул на него рукой, заставив умолкнуть, а Маслюков шагнул к Маринину, обнял за плечи.
      - Наконец-то явился, бродяга!.. Ну, основательно подремонтировали тебя? - рокотал бас начальника политотдела.
      - Здравствуйте, товарищ полковой комиссар! - обрадовался и смутился Петр. - Стою, как видите, крепко.
      - Стой, стой! Держись, не поддавайся! - добродушно посмеивался Рябов, пожимая Маринину руку. Затем, кивнув в сторону Емельянова, спросил: - Чего сцепились?
      - Недостойно дерзит, товарищ генерал! - пожаловался Емельянов командиру дивизии.
      - Ай, Маринин, Маринин... - качал головой Рябов, похохатывая. Дерзите, да еще недостойно. Достойно надо дерзить!
      А Маслюков почему-то умолк, посуровел, над чем-то раздумывая. Вдруг он уставил твердый взгляд на майора Емельянова и, обращаясь к Маринину, промолвил:
      - Ты сейчас говорил о людях, которые за Минском сбрасывали с себя командирскую форму. А ну уточни-ка.
      Петр опустил глаза, приглушенно сказал:
      - Разрешите мне не отвечать на этот вопрос... Старая история.
      - Старая история... - задумчиво произнес Маслюков, все еще не спуская сурового взгляда с растерянного Емельянова. - Я думал, что тогда речь шла о чужом капитане, не из нашего штаба. И очень жалел, что не добрался до него...
      - А-а, понятно, - перебил его Рябов, что-то припоминая. - Речь идет о ловушке под Боровой?
      Наступило неловкое молчание. Его нарушил Рябов. Он положил руку на плечо Маринину и задумчиво произнес:
      - Запомните, младший политрук, если в бою кто-нибудь струсил, то это не история и тем более не старая. Это напрасно пролитая кровь людская. И никогда, никому ее прощать нельзя. Верно?
      Маринин, прямо глядя в глаза Рябова - суровые и вопрошающие, - в знак согласия кивнул. А тот, в белом полушубке, шапке, румяный с мороза, весь дыша силой и энергией, продолжал:
      - Вот вы, коммунист, не испугались врага, хотя в июне там, за Минском, за Березиной, было очень, очень страшно. Верю: не струсите и впредь... Партия воспитала молодежь с крепким позвонком и гордым сердцем. Не зазнавайтесь только. Я, как старый коммунист, бывший рабочий, говорю вам эти слова для того, чтобы их суть такие, как вы, в чьих руках будущее, всегда напоминали молодежи. Когда наступит мирное, светлое завтра, обязательно скажите ей: "Товарищи! Не забывайте, что счастье... ковать... трудно... Умейте ценить жизнь, которой вы живете! Помните, что она принесена вам в муках и крови. И если среди вас найдутся нытики и хлюпики - презирайте их! В трудную минуту они спрячутся за ваши спины, они не пойдут первыми в атаку на врага! Настоящий человек не должен сдаваться..." - Генерал Рябов резко повернулся к Емельянову: - А вы в первом же бою сдались! Потом еще за героя себя выдали. Придется начинать вам все сначала...
      Раскинувшийся на склонах небольшой речки дачный поселок содрогался от рева моторов. Из недалекого леса на центральную улицу поселка выползала нескончаемая вереница тракторов-тягачей с тяжелыми пушками на прицепе. Петр Маринин стоял на обочине и с восхищением смотрел на массивные стволы орудий, на оживленные лица артиллеристов. Западный фронт наступал, тот самый фронт, который из Западной Белоруссии откатился под Москву... Да, пришли другие времена.
      Облегченно вздохнув и выбив ударом сапога вмерзшую в лед еловую шишку, Маринин направился вслед за тягачами разыскивать полк, куда он назначен комсоргом. Полк находился в движении, и его придется догонять, может, целую ночь пешком или на попутных машинах, по заминированной местности. И пусть! Ведь вперед, на запад пошли, в ту сторону, откуда начали наступать фашисты.
      И хотя еще много, ой как много беды на нашей земле, беды, принесенной фашистами, уже не давит сердце гнетущее чувство. Тверже земля под ногами, зорче взгляд, крепче рука. А вокруг несметные силы: первоклассная техника, выкованная на советских заводах, и люди, полные решимости и отваги. Теперь можно помериться силами с фашистами, пора отплатить им за все: смерть, пожарища, за позор отступления, который перенес Петр Маринин и тысячи таких, как он.
      Никогда больше не повторится для Советской Армии июнь 1941 года!
      1946 - 1955 гг.
      (Симферополь - Москва)
      ПРИМЕЧАНИЯ
      П о в е с т ь "Ч е л о в е к н е с д а е т с я" Иван Стаднюк начал писать осенью 1945 года, а летом 1946 года был закончен ее первый вариант и отправлен из Симферополя, где автор продолжал службу в армии, в один из московских журналов. Рукопись была отвергнута, а ее содержание рецензент журнала осудил, как предвзятое. Тогда автор показал повесть жившему в Крыму П. А. Павленко. После ее прочтения известный писатель сказал начинающему литератору:
      "...Я поверил всему, что здесь написано. Это - свидетельство очевидца... Но еще не время для появления такой повести или романа... Народ наш живет сейчас чувствами Победы. И пока не стоит омрачать эти чувства воспоминаниями о днях наших трагических неудач... А вот пройдет лет десять, может, чуть больше, ты заново перечитаешь повесть, и тогда она окажется ко времени".
      Иван Стаднюк последовал совету опытного художника, и в 1955 году закончил работу над новой редакцией повести "Человек не сдается".
      В этом раннем, но крупном в творческой биографии писателя произведении рассказывается о военных событиях двух первых недель после вторжения войск фашистской Германии на территорию СССР.
      Впервые повесть была опубликована в 1956 году в сборнике "Люди с оружием" (изд-во "Молодая гвардия") и нашла широкий отклик у читателей, и известных критиков, и литераторов. Михаил Алексеев, например, писал, что, изображая картины боев 1941 года, И. Стаднюк "не приукрашивает действительность, не скрывает от читателей тяжких, порою трагических положений, в которых оказывались советские воины в начальный период фашистского нашествия. Но и не сгущает красок, не идет по ложному пути некоторых литераторов, которые в последнее время стали изображать 1941 год как сплошное беспорядочное бегство нашей армии, как сплошную неразбериху. Автор повести "Человек не сдается" показывает этот период, как самое тяжкое испытание моральных качеств советских людей, из которого они в конце концов вышли с честью" (Михаил Алексеев. "Слово в строю", издательство "Современник", 1975 г.).
      Критик Борис Леонов в своей книге "Главный объект", посвященной творчеству Ивана Стаднюка ("Московский рабочий", 1979), говорит о повести "Человек не сдается": "Но еще более убедительным кажется мне в выяснении художественных достоинств повести И. Стаднюка тот внутренний, сквозной лейтмотив произведения, который я назвал, используя слова Л. Толстого, мыслью народною о подвиге советского человека в годы великих испытаний (1941 - 1945). Это суровое слово большой правды человека, который прошел всю войну по фронтовым дорогам с первого ее дня и до последнего, победного. Завидная, счастливая судьба человека запечатлена в судьбе героя повести. Она определила и счастливую судьбу самой повести, которая много раз переиздавалась, переведена за рубежом, экранизирована и по сей день пользуется неизменным успехом у читателей".
      Фильм "Человек не сдается" (производство белорусской киностудии "Беларусьфильм", 1960 г.) был первой художественной кинолентой в советском кинематографе о самом начальном периоде Великой Отечественной войны.