Рабочие собирались в свои клубы, и не только занимались, но и толковали о своих делах и нуждах и развлекались. Их представители по указанию Зубатова обратились к некоторым профессорам, и начались правильные занятия, лекции и рефераты. Все проводилось официально через обер-полицмейстера и генерал-губернатора. Рабочие сами ходили всюду с ходатайствами, чтобы добиться того или другого. Зубатов был душа всего дела, главный рычаг, но держался для посторонних в стороне.

В то же время, зная всё, что делается на фабриках и заводах, охранное отделение своевременно приходило на помощь рабочим в случае каких-либо несправедливых действий хозяев или заводской администрации. В этих видах по воскресеньям в охранном отделении офицеры и чиновники принимали заявления и жалобы от рабочих по всем вопросам. Рабочим давали разъяснения, справки, а заявлениям должное направление и поддержку в дальнейшем в пользу рабочих.

Таким путем в рабочих внедрялось сознание, что они могут добиваться своих желаний без социалистов, мирным путем, и что власть не только не мешает, но и помогает им.» — ист. 97, с. 96 — 100.

В С-Петербурге аналогичной деятельностью занимался священник Г.А.Гапон, привлеченный на службу в Охранное отделение самим С.В.Зубатовым. К концу 1904 г. в Петербурге было открыто 11 отделений “Собрания русских фабрично-заводских рабочих”, созданного Г.А.Гапоном при поддержке и финансировании Министерства внутренних дел.

А.Спиридович пишет, что «разрешив Гапону широко работать в Петербурге, власти как бы забыли, что там не было человека, который бы присматривал за ним, руководил бы им, держал бы все движение в руках, как то делал Зубатов [46]. Формально это как бы лежало на генерале Фулоне [47]» (ист. 97, с. 169), а по существу ни на ком.

Соответственно Г.А.Гапон убеждал свою паству, что все вопросы улучшения быта рабочих можно и должно решить мирным путем в соответствии с воззрениями, выраженными в Новом Завете Христом. В декабре 1904 г. с Путиловского завода были уволены четверо человек, что в его коллективе сочли несправедливым. “Собрание фабрично-заводских рабочих” вступило в переговоры с дирекцией завода, фабричной инспекцией и градоначальником С-Петербурга. Переговоры не дали результата и после того, как “Собрание” проявило свою недееспособность, 3 января 1905 г. на Путиловском заводе началась стачка. Кроме требования о восстановлении на работе уволенных, путиловцы выдвинули дополнительно требования [48]: введения 8-часового рабочего дня (12 — 14-часовой в те годы был обычным); работы в три смены (на большинстве предприятий работали в две 12-часовых смены не считая сверхурочных); установления гарантированного минимума заработной платы; организации бесплатной медицинской помощи. К Путиловскому заводу присоединились рабочие других предприятий столицы, в результате чего забастовало свыше 100 тыс. человек. Здесь в дело уже вступили большевики, выпустившие прокламацию революционного характера, в которой содержался призыв к свержению самодержавия. После этого Г.А.Гапон выдвинул идею мирного шествия рабочих за помощью к царю с петицией, которая была согласована с кураторами “Собрания фабрично-заводских рабочих” от Министерства внутренних дел.

А.Спиридович тоже пишет об этих событиях. По его словам, Гапон, которого он знал лично, был очень честолюбивый человек.

«У честолюбивого Гапона кружилась голова. Он ведет народ к царю и находит у него защиту. Рабочие не ошиблись, они добились высшей справедливости и добились её от царя-батюшки. Царь поднят в глазах народа на недосягаемую высоту, и все это сделал он, вышедший из народа же, Гапон. Роль красивая, великая, и Гапон кипел в агитации. Среди рабочих царило необыкновенное воодушевление: к царю, к царю.

На окраинах были расклеены воззвания, их никто не срывал, о них знала полиция, и весьма естественно, что они считались разрешенными.» — ист. 97, с. 169, 170.

Поскольку опека со стороны аппарата градоначальника Фулона была чисто формальной, то многое определялось честолюбием Гапона и волей тех, кто при попустительстве преемников Зубатова играл на честолюбии этого попа; а это была группа Рутенберга, которые перехватили управление Гапоном-биороботом у Министерства внутренних дел, и под влиянием которых Гапон начал действовать как революционер-провокатор.

Далее А.Спиридович пишет:

«8 января Гапон явился к министру юстиции Муравьеву для переговоров о завтрашнем дне и для передачи ему заготовленной петиции, но Муравьев уклонился от обсуждения вопроса по существу и направил Гапона к князю Святополк-Мирскому [49].

Князь Мирский не принял его совсем и, как объяснил после одному из своих подчиненных, не принял потому, что не умеет разговаривать “с ними”. Министр приказал направить его к директору департамента полиции Лопухину, но Гапон отказался идти к последнему, заявив, что он боится говорить с ним и что он будет теперь действовать по собственному усмотрению.

Когда Лопухин узнал от Мирского, что последний уклонился принять Гапона, он понял, какую громадную оплошность сделал министр, и предпринял шаги, чтобы исправить её. Он обратился к митрополиту [50], думая через него раздобыть Гапона и поговорить с ним, но Гапон не пошел на призыв митрополита. Он, только что искавший случая переговорить с представителями власти, теперь упорно уклоняется от них. Всё это было очень двойственно и неясно. Гапон, как зарвавшийся азартный игрок, шел, что называется, очертя голову.» — ист. 97, с. 171, 172.

Тем не менее, и вполне естественно, что копия петиции рабочих заранее была доложена по команде и 8 января в Министерстве внутренних дел под председательством Святополк-Мирского было проведено специальное заседание по этому вопросу. С.Ю.Витте, бывший в то время председателем Комитета министров, как он пишет, на это заседание приглашения не получил и на нём отсутствовал. Но вечером 8 января к нему явилась депутация российской интеллигенции: академик Арсеньев, писатели Аненский и М.Горький и другие, кого С.Ю.Витте не называет.

С.Ю.Витте пишет:

«Они начали мне говорить, что я должен, чтобы избегнуть великого несчастья, принять меры, чтобы государь явился к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития. Я им ответил, что дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того, до меня, как председателя Комитета министров совсем не относится. Они ушли недовольные, говоря, что в такое время привожу формальные доводы и уклоняюсь.» (Ист. 3, т. 2, с. 340 — 342, плюс примечания 49, 66, 67 в конце тома).

Интересная логика: ему докладывают, что министры и чиновники возглавляемого им кабинета ошибаются или злоумышленно провоцируют расстрел мирного населения в столице, а он в ответ, что это его не касается: не по должности дескать. Выше него в иерархии власти — только царь, к которому свободного доступа нет. Всё по Н.С.Лескову: Левша: «Скажите государю!!!…» — а те, кто имеет доступ к государю, делают вид, что это их не касается, либо государю это не интересно.

Причем, если сравнить поведение одного и того же человека — С.Ю.Витте — перед катастрофой в Борках («Вы делайте, что хотите, а я не позволю ломать моему государю голову») и накануне 9 января, когда расстрел толпы даст ход процессам, в результате которых всей правящей “элите” и династии будут снесены головы, то тот же С.Ю.Витте заявляет: «Дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться не могу.»

Вот и думайте чем обусловлено такое разительное изменение : родственными связями с «тайной доктринеркой» Е.П.Блаватской и обусловленной ими эгрегориальной одержимостью; вступлением во второй брак с иудейкой, также одержимой сионистским эгрегором, любящей роскошь и оказывающей давление на мужа-подкаблучника и государственного деятеля одновременно; или же прямым посвящением в масонство и орденской дисциплинированностью [51]?

Тем не менее, после завершения совещания, по сообщению А.Спиридовича, 8 января происходило следующее:

«Министр внутренних дел поехал с докладом к его величеству, пригласив с собою и директора департамента полиции Лопухина для доклада государю на случай, если бы возник вопрос об объявлении города на военном положении. Министр не считал себя достаточно компетентным в этом вопросе. Вопрос этот, однако, не обсуждался.

Вот, что записал после этого доклада государь в своем дневнике:

“Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в сто двадцать тысяч. Во главе союза стоит какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал с докладом о принятых мерах.”

Очевидно государю не доложили правды, надо полагать, потому, что и сам министр не уяснил её себе, не знал её.» — ист. 97, с. 174.

Вообще-то Николая II 9 января 1905 г. в столице не было: он пребывал в это время в Петергофе, и потому напрасно шествие шло к Зимнему дворцу. Но это обстоятельство маловажно. В городе были развернуты войсковые части, им были выданы боеприпасы и они имели приказ открыть огонь на поражение [52], в случае неповиновения толпы.

Совещание в Министерстве внутренних дел 8 января изменило сценарий шествия: по первоначальному сценарию шествие должно было выйти на Дворцовую площадь и там верноподданно вручить петицию царю или администрации Зимнего дворца, но на совещании было решено воспрепятствовать выходу колонн на Дворцовую площадь, а в случае неповиновения — применить военную силу. Новый сценарий лишал толпу конечной цели шествия, поскольку колонны, подходя к Дворцовой с разных концов города, не могли собраться в одном месте, чтобы удовлетворить свои намерения: т.е. новый сценарий упреждающе программировал “неповиновение” толпы, за которым должно было последовать применение военной силы. Но он был, тем не менее принят, вопреки очевидной невозможности перепрограммировать толпу, предварительно настроенную на шествие к — Зимнему дворцу. То есть новый сценарий, выстроенный вопреки , и вопреки социальной инерции, программировал столкновение толпы с войсками.

С.Ю.Витте не сообщает, кто именно на заседании 8 января в Министерстве внутренних дел внес предложение об изменении сценария шествия рабочих и сопровождающих их любопытных и сочувствующих; и кто именно из числа участников заседания категорически выступил против такого изменения сценария, кто безучастно согласился, а кто энергично поддержал предложение не допустить толпу на Дворцовую площадь военной силой. Но если в архивах сохранились протоколы того заседания, то они могут пролить свет на персональную виновность чиновников за тот расстрел народа на улицах столицы России.

Тот, кто внес предложение [53] об изменении сценария, осуществил высшую антисамодержавную власть, каким бы мелким клерком в Министерстве внутренних дел он ни был. Сделано это было сдуру, из трусости перед высшим начальством, из-за опасения гнева по поводу нарушение воскресного отдыха царской семьи, или во исполнение масонских директив — вопрос особый.

Но кроме того, в шествии участвовали не только наивные рабочие и их семьи, шедшие к «царю-батюшке» искать защиты от угнетения своей жизни капиталистами, но в нем шли и провокаторы от революционных партий. Тема провокаций в истории краха Российской империи — это особая тема, не нашедшая освещения в учебниках истории советской поры, но такие провокации были. В частности В.В.Шульгин отмечает в своих воспоминаниях (сборник “Дни”, 1920), что когда он учился в Киевском университете, то среди студентов, с целью подстрекательства их к революционным выступлениям, под видом фотодокументов распространялись фотомонтажи, на которых изображались карательные акции правительства против народа: этот провокационный характер вовлечения молодежи в революционную деятельность ложью привел к тому, что В.В.Шульгин, по свойственной ему брезгливости ко лжи, обрёл репутацию “антисемита”, русского реакционера-националиста и контрреволюционера.

Также и по отношению к событиям 9 января не всё просто. А.Спиридович пишет:

«С утра 9 января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предводительствуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон имея с боку Рутенберга, вел толпу из-за Нарвской заставы. Поют “Спаси Господи люди твоя… победы благоверному императору…”. Впереди пристав расчищает дорогу.» — ист. 97, с. 175.

Некоторые свидетели тех событий вспоминают, что первые выстрелы были произведены по войскам из толпы. После того как войска ответили на одиночные провокационные выстрелы залпами на поражение, верноподданное шествие превратилось в избиение невинных: общее число погибших составило более 1000 человек, раненых более 2000. Разгон завершили конные — казачьи части. Их привлечение к карательным операциям и немилосердие к детям, женщинам и безоружным в городах и деревнях России в 1905 — 1907 гг. жестоко аукнулась самим казакам спустя 10 — 12 лет, когда Рабоче-Крестьянская Красная Армия вошла с ответным карательным визитом в казачьи земли. Хотя казачьи части составляли по численности всего около 10 % от общей численности войск, привлеченных к усмирению в 1905 — 1907 гг., но , а не подневольное ленивое отбывание карательной функции частями регулярной армии, состоявшей из самих же крестьян и рабочих и в Российской империи не титулованного строевого офицерства пехоты.

«Гапон был спасен Рутенбергом, спрятан у Максима Горького и затем переправлен за границу.» — ист. 97, с. 175.

Тем не менее после расстрела людей в день кровавого воскресенья, спустя десять дней Николай II принял “депутацию рабочих”. К этому времени Фулон и Святополк-Мирский были отстранены от должностей, а генерал-губернатором Петербурга был назначен Трепов. Святополк-Мирский слыл в те годы либералом и гуманистом, а Трепов остался в учебниках истории как жестокий усмиритель революции. Но встреча депутации рабочих с царем была организована по его инициативе, возможно, что он надеялся, что ему не придется быть жестоким усмирителем, перед необходимостью чего поставили его гуманисты и либералы. Ист. 3, т. 2, примечание 69 сообщает об этом приеме следующее:

«Депутация “представителей петербургских рабочих” в количестве 34 человек была принята Николаем II в Царском Селе 19 января 1905 г. Состав депутации был специально подобран полицией. В газете “Голос труда” приведены любопытные подробности отправки некоторых “депутатов” к царю. «В квартире конторщика одной из петербургских фабрик Х., пившего чай со своими родителями, раздался сильный звонок, испугавший стариков. Х. бежит, отворяет дверь и, отворив, тоже пугается, — перед ним вырастают: помощник пристава, жандармский офицер, два городовых и дворник. — “Вы г. Х.?” — “Я”… — “Дворник, это г. Х.?” — “Точно так-с!” — “Прошу одеться и следовать за нами.” — “За что? Помилуйте!? Вот вам Бог…” — “Поторопитесь”.

Х. посадили в карету и в сопровождении жандарма доставили к комендантскому подъезду Зимнего дворца. Его “повели какими-то ходами, заставили подниматься по каким-то лестницам. Жандарм все время подгонял его словами: “Проходите, поторопитесь”, пока они не вошли в залу, где стоял Трепов и еще какие-то особы. Жандарм назвал фамилию приведенного. “Обыскать!” — скомандовал Трепов. Несчастного обыскали. “Раздеть!” — продолжал командовать полномочный генерал-губернатор (Трепов: — наша вставка). Х. раздели. “Наденьте на него это платье”, — издевался он дальше. После этого Х. доставили в царский павильон Царскосельского вокзала. В сопровождении сыщиков “депутатов” повели в вагон. В купе вагона размещалось по два депутата, при каждом сыщик. В купе он увидел мастера с одного из соседних заводов; обрадованный, что встретил знакомое лицо, обратился было к нему, но тотчас же был остановлен вскочившими сыщиками, в один голос объявившими: “Здесь не полагается разговаривать!” Пришлось покориться. Таким образом были доставлены в одну из зал Царскосельского дворца рабочие “депутаты”, которым было запрещено переговариваться» (“Голос труда” № 2, 1905 г.; статья “Единение царя с народом”)

В прочитанной по бумажке речи царь заявил депутатам, что ему известно, что жизнь рабочего «не легка» и что «многое надо улучшить и упорядочить». Однако «мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах преступно». — «Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, — заявил в заключение Николай II, — а потому прощаю им вину их» [54] (ЦГИАМ, ф. 540, оп. 1, д. 739, л. 45 об. — 46).

Царский прием рабочие Петербурга назвали “подлой комедией во дворце”.»

Текст этого примечания составлен в советскую эпоху, и его следует прокомментировать в связи с прочими известными фактами. Прежде всего следует обратить внимание, что численность делегации определилась вместимостью пассажирских вагонов (от двух до четырех). В неё попала по всей видимости “рабочая аристократия”: из двух названных — один конторщик, другой мастер; скорее всего и остальные были подобраны так, что им было что терять кроме “цепей”, поэтому они молчали как бессловесный скот. Хотя необходимо признать, что меры безопасности: подбор делегации, личный досмотр и т.п. были необходимы в той обстановке. Но все же они были проведены казенно-механически, а не по человечески душевно. Разговор по душам царя даже с подобранными с представителями рабочих организаторами встречи не планировался и вряд ли состоялся при внешнем соблюдении всех приличий и простоты Николая II, в общении с прибывшими, о чем пишет А.Спиридович.

Говорить о том, что Николай II лицемерил, оснований нет. Но трудно ожидать, что после того как человека бесцеремонно вырвали из семейного круга, он способен к открытому и осмысленному разговору со светским первоиерархом. Также встают вопросы о том, что и как высшие сановники империи доложили царю о событиях 9 января в Петербурге. Не исключено, что до 9 января ему не докладывали о росте классовой напряженности в Петербурге ничего, а после расстрела — поставили перед свершившимся фактом, а свою нераспорядительность и трусость скрыли, но изобразили события, как организованный бунт, который администрации столицы вынуждено пришлось подавить силой оружия. О том, как сами же сформировали “депутацию” рабочих 19 января, также вряд ли доложили. В общем же старая русская пословица о монархии права: Жалует царь, да не жалует царев псарь… или пИсарь? И это приводит к вопросу: кто управляет государством: государь (царь или [55]) или свора писарей?

Если бы сценарий шествия не был изменен на заседании в Министерстве внутренних дел 8 января, если бы С.Ю.Витте вечером 8 или утром 9 января принял своевременно меры и шествие было допущено к Зимнему дворцу, то “депутацию” рабочих можно было набрать там же на глазах у всех на Дворцовой площади. И встреча выборных от рабочих с царем состоялась бы без предшествующего расстрела веры народа в способность режима созидательно разрежать противоречия общественной жизни. Но после расстрела встреча царя с из народа уже не имела смысла, и была воспринята в народе как цинизм антинародной по сути власти, олицетворяемой царём.

В общем-то сценарий драмы 9 января 1905 г. примитивен, хотя и с далеко идущими последствиями. На памятнике Николаю I у Мариинского дворца в С-Петербурге есть барельеф, изображающий усмирение холерного бунта, прослышав о начале которого на Сенной площади, Николай I прискакал туда лично на какой-то извозчичьей пролетке и своим царским словом утихомирил толпу. Возможно, что общественное настроение в 1905 г. несло на себе печать полувекового терроризма в отношении русских царей, и потому выход Николая II к толпе, в которой скрывались вооруженные провокаторы, был действительно нецелесообразен.

Но для режима выход верноподданной в своём большинстве толпы на Дворцовую площадь реальной опасности не представлял, хотя отдельные эксцессы и могли иметь место, как во всяком массовом уличном мероприятии. Для устойчивости режима и разрядки общественной напряженности было бы лучше, если бы войска пропустили шествие к Зимнему дворцу, и толпе было бы даже позволено ворваться в пустующий Зимний дворец, если бы нашлись подстрекатели к такому. Вторжение во дворец и возможное его разграбление, в сознании подавляющего большинства участников шествия и населения страны, было бы уголовщиной, а не политикой, что обнажило бы сущность руководства революционно-силовых партий, призывавших к вооруженному свержению режима, и подорвало бы их авторитет в народе. В этом случае все свои последующие действия режим мог бы мотивировать необходимостью подавления уголовщины.

А в случае отсутствия эксцессов правительству необходимо было только начать политику действительных реформ, умерявших гнет капитала на простонародье и лишавших социальной базы революционные партии, как то дальновидно и предполагал С.В.Зубатов. И коли уж Охранное отделение занялось работой среди рабочих, отклоняя рабочее движение от силового решения социальных проблем, то следовало иметь стратегию реформ, которая одновременно пропагандировалась бы в рабочей среде и проводилась бы в жизнь правительством империи так, чтобы революционно настроенная интеллигенция не могла вклиниться в этот процесс.

Но поскольку “элита” ничего не желала менять, не желала ни в чем умерить свою роскошь на фоне тягот простого рабочего люда, то С.В.Зубатов за два года до начала революции (в 1903 г.) был дискредитирован, уволен со службы как “подрывной элемент” и сослан во Владимир. Это произошло следующим образом.

В Москве «движение разрасталось. Успех был очевиден. Рабочие доверчиво подходили к власти и сторонились революционеров.

Местные революционные деятели всполошились, но обставленные надзором, были бессильны. Пошли сплетни и клевета среди разночинной интеллигенции. В старой России было так: раз где-либо видна рука правительства, значит то плохо; сделай то же самое кто-либо иной — хорошо.

Дошло до Петербурга. Тамошние социал-демократические организации стали присылать своих делегатов познакомиться, что делается в Москве. Зубатов, зная о приезде этих ораторов, устраивал обыкновенно так, что гость допускался на собрание, ему разрешали говорить, но против него выступал заранее подготовленный более сильный, горячий талантливый оратор — москвич. Он побивал приезжего на диспуте, и приезжий проваливался в глазах рабочих; революционер пасовал перед реформистом. После же диспутов на обратном пути в Петербург, депутатов нередко арестовывали, что было большой тактической ошибкой, очень повредившей делу легализации. Правда, благодаря этим арестам нежелательные наезды в Москву прекратились; но зато и Москву стали называть гнездом провокации, причем в это понятие входило уже всякое действие, связанное так или иначе с охранным отделением, и словом провокация было окрещено и всё новое движение.

Между тем в Москве рабочие жили новою, более осмысленною, но не революционной жизнью. Они жадно слушали профессоров, занимались самообразованием, изучали экономические вопросы. Так продолжалось до тех пор, пока делами руководил сам Зубатов, и пока участие в деле легализации охранного отделения не стало достоянием широких слоев общества.» — ист. 97, с. 100, 101.

Аналогичной работой занялись и в других промышленных районах:

«Работа в Одессе началась и стал расширяться. Но занятый своим прямым делом Васильев [56] не справился с порученной его надзору легализацией. Шаевич [57] ускользнул из его рук, сыграл в левизну, и одесская работа закончилась летом 1903 года большой забастовкой, в которой приняли главное участие сорганизованные Шаевичем рабочие.» — ист. 97, с. 104, 105.

После этих событий тогдашний министр внутренних дел Плеве, которому сообщили, что Зубатов ведет против него интригу, «доложил государю, что главным виновником одесской забастовки является Зубатов, действовавший самовольно и без всякого ведома министра». Последнее было ложью. Процесс легализации рабочего движения в Одессе осуществлялся с санкции Плеве, который ушел от ответственности за эту неудачу и избавился от инициативного подчиненного.

«Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный в некоторой революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка… не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.

И когда, спустя четырнадцать лет, Зубатов, сидя за обедом с своей семьей в Замоскворечьи, узнал, что царь отрекся, что в России революция, — он, молча выслушал страшную весть, понял весь ужас происшедшего и вышел в соседнюю комнату…

Раздался выстрел. Зубатова не стало.» — ист. 97, с. 105 — 107.

Именно в своих оценках благоразумия правящей “элиты” Российской империи С.В.Зубатов оказался наивен. Его деятельность по созданию рабочих организаций только ускорила процесс самоуничтожения правящей “элиты” Российской империи, поскольку он хотел, чтобы необходимые преобразования общественных отношений в России прошли управляемо под контролем органов исторически сложившейся власти без социальных потрясений; в то время как “элита” жила сегодняшним днем и видела в простом народе не людей, а средство для удовлетворения её сиюминутных потребностей. Последнее хорошо выразилось в эпизоде обращения с конторщиком Х., назначенным полицией в “депутацию рабочих” к царю. Это — этика, но “элита” и экономически ничем не хотела поступиться, по существу желая подневолить себе рабочих так же, как в прошлом были подневольны крепостные:

«Витте рвал и метал. Московские капиталисты не раз обращались к нему с жалобами, что полиция вмешивается в их взаимоотношения с рабочими; жаловалась и фабричная инспекция.» — ист. 97, с. 101.

Наименование же «зубатовщина» прилипло к тому стилю в деятельности спецслужб, когда подрывные и прочие антиобщественные организации создаются самими же спецслужбами для того, чтобы их руководству было проще доказать необходимость и эффективность своей деятельности перед вышестоящими государственными чиновниками. Этот стиль работы спецслужб находит полную поддержку в государственном аппарате, когда правящая “элита” не желает ничего менять в общественных отношениях, а репрессивными действиями надеется подавить оппозицию и изжить кризис в настоящем в слепой надежде, что в будущем он сам как-нибудь, сам собой рассосется без управленческих усилий со стороны государства.

Но этот стиль деятельности спецслужб многих государств в прошлом и настоящем, во многом социально обусловлен отношением к ним того слоя общества, который сейчас именуется “интеллигенция”. “Интеллигенция”, почитая себя “совестью нации”, видит в деятельности спецслужб государств исключительно интриги, провокации, шантаж и т.п. грязь, брезгуя которыми уклоняется от работы в них, открывая дорогу в спецслужбы тем, кто действительно склонен к тому, чтобы мощь государственного аппарата и спецслужб, в частности, употреблять в своих мелкокорыстных целях и нарушать этику, свойственную нравственно здоровым людям.

Как интеллигенция СССР брезговала КГБ, так и интеллигенция Российской империи брезговала Охранным отделением, лишая спецслужбы нравственно здравой общественной поддержки и совестливого, дееспособного кадрового корпуса, способного уберечь общество от бед своевременным предупреждением и решением встающих проблем. Но это означает, что интеллигенции в обоих случаях было свойственна не обостренная рафинированная совестливость и непреклонность в делании добра во всех обстоятельствах, а заурядные: трусость, чистоплюйство и безволие, пролагавшие дорогу еще большему злу — множественным социальным бедствиям при потере государственного управления, многократно превосходящим злоупотребления спецслужб, так или иначе имеющие место во всяком государственном управлении делами общества в целом.

В частности о проблеме “сексотов” в обществе и о том, как их набирало Охранное отделение, А.Спиридович пишет следующее:

«Красиво и убедительно говорил Зубатов подготавливая из нас будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру было трудно. Мы принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника и все-таки они в наших глазах были предателями по отношению своих товарищей. Мы понимали, что без шпионов ничего нельзя знать, что делается во вражеском лагере; мы сознавали, что сотрудников надо иметь также, как надо иметь военных шпионов, чтобы получать необходимые сведения о неприятельской армии и флоте, об их мобилизационных планах и т.д. Всё это мы понимали хорошо, но нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, стать сразу на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он ради пользы дела, забыл всё самое интимное, — дорогое и шел на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник [58] не мог этого понять. Да мы не говорили много с ним об этом. В нас шла борьба.

В результате государственная точка зрения победила. Мы сделались сознательными офицерами розыска, смотревшими на него, как на очень тяжелое, неприятное, щепетильное, но необходимое для государства дело. Впрочем, жизнь, как увидели мы позже, очень упрощала нашу задачу. Переубеждать и уговаривать приходилось редко: предложения услуг было больше, чем спроса…» — ист. 97, с. 51.