“Персона грата” — название одной из дневных программ “Радио России”, в которую ведущий Виталий Ушканов приглашает разных продвинутых людей (большей частью публичных политиков, бизнесменов и т.п. якобы авторитетов) «порассуждать» о проблемах жизни россиян, государства Российского и способах их разрешения. Есть в этой передаче особенность — ни ведущий, ни его собеседники никогда не затрагивают концепций организации жизни общества (в том числе концепций организации его хозяйства), которые породили проблемы, и концепций, которые претендуют на то, чтобы на их основе проблемы были бы изжиты и общество впредь развивалось бескризисно. Хотя речь в настоящей аналитической записке пойдёт не об анализе материалов этой программы, но именно её название, продолженное нами, выражает общий настрой СМИ на 12-м году обретения Россией «независимости от СССР». И пока настрой «персона “грата” — концепции “нон грата”» в СМИ и публичной политике будет сохраняться, их деятельность (за редчайшими исключениями) можно характеризовать названием телепрограммы Александра Гордона, выходившей в эфир НТВ несколько лет тому назад, — “Собрание заблуждений”.

“Независимая газета” в приложении “Ex libris” в номере 35 (255) от 3 октября 2002 г. опубликовала беседу Александра Вознесенского с Александром Шубиным “История как точная наука”. Тексту предшествует преамбула:

«Одной из самых заметных книг нынешней осени стала “Хроника России. ХХ век”, вышедшая в издательстве “Слово/Slovo”. В ней буквально по дням воспроизведены все важнейшие события в жизни страны ушедшего века. Об особенностях издания мы беседуем с одним из его авторов и редакторов, доктором исторических наук, руководителем центра “Россия в мировой истории” Института всеобщей истории РАН Александром Шубиным, специалистом по истории Гражданской войны и новейшей истории Советского Союза и Российской Федерации, автором учебника “Зарубежная история. ХХ век” для 9 класса, книг “Гармония истории”, “Анархистский социальный эксперимент” (о Махно, его движении и его испанских аналогах), “От застоя к реформам. Советский Союз в 1977 — 1985 годах” и других».

Александр Шубин рассказывает о том, как создавалась эта книга:

«Важная часть нашей работы — редактура, поиск ошибок друг за другом, сглаживание идеологизированных оценок. Книгу я прочитал внимательно — с 1917 года всю, с карандашом в руках. В некоторых случаях открыл для себя много нового — при том, что приходилось, конечно, если у меня возникали сомнения, какие-то вещи сверять с библиотекой, поправлять. Но это обычный процесс. То, что и мою часть книги читали другие специалисты, думаю, пошло на пользу.

Над некоторыми биографиями работали коллективно. Статья небольшая, но она должна учитывать все нюансы, избегать крайних точек зрения и жестких оценок. Мы работали не для какого-то идеологически ангажированного читателя, не ставили себе целью кого-то разоблачить и т.д. Все, кто можно, уже разоблачены. В текстах книги эмоции присутствуют, но не захлестывают. Мы старались при написании статей показать свое ощущение времени.

— Вы занимаетесь и современной историей, и революционными годами — какая-то методологическая разница есть, не довлеют ли сложившиеся точки зрения на те или иные вопросы?

— Я исхожу из того, что история — точная наука. Мировоззренческое различие подходов к предмету не должно мешать общаться. Если моя позиция подкрепляется аргументами и доказательствами, то в данный момент я уверен в том, что из них вытекает, и именно это проповедую. Появляются новые аргументы, новые данные — я готов корректировать точку зрения. Соответственно “Хроники России” отражают уровень науки, доступных источников, данных, которые стали известны мне и моим коллегам на рубеже 2002 года. И различие между началом и концом века заключается не в обилии источников или точек зрения. По поводу Гражданской войны точек зрения, наверное, столько же, сколько и на распад Советского Союза, источниками оба периода достаточно обеспечены. Есть несколько закрытых тем — там, где документы еще не открыты, или — это применительно к 1920-м, 1930-м годам — источников, может быть, уже и нет. Люди умерли, они не могут ни подтвердить, ни опровергнуть. Не всё ведь описывалось в бумагах, и мотивы действий исторических персонажей приходится реконструировать.

Исследователь должен освободить свой разум от идеологических оценок и, опираясь на источники, выстраивать картину логически [1]. Применительно к нашему времени получилось, что какие-то вещи я видел изнутри и следил за историческими процессами с самого начала. Главная проблема, которая стояла перед авторами “Хроники”, — «ужать» огромный объем истории ХХ века. И здесь подход простой: если вы не уверены — не пишите!

В том, что я написал, я уверен. На то она и точная наука — то, что остается неясным, рано вносить в справочные издания.

Мой призыв к читателям один: логика и холодная голова. Если вы не обуяны желанием доказать какую-то идеологическую доктрину, а спокойно разбираетесь с тем, что вам дано источниками, ваша работа не отличается от работы любого добросовестного ученого».

Завершил А.Шубин беседу с журналистом “НГ” словами:

«…важной проблемой современного гуманитарного знания является отсутствие системы координат. После того как отечественная историческая наука отбросила монополию марксизма, в ней нет общепринятого представления о закономерностях истории. В связи с этим у части историков существует ощущение, что надо игнорировать макротеории и заниматься только частным знанием. На мой взгляд, это крайность, противоположная марксизму, и, в частности, я попытался, когда это было уместно, показать читателям грандиозный процесс, который прошла российская цивилизация при переходе от традиционного к индустриальному обществу и затем при возникающем закате индустриального общества и постиндустриальной перспективе. В некотором отношении мы даже показали Западу, какие опасности стоят перед системой глобального управления. Процессы, наблюдающиеся сейчас в мировом масштабе, были уже в чём-то смоделированы в такой „полуглобальной“ экономике, как советская. Она охватывала огромные пространства, и коммунистическое руководство стремилось управлять ею из единого центра, как ныне транснациональная элита пытается управлять миром. Были в СССР и ростки альтернативы кризисному развитию, как есть они и в современном мире.

Впрочем, какова бы ни была система координат исследователя, читатель “Хроники” прежде всего получает факт, а интерпретацию, если угодно, через запятую. Но если читать нашу историю подряд, получается своего рода роман. Читая эту «сагу» о ХХ веке, я лишний раз убеждался, насколько пройденный путь не похож на две карикатуры: прилизанную коммунистическую в стиле КПРФ и антикоммунистическую страшилку о постоянном геноциде. Это была жизнь огромной страны, которая приковала к себе внимание мира. Мы были не последние и не первые в этом мире, но, возможно, самые интересные!»

В том же выпуске “Ex libris”-а “Независимая газета” опубликовала обширные выдержки из интервью Мишеля Фуко [2], данного им итальянским журналистам ещё в 1977 г. Эта публикация озаглавлена “Интеллектуал в законе” [3] и сопровождается подзаголовком: «Мишель Фуко о политической функции истины» — и эпиграфом: «Учёный — это не тот, кто обладает истиной, а тот, кто знает, как она производится».

В этом интервью Фуко говорит:

«В течение долгого времени так называемый левый интеллектуал брал слово и воображал, что право говорить за ним признают потому, что видят в нём учителя истины и справедливости. Его слушали — или он притязал на то, что его должны слушать как лицо, представляющее всеобщее. Быть интеллектуалом означало, в частности, быть всеобщей совестью. Я полагаю, что тут мы вновь возвращаемся к представлению, заимствованному из марксизма, причем марксизма вульгарного, будто подобно тому, как пролетариат в силу необходимости своего исторического положения является носителем всеобщего (однако носителем непосредственным, плохо осведомленным, недостаточно сознательным), так и интеллектуал благодаря своему теоретическому и политическому моральному выбору стремится быть носителем этой всеобщности, но в её сознательной и развитой форме. Интеллектуал якобы выступает отчетливым и персонифицированным выразителем той всеобщности, чьим темным и коллективным образом является пролетариат.

Минуло много лет с тех пор, как мы перестали требовать от интеллектуала исполнения подобного рода роли [4]. Это изменение было обусловлено появлением нового способа «связи между теорией и практикой». Интеллектуалы привыкли к работе не внутри «всеобщего», «образцового», «справедливого и истинного для всех», а в определенных отраслях, в конкретных точках, где сосредоточены условия их профессиональных занятий либо условия их жизни (квартира, больница, приют, лаборатория, университет, семейные и половые связи). От этого они, безусловно, только выиграли, обретя намного более конкретное и непосредственное осознание различных видов борьбы. Ведь они столкнулись там с вопросами, которые были особыми, «не-всеобщими», зачастую отличающимися от задач пролетариата или же масс. И тем не менее в действительности они сблизились с массами, и, как я полагаю, по двум причинам: потому, что речь шла о реальных видах борьбы, материальной и повседневной, и потому, что зачастую они сталкивались в каком-то ином виде с тем же противником, что и пролетариат, крестьянство или массы — с транснациональными корпорациями, с судебными и полицейскими органами, со спекуляцией недвижимостью и т.д. Эту фигуру мне хотелось бы назвать интеллектуалом-специалистом в противоположность интеллектуалу универсальному.

Эта новая фигура имеет иное политическое значение: она позволила если не спаять, то по крайней мере по-новому сформировать те достаточно близкие категории, которые оставались разобщенными [5]. Ведь до этого интеллектуал был по преимуществу писателем: всеобщей совестью, свободным субъектом, и он противопоставлял себя всего лишь специалистам на службе государства или капитала, то есть инженерам, должностным лицам, преподавателям.

Но как только отправной точкой политизации становится особая деятельность каждого интеллектуала, то писательство как сакрализующий признак интеллектуала постепенно исчезает. Тогда стали складываться условия для горизонтальных связей от знания к знанию, от одной точки политизации к другой, и, таким образом, государственные служащие и психиатры, врачи и социальные работники, сотрудники лабораторий и социологи — каждый на своём собственном месте — смогли путем взаимного обмена и взаимной поддержки участвовать в общей политизации интеллектуалов. Этот процесс выражается в том, что писатель как лицо выдающееся начинает исчезать, а возникают преподаватель и университет, может быть, не как главные составляющие, но как «пункты обмена», как исключительные точки пересечения. И в этом, безусловно, и кроется причина того, что университет и преподавание становятся политически сверхчувствительными областями. А то, что называют кризисом университета, должно истолковываться не как утрата силы, но, наоборот, как приумножение и усиление его властных воздействий в среде многоликого сообщества интеллектуалов, которые практически все через него проходят и с ним соотносятся». «…»

Можно предположить, что «универсальный» интеллектуал в том виде, как он существовал в XIX и начале XX века, на самом деле вёл своё происхождение от совершенно определенной политической фигуры: от юриста, законника, от того, кто власти, деспотизму, злоупотреблениям и бесцеремонности богатства противопоставляет всеобщность правосудия и справедливость идеального закона. Ведь в XVIII веке великие политические сражения велись вокруг закона, вокруг права, Конституции, вокруг того, что по природе и согласно здравому смыслу является справедливым, вокруг того, что может и должно иметь всеобщую ценность. Тот, кого сегодня мы называем «интеллектуалом» (я имею в виду интеллектуала в политическом, а не в социологическом или профессиональном смысле слова, то есть того, кто использует свое знание, свою специализацию, свою связь с истиной ради политической борьбы), появился, как я полагаю, из законодателя или, во всяком случае, из человека, который отстаивал всеобщность справедливого закона, зачастую в противовес профессионалам правосудия (прообразом таких интеллектуалов во Франции был Вольтер). Интеллектуал-универсал происходит из почтенного законодателя и находит наиболее полное выражение в писателе как носителе значений и ценностей, которые любой человек может счесть своими. Напротив, интеллектуал-специалист рождается совсем из иной фигуры, уже не «почтенного законодателя», а «учёного знатока». «…»

Мне кажется, что мы живем в пору, когда функция интеллектуала-специалиста должна быть пересмотрена, но вовсе не отброшена, несмотря на ностальгию некоторых по великим интеллектуалам-универсалам. («Мы нуждаемся, — говорят они, — в некоей философии, в некоем видении мира»). (…) Можно даже сказать, что роль интеллектуала-специалиста должна становиться всё более значимой в соответствии с той разнообразной политической ответственностью, которую ему волей-неволей приходится брать на себя в качестве атомщика, генетика, программиста, фармаколога и т.д. Было бы опасно развенчивать его особую соотнесенность с отраслевым знанием под предлогом того, что это, дескать, дело специалистов, которое не интересует массы (что, однако, вдвойне неверно, поскольку массы осознают этот процесс и в любом случае они в нём задействованы), или что интеллектуал-специалист служит интересам капитала и государства [6] (что, конечно же, правда, но в то же время показывает занимаемое им стратегическое положение), или что ко всему прочему он является носителем сциентистской [7] идеологии (что не всегда верно и, несомненно, имеет лишь второстепенное значение по отношению к тому, что исходно: к непосредственному воздействию рассуждений об истине).

Важно, я полагаю, то, что истина и не за пределами власти, и не без власти (ибо, несмотря на миф, историю и функции которого надо было бы еще критически проанализировать, она не служит наградой для свободных умов, плодом долгого одиночества, привилегией тех, кто сумел освободиться). Истина — дитя мира сего, она производится в нём благодаря множеству правил и ограничений. В нём она хранит упорядоченные воздействия власти. Каждое общество имеет свой режим истины, свою «общую политику» истины, то есть типы рассуждений, которые оно принимает и использует в качестве истинных; механизмы и органы, позволяющие отличать истинные высказывания от ложных; способ, каким те и другие подтверждаются; технологии и процедуры, считающиеся действительными для получения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что функционирует в качестве истинного [8].

В обществах, подобных нашему, «политическая экономия» истины характеризуется пятью исторически важными чертами: «истина» сосредоточена в форме научного рассуждения и в институтах, которые его производят; она подвергается постоянной экономической и политической стимуляции (потребность в истине существует как в нуждах экономического производства, так и ради политической власти); она является объектом бесконечного распространения и потребления в разнообразных формах (поскольку она циркулирует в органах образования или информации, пронизывающих тело общества, несмотря на определённые строгие ограничения); она производится и передаётся не под исключительным, но под господствующим контролем и управлением нескольких крупных политических и экономических институтов (университет, армия, письмо, средства массовой информации); наконец, она является ставкой всякого политического спора и всякого общественного противостояния («идеологической» борьбы). «…»

Ведь всегда имеет место сражение «за истину» или по крайней мере «по поводу истины», если, конечно, еще раз вспомнить о том, что под истиной я подразумеваю вовсе не «набор истинных вещей, которые необходимо открыть или с которыми надо заставить согласиться», но «совокупность правил, согласно которым мы отделяем истинное от ложного и связываем с истиной особые воздействия власти»; надо также понять, что дело идёт не о сражении «за» истину, но о сражении вокруг её статуса, а также вокруг её политической и экономической роли. Поэтому политические задачи интеллектуалов надо осмыслять не на языке «науки и идеологии», но с точки зрения «истины и власти». И, таким образом, вопрос о профессионализации интеллектуала, о разделении ручного и умственного труда может быть рассмотрен по-новому.

Всё это, должно быть, кажется очень сомнительным и туманным. Да-да, сомнительным, ведь всё, что я здесь говорю, — по преимуществу гипотеза. Для того чтобы прояснить свою позицию, я хотел бы выдвинуть несколько «положений» — не на правах неоспоримых истин, но лишь в качестве ориентиров для будущих исследований и экспериментов [9]:

— под «истиной» следует понимать совокупность процедур, упорядоченных и согласованных с целью производства, узаконивания, распределения, введения в обращение и в действие того, что высказано;

— «истина» кругообразно [10] сопряжена с производящими и защищающими её системами власти, также с воздействиями власти, которые она вызывает и которые её возобновляют, то есть с «режимом» истины;

— этот режим — не просто идеологический или надстроечный; он выступал как условие образования и развития капитализма. И он же, с оговоркой о некоторых видоизменениях, действует в большинстве социалистических стран (я оставляю открытым вопрос о Китае, которого я не знаю);

— главная политическая задача интеллектуала состоит не в том, чтобы критиковать сопряженные с наукой идеологические положения или же действовать так, чтобы его научная деятельность сопровождалась правильной идеологией; она заключается в том, чтобы знать, возможно ли установление новой политики истины. Надо изменять не «сознание» людей или то, что у них в голове, но политический, экономический, институциональный строй производства истины;

— речь идёт не о том, чтобы освободить истину от всякой системы власти (что было бы просто химерой, поскольку истина сама есть власть), но об отделении власти истины от различных форм гегемонии (общественных, экономических, культурных), внутри которых она действует до сих пор. «…»

На этом “Независимая газета” прервала публикацию интервью М.Фуко четвертьвековой давности.

Но по сути М.Фуко во фрагментах интервью, завершающих публикацию в “НГ”, огласил, что владение методологией познания обладает наивысшей значимостью в жизни личности и общества, т.е. это — первоприоритетные знания и навыки, которые должна давать система праведного образования.

Кто этого не понял — тем хуже для них: при господстве в толпо-“элитарном” обществе нравственности порабощения окружающих он, настаивая на том, что М.Фуко высказал всего лишь гипотезу, которая якобы никого и ни к чему не обязывает, обрекает себя на то, чтобы ишачить на тех рабовладельцев, кто обладает более высокой методологической культурой, чем он сам.

На сайте информационного агентства “Стрингер” [11] 5 октября 2002 г. была опубликована статья доктора юридических наук, действительного члена РАЕН Александра Лагуткина “Россия без жрецов”. Публикация начинается с вопроса:

«Мы часто удивляемся: СССР был такой сильной страной, а вот, поди ж ты, на даче в Беловежской пуще три человека за два часа развалили самую великую страну двадцатого века. Легко. „…“

Отчего же это происходит? Вероятно, современные специалисты по управлению не вывели основной закон, который применим для анализа и прогноза функционирования как большой, так и малой системы: нации и человека» [12].

После этого автор переходит к изложению своего понимания этого вопроса и ответа на него.

«Думаю, читатель не сочтет цинизмом утверждение, что от рождения до смерти в человеке заложена программа, которая и управляет его поведением и судьбой. Это встроенная, генетическая программа.

На уровне инстинктов и рефлексов поведенческие программы не допускают степеней свободы. Программа «любовь» [13], обеспечивающая воспроизводство и сохранение человека как вида, «запускается» во вполне определенном возрасте и «выключается» после достижения индивидуального возрастного рубежа.

Программа «патриотизм», которая в нашей стране нечто вроде фетиша, — это на самом деле охрана кормовых угодий. Попутно заметим, что в основе программы «патриотизм» всегда и всюду лежит ксенофобия, поэтому оперировать этой программой следует с особой осторожностью [14].

Программа «совесть» — косвенно подтверждает существование Бога.

Действие этой программы обусловлено нарушением индивидуумом морально-нравственных программ, действующих в соответствующем обществе. Проявление этой программы носит двоякий характер. С одной стороны, человек испытывает угрызения совести (психический дискомфорт), а с другой, — она проявляется в покраснении лица, бегании глаз и других внешних признаках, то есть сигнализирует о том, что данный индивидуум представляет опасность для окружающих. Именно эта врожденная программа склоняет к мысли о неоспоримости утверждений Ветхого Завета о непосредственном участии Господа в главном событии шестого дня творения, так как эта программа крайне невыгодна для каждого человека в отдельности [15], но заставляет его и окружающих задумываться не о материальном мире, а о непреходящих духовных ценностях. «…»

Наряду со встроенными генетическими программами есть и искусственные, созданные «жрецами». Иначе говоря, элитой [16].

В самом деле, интеллектуальная элита является ядром любого народа, любой нации. Именно интеллектуальной элите отведена миссия создавать поведенческие программы для всего социума, среди которых главные можно назвать ПАРАДИГМАМИ. Это религии и идеологии. Без этих поведенческих программ, или ПАРАДИГМ существование любого народа, нации невозможно.

Эта мысль пришла в голову даже бывшему президенту России Борису Ельцину. И он даже её высказал. И одно время совершались попытки сформулировать национальную идею для современного российского народа. Но попытки были невнятными. И выстроить парадигму при Ельцине так и не удалось. То ли было некому, но, скорее всего, те, кто должен был это делать, оказались не у дел, не востребованы властью [17].

И мы продолжаем жить без идеологии. Почему не хотят протереть на это глаза люди, находящиеся у власти, и осознать, что создание парадигмы — необходимая для самосохранения нации задача?

Интеллектуальной элите изначально присуще неотъемлемое свойство создавать вокруг себя воспитательно-образовательную систему, которая играет двоякую роль: встраивать в умы людей поведенческие программы и одновременно рекрутировать в свои ряды наиболее одаренных представителей самой себя.

История ярко демонстрирует, что разрушение интеллектуальной элиты ведет к гибели государства, а то и нации. Древнеегипетская жреческая каста, составлявшая интеллектуальную элиту Египетского государства, создала воспитательно-образовательную систему, поведенческие установки (программы), обеспечивавшие существование Египта в сложнейших геополитических условиях на протяжении нескольких тысячелетий.

Период захвата Египетского царства гиксосами пришёлся как раз на время разрушения прежней программы, то есть подрыва «боевого духа», «духа патриотизма», веры в свои силы. Именно на эти промежутки времени в истории приходились удачные захваты и завоевания. Известно, что одержать победу над целым народом невозможно. С точки зрения теории управления, гиксосы всё сделали правильно. Они расчленили Египет и захватили командные высоты, но допустили одну серьезную ошибку: не тронули интеллектуальную элиту [18]. Жреческая элита, являвшаяся эзотерической по существу и методам своей деятельности, ушла в глубокое подполье и за несколько столетий выстроила новую поведенческую программу на основе новых религиозных установок (Озирис-Гор — расчленение и собирание в единое целое), которая обеспечила эффективную освободительную борьбу и существование Египетского государства на протяжении еще почти двух тысячелетий [19]. «…»

Создание любого механизма, агрегата, простого или сложного, проходит неизбежные этапы: мыслеформа конструктора, перенос её на бумажные или магнитные носители и только затем — большая и многотрудная работа технологов (выбор станочного парка, инструментов, материалов, создание технологических цепочек). Но никакой, самый гениальный технолог не может выстроить технологию создания хотя бы письменного стола без проекта. Именно поэтому все усилия современных экономистов бесплодны: нет модели для экономистов (технологов) — нет и готовой продукции, и быть не может. Даже в условиях неэффективной социалистической системы удавалось разрабатывать удачные экономические технологии, пока имелась управленческая модель, в рамках которой иногда плодотворно работали те или иные экономические программы. К сожалению, мы живем в условиях отсутствия единой управленческой модели на протяжении последних десяти лет. Поэтому можно утверждать, что прогноз дальнейших событий далёк от оптимизма. Сегодня трудно найти лентяя, не пнувшего власть тем или иным способом. Ситуация же требует адекватной реакции, надо помочь оперативно сконструировать управленческую модель и запустить её».

Проще говоря, чтобы общество жило и развивалось, в нём должны быть интеллектуалы «над законом», не стесняющие себя действующим законодательством, но вопрос о том, кто, чем и как должен ограничить их в возможностях вседозволенности, дабы защитить от неё остальное общество, — остался в умолчаниях, как и ответ на него…

Интернет-издание “Русский журнал” [20] 27 сентября 2002 г. опубликовал статью Александра Мелихова “Хранитель сложности”. Он пишет:

«Поскольку телевизор я включаю совершенно случайно, то доносящиеся до меня высказывания видных деятелей культуры и общественной мысли о назначении государства наверняка можно считать репрезентативными. Редактор уважаемой газеты: правительство — это люди, которых мы нанимаем, чтобы они занимались нашими делами. Известный кинорежиссер: государство — это пенсионный фонд для защиты слабых, это полиция для поддержания порядка на улицах. Известный журналист: государство — это служба быта, это ЖЭК и прачечная. Хорошенькая прачечная, которая устанавливает законы для миллионов „физических лиц“ и могущественных корпораций!

Кант вообще считал, что государство создаётся самой природой нашего разума в его стремлении обрести универсальные законы социального существования: цель государства вовсе не счастье граждан (деспотизм или «естественное состояние» надежнее ведут к нему), а «высшее согласие с принципами права». Но Кант ладно — он идеалист. С Платоном можно тоже не считаться — его представления о государстве проникнуты духом тоталитаризма, а при демократии это клеймо в тысячу раз опаснее, чем кличка «индивидуализм» во времена советской власти, — хотя «тоталитарный» означает не более чем «целостный», «всеобщий» [21]. Но что же за нечистая сила из века в век сносит выдающиеся умы в тоталитарную сторону? Эта сила — ужасы и безобразия, творимые освобожденными индивидами. Гоббс оказался свидетелем всего-то Английской революции и уже пришел к выводу, что все жестокости, совершаемые сувереном во имя поддержания своей власти, ничто перед ужасами «естественного состояния» — войны всех против всех [22].

Весьма вероятно, что Гоббс хватил через край — но как можно вообще не считаться с его мнением? Какое счастье, что равноправие не допущено в науку, — попробовал бы кто-нибудь «озвучить» что-то самодельное, скажем, о природе атома, игнорируя мнения Бора и Резерфорда [23]! Зато в репортаже из какого-то Коми-Чукотского избирательного участка трогательная старушка в платочке при полном одобрении телерепортера объясняет, какими должны быть парламентские депутаты: «Чтобы они подчинялись нам, слушались нас, заботились о нас», — дух века вот куда зашел… Дух, гласящий: «Государство должно служить человеку» [24].

Видит Бог, до чего мне хотелось бы обустроить старость этой прелестной бабульки, и все-таки когда властители дум рассуждают на её уровне, когда они с важным видом учат всю страну, что государство существует ради бытовых нужд населения… Ведь это так негуманно и нелиберально — задумываться о том, что подавляющему большинству избирателей совершенно безразлично, будет ли в России развиваться высшая алгебра, востоковедение, астрофизика, сложная литература для знатоков и живопись, которая сделается достоянием хотя бы образованных масс лет через сорок-пятьдесят. Подавляющее большинство населения, вполне вероятно, согласилось бы распродать Третьяковскую галерею и Эрмитаж, чтобы накупить бесплатных лекарств для пенсионеров и настроить квартир для молодоженов, — не следует ли отсюда, что неустранимая обязанность государства — заботиться о таких нуждах общества, которые большинству населения безразличны, а требуются лишь обществу как целому [25]?