Кого любовь манит, пристало
Тому быть тверже, чем магнит:
«Магнит» сложнее, чем «манит»
Составлен, а чем проще штука,
Тем и прочней, гласит наука [102].
Все элементы долговечны,
А вещи сложные увечны,
Их элементы ненадежны,
Поскольку противоположны.
Любовь же элемент есть чистый,
Простой и ясный и лучистый,
Два сердца вдруг она в одно
Сливает, в них входя равно:
Внутри одна, но две снаружи,
Связь двух сердец, меж тем, все туже.
Но, будучи поделена
Неравно, не жилец она:
То сердце, где ее нехватка,
На вещи, что претят ей, падко,
Ведь наполненье – цель сердец;
И настает любви конец,
Поскольку силы на исходе;
Делиться не в ее природе:
Коль кто-то заявил права
На сердце – в нем любовь мертва.
Ей нужно сердце целиком,
Лишь при условии таком
Она в нем длится. Не приправа
Любовь, коль только не лукава.
Итак, она проста, чиста,
Беспримесность – ее черта.
Магнит же тверд, но простотой
И чистотой не славен той.
Лишите «г» магнит, отныне
Уж он манит; и по-латыни
Взять первый случай – adamas:
Из ad составлен и amas.
Прижившись в языке вульгарном,
«И» стало вместо «а» ударным.
Но сколь ценнее «а», чем «и»,
Ценнее столь особы, чьи
Дела любви угодны, тех,
Кто рад поднять любовь на смех,
Не понимая в ней ни звука;
Чужды им знанья и наука.
Тут тратить без толку слова:
Как перед лебедем сова
Иль сыч – пред теми эти души.
Да слышит, кто имеет уши!
Меж тем, пора вставать, рассвет,
В постели мне покоя нет».
Крестясь, встает и молит чинно
Святых Генезия, Мартина,
Георга, Власия [103] и пять
Иль шесть еще, кого признать
Должны мы рыцарями тоже,
Призвать все милосердье божье
К нему. Еще раздетый, в створ
Окна распахнутого взор
Бросает он на башню с той,
Кто бед и слез его виной,
И, поклонившись, говорит:
«На [104] Башня, ваш прекрасен вид;
Попасть бы внутрь, где, знать, светло
И чисто, но чтоб не могло
Случиться н'Арчимбаута близ,
Ни Маргариты, ни Алис!»
И наполняют эти пени
Бессильем руки и колени;
На сердце хлад, бледны ланиты.
К нему спешит один из свиты,
Боясь, что упадет хозяин
Без чувств, – и мог бы, опоздай он.
Гильема, сколько было сил,
За голову он обхватил
И на постель кладет опять.
Вот может быстро как зажать
Любовь людей в своих тисках.
Слуга испытывает страх,
Ни пульса не найдя, ни вены,
Ведь унесла любовь за стены
Той башни чувства все его.
Фламенке ж не узнать того,
Что некто здесь в нее влюблен.
Ее в объятьях держит он,
Столь ей учтиво потакая
Во всем и нежно так лаская,
Что это незаметно ей.
Когда б она узнала, чей
Бесплотный тот порыв столь сладок,
А на ревнивца бы припадок
Напал, не проходящий в срок,
Тогда б никто в словах не мог
Достойно передать усладу,
За упование в награду
Ей данную. Коль общей стать
Могла б той грезы благодать,
Она была б на то согласна,
Ибо в обманности соблазна,
В мечте о том, чему, как прежде,
Не быть и впредь, в пустой надежде
Тень удовольствия сквозит.
Любовь, свой нанеся визит
Гильему, возвращает телу
Рассудок; предается делу
Дневному вновь оно; светло,
Хоть веки смежены, чело
И все лицо, столь ярок пыл
Зари; когда же он открыл
Глаза, сияя, солнце встало.
Гильем прекрасен, щеки алы.
Из мест, где был, выходит он,
Как будто удовлетворен,
Что отдохнул, трудом тяжелым
Измучившись, и встал веселым.
Слуга так плакал, что потоки
Слез замочили лоб и щеки
Гильемовы. «Сеньор, вы спали
Так долго, что в большой печали
Я был», – он молвил и утер
Глаза салфеткою. Сеньор
Ему в ответ: «Твоих скорбей
Источник – в радости моей».
Впрямь, то, что в горе ты великом,
Напрасно выражать лишь криком.
Рубаху и штаны Гильем
Надел; на беличью затем
Накидку сел он у окна.
По руку правую стена
Той башни. Смотрит, обуваясь,
Он на нее не отрываясь.
Одет изящно: на ногах
Не башмаки, но в сапогах
Любил ходить он остроносых,
Должно быть, из Дуэ привез их.
Не станет шерстяных чулок
Носить, коль не обтянут ног.
Он ахи испускал и охи
И прибавлял при каждом вздохе:
«Держать ее в плену – злой грех.
О, существо прекрасней всех,
Достоинств редких средоточье.
Не дайте умереть, воочью
Узреть вас перед тем не дав!»
Велит нести кафтан. Стремглав
Бежит за ним слуга, в ком толку
Не на одну б хватило пчелку,
Кто деятельней и живей,
Чем ласочка иль муравей.
Принесен таз с водой. Сперва
Гильем умылся; рукава
Затем пришил [105] изящным швом
Иглой серебряной; потом
Накинул плащ из шерсти черной
И оглядел себя – зазорный
Не мог замечен быть изъян
В наряде тех, кто шел из ванн.
Тут входит Пейре Ги как раз:
«Сеньор, дай бог, чтоб всякий час
Дня, доброго уже в начале,
Был добр для вас. Вы рано встали!
А мессу, между тем, поздней
Начнут: быть пожелав на ней,
Опаздывает госпожа».
Гильем ответствует, дрожа:
«Пойдемте лучше прямо в храм
И совершим молитву там,
А после воздухом подышим,
Покуда звона не услышим».
– «Не откажу, – тот молвит, – славный
Сеньор, вам в этом; в мере равной
Во всем, что вам придет на ум».
Гильем хранил в одной из сум
Дорожных новый пояс: в пряжке,
Французской ковки, без натяжки
На марку серебра почти,
Коль на весы ее снести.
На славу пояс был сработан,
Хозяину его дает он.
Тот кланяется куртуазно:
«Сеньор, столь дар несообразно
Богат ваш, помоги мне бог,
Что буду думать, чем бы мог
Вас отблагодарить: роскошен
Подарок, я им огорошен.
Словно гостинец новогодний,
Он всех полней и превосходней:
С массивной пряжкой вещь из кожи
Ирландской стоит здесь дороже
Любых сокровищ; больше им
Доволен я, чем золотым».
Хозяин был отменных правил,
Женитьбой же себя избавил
Удачно он от всех хлопот
О тех, кто у него живет.
Хоть в монастырь они вдвоем
Идут, но каждый о своем
Задумался: ведь у Гильема
Любовь – единственная тема,
А у другого постоянны
Две темы – прибыли и ванны,
И мысль, что гость принять захочет
Хоть завтра их, его уж точит.
Встал на колени, как вошел
Во храм, Гильем и на престол
Апостола Климента [106] строго
И пылко стал молиться богу;
Марию-Деву помогать,
Святого Михаила рать
И всех святых усердно молит,
Три раза Отче наш глаголет,
Затем молитовку – творенье
Отшельника – перечисленье
Семидесяти двух имен
Творца, в каких открылся он
Евреям, римлянам и грекам.
Молитва эта человеком
Руководит, любить творца
Настраивая и сердца
Уча добру. Кто с нею дружит,
От бога милости заслужит;
Для тех немыслим злой конец,
Кто отдает ей пыл сердец,
Иль, записав, у сердца носит.
Гильем молитву произносит
И открывает наугад
Псалтырь, и попадает взгляд
На стих знакомый: Возлюбих: [107]
«Бог знает нужды чад своих», -
Шепнув, отводит от страниц
Глаза и опускает ниц.
Затем осматривает храм;
Но он, гадая, где бы там
Сидеть удобно было даме,
Не знал, что помещали в храме
Ее в курятне на запор.
Хозяин молвит: «Эй, сеньор,
Да вы молитв знаток дотошный!
А здесь у нас алтарь роскошный
И редких множество мощей,
Вы, просвещенный книгочей,
Об этом знать должны тем паче».
– «Да, это так, мой друг, иначе,
Меня отрадой не даря,
Пройдет и чтенье псалтыря,
И пенье по молитвослову,
И поучительное слово».
– «О сударь, нет цены вам, право.
Будь мой сеньор такого ж нрава,
Достойный был бы вам уход
Оказан тотчас и почет;
Но ревностью он взят от нас.
Что он ревнив, видать на глаз,
И неизвестно почему,
Ведь в жены существо ему
Досталось всех нежней, прелестней,
Никто не может наравне с ней
Стать ни в поступках, ни в словах.
А он от ревности исчах,
И даже здесь свою красотку
Он гонит за перегородку».
– «Не знает, что творит; едва ль
Чего добьется, но не жаль
Его, пусть так», – сказал Гильем.
И через площадь вслед за тем
Они идут, за город, в сад,
Где, нежным дням и листьям рад,
Выводит соловей рулады.
Гильем прилег, ища прохлады,
Под пышной яблоней в цвету.
Хозяин, видя бледноту
Его, решает, что недуг,
Шла речь о коем, красок вдруг
Его лишил, и бога молит:
Пусть выздроветь ему позволит
И цель осуществить свою.
Гильем внимает соловью,
Молитв хозяина же ухо
Не слышит. Впрямь, лишает слуха
Любовь и делает слепцом
Или немым или глупцом
Того, кто мнит, что в деле смыслит!
Не зрит, не слышит и не мыслит
Гильем; губ не сомкнет, не смежит
Век, рук не вскинет; душу нежит
Свист соловья, пленивший слух,
И вот он слеп, и нем, и глух,
Поскольку то, что нежит души,
Так прочно запирает уши,
Что не возьмет ничто преграду.
Должны, чтоб разделить отраду,
Вернуться чувства вглубь сердец.
Сеньор наш сердце, и отец:
Плени его добро иль зло,
Все чувства, что произошло,
Спешат узнать; чем сплав их туже
Внутри, тем человек снаружи
Беспомощней, как будто разом
Погасли чувства в нем и разум.
А коль добро и зло извне
Их тянут внутрь, не странно мне,
Что если сердце заняла
Любовь – состав добра и зла, -
То к господину вскачь они
Примчатся, только помани.
И так у чувств заведено,
Что если призвано одно,
У остальных лишь та забота,
Чтоб сделать для него хоть что-то,
Что облегчит несенье службы.
Заботы же свои им чужды.
Коль эту мысль принять, то выйдет,
Что кто захвачен чем-то – видит
И постигает меньше тот;
Пусть даже кто его толкнет,
Не ощутит он – за собой
Такое замечал любой.
Меж тем, пел соловей все тише
И пенье оборвал, заслыша,
Что стали бить колокола.
Хозяин молвит: «Подошла
Пора идти на мессу нам».
От дум освободясь, и сам
Гильем их слышит: «Что ж, я с вами,
Стать до начала мессы в храме
Хотелось бы, пока народ
Еще не весь туда войдет».
– «Сеньор, мы доберемся скоро
Туда и станем среди хора,
С запинкой я могу чуть-чуть
Прочесть и певчим подтянуть».
– «Благословение на вас!
Но что ж открылись лишь сейчас
Вы мне? Тем докажу свою
Любовь, что я вам подпою».
Доходят вместе без помех
До церкви, слыша ото всех:
«Спаси господь!» – кого ни встретят;
Так в дни пасхальные приветят
Друг друга люди сердцем чистым.
Заходят в храм, идут к хористам,
Откуда видеть мог Гильем
Всех через узкий ход, никем
Не видимый извне; он ждет,
Напрягши взор, когда войдет
Фламенка, думая, что сразу
Сумеет, доверяясь глазу,
Узнать, она ли, не она ль.
И было б так, когда б вуаль [108]
Ее лица не прикрывала.
Теперь он только в покрывало,
Как ни ловчи, упрется взглядом.
А ведь узнай она, что рядом
С ней в церкви друг таится лучший,
И при враге нашла бы случай
Ему из-за перегородок
Дать вдруг увидеть подбородок,
Или хотя бы отклонить
Вуаль, будто от носа нить
Или от глаза отводя;
Не побоялась бы, входя
Во храм, рукой перекреститься
Открытой, взор вперяя в лица,
Пока б он на того не лег,
Кто от любви к ней изнемог.
Гильема сердце сильно бьется,
Никак он дамы не дождется.
Он видит в каждой новой тени,
Пересекающей ступени,
Эн Арчимбаута. Люди в храме
Выстраиваются рядами.
Но вот вся паства подошла
И третьи бьют колокола,
И тут-то после всех возник
В дверях безумец, видом дик,
В щетине, ряжен как попало,
Рогатины недоставало,
Чтоб стал он чучелом вполне,
Какое ставят на холме
Крестьяне против кабанов.
И рядом с тем, чей вид таков,
Красавица Фламенка шла,
Хоть сторонилась, как могла,
Настолько был ей гадок он.
Вот стала на порог – поклон
Отдать смиренный. В этот миг
Гильем Неверский к ней приник
Впервые взором – хоть плохая
Была возможность; не мигая,
В томленье, на судьбу в обиде,
Вздыхал он, черт ее не видя.
Но тут Амор шепнул: «Ее
Спасти – намеренье мое.
Но покажи и ты свой норов,
Однако не бросая взоров,
Чтоб не заметил кто-нибудь.
Я научу, как обмануть
Ревнивца так, чтоб проклял он
Тот день, когда на свет рожден.
И за вуаль, и за тебя
Я отомщу». Гильем, скорбя,
Поскольку дама в то мгновенье
Зашла в закут, стал на колени.
Священник начал Окропи мя [109],
Гильем, призвав господне имя [110],
Прочел весь стих; клянусь, доселе
Здесь ни читали так, ни пели.
Священник с клироса к народу
Сошел, ему крестьянин воду
Свяченую [111] принес, и он
Направо двинулся, в загон
Эн Арчимбаута. Пеньем всем
Вдвоем с хозяином Гильем
Руководил; но были зорки
Его глаза, и вид каморки
Сквозь узкий ход ему открыт.
Иссопом капеллан [112] кропит,
Лия подсоленную влагу
Фламенке на голову, благо
Открыла волосы сеньора,
Чтоб омочить их, до пробора;
И кожа у нее была
Нежна, ухожена, бела.
Горели волосы светло,
Поскольку в этот миг взошло
Любезно солнце и по даме
Скользнуло беглыми лучами.
Гильем, хотя узрел лишь малость
Сокровища – Амора шалость -
Возликовал в душе, столь славен
Был signum salutis [113] и явен.
Всем новый нравился хорист:
Охотно пел и точно, чист
Был голос и звучал чудесно.
А стань, что рыцарь он, известно,
Нашли б, что пение под стать
Ему. Священник стал читать
Confiteor[114], в алтарь вошед,
С ним Никола-причетник: лет
Четырнадцати быть он мог.
Из хора знали назубок
Гильем с хозяином да двое
Детей то пенье непростое.
Гильем свою со всеми в лад
Выводит партию, но взгляд
Его направлен вглубь закута.
Пришла Евангелья минута [115],
И дама встала. В это время
Один из горожан, в Гильеме
Боль пробудив, пред нею встал…
Но сдвинуть господу угодно
Его, и госпожа свободно
Гильему, наконец, видна:
Рукой крестящейся она
Завесу отвела немножко
Пониже, пальцем сжав застежку
Плаща. Гильем мечтал, сколь дивно
То было б, если б непрерывно
Евангельское чтенье шло,
Коль это ей не тяжело.
Ему же мнится, что оно
Стиху на Новый год [116] равно.
Вновь дама крестится, вновь он
Рукой открытой восхищен.
Как будто сердце вдруг взяла
Она в ладонь и унесла.
Так нежная сдушила страсть
Его, что трудно не упасть:
В холодный пруд войдя по грудь,
Пловец не может ни вздохнуть,
Словно лишился сердца, легких
И печени, ни даже легких
Слов вымолвить, но лишь ой! ой!
Кричит, как будто он немой, -
Таков Гильем в секунду ту.
И, на ближайшую плиту
Склонясь, он не встает с колен,
Как будто молится, согбен,
А то, в каком волненье он,
От всех скрывает капюшон,
И, дескать, головокруженья
Вина, что выслушано чтенье
Евангелья, не стоя, им.
Он оставался недвижим,
Покуда поднят не был служкой,
Благословившим друг за дружкой
Его с хозяином. Взойдя
На хоры, все вокруг крестя,
Взял бревиарий [117] Никола
(Где мудрость собрана была
Евангелий, псалмов, молений,
Стихир, припевов, поучений),
Благословенье им даруя
Фламенке; и при поцелуе
Гильем сквозь щель, куда войдет
Мизинец лишь, заметил рот,
Что нежен был, и мал, и ал.
Амор изысканный внушал
Не унывать, ведь в этот миг
Он гавани благой достиг,
Притом не веря, что за год
Добьется этаких щедрот
От той, что зренье красотою
Утешила; а ум мечтою.
Когда на хоры Никола
Вернулся, занята была
Гильема мысль одной интригой:
Как завладеть желанной книгой.
«Друг, – начал он, – месяцеслова
И святцев [118] нет ли в ней? Какого
Июня Троица – из дат
Существеннейшая для трат [119]?»
– «Да, есть», – тот книгу подает.
Гильем же лунных фаз расчет
Или эпакту [120] не стремится
Узнать: листает он страницы,
Желая все, ради одной,
Исцеловать, когда б такой
Порыв от всех остался таен,
Ведь рядом с ним сидел хозяин.
Но мысль пустил он к цели кружно:
«Сперва других наставить нужно,
Чтоб быть наставлену потом».
И говорит: «Каким стихом
Благословлять здесь повелось
Мирян? Из псалтыря, небось?»
– «Да, так, сеньор, и только что
Я сделал так», – и пальцем то
Отметил место он. Молиться
Гильем немедля стал, страницу
Целуя много сотен раз.
Казалось, без помех сейчас
Весь мир в своей он держит власти,
И раздели он на две части
Так зренье, чтоб глаза от щели
Не отрывались и глядели
Внутрь книги, то-то было б славно -
И было так. Средь этих явно
Грез пребывал он, и беда
Внезапно грянула, когда
В слух Ite, missa estm вошло:
Как это было тяжело.
Выходит н'Арчимбаут, не глядя
На тех, кто рядом с ним и сзади,
Не дав присесть иль помолиться
Фламенке; также и девицы,
Ей преданные, торопливы.
Напомню, что они красивы,
И для замужества их нет
Помех – меньшой пятнадцать лет.
Ушли. Гильем, оставшись, ждет
Священника, чтоб кончил тот
Полуденной молитвы чтенье,
И с ним, тотчас по завершеньи
Ее, вступает в разговор:
«Мне дар, который я, сеньор,
Мечтал от вас, когда приеду,
Иметь, дадите вы, к обеду
Пожаловав. И впредь, – любезник
Прибавил, – вы наш сотрапезник».
– «Согласье принесет, – изрек
Хозяин, – вам немалый прок».
Священник же и сам приятных
Компаний, собранных из знатных
Особ, ценитель был всегда
И, помолчав, ответил да.
Гильем благодарит сердечно
Его, а он Гильема встречно.
Втроем в гостиницу идут,
Где ждет их трапеза; до блюд
На сей раз я не любопытен,
Хоть вкусен был обед и сытен.
Но вот стол чист, и, словно нем,
Двух слов не вымолвит Гильем.
Знать, мысль его далеко бродит.
Поднявшись с места, переходит
Он в комнату, чтоб отдохнуть
И взором к башне той прильнуть.
Его постель была готова,
И, рассмотрев всю башню снова,
И комнату, и залу, он
Прилег и погрузился в сон,
И все пересмотрел во сне,
Что уместилось в этом дне.
Поднялся поздно он с постели.
Хозяин хочет, чтоб успели
Придти священник с Никола.
Что верность качеством была
Отца Жюстина, всем известно.
Гильем сказал ему любезно:
«Сеньор, неужто всякий раз
К столу вас приглашать? У нас
Вы гость на целый день сегодня».
– «Согласен, коль вам так угодней».
Обычай мест блюдя, в дни Пасхи
Там норовил затеять пляски,
Поужинав, иль хоровод
Развеселившийся народ.
Деревья майские сажали [121]
В ту ночь, звенели смехом дали.
Гильем с хозяином стояли
Средь сада: в городском квартале
Звучало пение кансон,
С окраин птичий перезвон
Летел из-под листвы зеленой.
Знать, сердцем огрубел влюбленный,
Коль звукам тем не удалось
Разбить его, пройти насквозь,
И нанесенные любовью
Рубцы не засочились кровью.
Закрылись заполночь дома.
Хозяин тонок был весьма
И молвил: «В это время все
Домой уходят: по росе
Не погуляешь беззаботно».
Гильем вернулся неохотно
К себе и лег в постель, где днем
Он отдыхал; глубоким сном
Объята свита; и с собой
Вступает он в нелегкий бой,
Не раз шепча: «Амор, Амор!
Надежды нет, коль до сих пор
Подмога ваша не поспела.
Скорее отправьте к сердцу тело,
Их вместе в башне хороня,
Иль потеряете меня.
Без сердца человек мертвец,
Так вот: займетесь, наконец,
Вы мной, иль быть должны готовы
Дурить влюбленного другого,
А я уйду: куда? не знаю! -
Как все, к неведомому краю,
Узнать, дана ль такая вам
Власть, как на этом свете, там.
Не ждите моего возврата
За утешеньем: не отрада
Моя вы, но беда, увы.
О дама Милосердье, вы
Спасеньем прежде были скорым.
Иль не при вас в меня Амором
Был пущен и вонзился дрот,
Что, сердце распаляя, жжет?
Знать, наконечник был отравлен.
В два места ранен я: направлен
В глаза и в уши был ужал,
Что мукою моею стал.
Быть надо лучником умелым,
Чтоб точным так владеть прицелом
И чтоб застряло в жертве, чье
Он сердце выбрал, острие:
Ранений не видны места,
Поверхность гладка и чиста,
Как будто здесь стрелы иль дрота
Не пролетало. Оттого-то
Боль раненого не томит,
Но силы он и аппетит
Теряет с той поры, и сон.
И выздровеет ныне он,
Лишь коль засевший в сердце дрот
Амор в предмет любви метнет
Из состраданья, при условье,
Что с той же силою; здоровье
Вернется к раненым обоим,
Коль будет свидеться дано им.
Страсть раненого сладит с мукой
Другого, сердце им порукой,
Ибо не быть ему в покое,
Пока не поразит другое.
Как исцелиться мне, когда
Ни мне творимая беда,
Ни я не представали взору
Любимой? Как ее Амору
Пронзить тем дротом, что во мне,
Коль нет нам ни наедине
Встреч, ни в толпе. Услышь, узри
Она меня, поговори,
Тронь – и Амор, проникнув к ней
Одним из четырех путей [122],
Чтоб я восстал, ее сразит.
Нельзя же видеть, что грозит
Мне гибелью при ней печаль,
И чтоб меня не стало жаль.
А ведь такое быть могло бы -
О жесткости одной особы
Рассказывают очевидцы:
Пообещать и отступиться
Безжалостно – ее метода,
Хоть поощряла два-три года
Приемы, встречи и беседы,
И чует рыцарь вкус победы,
А дамой отстранен как раз он,
Прощенье сам просить обязан
За то, что вздумал, что она
Любить его была должна.
Что тело изгнано – не повод
Для сердца вслед, держась за повод,
Бежать – в нем вера, что затравят
Его, коль до того заставят
Уйти, как та, близ коей тьма
Часов проведено, сама
Его не выгонит. Когда же
Влюбленный узнает, что в стражи
Взят новый друг, а он за право
Служить так мучился, то здраво
Взглянув на вещи, к ней идти,
Ей попадаться на пути
Не хочет он. И коль мужи
Такие в муке льнут ко лжи
Шесть лет, семь, восемь, девять лет,