Почему она хотела, чтобы Рождество в приюте было столь особенным…
      Почему она не думала, что поступит в институт…
      Почему она подарила мне свою Библию…
      Все имело здравый смысл, и в то же самое время казалось, что не было никакого смысла вообще.
      Джейми Саливан болела лейкемией…
      Джейми, сладкая Джейми, умирала…
      Моя Джейми…
      «Нет, нет», шептал я ей, «это должно быть ошибка…»
      Но ошибки не было, и когда она сказала мне снова, мой мир опустел. Моя голова начала вращаться, и я взялся за нее сильно, чтобы удержаться от потери баланса. На улице я видел мужчину и женщину, идущую к нам, склонив головы и положив руки на шляпы, чтобы их не сдуло ветром. Собака неслась поперек дороги и остановилась, чтобы понюхать кустарники. Сосед напротив стоял на стремянке, снимая Рождественские гирлянды. Нормальные сцены из каждодневной жизни, вещи, которые я никогда не замечал прежде, внезапно заставили меня почувствовать себя сердитым. Я закрыл глаза, желая, чтобы все это ушло.
      «Я так сожалею, Лендон», продолжала она говорить много раз. Именно я должна была сказать это, как бы то ни было. Я знаю это теперь, но мое замешательство препятствовало мне рассказать это.
      Глубоко в душе, я знал, что все это останется. Я прижал ее снова к себе, не зная, что делать, слезы заполняли мои глаза, пробуя и будучи не в состоянии быть твердым, потому что думал, что она нуждалась в этом.
      Мы плакали вместе на улице в течение долгого времени, просто немного дальше от ее дома. Мы еще плакали, когда Хегберт открыл дверь и увидел наши лица, точно зная, что их тайна раскрыта. Мы плакали, когда мы сказали моей матери позже тем днем, и моя мать прижала нас обоих к груди и рыдала настолько громко, что и служанка и повар хотели вызвать доктора, потому что они подумали, что что-то случилось с моим отцом. В воскресенье Хегберт сделал объявление своим прихожанам, его лицо выражало мучения и опасения, и он нуждался в помощи, чтобы вернуться на свое место даже прежде, чем он успел закончить.
      Каждый из прихожан смотрел в тихом недоверии на слова, которые они только что услышали, как будто они ждали изюминки этой ужасной шутки, в которую ни один из них не мог поверить. Тогда внезапно, начались стенания.
      Мы сидели с Хегбертом в тот день, в который она сказала мне, и Джейми терпеливо отвечала на мои вопросы. Она не знала, сколько ей осталось, сказала она мне. И не было ничего, что доктора могли бы сделать. Они сказали, что это была редкая форма болезни, именно та, которая не поддавалась лечению. Да, когда учебный год начался, она чувствовала себя прекрасно. Только в прошлые несколько недель, она начала чувствовать прогрессию болезни.
      «Это — то, как она прогрессирует», сказала она. «Ты чувствуешь себя прекрасно, и затем, когда твое тело не может продолжать бороться, тебе нехорошо».
      Душа свои слезы, я не мог не думать о пьесе.
      «Но все те репетиции… те долгие дни… возможно, ты не должны была брать участие».
      «Возможно», сказала она, взяв меня за руку и перебивая меня. «Игра в пьесе была тем, что держало меня здоровой так долго».
      Позже, она сказала мне, что семь месяцев прошли, с тех пор как она диагностировалась. Доктора дали ей год, возможно меньше.
      В эти дни, возможно, все было бы отлично. В эти дни они, возможно, вылечили бы ее.
      В эти дни Джейми, вероятно, жила бы. Но это случилось сорок лет назад, и я знал, что это означало.
      Только чудо могло спасти ее.
      «Почему ты не говорила мне?»
      Это был тот вопрос, который я не задал ей, но о котором я думал. Я не спал той ночью, и мои глаза все еще были раздуты. Я пришел от шока к отрицанию, к печали, к гневу, и снова обратно, всю ночь напролет, желая, чтобы этого не происходило, молясь, чтобы все это было только небольшим ужасным кошмаром.
      Мы были в ее гостиной комнате на следующий день, день, когда Хегберт сделал объявление в общине. Это было 10 января 1959.
      Джейми не выглядела настолько угнетенной, как я думал. Но с другой стороны, она жила с этим уже в течение семи месяцев. Она и Хегберт были единственными, кто знал, и ни один из них не доверил это даже мне. Это причинило мне боль и одновременно напугало.
      «Я приняла решение», объясняла она мне, «было бы лучше, если бы я не говорила никому, и я попросила, чтобы мой отец сделал то же самое. Ты видел, какими люди были после службы сегодня. Никто даже не посмотрел мне в глаза. Если бы тебе оставалось жить только несколько месяцев, неужели ты бы не этого хотел?»
      Я знал, что она была права, но от этого я не чувствовал себя лучше. Впервые в моей жизни, я был полностью в недоумении.
      У меня не было умирающих близких мне людей прежде, по крайней мере, каких я мог вспомнить. Моя бабушка умерла, когда мне было три года, и я ничего не помню ни о ней, ни о службе, которая была на похоронах, ни даже несколько лет после того, как она умерла. Я слышал истории, конечно, и от моего отца и от моего дедушки, но не более того. Это было то же самое как послушать истории, которые я мог бы прочитать в газете о некоторой женщине, которую я никогда действительно не знал. Хотя мой отец брал меня с собой на кладбище, он приносил цветы на ее могилу, но я никогда не имел никаких ощущений, связанные с нею. Я имел чувства только к людям, которые остались после неё.
      Никто в моей семье или моем кругу друзей не имел такого опыта. Джейми было семнадцать, ребенок почти ставший женщиной, умирающий, но все еще полон жизни в то же самое время. Я боялся, более чем когда-либо, не только за неё, но и за себя также. Я жил в опасении того, чтобы не сделать ошибку, чтобы не оскорбит ее. Было ли хорошо сердиться в ее присутствии? Было ли хорошо говорить о будущем? Мое опасение сделало трудными мои разговоры с нею, хотя она была терпелива со мной.
      Мое опасение, однако, заставило меня понять что-то еще, кое-что, что сделало все это еще хуже. Я понял, что я даже не знал ее, когда она была здорова. Я начал проводить время с нею только несколько месяцев ранее, и я любил ее в течение только восемнадцати дней. Те восемнадцать дней походили на всю мою жизнь, но теперь, когда я смотрел на нее, все, что я мог сделать, было удивление, как долго сможет все это продолжаться.
      В понедельник она не пришла в школу, и я так или иначе знал, что она уже никогда не будет ходить школьными коридорами снова. Я никогда не увижу, что она читает Библию одна за ленчем, я никогда не буду видеть ее коричневый жакет в толпе, когда она шла на следующий урок. Она окончила школу навсегда; она никогда не получит диплом.
      Я не мог сконцентрироваться ни на чем, в то время когда сидел на уроке, слушая, как один за другим преподаватели говорили нам то, что большинство из нас уже слышало.
      Реакция была подобна той, что была в церкви в воскресенье. Девочки плакали, мальчики повесили свои головы, люди говорили истории о ней, как будто она уже умерла. «Что мы можем сделать?», они громко задавались вопросом, и люди обращались ко мне для ответов.
      «Я не знаю», это было всем, что я мог сказать.
      Я ушел из школы раньше и пошел к Джейми, прогуливая свои занятия после обеда.
      Когда я постучал в дверь, Джейми открыла так же, как она всегда это делала, бодро и казалось беззаботно.
      «Привет, Лендон», сказала она, «для меня это неожиданность».
      Когда она наклонялась поцеловать меня, я поцеловал ей плечо, хотя все это заставляло меня плакать.
      «Мой отец не дома прямо сейчас, но если ты хотели бы посидеть на крыльце, то мы можем это сделать».
      «Как ты можешь?» спросил я внезапно. «Как ты можешь притворяться, что все в порядке?»
      «Я не притворяюсь, что все в порядке, Лендон. Позволь мне надеть пальто, и мы поговорим, хорошо?»
      Она улыбалась мне, ожидая ответа, и я, наконец, кивнул, зажав губы. Она протянулась и приласкала мою руку.
      «Я скоро буду», сказала она.
      Я подошел к стулу и сел, Джейми появилась мгновение спустя. Она надела теплое пальто, перчатки, и шляпу, чтобы не замерзнуть. Северо-восточный ветер прошел, и день не был так холоден, как это было на уик-энде. Тем не менее, ей и этого было много.
      «Ты не была в школе сегодня», сказал я.
      Она смотрела вниз и кивала. «Я знаю».
      «Ты когда-либо будешь ходить в школу?» Даже притом, что я уже знал ответ, я должен был услышать его от нее.
      «Нет», она сказала мягко, «не буду».
      «Почему? Неужели болезнь настолько прогрессировала?» Я начал плакать, и она наклонилась и взяла мою руку.
      «Нет. Сегодня я чувствую себя довольно хорошо. Я просто хочу быть дома по утрам, прежде чем мой отец должен пойти в офис. Я хочу провести с ним так много времени, как смогу».
      Прежде, чем я умру, хотела она сказать, но не сказала. Я почувствовал тошноту и не смог ответить.
      «Когда доктора впервые сказали нам», продолжала она, «они сказали, что я должна пробовать вести, насколько это возможно, нормальную жизнь. Они сказали, что это будет поддерживать мои силы».
      «В этом нет ничего нормального», сказал я горько.
      «Я знаю».
      «Разве ты не испугана?»
      Так или иначе, я ожидал, что она скажет — нет, скажет что-то мудрое, как бы сказал взрослый, или объяснит мне, что мы не можем понять план Бога.
      Она отвела взгляд. «Да», наконец, сказала она, «я испугана все время».
      «Тогда, почему ты не ведешь себя так?»
      «Я веду. Я только делаю это конфиденциально».
      «Потому что ты не доверяешь мне?»
      «Нет», сказала она, «потому что я знаю, что ты также испуган».
      Я начал молиться о чуде.
      Они случаются всегда, и я читал о них в газетах.
      Люди, восстанавливающие работоспособность своих конечностей, когда им говорят, что они никогда не смогу ходить, или каким-то образом выживали после ужасного несчастного случая, когда вся надежда была потеряна. Время от времени палатка проповедника устанавливалась в окрестностях Бьюфорта, и люди ходили туда, чтобы наблюдать, как излечивались другие люди. Я был тоже там, и хотя я предполагал, что большинство исцелений было не больше, чем ловким волшебным трюком, и я никогда не признавал людей, которые излечились, но иногда случались вещи, которые даже я не мог объяснить. Старик Свини, пекарь здесь в городе, был на Великой войне, вместе с артиллерией сражался позади траншей, и месяцы артобстрела врага сделали его глухим на одно ухо. Это не был трюк — он действительно не мог слышать на одно ухо, и были времена, когда мы, будучи детьми, могли прокрасться в светло-коричневую пекарню из-за этого. Но проповедник начал возбужденно молиться и, наконец, положил руку на глухое ухо Свини. Свини так громко закричал, что люди фактически повыпрыгивали со своих мест. У него было испуганное лицо, как будто парень тронул его раскаленной добела кочергой, но потом он встряхнул головой и, озираясь, произнес слова, «я могу слышать снова». Даже он не мог поверить этому. «Бог», проповедник сказал так, когда Свини начал возвращаться на свое место, «может сделать что угодно. Бог слышит наши молитвы».
      Итак, этой ночью я открыл Библию, которую Джейми подарила мне на Рождество и начал читать. Я слышал все о Библии в воскресной школе или в церкви, но, откровенно говоря, я только помнил основные моменты — Бог послал семь казней так, чтобы израильтяне смогли оставить Египет, Иону проглотил кит, Иисус ходил по воде и воскресил Лазаря из мертвых. Были и другие важные персоны, также. Я знал, что фактически каждая глава Библии говорила о Боге, делающего что-то захватывающее, но я не изучил их всех. Как христиане мы в большой степени изучаем Новый Завет, и я не знал ничего про книги об Иисусе Навине, или Руфе или Иоиле. Первую ночь я просмотрел книгу Бытия, вторую ночь — книгу Исхода. Книга Левит была следующей, потом книга Чисел и затем книга Второзаконие. В определенных частях мое продвижение замедлялось, даже притом что все законы объяснялись, все же я не мог это осмыслить. Это было принуждение, которое я не мог полностью понять.
      Было уже поздно однажды ночью, и я устал к тому времени, когда я, в конечном счете, достиг книги Псалмов, но так или иначе я знал, что это было тем, что я искал. Каждый слышал двадцать второй Псалом, который начинается, «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться», но я хотел прочитать другие, так как ни один из них не должен был быть более важным, чем другие. После часа поисков я натолкнулся на подчеркнутую секцию, предполагая, что Джейми отметила её, потому что это что-то означало для нее. Вот, что там было сказано:
      К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу.
      Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему.
      Я закрыл Библию со слезами на глазах, неспособным закончить псалом.
      Так или иначе, я знал, что она подчеркнула это для меня.
      «Я не знаю, что сделать», сказал я ошеломленно, смотря на тусклый свет своей лампы в спальни. Моя мама и я сидели на моей кровати. Время подходило к концу января, самый трудный месяц моей жизни, и я знал, что в феврале все только ухудшится.
      «Я знаю, что это трудно для тебя», бормотала она, «но ты ничем не сможешь помочь».
      «Я не подразумеваю о болезни Джейми — я знаю, что ничего не могу поделать. Я говорю о Джейми и себе».
      Моя мать смотрела на меня сочувственно. Она волновалась о Джейми, но она также волновалась и обо мне. Я продолжал.
      «Трудно мне говорить с нею. Все, что я могу сделать, когда я смотрю на нее, — думаю о дне, когда уже не увижу её. Таким образом, я провожу все свое время в школе, думая о ней, желая видеть её прямо тогда, но когда я добираюсь к её дому, то не знаю, что сказать».
      «Я не знаю, есть ли что-нибудь, что бы ты смог сказать, чтобы она почувствовала себя лучше».
      «Тогда, что я должен сделать?»
      Она посмотрела на меня печально и обняла рукой мое плечо. «Ты действительно любишь ее, не так ли», сказала она.
      «Всем своим сердцем».
      Я никогда не видел ее настолько грустной. «Что твое сердце говорит тебе делать?»
      «Я не знаю».
      «Возможно», сказала она мягко, «ты с трудом пробуешь услышать его».
      На следующий день я был аккуратней с Джейми, хотя и не очень сильно. Прежде, чем я пришел, я сказал себе, что не буду говорить ничего, что могло бы опустить её настроение — что я буду пробовать говорить с нею, как и прежде — так и случилось. Я сел на ее кушетке и рассказал ей о некоторых из моих друзей, и что они делали; я разыграл ее с успехом баскетбольной команды. Я сказал ей, что я все еще не получил известия с университета Северной Каролины, но что я надеялся, что буду знать ответ в течение следующих нескольких недель. Я сказал ей, что я с нетерпением ждал окончания учебы. Я говорил так, как если бы она вернется в школу на следующей неделе, и я знал, что я казался взволнованным все время. Джейми улыбалась и кивала в нужное время, задавая вопросы, время от времени. Но я думаю, что мы оба знали к тому времени, когда я закончил говорить, что такие разговоры были в последний раз. И из-за этого мы не чувствовали себя хорошо.
      Мое сердце говорило мне точно то же самое.
      Я сосредоточил свое внимание на Библии снова, в надежде, что она будет вести меня.
      «Как ты себя чувствуешь?» спросил я несколько дней спустя.
      К настоящему времени Джейми достаточно потеряла в весе. Ее кожа имела немного сероватый оттенок, и кости на ее руках начинали показываться через кожу.
      Снова я видел ушибы. Мы были в ее доме в гостиной комнате; холод был достаточно сильным для нее, чтобы вытерпеть его.
      Несмотря на все это, она все еще выглядела красивой.
      «Со мной все хорошо», сказала она, отважно улыбаясь. «Доктора дали мне немного лекарства от боли, и это, кажется, помогает немного».
      Я приходил каждый день. Время, казалось, замедлялось и убыстрялось в то же самое время.
      «Я могу что-нибудь достать для тебя?»
      «Нет, спасибо, у меня все прекрасно».
      Я осмотрел комнату, потом посмотрел снова на нее.
      «Я читал Библию», сказал я, наконец.
      «Правда?» Ее лицо просияло, напоминая мне об ангеле, которого я видел в пьесе. Я не мог поверить, что прошло только шесть недель.
      «Я хотел, чтобы ты знала».
      «Я рада, что ты сказал мне».
      «Я читал книгу Иова вчера вечером», сказал я, «где Бог испытывал веру Иова».
      Она улыбнулась и наклонилась, чтобы приласкать мою руку, ее рука любя торкнулась моей кожи. Чувство было приятным. «Ты должен прочитать кое-что еще. Эта книга не о Боге в одном из Его лучших мгновений».
      «Почему Он так поступил с ним?»
      «Я не знаю», сказала она.
      «Ты когда-либо чувствуешь себя подобно Иову?»
      Она улыбнулась, небольшой огонек пробежал в ее глазах. «Иногда».
      «Но ты не потеряла веры?»
      «Нет». Я знал, что она не потеряла, но я думаю, что я терял свою.
      «Потому что ты думаешь, что ты смогла бы поправиться?»
      «Нет», сказала она, «потому что это — единственная вещь, которая у меня осталась».
      После этого, мы начали читать Библию вместе. Так или иначе, это походило на правильную вещь, но мое сердце, тем не менее, говорило мне, что все еще можно сделать что-то большее.
      Ночью я не сплю, задаваясь вопросом об этом.
      Чтение Библии дало нам кое-что, чтобы сосредоточиться, и внезапно все начало налаживаться между нами, возможно потому, что я не так волновался о неосторожностях, которые могли оскорбить ее. Что могло быть более правильным, чем чтение Библии? Хотя я и не знал почти столько, сколько знала она, но я думаю, что она оценила это, и иногда, когда мы читали, она ложила руку на мое колено и просто слушала, как мой голос заполнял комнату.
      Другими временами, я сидел около нее на кушетке, смотря в Библию и наблюдая за Джейми из угла моего глаза в то же самое время, и мы читали отрывок или псалом, возможно даже притчу, и я спрашивал ее, что она думала об этом. Она всегда имела ответ, и я кивал, думая об этом.
      Иногда она спрашивала меня, о чем я думал, и я отвечал как можно лучше, хотя были моменты, когда я обманывал, и я был уверен, что она видела это. «Ты так считаешь?» она спросила бы, и я тер свой подбородок, и думал об этом перед тем, как ответить еще раз. Иногда, тем не менее, это была и ее ошибка, когда я не мог сконцентрироваться, из-за руки на моем колене и прочего.
      Однажды, в пятницу вечером, я пригласил её на обед к себе домой. Моя мама присоединилась к нам, а затем оставила стол и ушла в кабинет так, чтобы мы могли побыть одни.
      Было хорошо там, сидя с Джейми, и я знал, что она чувствовала так же. Она не оставляла часто свой дом, и это было хорошим изменением обстановки для нее.
      С тех пор как она сказала мне о своей болезни, Джейми прекратила завязывать волосы узлом, и они были столь же ошеломляющими, как и в первый раз, когда я увидел ее с распущенными волосами. Она смотрела на фарфоровый кабинет — моя мама имела один из таких кабинетов с огнями внутри — когда я подошел к ней и взял ее руку.
      «Спасибо за то, что пришла ко мне сегодня вечером», сказал я.
      Она посмотрела на меня. «Спасибо за приглашение».
      Я сделал паузу. «Как держится твой отец?»
      Джейми вздыхала. «Не слишком хорошо. Я очень волнуюсь о нем».
      «Он очень любит тебя, ты знаешь».
      «Знаю».
      «И я тоже», сказал я, и когда я сказал, она отвела взгляд. Казалось, то, что я сказал пугало ее снова.
      «Ты будешь продолжать приходить ко мне?» спросила она. «Даже позже, ты знаешь когда …?»
      Я сжимал ее руку, не сильно, но достаточно, чтобы она почувствовала, что я подразумевал то, что сказал.
      «Пока ты не против, я буду приходить».
      «Мы не должны читать больше Библию, если ты не хочешь».
      «Да», сказал я мягко, «я думаю, что мы еще почитаем».
      Она улыбнулась. «Ты — хороший друг, Лендон. Я не знаю, как бы обошлась без тебя».
      Она сжимала мою руку, возвращая мне любезность. Сидя напротив меня, она выглядела сияющей.
      «Я люблю тебя, Джейми», сказал я снова, но на сей раз, она не была испугана. Вместо этого наши глаза встретились, и я наблюдал, как она начала сиять. Она вздыхала и отводила взгляд, поправляя рукой свои волосы, затем повернулась ко мне снова. Я поцеловал ее руку, улыбаясь взамен.
      «Я тоже люблю тебя», наконец прошептала она.
      Это были так раз те слова, которые я молил услышать.
      Я не знаю, сказала ли Джейми Хегберту о своих чувствах ко мне, но так или иначе я сомневался относительно этого, потому что его распорядок дня не изменился вообще. Это была его привычка оставлять дом всякий раз, когда я приходил к ним после школы, и это продолжалось. Я стучал в дверь и слушал, как Хегберт объяснял Джейми, что он уезжает и вернется через несколько часов. «Хорошо, Папа», я всегда слышал, что она говорила так, и тогда ждал, чтобы Хегберт открыл дверь. Как только он впускал меня, он открывал шкаф в прихожей и тихо брал свое пальто и шляпу, застегивал пальто полностью, прежде чем оставить дом. Его пальто было старомодно, черное и длинное, как длинное непромокаемое пальто без застежек, которое было модным ранее в этом столетии. Он редко говорил непосредственно со мной, даже после того, как он узнал, что Джейми и я начали читать Библию вместе.
      Хотя ему все еще не нравилось мое пребывание в доме, когда его там не было, он, тем не менее, позволял мне входить. Я знал, что одна из причин имела отношение к тому, что он не хотел, чтобы Джейми переохладилась, сидя на крыльце, а другая альтернатива — было ждать в доме, в то время как я был там. Но я думаю, что Хегберт также нуждался в некотором времени, и это было реальной причиной для его изменения. Он не говорил со мной о правилах дома — я мог видеть их в его глазах в первый раз, когда он сказал, что я мог остаться. Мне разрешали оставаться только в гостиной комнате, и все.
      Джейми все еще передвигалась неплохо, хотя зима была никакой. Холодный период был в течение последней части января, и продлился девять дней, сопровождаемых три дня подряд ливнями. Джейми не имела никакого интереса покидать дом в такую погоду, хотя после того, как Хегберт уходил, она и я могли бы побыть на крыльце в течение только нескольких минут, чтобы вдохнуть свежий морской воздух.
      Всякий раз, когда мы делали так, я волновался о ней.
      В то время как мы читали Библию, люди стучали в дверь, по крайней мере, три раза каждый день. Люди всегда заходили, некоторые с едой, другие просто приходили поздороваться. Даже Эрик и Маргарет приехали, и хотя Джейми не разрешали впускать их, так или иначе, она впустила их, и мы сидели в гостиной комнате и говорили некоторое время, они оба неспособные были встретить ее пристальный взгляд.
      Они оба нервничали, и требовалось несколько минут, чтобы, наконец, добраться к сути. Эрик приехал, чтобы извиниться, и он сказал, что он не может вообразить, почему из всех людей это случилось именно с нею. Он также принес кое-что ей, и он поставил конверт на столе дрожащей рукой. Он задыхался, когда говорил, слова выходили из самого сердца, я никогда не слышал, чтобы он так выражался.
      «У тебя самое большое сердце из всех, когда-либо встречавшихся мне», сказал он Джейми ломким голосом, «и даже притом, что я принимал это как само собой разумеющееся и не всегда хорошо к тебе относился, я хотел сказать, что я чувствую. Я ни о чем более не буду сожалеть в своей жизни, чем об этом». Он сделал паузу и перевел взгляд в угол. «Ты — лучший человек, которого я, вероятно, когда-либо буду знать».
      Когда он пытался противостоять слезам и сопению, Маргарет уже сдалась и сидела, плача на кушетке, неспособная к разговору. Когда Эрик закончил, Джейми вытерла слезы со щеки, встала медленно, и улыбнулась, делая руками жест, который можно было бы назвать только жестом прощения. Наконец, Эрик подошел к ней охотно, начиная плакать открыто, когда она мягко ласкала его волосы, бормоча что-то ему. Оба обнимали друг друга в течение долгого времени, Эрик рыдал, пока у него не закончились силы.
      Тогда наступила очередь Маргарет, и она и Джейми сделали точно то же самое.
      Когда Эрик и Маргарет были готовы уехать, они надели свои жакеты и посмотрели на Джейми еще раз, как будто хотели запомнить ее навсегда. Я не сомневался, что они хотели думать о ней, когда она смотрела прямо на них. По-моему она была красива, и я знаю, что они чувствовали то же самое.
      «Не сдавайся», сказал Эрик, выходя из двери. «Я буду молиться о тебе, и все другие — тоже». Тогда он посмотрел на меня, протянулся, и похлопал меня по плечу. «Ты также», сказал он, глядя красными глазами. Когда они уехали, я знал, что я никогда не смогу более гордится ими, чем сейчас.
      Позже, когда мы открыли конверт, мы узнали, что сделал Эрик. Не говоря нам, он собрал более 400$ для приюта.
      Я ждал чуда.
      Но оно не приходило.
      В начале февраля доза пилюль, которые принимала Джейми, была увеличена, чтобы помочь переносить усиленную боль, которую она чувствовала. Более высокие дозировки приводили ее к головокружениям, и дважды она падала, идя в ванную, и однажды, ударилась головой об умывальник. Позже она настаивала, чтобы доктора сократили количество ее лекарств, и с нежеланием они так и сделали. Хотя обычно она была в состоянии идти, боль, которую она чувствовала, возрастала, и иногда даже поднятие руки отображалось на её лице.
      Лейкемия — болезнь крови, которая течет всюду по телу человека. Буквально не было никакого спасения от этого, пока ее сердце продолжало биться.
      Но болезнь ослабила также и остальную часть ее тела, поедая ее мускулы, делая даже простые вещи более трудными. За первую неделю февраля она потеряла шесть фунтов, и скоро прогулка стала трудностью для нее, кроме преодоления коротких расстояний. Конечно, если она могла бы вынести боль, но иногда она не могла. Она возвратилась к пилюлям снова, соглашаясь на головокружение вместо боли.
      Тем не менее, мы продолжали читать Библию.
      Всякий раз, когда я посещал Джейми, я находил ее на кушетке с открытой Библией, и я знал, что, в конечном счете, ее отец должен был перенести ее туда, если бы мы хотели продолжать читать. Хотя она никогда не говорила ничего мне об этом, мы знали точно, что это означало.
      Мне не хватало времени, и мое сердце все еще говорило мне, что можно было сделать кое-что большее.
      14 февраля, день святого Валентина, Джейми выбрала послание к Коринфянам, которое означало многое для нее. Она сказала мне, что, если бы у неё когда-либо был шанс, то она бы хотела, чтобы это послание было прочитано на ее свадьбе. Вот, что здесь сказано:

      Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
      Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
      Не радуется неправде, а сорадуется истине;
      Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

      Джейми была истинной сущностью этого самого описания.
      Три дня спустя, когда немного потеплело, я показал ей кое-что замечательное, кое-что, о чем я сомневался, что она когда-либо видела прежде, кое-что, что я знал, что она захочет увидеть.
      Восточная Северная Каролина — красивая и особенная часть страны, благословенная умеренной погодой и, главным образом, замечательной географией. Нигде это так не очевидно, как на острове Бьюг Бенкс, который находиться прямо возле побережья, около места, где мы выросли. Двадцать четыре мили длиной и почти одна миля шириной, этот остров — счастливая случайность природы, простертый с востока на запад, захвативший береговую линию на расстоянии пол мили от берега. Те, кто там живет, могут засвидетельствовать захватывающие восходы солнца и закаты каждый день года над просторами могущественного Атлантического океана.
      Джейми была сильно укутана, стояла около меня на краю Пароходного Железного Пирса, когда наступал этот прекрасный южный вечер. Я показал ей место и сказал подождать. Я мог видеть наши дыхания, два ее и одно мое.
      Я должен был поддерживать Джейми, когда мы стояли там — она казалась легче, чем листья дерева, которые упали осенью — но я знал, что это будет того стоить.
      Вовремя пылающая, покрытая кратерами луна начала восходить с моря, бросая призму света поперек медленно темнеющей воды, разделяясь на тысячу других частей, более красивых, чем предыдущие. Точно, в тот же самый момент, солнце достигло горизонта в противоположном направлении, превращая небо в красно-оранжево-желтое, как будто небеса выше внезапно открыли свои врата и позволили всей своей красоте сбежать с их святых границ. Океан превращался в золото-серебряный, когда изменяющиеся цвета отражались от него из-за легкого колебания вод и искрились разными огнями, — это было великолепное видение, почти как в прежние времена. Солнце продолжало садиться, бросая свое зарево, насколько мог увидеть глаз, наконец, медленно исчезая ниже волн. Луна продолжала свой медленный дрейф вверх, мерцая, что способствовало появлению тысячу различных оттенков желтого, каждый бледнее, чем предыдущий, прежде чем, наконец, стать такого же цвета, как и звезды.
      Джейми наблюдала за всем этим в тишине, моя рука крепко обхватила ее, дыхание ее было поверхностным и слабым. Когда небо, наконец, стало опять черным, и первые мерцающие огни начали появляться в отдаленном южном небе, я обхватил ее руками. Я мягко поцеловал ее в обе щеки, а затем, наконец, и в губы.
      «Это», сказал я, «является точно тем же, что я чувствую к тебе».
      Неделю спустя, поездки Джейми в больницу стали более регулярными, хотя она и настаивала, что не хотела остаться там на ночь. «Я хочу умереть дома», было все, что она сказала. Так как доктора не могли сделать ничего для нее, они не имели никакого выбора, кроме как принять ее пожелания.
      По крайней мере, в данное время.