Злобная кампания в СМИ перешагнула все допустимые правила приличия и морали человеческой этики. Ложь, омерзительные карикатуры на епископа Корнилия, Святейшего Патриарха Алексия II — человека, который родился в этой стране и около сорока лет отдал служению Эстонской Православной Церкви, — все эти издевательства стали нормой эстонского “демократического” общества.
Попытки добиться законной регистрации ЭАПЦ, возглавляемой епископом Корнилием, остались безрезультатными. Священный Синод РПЦ, состоявшийся 5 октября 1995 года, выразил принципиальное несогласие и горечь по поводу изложенной представителем эстонского правительства позиции в отношении юридического оформления Православной Церкви в Эстонии, как нарушающей элементарные права человека и находящейся в противоречии с общеевропейскими нормами религиозной свободы. Члены Синода постановили вступить в переговоры с Константинопольским Патриархом Варфоломеем по этому вопросу и выразили надежду, что священноначалие Константинопольской Церкви, в чьей юрисдикции находится “Синод в изгнании”, примет мудрое решение, способное предотвратить разгром Православной Церкви в Эстонии.
В мае 1995 года, находясь с визитом в Финляндии, Константинопольский Патриарх Варфоломей передал обращение к “возлюбленным чадам” в соседней Эстонии. В нем Варфоломей призвал верующих к “скорейшему возрождению Эстонской автономной Православной Церкви в непосредственном общении с… Вселенским Патриархатом”. Развивая эту идею, Константинопольский Патриарх, в частности, пишет: “…Даже если бы воспоминания о советском периоде могли в будущем изгладиться из памяти, мы хорошо знаем, что размеры и мощь русского гиганта будут казаться Эстонии угрожающими. Поэтому мы понимаем некоторые имевшиеся опасения, что если вы, православные эстонцы, будете продолжать находиться в зависимости от Русского Патриархата, то вас будут считать чуждыми эстонскому обществу и даже сотрудниками опасного соседа”.
Здесь содержатся прямые выпады в адрес РПЦ, присутствие которой в Эстонии называется “последним остатком сталинской тирании”. Особенно гнетущее впечатление производит то, что Константинопольский Патриарх не стесняется открыто сеять вражду и недоверие между государствами и народами этих стран, называя Россию “опасным соседом” для Эстонии и полагая естественным, что население этой страны должно считать православных граждан Эстонии, не желающих изменять юрисдикционную принадлежность, “чуждыми эстонскому обществу”.
Этот шаг еще более обострил противостояние в церковной жизни страны. Неоднократные увещания со стороны Московского Патриархата не возымели своего действия на Варфоломея. Нельзя не отметить явной, не соответствующей соборному духу Православия тенденции Константинопольской Патриархии к единовластному решению церковных проблем, при полном отстранении от этого процесса остальных поместных церквей, имеющих своих верующих в этих регионах.
Сознавая, что создавшееся опасное положение угрожает церковному миру, Московский Патриархат трижды направлял в Константинополь для ведения переговоров своих официальных представителей, а также принимал в Москве делегацию представителей Константинопольского Патриархата.
Тем не менее 20 февраля 1996 года в Константинополе принимают решение о создании Эстонской Апостольской Православной Церкви в юрисдикции Константинопольского Патриархата, которое в течение двух дней хранится в тайне. Русская Церковь узнает об этом из эстонских и финских СМИ.
На заседании 22 февраля 1996 года члены Священного Синода РПЦ постановили “признать планируемые действия Константинопольской Патриархии по отношению к православным общинам Эстонии антиканонической акцией, ведущей к возможному прекращению евхаристического общения между двумя нашими Церквами…”. Было решено направить срочную телеграмму Константинопольскому Патриарху Варфоломею, в которой выражался решительный протест.
Вскоре после прекращения общения между Русской и Константинопольской Церквами к их предстоятелям обратились главы Православных Церквей и другие церковные деятели с просьбой о скорейшем преодолении раскола.
В конечном счете к концу 1996 года тяжелейший в истории Православной Церкви конфликт, не раз именовавшийся в прессе “расколом”, был разрешен компромиссом — Русская и Константинопольская Православные Церкви согласились на существование церквей, принадлежащих двум юрисдикциям на территории Эстонского государства, что не соответствует ни нормам церковного права, ни исторической справедливости. Однако этот компромисс оказался лишь частичным решением острого конфликта.
Остался нерешенным главный вопрос: кому же принадлежат права собственности на историческое церковное имущество? За прошедшие годы представители Московского и Константинопольского Патриархатов неоднократно встречались и договаривались “о совместных усилиях по урегулированию имущественного вопроса”. Но результатов эти усилия не приносили.
Время от времени Церкви Московского Патриархата удавалось достичь компромиссов с эстонскими властями. Несомненной удачей можно считать получение гражданской регистрации Александро-Невского собора в Таллине. Он приобрел право юридического лица и особое покровительство Патриарха Московского и всея Руси, став ставропигиальным, то есть подчиняющимся напрямую Московскому Патриарху. Собор стал канонической частью Московского Патриархата на территории Эстонии, обладающей правами автономии (самостоятельности).
Лишь в апреле 2002 года, после прихода к власти нового эстонского президента А. Рюйтеля, под давлением эстонских парламентариев и предпринимателей состоялась регистрация Устава Эстонской Православной Церкви Московского Патриархата, которая не имела легального статуса на протяжении 9 лет.
После получения регистрации на первый план вышел имущественный вопрос. МВД Эстонии предложило Эстонской Православной Церкви Московского Патриархата арендовать 18 церковных зданий сроком на 50 лет за символическую плату — 1 крону в месяц. Московский Патриархат, в течение долгого времени не соглашавшийся арендовать то, что он считал своей собственностью, в конце концов принял эти условия, и в октябре 2002 года митрополит Корнилий и министр внутренних дел Эстонии подписали соответствующий документ. Остается только задать вопрос: почему в Эстонии никому не приходит в голову сдать церкви в аренду лютеранским приходам?
Спор между Москвой и Константинополем по поводу Эстонской Церкви представляет собой характерный эпизод взаимоотношений двух Патриархатов. На протяжении почти всего XX века Константинопольский Патриархат, поддерживаемый государствами, враждебно настроенными по отношению к СССР, а впоследствии и к России, постоянно пытается ослабить позиции Русской Православной Церкви и проводит эту политику в Эстонии, на Украине, в Молдавии.
В результате Православная Церковь в Эстонии оказалась глубоко разделенной: 50 приходов, насчитывающих 7 тысяч верующих, выбрали юрисдикцию Константинополя; 30 приходов и Пюхтицкий монастырь, в общей сложности от 50 до 100 тысяч верующих, остались верными Московскому Патриархату. В драматических событиях, разыгравшихся в Эстонии, отразились как сложные процессы, происходящие в отношениях между православными Церквами, так и взаимоотношения Русской Православной Церкви и государственных институтов, тесное переплетение и взаимозависимость жизни Церкви и государства, его внутренней и внешней политики.
Здесь важно выделить два аспекта. Во-первых, очевидно, что на сегодняшний день Русская Православная Церковь является единственной нерасчлененной структурой на территории бывшего Советского Союза, способной в какой-то мере консолидировать российское общество, а также поддержать и объединить русских, проживающих в бывших республиках СССР. Во-вторых, необходимо отметить, что Эстония, имеющая общую с Россией границу, входит в сферу ближайших интересов Российской Федерации, является одним из первостепенных направлений российской внешней политики. Имея в виду эти два обстоятельства, можно прийти к выводу о том, что агрессивная политика Константинопольского престола в Эстонии не лишена мощной поддержки враждебно настроенных по отношению к России политических кругов.
В январе 2005 года в Москву, как уже было сказано, с частным визитом прибыл президент Эстонии А. Рюйтель. Этот визит был возможен исключительно благодаря посредничеству Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Он пригласил главу Эстонии для участия в торжественной церемонии вручения премий международного фонда “Единство православных народов”. Фонд, патронируемый Алексием II, наградил Рюйтеля высшей наградой “За выдающуюся деятельность по укреплению единства православных народов”.
Как отмечала российская пресса, заинтересованность Патриарха в нормализации отношений между Россией и Эстонией вполне объяснима. Алексий II родился и вырос в этой стране. Будущий Патриарх (в миру Алексей Михайлович Ридигер) родился в Таллине 23 февраля 1929 года. Здесь он начал свое церковное служение сначала в качестве приходского священника, а затем — правящего архиерея Таллинской епархии Московского Патриархата.
Став в 1990 году главой Русской Православной Церкви (РПЦ), Алексий II является не только первым лицом в Русской Церкви, но и одним из первых официальных лиц в России. Именно поэтому для Патриарха стало делом чести сделать все зависящее от него, чтобы урегулировать взаимоотношения России и Эстонской Республики, которые на протяжении последних 15 лет носят достаточно сложный характер.
Активное участие Алексия II в политическом диалоге между Москвой и Таллином, его дипломатические усилия по сближению двух стран укрепляют его роль как переговорщика не только на внешнеполитическом поприще. Это и укрепление позиций РПЦ на международной арене, и мощный фактор влияния на церковно-политическую ситуацию в самой Эстонской Республике.
В заключение этого разговора о положении Православия в современной, очень “демократической” Эстонии я хотел бы привести слова Патриарха Алексия II: “Православие в Эстонии обретет и спокойствие, и процветание, и духовное возрастание только в единстве с Матерью — Русской Церковью. Об этом свидетельствует вся история Православия в Эстонии и мой более чем тридцатилетний опыт архипастырского окормления Эстонской епархии”.
В данной главе я уделил много внимания Русской Православной Церкви в Эстонии, так как именно здесь наиболее остро стоит проблема взаимоотношений между Россией и Эстонией, между русскими и эстонцами.
Закончить эту главу о положении русских в странах Прибалтики, получивших свою “свободу”, которую можно назвать “суверенитет по-прибалтийски”, мне хотелось бы одним из библейских изречений:
“А сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов” (Матфей, 8, 12). Так Христос в одной из своих проповедей описывает страшные мучения грешников.
(Продолжение следует)
Елена Галкина, Юлия Колиненко Защитник Земли
(Памяти А. Г. Кузьмина)
В последние годы в России стало модным обсуждать так называемую национальную идею — поисками ее озадачились все ведущие таблоиды. “Патриотизм” стал актуален среди чиновников и бизнес-элиты. Хотя говорить, по сути, не о чем: современное понятие патриотизма — это форма в отсутствие содержания.
И сколько бы СМИ ни обсасывали успехи российского спорта, рост ВВП, “усиление роли России в мировом сообществе” — это вряд ли тянет на идею, объединяющую российский народ. Да и что мы вообще понимаем под российским народом, существует ли он как единое целое? Надо признать, что идея “ну, панимашь, россияне…”, которая внедрялась администрацией предыдущего президента, не нашла своего понимания в массах. Если за словом “советский” стояла определенная система ценностей, понятная во всем мире, то за словом “россиянин” не стояло ничего, кроме не слишком трезвого президента.
Кризис национального самосознания и идеологии на русских территориях усугубляется еще и растущей экономической пропастью между “метрополией” и регионами. Экономическая и культурная интегрированность Москвы в “золотой миллиард” понимается жителями российской глубинки как пир во время чумы, причем на средства, заработанные провинцией. И это вызывает понятную ненависть, которую не сгладить общепатриотической риторикой.
Основной проблемой, связанной с нынешним вакуумом российской идеи, является кризис идентичности русских. Поэтому именно на русских (а особенно на русскую молодежь) более всего влияют “патриотические” потуги современных PR-технологов: псевдоантиамериканские настроения в прессе, широко рекламируемые заигрывания на постсоветском пространстве, массовые, хорошо отрепетированные акции эрзац-патриотизма. Наша молодежь охотно включилась в игру с внешней атрибутикой — носит бейсболки с надписью “СССР” и футболки с девизом “Все путем”, радостно визжит при виде национального флага.
Все-таки надо отдать должное советской идеологии. При всех промахах она была, безусловно, куда более значительна, чем предлагаемый ныне эклектичный набор штампов квасного патриотизма типа “а в чистом поле — система ГРАД, за нами Путин и Сталинград”. Советская идеологическая система формировалась в течение десятилетий, прежде всего в той части общества, которая раньше называлась интеллигенцией. Некоторые по привычке употребляют это понятие и сейчас. Но, к сожалению, надо констатировать, что в настоящее время можно встретить немало интеллигентных людей, но интеллигенция как общественная сила все больше уходит в прошлое.
Ядром советской интеллигенции были ученые и литераторы. Они выступали не только хранителями вековых традиций русской интеллигенции, не только создавали новые духовные ценности — именно они давали возможность талантливой интеллектуальной молодежи ощутить свою сопричастность судьбам Отечества, ответственность за его будущее. Это были люди, видевшие Россию на пике ее величия и знавшие, какую цену пришлось за него заплатить.
К сожалению, мы становимся свидетелями того, как покидает нас это поколение, которое еще было способно на бескорыстное и плодотворное служение своему народу. Покидает, оставляя после себя зияющую пустоту, которая ощущается все болезненнее.
В этом свете одним из первых вспоминается имя историка и философа, публициста и общественного деятеля Аполлона Григорьевича Кузьмина (1928-2004). Аполлон Григорьевич принадлежал к той уже практически ушедшей плеяде ученых, которой было под силу поднять и осмыслить (не решить, а осмыслить) клубок ключевых проблем российской истории, которые единственно и могут дать ключ к пониманию исторического пути России. Аполлон Григорьевич посвятил науке всю свою непростую, полную перипетий жизнь.
После защиты кандидатской диссертации “Русские летописи как источник по истории древней Руси” Кузьмин работал некоторое время в Институте истории АН СССР в Летописной группе по изданию фундаментального Полного собрания русских летописей. В 1969-1975 гг. А. Г. Кузьмин был заместителем редактора журнала “Вопросы истории” — ведущего советского журнала в области истории, где фактически определял политику издания. Его докторская диссертация “Начальные этапы древнерусского летописания” стала действительно новым словом в источниковедении русских летописей и научном представлении о Киевской Руси в целом. Именно в годы работы в “Вопросах истории” определилась основная тема его жизни — проблема истоков этнокультурной специфики русского народа и основ российской государственности.
Исследование таких фундаментальных вопросов невозможно без твердой методологической основы. Кузьмин всегда подчеркивал, что исходить надо из существующей исторической проблемы, знание о которой сформировано (или подготовлено) предшествующими поколениями историков. И конечно, обязательным условием является объективность.
Основы любого мировоззрения закладываются в детстве. Аполлон Григорьевич родился в рязанском селе с поэтичным названием Высокие Поляны. По словам А. Г. Кузьмина, он застал еще ту старую деревню, дух которой не смогла убить ни столыпинская реформа, ни коллективизация, ту деревню с ее трепетной связью между человеком и землей, на которой он живет, с ее удивительными архаичными обрядами и фольклором. Поэтому позже он так любил творчество Николая Рубцова, его слова: “С каждой избою и тучею, / С громом, готовым упасть, / Чувствую самую жгучую, / Самую смертную связь”.
С детства историк впитал общинный дух сознания того, что коллективом жив человек. В деревне человек рано взрослеет и приучается к труду — он сознает свою ответственность перед всем миром и природой, которая его кормит. Любой крестьянин чувствует и понимает свою связь со Вселенной, ощущает себя своеобразным микрокосмом в макрокосме. Именно это знание впоследствии помогло Кузьмину как историку в создании концепции Земли и власти. Как таковая концепция была не нова — еще славянофил Константин Аксаков в первой половине XIX в. настойчиво указывал на то, что именно крестьянской общине обязана Россия своим существованием, и писал о возникшем после петровских реформ расколе между народом (то есть этой самой общиной — “Землей”*) и властью. Но если у славянофилов дальше стихийной гипотезы дело не шло, то А. Г. Кузьмин попытался вывести ее на уровень научно-философского понимания, показав, что в русском общинном укладе и проступало то самое гражданское общество Гегеля, которое ныне почему-то отождествляют с “взаимоотношениями свободных индивидов в условиях рынка и демократической… государственности” и “игрой индивидуализма”.
В любом государстве общество отделено от власти с ее военно-бюрократическим аппаратом, и стабильность государства поддерживается своеобразным взаимовыгодным сотрудничеством социума и властных структур. Но если в Европе гражданское общество выросло в результате становления буржуазных отношений, с цеховых организаций купцов и ремесленников, то в России власть изначально вынуждена была считаться с сильной общественной организацией — славянской территориальной (соседской) общиной.
В попытках сформулировать российскую национальную идею всегда нужно помнить, что община в течение тысячелетия воспитывала и определяла русский национальный характер. Как писал А. Г. Кузьмин, “наблюдения над историей всех стран и континентов показывают, что менталитет народов складывается веками и тысячелетиями как своеобразное (чаще всего неосознанное) подчинение определенным формам общежития”*.
Очень важно отметить, что и в средневековой Руси, и в Российской империи община (а не индивид) являлась субъектом права, а до закрепощения крестьян она сама распоряжалась своей земельной собственностью. Именно поэтому в России и не приживалась частная собственность на землю — земля считалась как бы ничьей, от Бога, крестьянин владел ей лишь потому, что обрабатывал ее. В менталитете Руси община и земля нераздельны, и поэтому каждый крестьянин имеет право возделывать ту землю, на которой живет. Поэтому же на Руси не было феодальных отношений в классическом западноевропейском понимании (вассал — сюзерен): князь не мог пожаловать то, на что сам не имел права.
Специфика коллективного ведения хозяйства обусловила развитие системы власти “снизу вверх”, путем выборов и представительства. Институты самоуправления и общественного контроля над властью были неотъемлемой частью структуры Древнерусского государства, да и Московской Руси: вече, избираемые посадники и тысяцкие, земские соборы XVI-XVII вв.
В древнерусских землях за несколько веков сформировались взаимоотношения между Землей и властью, устанавливались своеобразный “паритет” и распределение полномочий, где основной функцией князя была защита Земли от внешних врагов, а также суд по наиболее сложным делам, которые могли вызвать раскол в обществе. Но князь и его дружина как сила, внешняя по отношению к Земле, объективно вступали в противоречие с ее интересами. В постоянной борьбе чаша весов склонялась и в ту и в другую сторону. Интересно, что наивысшего экономического и культурного расцвета древнерусские земли достигли в эпоху так называемой “феодальной раздробленности”, когда, как отмечал Кузьмин, городское самоуправление возвысилось над княжескими притязаниями. Князя тогда приглашали, не считаясь с едва установленным династическим порядком, и изгоняли, если он не оправдывал ожиданий. Так, Андрей Боголюбский, избранный на вече, был убит после ряда крупных военных провалов и попыток усиления княжеской администрации, которые сопровождались произволом.
Естественно, за многие столетия, в том числе и под воздействием внешних факторов, взаимоотношения Земли и власти менялись. Главным из них, по мнению профессора, была тяжелая, затяжная борьба с монголо-татарским игом. Сейчас многие любители истории, да и некоторые историки считают, что иго было лишь чередой незначительных набегов, которые никак не повлияли на эволюцию общественных отношений. К сожалению, это не так. Достаточно открыть русские летописи, и предстанет картина “потоков крови, деградации всех сфер жизни, многовекового ограбления и истребления наиболее активных элементов народа (в том числе и после освобождения от ига, в XVI-XVII веках постоянных набегов)”**.
В конце XIII в. Серапион, епископ Владимирский, с болью и горечью писал о разоренной и униженной завоевателями Руси: “Наше величие смирилось; красота наша погибла; богатство наше пошло в прибыль другим; нашим трудом воспользовались поганые; наши земли стали достоянием иноплеменников. Мы стали поношением для живущих на окраинах нашей земли, стали посмешищем наших врагов; мы навели на себя гнев Божий как дождь с неба”. Народные предания и песни сохранили память о тяготах монголо-татарской дани: “У которого денег нет, у того дитя возьмет; у которого дитя нет, у того жену возьмет; у которого жены нет, того самого головой возьмет”. В результате нашествия и ига были уничтожены процветавшие ранее города (названия многих городищ, открытых археологами, нельзя даже восстановить по летописям), вместе с угнанными в плен мастерами исчезли многие виды древнерусских ремесел.
Поэтому столь резко выступил А. Г. Кузьмин против “евразийских” построений Л. Н. Гумилева, в которых утверждался положительный характер монгольского завоевания для Руси. Многие уважаемые историки, специалисты по другим периодам и регионам, принимали такие выводы за чистую монету. В статьях Кузьмина было ярко показано, что эта версия держится лишь на искажении и приукрашивании свойственной Л. Н. Гумилеву “поэтизации” исторических фактов.
Прекрасный знаток древнерусской культуры и письменности, Кузьмин был убежден, что именно татарское иго обусловило тот факт, что “перераспределение властных полномочий от Земли к власти стало практически неизбежным: других путей освободиться от ига не было”. В ходе многовекового монголо-татарского ига, когда князь и княжеские дружины были единственными защитниками от врага, начало формироваться сохранившееся ныне двойственное отношение к власти: “царь” всегда хороший (только не ведает, что творится вокруг), а “бояре” плохие*. Да и столетия подчинения чужеземцам оказали влияние на становление русской ментальности. В этом и нужно искать корни пресловутого русского долготерпения, когда в условиях самого невыносимого гнета народ продолжает раболепствовать перед батюшкой-царем.
Если до становления Русского централизованного государства все же сохранялся определенный баланс сил между Землей и властью, то с конца XV в. эта система начинает давать трещину. Закрепить произошедшее объединение русских земель без мощной социальной опоры было невозможно. И такой опорой, как известно, стало служилое дворянство, кровно заинтересованное в сильной центральной власти. Общинное самоуправление все более отодвигается на низший уровень, ограничиваясь крестьянским миром и городским посадом. Мир решает только свои собственные вопросы, и в его рамках сохраняются те формы демократии, которые были характерны и для ранней славянской общины.
Неизбежные противоречия между Землей и формирующимся дворянством — основной опорой власти, централизации и целостности государства, можно было снять разными путями. Именно необходимость диалога между обществом и государством, как писал А. Г. Кузьмин, вызвала к жизни с середины XVI в. практику земских соборов, на обсуждение — точнее, утверждение — которых выносились те или иные важные вопросы. Обычно Москва устанавливала, сколько делегатов должен направить тот или иной город. “Третье сословие” приглашалось в тех случаях, когда речь шла о финансовом обеспечении каких-то военных мероприятий. Здесь были представлены интересы той и другой стороны в масштабах объединенной Руси. Однако в итоге Иван Грозный в силу имперских амбиций и ряда других субъективных факторов попытался решить данные противоречия категорически в пользу дворянства. Это и стало одной из основных причин Смутного времени, поставившего Московскую Русь на грань распада.
“В трудные годы Смуты, когда верхи своей корыстной и бездарной политикой развалили страну и сами спровоцировали иностранную интервенцию, именно Земля и земские соборы сыграли большую конструктивную роль, собрав и укрепив разрушенное государство. Земский собор 1613 г. был наиболее представительным и правомочным. На нем присутствовали делегаты от черносошного крестьянства и казачества. Достаточно широко обсуждался и вопрос о пределах царской власти. В течение ряда лет земские соборы обсуждали все важнейшие вопросы. Но инициатива их созыва оставалась за правящими кругами и, укрепившись, самодержавие перестало к ним обращаться”*.
До конца XVII века Земля и власть более или менее мирно взаимодействовали, соприкасаясь друг с другом только по важнейшим государственным вопросам. Но к этому времени обозначился и другой мощный фактор, определивший некоторые особенности русского национального характера. Процесс закрепощения крестьянства начался в конце XV века и был связан со становлением служилого сословия — дворянства, которое должно было стать опорой рождавшегося централизованного государства. Но если существовавшие до этого система кормлений и монастырское землевладение не были вторжением в традиционные права Земли, то раздача земель военно-служилому сословию шла за счет натиска на крестьянские земли (так называемые черные волости), до той поры платившие лишь государственные налоги. А к XIX веку, со становлением капиталистических отношений и неизбежным усилением эксплуатации, крепостная зависимость фактически превратилась в рабскую, подобную рабству на Американском континенте.
Как пишет современный исследователь русского крестьянства Л. В. Данилова, “феодализм отличается от рабовладения… тем, что при феодализме низовая основа социального организма признается членами социума, в отличие от рабов и полусвободных”**. В самом деле, крепостных крестьян в России XVIII — первой половины XIX в. дворянская элита России отнюдь не признавала членами общества…
Крепостное право за много веков породило, с одной стороны, психологию покорности и фатализм людей, с рождения не знавших свободы, с другой стороны — инфантилизм, веру в то, что о тебе думает и заботится добрый барин. Весьма примечательно, что когда по указу 1803 г. о вольных хлебопашцах наиболее либерально настроенные помещики начали отпускать крестьян, то крестьяне одного из помещиков возмутились — а кто о нас заботиться станет? Такая тяга русского мужика к крепкому кулаку не раз давала о себе знать в нашей истории и позволяла удерживаться на “престолах” персонажам, деятельность которых была далека от общественных интересов.
В целом история России последних трех веков, несмотря на различия в формах правления и политических институтах, представляет собой единый процесс, развивающийся несколько по иной логике, чем в предшествующий период. De facto так называемое второе издание крепостного права началось с Петра I и носило не феодальный, а раннекапиталистический, связанный с товарностью хозяйства, характер.
Об этих трех столетиях А. Г. Кузьмин высказывался в разное время и в связи с различными темами, но всегда его оценки были очень емкими и точными. Именно при Петре, по его словам, “крепостное право в самом свирепом виде разольется по России, подавляя и Землю в целом. С общиной теперь мало считается и помещик-крепостник, и государственный чиновник. Но она остается прибежищем для угнетенных, и не случайно, что бегущие от произвола крестьяне опять-таки восстанавливают на новых местах примерно то же самоуправление (казачий круг как его специфический вариант).
Община переживет и столыпинскую реформу — власть долго пыталась использовать общину как опору, эксплуатируя в своих интересах принцип круговой поруки. Реформа Столыпина имела не экономические цели, а политические: разрушить общину как орган крестьянской самодеятельности и отвлечь ее от покушений на помещичьи земли. На время удалось сохранить землю за помещиками. В 1917 году аграрный вопрос оказался главным, и большевики победили лишь потому, что приняли крестьянский “наказ”.
Революции начала XX века были неизбежными. И кардинальные факты этой эпохи — стремительный взлет кооперации (к 1917 году Россия выходит на первое место в мире по этому показателю, включив в разные типы кооперации до 70% населения), а также голосование за социалистические партии на выборах в Учредительное собрание: осенью 1917 года почти 90% избирателей (в том числе 58% за эсеров и 25% за большевиков)”. Разрушая помещичьи усадьбы (а с августа 1917-го по весну 1918 года они были разрушены почти все), крестьяне воссоздавали общину, куда во многих случаях загнали обратно и хуторян. Но восстановить сам принцип делегирования власти снизу доверху они не могли, и потому что самоуправление давно было низведено на самый низший уровень, и потому что лозунг “грабь награбленное” не стимулирует желания выстроить государство до верху.
Крестьянские съезды в ноябре-декабре поддержали власть советов и правительство из большевиков и левых эсеров. Они, разумеется, ратовали за “русский социализм”. Но он и был в то время оптимальным вариантом по крайней мере для крестьян, оставшихся главным, наиболее многочисленным слоем России. Естественно, что “военный коммунизм” встретил резкое неприятие со стороны крестьян. Но политика нэпа их вполне устроила, и община в это время восстанавливается почти на всей территории собственно России.
И в конце ХХ века Кузьмин считал основой возрождения России общинные идеалы, сохранившиеся в российском менталитете: “Разрушить Россию нельзя, пока не искоренено коллективистское сознание большей части ее народа”.
