Мозаика войны

      Из воспоминаний
 
      Виктору Николаевичу Леонову, дважды Герою Советского Союза, легендарному разведчику Северного флота, 21 ноября этого года исполнилось бы девяносто лет. Во время Великой Отечественной войны он, сражаясь на Кольском полуострове, прошёл путь от рядового бойца разведывательно-диверсионного отряда — отряда особого назначения, до командира этого отряда и… личного врага Гитлера. За его голову фюрер фашистской Германии установил награду в 100 тысяч марок. На что наш разведчик ответил письмом в духе запорожских казаков: “Мало даёшь, давай больше. Сам приду за деньгами”. Но до этой славы было ещё далеко. А война началась с первых испытаний…
 
      Первые испытания
      …Нас было двадцать два разведчика.
      Мы погрузились на бот, вооружённый двумя пулемётами, и взяли курс к устью реки Большая Западная Лица. Мы знали, что в районе высадки нам придётся атаковать опорный пункт неприятеля. Наша задача — разгромить этот пункт и при возможности захватить “языка”. Опорный пункт — на высоте 670, в восьми километрах от берега. Наша группа обходила каменистую сопку с юга, а другая группа десантников — с севера. И вот, выглянув из-за большого камня, я увидел врагов — пять или шесть немцев. Так вот они какие, эти егеря! Высокие, в тёмно-серых брюках, заправленных в короткие чулки, и в такого же цвета мундирах с красными кружочками на рукавах. Они стояли во весь рост с непокрытыми головами, и руки их спокойно лежали на висевших впереди автоматах. Завоеватели! Меня это взъярило: сами лежим, прячась за камни, а они на нашей земле чувствуют себя хозяевами!
      Я прильнул к автомату и взял на прицел немецкого офицера.
      — Не стреляй! — услышал я голос моего командира Лебедева и вздрогнул от неожиданности. — Надо его взять живым. Товьсь!
      Я ринулся вперёд и от неопытности даже забыл примкнуть штык к своему оружию, а немецкий офицер выхватил пистолет и выстрелил в меня в упор. Промах! Я кинулся за камень — егеря уже подняли бешеную стрельбу по нам.
      Бой шёл своим чередом. Пока немецкие егеря вели с нами перестрелку, Лебедев повел часть наших людей в обход и сумел захватить “языка”. А мы оборонялись, сдерживая натиск врага. Появились у нас первые потери. Матроса Николая Рябова смертельно ранило в живот. Мы прикрывали раненого товарища огнём своих автоматов, но егеря уже приблизились настолько, что пришлось вынимать гранаты. Я тоже достал гранату, но от волнения (первый бой!) никак не мог вставить запал в отверстие.
      — Ручку оттяни, вояка! — услышал я насмешливый голос своего друга Даманова.
      Обескураженный своей неопытностью, я вставил запал и тут же метнул гранату. Взрыва не было. А через две-три секунды эта граната уже летела обратно. Она упала недалеко от Даманова и тут же взорвалась. К счастью, опытный Даманов надёжно укрылся в камнях, и его не задело.
      — Спасибо, друг! — прочувствованно сказал Даманов и дал дельный совет: — Встряхни гранату. Да ей зашипеть…
      Я поразился спокойствию бывалого бойца и теперь, уже не спеша, далеко метнул две гранаты…
      После их взрывов стало тихо. Никто не стрелял. Видимо, уже было некому.
 
      Обогнув отвесную скалу, наша группа поднялась на гребень сопки, и тут увидели трупы трёх егерей. В стороне, лицом вниз, лежал наш разведчик.
      — Сенчук!
      Я сразу узнал своего кореша Сашу Сенчука и кинулся к нему. Когда его перевернули на спину, чёрные пряди волос рассыпались по высокому Сашиному лбу. Лицо его потемнело, рот был полуоткрыт… Казалось, Саша собирался спросить нас: “Как же это, братцы, со мной такое случилось?”
      …Когда мы наконец оказались в боте и, лёжа на палубе, подставляли разгорячённые лица освежающему ветру и брызгам студёной воды, меня окликнул старший лейтенант Лебедев. Он стоял на зыбкой палубе бота, широко расставив ноги, весь затянутый в кожанку, перехваченную ремнями. Я встал, но он усадил меня, сам сел рядом и сказал:
      — Тяжело потерять друга. Ты видел убитых егерей на гребне высоты? Саша первый туда поднялся и сразил троих. Сгоряча ринулся вперёд во весь рост. Такая у него, должно быть, была натура. Проложил нам дорогу, а сам погиб. У тебя, Виктор, был очень хороший товарищ. И Рябов Николай… Представляешь, жили — дружили три Николая. Одногодки. Все с одного катера, в одной футбольной команде играли. А в базу возвращаются двое. Что поделаешь? Война… К этому надо привыкнуть.
      И мы привыкли.
 
      Маленькая женщина
      на большой войне
      Близ устья реки Большая Западная Лица косой вдаётся в Мотовский залив отлогий мыс под названием Пикшуев. На этом мысе враг расположил свои наблюдательные пункты, доты, гарнизон горных егерей-пехотинцев и артиллерию. Не случайно расположил. Ведь мимо этого мыса проходил маршрут наших транспортов, снабжающих всем необходимым советские войска, держащие фронт на хребте Муста-Тунтури. Ликвидировать этот зловредный вражеский укрепрайон и было поручено нашему отряду.
      И тут мне не повезло! Сразу после высадки меня ранило осколком мины в правую ступню. Идти невозможно, адская боль при каждом шаге, но оставаться в укрытии, куда меня положили мои товарищи, мне очень не хотелось. Кое-как, прыгая на одной ноге, я догнал своих разведчиков, но тут же и расстался с ними. Сбив боевое охранение врага, взводы ушли вперёд и сосредоточились для атаки дотов. Командир нашего отряда майор Добротин приказал мне остаться и оставил со мной нашу санитарку Ольгу Параеву — маленькую стройную миловидную блондинку, карелку по национальности. Я с ней не ладил — однажды она, как санинструктор, сделала мне выговор за то, что я давно не стригся, и хотела остричь мою отросшую шевелюру. Ольга, к слову сказать, была единственной женщиной в нашем отряде. Выполняла также работу переводчика. И вот сидим мы на одном камне спиной друг к другу и чувствуем себя довольно глупо — впереди идёт бой, раздались выстрелы, застрочил пулемёт…
      — Слышите? — Ольга тревожно посмотрела на меня. Я не выдержал, закричал:
      — Что ж вы сидите? Там бой идёт. Бегите туда!
      — Но майор? Он мне приказал…
      — А мы, Оля, — я первый раз назвал её по имени, — вместе пойдём. Ладно? Вдвоём веселей, вы только чуточку помогите мне.
      Опираясь на автомат, я встал. Ольга положила мою левую руку себе на плечо. И мы пошли бить фашистов. Комичная, должно быть, это была картина — хромой боец и хрупкая девушка идут-ковыляют бить врага. Но уже через десять минут я лежал в цепи, рядом с пулемётчиком, показывал ему цели и сам бил из автомата. А Ольга присоединилась к разведчикам, атакующим доты.
      Я допрыгал до большого дота, когда тот уже пал. В развороченных амбразурах были видны погнутые взрывами гранат стволы пулемётов. На полу у порога лежал убитый немецкий офицер. Другой офицер, высокий финн, стоял навытяжку перед маленькой Ольгой и что-то быстро говорил. Шесть обезоруженных финских солдат выстроились у стены и смотрят на Параеву. А на столе финские автоматы и одна винтовка с оптическим прицелом. И ещё на столе стоит телефон. Ольга тревожно на него посматривала, когда переводила допрос финского офицера. Финн отвечал на все вопросы майора Добротина очень старательно и подробно.
      — Передайте ему, — обратился Добротин в конце допроса к Ольге, — что ему и его солдатам ничего не угрожает. Пусть лягут в котловине за дотом. А охранять их будет… Сможете? — он посмотрел на меня и, не дождавшись ответа, скомандовал: — Остальным — за мной!
      Но тут загудел зуммер телефона. Майор подошёл к аппарату, взял трубку и, подражая голосу финна, заговорил по-немецки:
      — У аппарата Хейно. Я вас слушаю… Нет, не надо открывать огня. Атака отбита. Обер — в соседнем доте. Скоро прибудут?.. Благодарю!
      Мы неподвижно стояли, настороженно прислушиваясь к этому разговору, и облегченно вздохнули, когда майор положил трубку.
      — Комендант укрепрайона благодарит вас, Хейно! — едва сдерживая улыбку, обратился майор к финну, а потом сказал нам: — Обещает прислать подкрепление и сам сюда пожалует. Что ж! Встретим гостей…
      Майор вышел из дота. Разведчики последовали за ним.
      Пока разведчики уничтожали склады, доты и оборудование наблюдательных пунктов, из Титовки к мысу подошла колонна егерей. Пленные финны ещё издали заметили немцев и дали мне знать. Я послал к майору предупредить об опасности.
      Из Титовки по Пикшуеву били пушки и миномёты, но с моря к берегу уже шли два наших “морских охотника” и мотобот майора — “Касатка”. Забравшись на вершину мыса, Даманов флажками просигналил кораблям: “Поддержите нас огнём!” Моряки ударили из пушек и пулемётов, не дали егерям обойти нас со стороны побережья. Первыми на посадку привели раненых, потом военнопленных. А позади нас разведчики вели бой с наседавшими егерями. Последним отошёл от берега командирский мотобот. И вот ему-то не повезло — на него налетели “мессершмитты”. Пулемётчик с “Касатки” отбивался как мог, но недалеко от нашего берега корабль затонул. Сам майор Добротин был ранен, и тут ему на помощь пришла наша маленькая Ольга Параева. Она сама плыла в ледяной воде и помогала плыть майору. Какой же славной девушкой оказалась она! А я ведь с ней не ладил, она всё хотела состричь мои буйные чёрные кудри.
      Первомайская операция
      Началась эта операция в канун Первомая 1942 года. К тому времени я уже командовал группой в составе десяти разведчиков. Петляя по ущельям, пробились вперёд к высоте 415 — опорному пункту врага в глубоком их тылу. Эта высота контролирует дороги, ведущие к базам снабжения врага — из Титовки к Западной Лице и к мысу Могильному. Мы с боем заняли эту высоту, но удержать её оказалось во много раз труднее.
      Миновал второй день боя.
      Тяжёлый переход, две бессонные ночи, пронизывающий холодный ветер со снегопадом и непрерывные бои утомили некоторых разведчиков настолько, что они едва держались на ногах. Никогда раньше, находясь в разведке, мы не дотрагивались до вина, а сейчас, когда забрезжил мутный рассвет, лейтенант Заседателев поднёс кой-кому из коченеющих разведчиков считанные граммы разведённого спирта. Поднёс, но не всем! Лишь ослабевшим. А закалённые в походах разведчики только покрякивали с досады, когда “доктор” обносил их. А ведь праздник! Семён Агафонов упросил дать ему хоть понюхать пустую мензурку.
      — Порядок! — сказал он, потирая кончик носа. — Сейчас бы щей флотских!
      — Гуся с яблоками! Шашлык по-кавказски! Вологодских отбивных! — весело дразнили разведчики друг друга.
      — По местам! — скомандовал я, заметив сигнал наблюдателя.
      И снова бой, который не прекращался уже до сумерек.
      В этот день мы отбили двенадцать атак. Должно быть, у егерей был с нами, с морскими разведчиками, особый счёт. Они решили любой ценой разгромить отряд.
      Опять разгорается бой. Егеря стреляют почти в упор, хотя их и не видно. Прильнув к каменной глыбе, Манин высовывает наружу краешек своего треуха, и его начисто срезает пулемётной очередью. Я подползаю к Манину и отсылаю его к командиру, капитану Инзарцеву, чтобы доложить обстановку, а сам веду наблюдение. И тут, получив страшный удар в голову, теряю сознание.
      К счастью, егерь стрелял не очень метко. Пуля пробила мне щёку и застряла там. Конец пули торчал во рту.
      — Бывает же такое! — удивлялся лейтенант медицинской службы Заседателев, пытаясь извлечь пулю из щеки. Ему это не удалось. Он обмотал мне голову бинтом так, что остались только отверстия для глаз и для рта. Так и пришлось воевать. А вот когда я вышел из боя и самостоятельно добрался до берега, чтобы сесть на санитарный бот, тут меня едва не прикончили свои же. Он приняли меня за немецкого или финского снайпера в белом маскировочном капюшоне и дали дёру от берега.
      К счастью, в боте находился раненый офицер моряк, который узнал меня:
      — Стойте! Какой, к чёрту, фашист вам мерещится? Это же Леонов! Из отряда морских разведчиков…
      Я спасён!
      Измученный, спотыкаясь на каждом шагу, подхожу к берегу.
      — Кто их разберёт, этих разведчиков! — ворчал уже потом капитан бота. — Нацепят на себя всякую дрянь, — он даже погрозил мне пальцем. — Я ведь тебя за егеря принял и, грешным делом, думал, что враги у берега — в засаду нас заманивают…
      — Заманивают!.. Экипаж бота, даже раненые хохочут.
 
      Санитарная часть пополнилась разведчиками, получившими лёгкие ранения, но больше было обмороженных, вернувшихся из этого майского рейда, да и не мудрено. Семь дней мы дрались в обороне, семь дней на жутком холоде и ветру. Таков уж май в нашем Заполярье!
 
      Прорыв из окружения
      Пришла осень 1943 года. Я командовал авангардной группой разведчиков, пробивавшихся к мысу Могильному.
      — Вредный мыс! — сказал кто-то из разведчиков, имея в виду опорный пункт егерей, оборудованный у самого моря, а нам предстояло этот опорный пункт врага разгромить.
      Забрезжил рассвет, когда мы приблизились к ровной лощине, за которой начинался крутой подъём к двум опорным пунктам на вершинах седловидного мыса.
      Что делать? Какое решение примет командир? А враги уже обнаружили нас, и их артиллерийские батареи из огневых точек на подступах к Титовке ударили по нам. Промедление могло стоить нам дорогих потерь…
      — Вперёд! За Родину!
      Точно вихрем подхваченные, помчались мы через лощину и с ходу стали взбираться на первую возвышенность.
      Позади рвутся мины, впереди — гранаты. В неуёмном грохоте мы не слышим ни свиста пуль, ни крика раненых. Уже два десятка метров остаются до первого немецкого дота.
      — Вперёд, моряки, вперёд! — кричит раненый младший лейтенант Шелавин.
      Егерей ошеломила наша атака. Они отступили на конец мыса, ко второму опорному пункту. А мы закрепились на возвышенности, осмотрелись и тут только поняли, в каком положении оказались. Наша небольшая группа оказалась в окружении. Основные силы десанта были прижаты массированным огнём неприятеля к земле и оттеснены к берегу. Стало совершенно ясно: мы отрезаны от основных сил, окружены егерями на их же опорном пункте.
      Я подсчитал силы. На маленьком клочке каменистой земли, на “пятачке” мыса Могильного, было пятнадцать разведчиков…
 
      Мы уже отбили третью атаку, когда неожиданно наступила тишина. Егеря что-то замышляли. Я приказал усилить наблюдение и беречь боеприпасы.
      — Воздух!
      С истошным воем пронеслись над нами три “мессера”. Взмыв к зениту, они стали пикировать на наш “пятачок” и сбросили бомбы. Снова ударила вражеская батарея, и егеря пошли в атаку вслед за огневым валом. Они приблизились настолько, что мы слышали их гортанные крики:
      — Русс! Сдафайс! Русс капут!
      “Пятачок” безмолствовал. Разведчики ждали, когда егеря подойдут на дистанцию броска гранаты. И вот наши гранаты разорвались в цепи атакующих.
      Егеря с криком откатились.
      Любимец отряда, гармонист и затейник Евгений Уленков находился на левом фланге “пятачка”, чтобы держать под обстрелом лощину, по которой могли просочиться егеря. Даже здесь, на Могильном, Уленкову не изменил его весёлый нрав. Явившись по вызову, он присел на корточки, козырнул и бойко доложил, перефразировав слова песни:
      — Врагу не сдаётся наш гордый десант!
      Егеря опять пошли в атаку. Они решили покончить с нами до наступления ночи. По нам снова ударила вражеская артиллерия. Большие камни с треском лопались и рассыпались от близких разрывов снарядов. Рядом разорвались четыре мины. Налёт был особенно длительным и жестоким. Надо было прорываться из этого “мешка”, но сделать это можно было только ночью. Мы начали готовиться к прорыву.
      В это время ко мне подбежал Алексей Каштанов, он знал немецкий язык, и шепнул:
      — Егеря рядом.
      — Откуда ты взял?
      — Я был на левом фланге. Мы слышали, как их офицер кричал: “Кто повернёт назад — расстреляю! Русских надо уничтожить до ночи!”
      То, что произошло вслед за этим, подтвердило его сведения.
      С неистовыми криками: “Аля-ля!”, цепляясь за камни, егеря упорно лезли вверх.
      Дальше медлить было нельзя. Люди ждут команды.
      — Агафонов — уничтожим пулемёты! Курносенко, Бабиков — прикрыть отход. Остальным — к Шелавину.
      В моём диске остались последние патроны. Поднимаюсь во весь рост, вижу две головы немецких пулемётчиков и нажимаю спусковой крючок. Пулемётчики нырнули за камень, и Семён Агафонов тотчас метнул туда гранату.
      Мы прорвали внутреннее кольцо окружения. Наш путь лежал через простреливаемую егерями лощину. Выход к лощине преграждал неумолчно строчивший из блиндажа пулемёт. И тут вперёд выступил Юрий Михеев.
      — Товарищ старшина, прикажите приготовить мне связку гранат. Я в левую руку ранен. А правая…
      Он поднимает сжатую в кулак правую руку, ждёт, что я отвечу. А я думаю, что для такой связки каждый должен будет отдать свою последнюю гранату. Но другого выхода нет. Лучший гранатомётчик первым заявил о своём праве пойти на уничтожение вражеского блиндажа, о праве отомстить за смерть товарищей.
      И Юрий Михеев пополз со связкой гранат.
      Слышен хлопок ракетницы, и синий мерцающий свет озаряет лощину и приникшую к валуну фигуру разведчика. И вдруг Юрий вскакивает. Волоча ногу, он бежит вперёд, потом припадает на правое колено, замахивается и сильно кидает связку гранат. Она ещё летит в воздухе, а он уже падает, сражённый очередью вражеского пулемёта…
      Взрыв блиндажа отозвался в горах многократным эхом.
      Так салютовал нам, живым, последний из погибших на Могильном разведчик.
      Мы пересекли лощину и ушли в сторону моря. Нас оставалось восемь: двое здоровых и шестеро раненых.
 
      За бои на мысе Могильном контр-адмирал Николаев присвоил мне первое офицерское звание — младший лейтенант. А впереди были новые операции — уже в глубоком вражеском тылу на территории захваченной фашистами Норвегии.
      Решающие бои
      Уже миновало лето 1944 года. Наши войска очищали от оккупантов Украину, Белоруссию, перешли рубежи СССР на границах с Румынией, Польшей. Мы знали: скоро последует сокрушительный удар по северной группировке фашистских войск. Жители Северной Норвегии встречали первых советских морских разведчиков как вестников скорого освобождения от фашистской тирании.
      По всему чувствовалось, что скоро грянет решающий бой.
      Мы, разведчики, хорошо знали, что творится в стане врага. Егеря нервничали в ожидании нашего наступления. На север, в распоряжение 20-й Лапландской армии, прибыли специальные инженерные части. Они занялись усовершенствованием и без того мощной обороны. Газета лапландцев “Варт им Норден” требовала, чтобы командиры горных частей пресекали всякие слухи о русских разведчиках, которые якобы, когда им только вздумается, проникают через линию фронта. “Наши рубежи неприступны, — хвастала “Варт им Норден”. — Через наш фронт ничто живое не проскользнёт!”
 
      Как-то раз вызвали меня к генерал-майору Дубовцеву.
      — Будьте готовы выступить сегодня ночью, — приказал мне генерал. — Надеюсь, что скоро встретимся вот здесь, — генерал показал на карте обведённый красным карандашом порт в тылу неприятеля — он находился совсем близко, в каких-нибудь десяти километрах от Печенги. — Встретимся, Леонов, если отряд выполнит задачу. — Генерал показал карандашом на две линии, которыми были накрест перечёркнуты батареи егерей на мысе Крестовом: — Для наших десантных катеров эти батареи опаснее всех других. И они должны умолкнуть, чтобы не мешать морскому десанту достигнуть конечного пункта, — карандаш генерала своим остриём опять нацелился на вражеский порт Лиинхамари. — Вот где ключ от Печенги! Вы должны уничтожить батареи на мысе Крестовом и, таким образом, дать возможность нашим катерам с десантом прорваться к Лиинхамари. Об этом десанте знают в Москве. Вам ясна задача?
      — Ясна, товарищ генерал!
      — Желаю удачи.
 
      И вот в куртках и болотных сапогах, а кто — в специальных комбинезонах, заправленных в шерстяные чулки, и в ботинках, покрыв головы непромокаемыми шлемами катерников, разведчики выстроились на причале. Провожать нас прибыл член Военного совета фронта контр-адмирал Николаев. Докладываю контр-адмиралу о готовности к посадке. Контр-адмирал медленно обходит строй разведчиков, старается в темноте разглядеть каждого и каждому жмёт руку. Голос его в ночной тиши звучит торжественно:
      — В добрый путь, морские разведчики! Когда окажетесь там, на том берегу, — он поворачивает голову к морю, — то услышите гул канонады. Началось, друзья! Идёт великое наступление. А вы знаете, на какое дело идёте… Попутного вам ветра, дорогие товарищи!
 
      Норд-вест гонит навстречу катеру крупную волну. Над головой собираются тучи. Они обложили всё небо, ещё больше сгущая мрак полярной ночи. Далеко впереди появляются и исчезают лучи прожекторов, обозначая землю. А берега не видно. Рассекая волны, катер идёт туда, где мечутся прожекторные лучи и откуда, пока едва слышно, доносится канонада.
      В кромешной тьме ночи берега не видать. Катер замедляет ход, стопорит. Катерные матросы прыгают в ледяную воду и держат сходни, чтобы мы, разведчики, смогли сойти на берег посуху. Пожимаю руку капитану катера Борису Ляху.
      — Хорошие у тебя ребята! — говорю я ему. — Поблагодари их.
      Сбегаю по сходне и прыгаю на скользкие прибрежные камни. Наш путь на Крестовый начался.
      В полночь штурмуем крутую сопку. Вырубаем ступени в граните скалы, взбираемся на вершину сопки и видим новые, ещё более крутые горы. Пересекаем засыпанную снегом равнину на вершине горы. Здесь опасно! Каждую минуту можно провалиться в невидимую под снегом расщелину. Приходится ползти по снегу. Здесь и отдыхаем, засыпавшись для маскировки снегом.
      Радист Дмитрий Кажаев устанавливает связь со штабом. Нам сообщают, что хребет Муста-Тунтури очищен от неприятеля и пехотные части Карельского фронта вышли на дорогу к Петсамо. А мы всё ещё не дошли до Крестового! Командование требует ускорить движение.
      Я приказал поднять людей. Рассказал об успехах наших войск, подбодрил уставших. И — снова в путь.
      Смеркалось, когда впереди чёрной стеной навис над нами мыс Крестовый. Высоко забрались егеря со своими пушками! Оттуда им виден залив Петсамо и наш полуостров Рыбачий — всё простреливается стволами их дальнобойных орудий. Завтра в это время наши десантные катера начнут свой рейд в Лиинхамари мимо мыса Крестового. К этому времени он должен быть наш, хоть бы нам всем пришлось полечь здесь.
      Бесшумно ползём меж больших и малых камней, подбираясь всё ближе к площадке мыса. И вдруг кто-то задел тонкую проволоку. Задребезжал один колокольчик, другой… В небо взметнулись серии разноцветных ракет, и слепящий глаза свет прижал нас к земле. Мы увидели прямо перед собой забор из колючей проволоки и вкопанный в землю барак за забором. И ещё мы заметили две пушки с задранными вверх стволами, которые медленно опускались в нашу сторону. Медлить было нельзя.
      — Вперёд! — скомандовал я.
      — Вперёд, североморцы! — подхватил мой клич замполит Иван Гузенков.
      Скинули с себя стёганые куртки и кидаем их на колючую проволоку. Первым переваливает через колючку Павел Баринов. Высокий Гузенков с ходу перемахнул через проволоку, упал, отполз и тут же открыл огонь по дверям барака. А Иван Лысенков подбежал к железной крестовине, на которой висела проволока, нагнулся, сильным рывком поднял крестовину на плечи, поднялся во весь рост и, широко расставив ноги, крикнул:
      — Вперёд, братва! Ныряй!
      — Молодец, Лысенков!
      Я проскочил в образовавшуюся под забором брешь.
      Обгоняя меня, к бараку и пушкам, к блиндажам и землянкам бежали наши разведчики, гранатами и очередями из автоматов прокладывая себе путь.
      …Стрельба затихла. К рассвету сопротивление последних очагов было подавлено. Первая батарея на вершине скалы была в наших руках. Но и мы понесли серьёзные потери. Пали смертью храбрых старшина Баринов и матрос Володя Фатькин, погиб комсорг Саша Манин, матрос Смирнов и наш доктор лейтенант Луппов. Было много раненых. Да, нелегко досталась нам эта батарея.
      Немцы пытались отбить свою батарею. Высаживали свой десант и поднимались по нашему маршруту, неоднократно штурмуя высоту. Но мы держались. И мыс Крестовый молчал, когда мимо него курсом на Лиинхамари шли и шли наши катера с десантом. А вражеские батареи из самого Лиинхамари били наугад. А мыс Крестовый молчит! Ведь замки от вражеских орудий в наших руках!
      Это придало нам силы.
      — Ура! — поднялся во весь рост Гузенков, приветствуя заходящие в залив катера.
      — У-рр-а! — прокатилось по гребню сопки.
      И, уже не ожидая команды, разведчики ринулись в бой. Морально надломленные, объятые паническим страхом егеря дрогнули и, не выдержав нашего натиска, побежали к морю. Но бежать далеко некуда — море рядом. К утру бой шёл уже на узкой полоске побережья. Сопротивлялись только самые отчаянные гитлеровцы из гарнизона Крестового.
      Пылали пожары в Лиинхамари, на подступах к которому уже находилась высаженная с катеров пехота. Шли бои на восточном берегу залива. Только на мысе Крестовом было тихо. Вторая батарея капитулировала, и пленных собирали в одно место.
      Нам передали приказ генерал-майора Дубовцева: идти на помощь морской пехоте, штурмующей Лиинхамари.
      Адмирал Головко распорядился оставить патрули на Крестовом для охраны наиболее важных объектов. Я попросил у адмирала разрешения вернуться на Крестовый для похорон наших погибших разведчиков.
      — Отряд дрался геройски! — сказал адмирал. — Всех до единого представьте к награде. Не скупитесь! А вас мы представляем к званию Героя…
 
      Впереди нас ждали новые боевые задания.
 
      Немногое из книги воспоминаний дважды Героя Советского Союза Виктора Николаевича Леонова мы смогли представить в этой публикации. С разгромом фашистской Германии война для него не закончилась. Впереди ещё были бои на Тихом океане с самурайской Японией, где Леонов командовал отдельным разведотрядом Тихоокеанского флота, первым высадившимся на побережье Северной Кореи. После войны Виктор Николаевич окончил Каспийское высшее военно-морское училище, служил в центральном аппарате ВМФ. В 1956 году уволился в запас в звании капитана 2-го ранга. Скончался прославленный воин 7 октября 2003 года в Москве. Делами и трудами таких людей определилась наша победа.
 
      Мозаика войны

      Партизанские были
      Гавря — так в нашем селе Крестки родные и односельчане звали при жизни младшего брата моего деда. А жизнь его оборвалась поздней осенью 1941 года.
      Конечно, и люди, с которыми он служил, и младшие земляки величали его иначе, почтительно — Гавриилом Александровичем. Но в моей памяти он запечатлелся под этим домашне-деревенским именем, которое я слышал мальчишкой во множестве устных воспоминаний от моих старших родичей, вспоминавших и поминавших его: Гавря… А теперь почти уже и некому его вспоминать и поминать. Давно уже нет его вдовы Ольги (я её звал бабкой Лёлей), нет даже их сыновей, ушедших совсем не дряхлыми, а их внуки разлетелись по разным краям, и вряд ли они вспоминают деда, которого никто из них и видеть не мог.
      И я, разумеется, не мог никогда видеть этого моего двоюродного деда (в нашем талабском говоре — “дедуха”). Но столько мне довелось слышать о нём, что вижу его — как наяву, как если б знал его. Про Гаврю мне рассказывал и мой отец, в мальчишеские годы просто обожавший своего ладного и складного дядьку, столь не схожего с другими мужиками окрестной сельщины. И, конечно же, мой дед, которому Гавря навсегда остался любимым братом, самым “младшеньким” из восьми братьев Чудинцевых, родившихся в конце XIX века. Настолько любимым, что в дедовом доме всегда висел на стене его большой раскрашенный портрет, увеличенное старое фото: бравый молодец, хоть и зрелых лет, в чёрном бушлате и в “мичманке” с золотым “крабом”…
      Никогда Гавря Чудинцев моряком не был, хотя форму эту носил по праву, по службе. А вот бравым, лихим — это уж точно, был. “Лихой был мушшына!” — так, не по возрасту делая губки бантиком, говаривали о нём бабки разных калибров старости. А уж женщины, особенно пожилые, в таких случаях дают безошибочную оценку. Лихостью Гавря отличался настолько, что, когда в 17-м году для России завершилась Первая мировая война (позже её назвали “империалистической”, а тогда она звалась просто “германской”), он не вернулся в родной дом вместе с миллионами фронтовиков. Он ввязался в революционную бучу, окунулся в её кроваво-грозовые волны. В отличие от своих старших братьев. Все они, кроме самого старшего, моего деда (того, как мастера-путейца, на войну не призвали), тоже досыта покормив окопных вшей, ещё до Октября “сбёгли” до дому и в меру возможностей занялись прежними делами — землёй и ремеслом… Он, Гавря, и обличьем-то не походил на мужиков из нашей “родовых”, как правило, приземистых и коренастых, хотя и крепко сбитых. Высок был и статен, да и голос имел, что называется, командирский. Однако же на Гражданской войне ни в какие командиры не вышел, да и не тянуло его туда… Зато! — ещё подростком, во время ученья в талабском Доме трудолюбия (что-то вроде ремесленных училищ для детей простонародья) пристрастившийся ко всякой “машинерии”, Гавря в годину гражданских баталий ухитрился стать заправским механиком и мотористом. Да, знаток разнообразной техники из него получился, не только боевой. Хотя, по его словам, и английские трофейные танки ему доводилось починять на Перекопе.
      Слова эти он доказал делом, вернувшись всё-таки в родные Крестки, где его и ждать перестали. Перво-наперво привёл в рабочее состояние трактор, выписанный из-за моря одним талабским помещиком аккурат в 1914 году, перед началом войны, и с тех пор уныло ржавевший почти десяток лет. И сам же на нём первый проехался, поле брату вспахал! И, казалось бы, благоденствовать Гавре с помощью этих своих умений в пору расцветавшего нэпа… Да куда там!
      Ведь мой “дедух” с гражданской вернулся не просто героем — хоть и без ордена (в те года такие награды исключительно редко давали), но — с именными часами, подаренными ему самим Фрунзе. А ещё — с партбилетом коммуниста! Да, с документом, свидетельствовавшим о его членстве в победившей, правящей и, кажется, тогда уже единственной партии в стране. А таких, “партейных”, во всей нашей тогдашней округе, что и поныне зовётся Завеличьем, в пригородных сёлах и деревнях по левому берегу реки Великой под Талабском, было совсем немного. А что ещё и руки дельные, и голова на месте у “партейного”-то — раз-два и обчёлся…