Безответственные и безумные ватаги белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей ежедневно старались вытравить из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивали число красных. Естественно, что видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть”.
      Эти строки написаны Павлом Кудиновым в 1929 году, не в советской тюрьме, а на воле, им можно доверять полностью. Они объясняют метания и “блукания” Григория Мелехова, равно как и Харлампия Ермакова, стремившегося притулиться то к красным, то к белым. Они объясняют и характер разговора между генералом Фицхелауровым и командиром 1-й повстанческой дивизии Григорием Мелеховым после воссоединения Донской и повстанческой армий, когда в ответ на беспардонные оскорбления белого генерала комдив повстанческой дивизии готов был “зарубить его на месте”. Сцена, объективно вытекающая из всей тягостной атмосферы объединения Донской армии с повстанцами.
      Тягостность этой атмосферы, беспардонного расформирования руководством Донской армии повстанческих подразделений усугублялась вдобавок и чисто военной несправедливостью, более того — необъяснимостью ситуации. Командование Донской армии, строго говоря, не имело ни права, ни возможностей подобным образом обращаться с повстанцами, хотя бы потому, что армия повстанцев была значительно сильнее Донской армии.
      Как свидетельствует полковник Генерального штаба Донской армии Добрынин в книге “Борьба с большевизмом на юге России” (Прага, 1921), к началу марта 1919 года в руках Донской армии “насчитывалось всего 15000 бойцов”. Оказывается, удар конной группы по прямому направлению к восставшим Донское командование намечало не только ради “быстрого очищения Дона”, но и “усиления слабой Донской армии за счет восставших”.
      Командование Донской армии достигло своей цели. Полковник Добрынин сообщает в своей книге, что численность Донской армии увеличилась с 15 000 бойцов в мае 1919 года до 45 500 в июле 1919 года.
      Столь резкое уменьшение численности Донской армии к весне 1919 года объяснялось тем, что, как пишет Добрынин, “в декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с Советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск”. Эта же цепная реакция захватила и другие части, в результате “в феврале 1919 года сохранившие в себе силу и уверенность остатки Донской армии отошли на р. Донец, прикрывая столицу Дона (Новочеркасск. — Ф. К.)”, сократившись всего до 15 тысяч человек. Численность повстанческих войск превосходила численность Донской армии более чем в два раза!
      После прорыва 25 мая (7 июня) фронта конницей генерала Секретёва и соединения с верхнедонцами Донская армия сразу выросла с 15 000 до 45 500 человек, увеличившись на 30 тысяч бойцов, — за счет повстанческой армии, которая, будучи расформированной, влилась в ряды белых.
      Расформирование армии повстанцев — еще одно преступление “кадетов”. Расформирование армии повстанцев проводилось в отсутствие ее командующего: как показал в ходе допросов Кудинов, “на второй день после соединения с Донской армией я заболел сыпным тифом и пролежал в постели 2 м-ца”. Армию повстанцев расформировали с согласия тех, кто стоял за спиной Кудинова и был истинным руководителем восстания.
      В своих показаниях П. Кудинов охарактеризовал этот процесс так: “Верные части повстанческой армии были влиты в дивизии Донской армии. Прежний командный состав был смещен, заменен кадровыми офицерами”.
      Практически армия повстанцев была ликвидирована. Так обернулось для Кудинова его слабохарактерность, выражавшаяся в прислужничестве перед “кадетами”. Всю жизнь Павел Кудинов отвергал свои тайные связи с “кадетами”, свою зависимость от них. На всем протяжении жизни он настаивал на стихийном характере восстания.
      “Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, стихийно”, — убеждал он Константина Прийму. На вопрос в ходе следствия, кем оно было подготовлено, Кудинов отвечал: “По-моему, оно возникло стихийно”.
      На вопрос: “От кого вы получали директивы и указания по руководству восстанием и кто был вашим руководителем?” — Кудинов отвечал на следствии так:
      “Каких-либо указаний по руководству восстанием я ни от кого не получал, так как восстание было изолированным. Руководителей надо мной так же не было, и все вопросы восстания я решал сам со своим начальником штаба сотником Сафоновым”.
      В отношении полной изолированности восстания — до прилета в Вешенскую аэроплана в апреле 1919 г. — Кудинов прав. Однако его признание в отношении того, что “все вопросы восстания он решал” вместе с бывшим начальником разведки Верхнедонского округа Сафоновым, как раз и дает ответ на вопрос о том, кто руководил в действительности восстанием.
      О характере директив организаторов и руководителей восстания выразительно свидетельствует ответ Кудинова на вопрос, какими были цели восстания: “... Борьба против Советской власти, поддержка этим белогвардейской Донской армии, с которой впоследствии я предполагал соединить восстание и продолжить борьбу против Красной армии”.
      Рядовые участники восстания и даже его командиры гадали, кто на самом деле командует восстанием и каковы его истинные цели, а командующий повстанческой армией Кудинов, конечно же, все это знал.
      Однако цели эти скрывались от повстанцев и даже от командиров дивизий. Помните, после второго прилета аэроплана: “Кудинов, обойдя приглашением Мелехова, собрал в штабе строго секретное совещание” (3—4, 317). Недоверие к Мелехову, представляющему низы простых казачьих масс, не было случайным. Состав повстанцев был таков, что не питал любви к “кадетам” — “золотопогонникам”. Это знали и руководители Донской армии, а потому относились к Верхнедонскому восстанию настороженно.
      Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин писал в своей книге, что после того, как в январе 1919 года “Верхне-Донской округ... по собственному почину стал на “мирную платформу” и сам добровольно пошел на установление Советской власти... не могшее сочувствовать этому офицерство, а также интеллигенция заблаговременно ушли на юг, и теперь восстание было поднято исключительно простыми казачьими массами”(подчеркнуто нами. — Ф. К.).
      Здесь — корень своеобразия Вешенского восстания, исток его внутренних противоречий между внешними — от “кадетов” — организаторами восстания и внутренними силами — “простыми казачьими массами”, — его реально осуществившими. Здесь — своеобразие характера Григория Мелехова, наиболее полно и точно выразившего противоречия, метания, историческую трагедию “простых казачьих масс” Дона, и своеобразие глубинных позиций автора, который отстаивал в “Тихом Доне” интерес этих “простых казачьих масс”, в полную меру сопережил их историческую трагедию.
      Но здесь же — и объяснение своеобразия позиции Павла Кудинова, который так же, как и Григорий Мелехов или его прототип Харлампий Ермаков, был, по его собственному определению, “офицером из народа” и потому был вынужден скрывать от соратников свои, по слабости характера, тайные связи с “золотопогонниками” — “кадетами” во время подготовки восстания, свою зависимость от них в ходе восстания.
      Вот почему Кудинов так настойчиво говорил о стихийном характере восстания, что правда, но не вся правда. В “Тихом Доне” воочию показано, как изуверская политика “расказачивания”, предательство прежних договоренностей с казаками и репрессии против них подняли стихийное казачье возмущение, что подтверждается историческими источниками.
      Но была и вторая, потаенная сторона этих событий: умелая манипуляция и руководство стихийным движением казачества, чтобы направлять его в нужное белым генералам русло. Вот этот момент и отрицает Павел Кудинов. Его, пожалуй, единственное серьезное расхождение с Шолоховым в характеристике и оценке Вешенского восстания — образ подполковника Георгидзе, который Павел Кудинов не принял самым решительным образом.
      Вслушайтесь в слова, адресованные П. Кудиновым К. Прийме: “В романе есть кое-что, с чем я не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня в штабе не было монархиста Георгидзе. Но Шолохов, как писатель, имеет право на художественный вымысел”.
      Спустя десятилетия Кудинов снова вернется к этой теме: “В книге “Тихий Дон” Михаил Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник грузин. Никаких и каких-либо иных племен не было. Эта выдумка Шолохова потому, что такой армией против такой силы Сов[етского] С[оюза], по его предположениям, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер 1 степени, полный бантист 25-летний Павел Назарьевич Кудинов, т. е. не ему бы командовать, а царскому генералу! — рассуждал так писатель... Верно сказано в мудрости: пророк не может иметь чести разве только в отечестве своем! Вот вам святая истина! Но так (как) он меня не знал и не видел, а потому плохо изобразил”. (Из письма П. Н. Кудинова Г. Набойщикову.)
      Неожиданный поворот мысли и столь же неожиданное объяснение факта появления подполковника Георгидзе в романе, конечно же, к истине отношения не имеющее. П. Кудинов делает вид, что он не понимает, в чем действительный смысл присутствия этого, как он пишет, “грузина” в романе “Тихий Дон”, и представляет дело так, будто бы за этим образом — неверие Шолохова в то, что “сын бедного казака” мог руководить восстанием.
      Но это — наивная хитрость Кудинова, продолжение спора с Шолоховым по поводу предположения, будто Вешенское восстание готовилось загодя: “никакой у них не было тайной организации, никакого подпольного центра... в штабе не было никакого грузина... все это делали донские казаки и он, 25-летний, во главе”.
      Заметим, что на страницах “Тихого Дона” нет ни единого слова о “тайной организации” или “подпольном центре”, готовившем мятеж. С кем же, в таком случае, ведет спор Павел Кудинов? С самим собой?
 
       Эмиграция
      “Раскассировав” повстанческую армию, “кадеты” не только не спасли ее от гибели, но привели к ее полному уничтожению. Уже в марте 1920 года Донскую армию ожидал бесславный конец. Печальный исход этот исполнен драматизма. Вот как описывает отступление в Новороссийск донцов полковник Добрынин: “Все железнодорожное полотно, обочины и прилегающие лесные тропинки были буквально забиты бесконечным морем всадников, пеших людей, повозок, на которых сидели мужчины, женщины, дети, лежали больные, трупы убитых и умерших... Все спешили к этому рубежу в надежде скорее попасть на спасательные корабли. Если бы армия знала, что в этом отношении ее ждет ужас разочарования, то, конечно, она не катилась бы с такой поспешностью к манившему многих лиц, плохо понимавших обстановку, Новороссийску”. Казаки не знали, пишет полковник Добрынин, “что все суда уже заняты тыловыми учреждениями и добровольческими частями”, а потому надежд на перевозку донцов “нет никаких” — “эвакуировались лишь те, кому посчастливилось. Это оставило горький осадок в душе Донского казачества”.
      Донская армия была практически брошена “добровольцами” на произвол судьбы. Лишь немногие казаки смогли попасть на отплывающие в неизвестность корабли. Шолохов воссоздал эти картины с полной достоверностью, опираясь на свидетельства очевидцев, и в первую очередь Харлампия Ермакова, которому, как и большинству верхнедонцев, не “посчастливилось” попасть на пароход.
      “Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев” (3 — 4, 494).
      А в это время вооруженные винтовками деникинцы защищали пароходные трапы от казаков:
      “— Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны?.. Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то...” (3 — 4, 495).
      “Новороссийская катастрофа” — с таким названием вошел в казачью историю заключительный акт трагического сотрудничества казаков с неудачным Главковерхом Вооруженных сил Юга России генералом Деникиным”, — говорится в Казачьем словаре-справочнике. Как свидетельствует там председатель Донского правительства Н. Л. Мельников, во время Новороссийской эвакуации были брошены три четверти Донской армии, не говоря уже о колоссальной массе беженцев. “Казачьи офицеры на суда, захваченные добровольцами, не допускались, около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые караулами с пулеметами”. По данным Мельникова, из 40 000 донцов в Крым из Новороссийска было вывезено 10 000 казаков, добровольцев же было вывезено 35 000, хоть на фронте их было всего 10 000. Добровольцы “предали в руки большевиков десятки тысяч казаков и калмыков. Всем им пришлось пережить жуткие дни пленения. Кое-кого расстреляли, кое-кого замучили в застенках Чека, иных посадили за проволоку умирать на голодном пайке, а самых счастливых тут же мобилизовали, поставили в свои ряды и отправили на Польский фронт “оборонять Родину”, такую же единую и неделимую, но уже не “белую”, а “красную”.
      Так была практически уничтожена Донская армия, на 2/3 состоявшая из повстанцев.
      Павлу Кудинову посчастливилось попасть на пароход в Крым, а оттуда — за границу. Кудинов сообщал следователю: “В составе штаба 3-го корпуса командующего генерала Гусельщикова... отступал вместе с Донской армией до Новороссийска, а в январе 1920 года эвакуировался в Крым... после разгрома белой армии в Крыму я в ноябре месяце 1920 эмигрировал за границу”.
      Большинство казаков именно из Крыма ушли в эмиграцию. Но ушло их очень малое количество.
      Начало эмиграции для Кудинова было таким: “Сначала 7 месяцев жил в г. Константинополе (Турция), потом весной 1921 года выехал вместе с женой и братом в Грецию, где пробыл до октября месяца того же года. Возвратившись в Турцию, получил разрешение на отъезд в Болгарию”. На вопрос, чем занимался, ответил так: “В Турции работал на фабрике, в Греции на виноградниках, прибыв в Болгарию, занимался торговлей, имел бакалейную лавку от 1926 г. до 1934 и дальше занимался все время фотографией и свиноводством”.
      В ходе другого допроса Кудинов уточняет: в Турции “работал чернорабочим на цементной фабрике”, “затем около 8 месяцев вместе с братом Евгением работал в Греции — на винограднике. Затем мы вернулись в Константинополь, а оттуда в составе 28 белогвардейцев-эмигрантов выехали в Болгарию. В Софию мы приехали в начале 1922 года. В сентябре переехали в город Князь-Александрово, где и проживал до настоящего времени”.
      Об обстоятельствах казачьей эмиграции в Турцию и Грецию можно судить по воспоминаниям другого верхнедонца, казака Коренюгина-Зеленкова, вернувшегося в 1922 году по объявленной советским правительством амнистии из-за границы домой. Он рассказывал о переполненности кораблей, в результате чего более 30 000 казаков и офицеров не успели погрузиться, о суматохе и панике, царивших на причале во время погрузки. “Первая остановка эвакуированных была в Константинополе. Пять суток транспорт держали на рейде, пока не были выгружены остатки еще боеспособных врангелевских частей, солдат и офицеров перегружали на другие транспорты и отправляли на греческие острова Лемнос, Мудрое, Галлиполи. Раненых, больных и штатских выгружали в Константинополе, значительную часть беженцев направляли в Грецию, где их использовали на всяких черновых работах: они рыли ямы, ломали камень в карьерах, работали поденщиками. Часто можно было видеть, как бывший полковник в накинутой на плечи солдатской шинели, служившей ему и одеждой и постелью, на улицах Афин протягивал руку, голодный просил милостыню, или часами стоял на берегу моря, смотрел в туманную даль, за которой находилась его родина. Рядом жена или дочь фабриканта предлагали себя за фунт хлеба или стакан сладкого чая”.
      Видимо, под впечатлением подобного приема русских эмигрантов Кудинов и написал письмо в Вешенскую в 1922 году, в котором он предупреждал своих соотечественников: “Я откровенно говорю не только вам, но и каждому русскому труженику, пусть выбросит грязные мысли из головы, будто где-то на полях чужбины Врангель для вас готовит баржи с хлебом и жирами. Нет! Кроме намыленных веревок, огня, плача, суда, смерти и потоков крови — ничего!”.
      1922 год был особым годом для русских эмигрантов: в связи с пятилетием советской власти была объявлена амнистия. 26 апреля 1922 года в Болгарии был зарегистрирован “Союз возвращения на Родину”, созданный для репатриации эмигрантов, оказавшихся за границей. Многие этим призывам поверили, — вернулся домой даже руководитель группы по прорыву красного фронта генерал А. С. Секретев, подписавший обращение “К войскам белой армии” с призывом ехать домой. Вернулось несколько тысяч казаков. В 1922 году “Союз возвращения на Родину” был ликвидирован, а значительная часть вернувшихся была арестована. Так одна жестокость сталкивалась со встречной жестокостью, образуя исторические жернова, перемалывавшие судьбы людей.
      Кудинов сумел натурализоваться в Болгарии, но политической деятельностью, как подчеркивает на допросах, первое время не занимался. Но после возникновения в Восточной Европе так называемого Вольноказачьего движения он оказывается в его активе, печатаясь в журнале “Вольное казачество”, выходившем в Праге. “В “Вольном казачестве”, — сообщает он следствию, — я был корреспондентом-сотрудником. Писал в него статьи и стихотворения”. Павел Кудинов был еще и самодеятельным поэтом, всю жизнь писал малограмотные стихи и поэмы, некоторые плоды его литературного творчества у него изъяли при аресте. “Тетради с воспоминаниями — 2 штуки, тетради с разными стихотворениями — 4 штуки, несколько поэм”. Главной публикацией Павла Кудинова в журнале “Вольное казачество” был его “исторический очерк” “Восстание верхнедонцев в 1919 году” (1931, № 77 — 85, 1932, № 101).
      Вольноказачье движение возникло в Праге в 1927 году и являлось главной организацией казачества за рубежом после окончания гражданской войны. У основания его стояла группа донских и кубанских казаков под руководством генерала Донской армии и историка Быкадарова и кубанского казака Игната Билого, который, начиная с декабря 1927 года, был главным редактором журнала “Вольное казачество”.
      Политической идеей Вольноказачьего движения было создание некоего государственного образования, которое объединило бы казачьи земли Дона, Кубани, Терека, Урала под названием “Казакии”, естественно, после ликвидации советской власти в России. Идеологи Вольноказачьего движения опирались в этой своей иллюзорно-романтической идее на убеждение, будто “казаки ведут свое начало от особых национальных корней” и потому “имеют естественное право не только на самостоятельное культурное развитие, но и на политическую независимость”.
      В политическом отношении они опирались на постановление о формировании Казачьей Федерации, принятое Верховным Кругом Дона — Кубани — Терека в Екатеринодаре 9 января 1920 года — за полтора месяца до рокового исхода из Новороссийска. Этим Кругом, где были представители Дона, Кубани, Терека, было принято решение об установлении “Союзного государства, основанного на указанных выше территориях, с возможностью расширения пределов за счет других казачьих регионов”.
      Отношение “добровольцев” к этой новой казачьей инициативе с самого начала было отрицательным, поскольку она разрушала целостность России.
      Судя по материалам следственного “Дела”, Павел Кудинов находился в русле Вольноказачьего движения, но занимал в нем свою особую позицию.
      “По существу, идеология Вольноказачьего движения не умирала никогда в казачьих душах и под властью царей, — говорится по этому поводу в “Казачьем словаре-справочнике”. — Она питалась памятью о былой независимости, сознанием этнической и бытовой обособленности Кавказа, стихийным влечением разрешить насущные общественно-политические вопросы самостоятельной казачьей волей”.
      Вольноказачьим движение называлось не случайно. “Старинный термин Вольные казаки взят из древних актов, где ими обозначались те казаки, которые не были связаны никакими служебными обязанностями и пребывали в “Поле”, недоступном для каких-либо чужих властей”.
      Подобного рода идеи не могли не импонировать Павлу Кудинову.
      Однако, взыскующее независимость, само-то “Вольное казачество” находилось на содержании польских разведывательных служб. Как свидетельствует Кудинов, в нем вскоре произошел раскол — руководство движения и сотрудники журнала обвинили его главного редактора Билого в бесконтрольном расходовании получаемых от поляков сумм. Часть сотрудников и отделилась от Билого, создав параллельную казачью организацию — “Союз казаков-националистов” со своим печатным органом (500 экземпляров на ротапринте) “Казакия”, избрав Павла Кудинова председателем этого “Союза”. На вопрос, как создавался “Союз казаков-националистов”, Кудинов ответил, что он создавался в 1934 году на съезде “из представителей казачьих станиц”. На съезде был создан “казачий округ”, атаманом которого был избран я”.
      Но что означает — казачьи “станицы” в условиях Болгарии? “Казачий округ”? Кудинов ответил на эти вопросы так: “По прибытию в Болгарию остатков Донской армии, верхнедонского корпуса, казаки перешли на мирное трудовое положение и осели в городах и поселениях Болгарии.
      Донской атаман Богаевский в своем обращении к донским казакам заявил, что на возвращение в Россию в скором времени надежд питать нельзя, поэтому для того, чтобы сохранить старый патриархальный уклад жизни, традиции и быт казачества, призвал объединиться в станицы и хутора”.
      В Болгарии таких станиц было создано 10 и 5 хуторов.
      Во главе их стояли атаманы. Так эти станицы и хутора существовали почти изолированно друг от друга до объединения, то есть до апреля 1935 года.
      После объединения в апреле 1935 года был создан Округ, выбран атаман. Впоследствии округ был переименован в “Союз казаков-националистов в Болгарии”.
      На вопрос о количестве членов его организации Кудинов, имея в виду, по всей вероятности, Болгарию, отвечал: “Около 300 человек”. В ходе допроса 9 ноября 1944 года, имея в виду и присоединившихся к “Союзу” казаков-националистов на съезде в Братиславе, Кудинов назвал 700 человек.
      В ответ на вопрос о сфере влияния “Союза казаков-националистов” Кудинов сказал:
      “Центр “Союза казаков-националистов” распространял свое влияние на Францию, Польшу, Чехословакию, Румынию, Югославию и Америку”, распространял там свои издания среди казаков-эмигрантов, вступая с ними в переписку.
      Казачья автономия в составе России, установление казачьего самоуправления, сохранение жизненного уклада и традиций казачества — при отмене монархии, дворянского и помещичьего сословий, крупного частного землевладения и разделе земли поровну — таковы были цели и задачи “Союза казаков-националистов”, как их формулировал Павел Кудинов во время допросов. Эти цели и задачи могли бы принять и повстанцы 1919 года.
      Однако был один пункт, который, думается, верхнедонские повстанцы не смогли бы принять в программе “Союза казаков-националистов в Болгарии”: поддержка интервенции иностранных государств ради свержения советской власти и финансовое содержание иноземными державами.
      Вспомним отношение казаков в “Тихом Доне” к немцам в 1918 году или представителям Антанты.
      Здесь было самое уязвимое для Кудинова место в программе и деятельности “Союза казаков-националистов”: Кудинов был вынужден признать, что деятельность его организации, так же как и “Вольного казачества” Билого, финансировалась поляками. Именно Билый установил такого рода отношения с польскими службами, когда находился там в эмиграции.
      По свидетельству Кудинова, “Союз казаков-националистов” получал, в основном на содержание своего журнал “Казакия”, от полпредства Польши в Софии 10 тысяч левов ежемесячно, поскольку Польша была крайне заинтересована в казачестве как антисоветской силе и “стремилась привлечь на свою сторону побольше казаков и активизировать казачье движение”.
      Как выясняется из “Дела”, участие Кудинова в “антисоветской националистической организации” исчислялось годом с небольшим — с апреля 1935 г. по декабрь 1936 г., после чего Павел Кудинов оказался в орбите спецслужб уже другого “иностранного государства” — СССР.
      Время это руководителем “Союза казаков-фронтовиков” и редактором журнала “Казакия” Павлом Кудиновым было потрачено не столько на отстаивание интересов польского правительства, сколько на выяснение отношений, препирательства и грызню с редактором журнала “Вольное казачество” Билым, к неудовольствию польских хозяев, поскольку оба журнала выходили на их деньги.
      Терпение хозяев быстро кончалось. “В декабре месяце 1936 года, — рассказывает Кудинов , — группа руководящего кадра созвала без моего ведома собрание, на котором постановили отстранить меня от занимаемой должности”, а Кудинов в ответ опубликовал в журнале заявление о том, что “распускает правление, а в дирекцию полиции заявил о закрытии журнала “Казакия”.
      Уже в следующем, 1937 году, Кудинов начинает издавать новый журнал — “Вольный Дон”, на сей раз на деньги советского посольства, которые он получал от дипломатического представителя Яковлева, то есть от советских спецслужб.
      В советское представительство он обращался с просьбой помочь семье донского казака Георгия Зотовича Епихина, который умер в Болгарии, получить оставшееся после него имущество. “Оказалось, что секретарь знал мою фамилию, и у меня зашел с ним разговор о казачьих организациях. Я ему ответил, что в этих организациях я в настоящее время не состою. Потом секретарь предложил мне встретиться с ним в одном отеле на ул[ице] Лече вечером того же дня”.
      Результатом этой встречи было то, что “этим же вечером он дал мне 5000 левов”, и Кудинов согласился издавать журнал “Вольный Дон”, который бы помогал отстаивать просоветские интересы в среде казачества. “В условное число я вторично встретился с тем же человеком. Разговаривали о казачьих организациях, и он мне предложил дать описание вольного казачества. При этом секретарь дал мне 10 000 левов. Я остался в Софии на несколько дней и описал в подробностях возникновение и развитие вольного казаческого движения. Это описание я передал ему в фойе кинотеатра... В дальнейшем я информировал секретаря о деятельности всех известных мне организаций. Когда начал издавать журнал, по одному экземпляру передавал ему. Встречи с секретарем продолжались до августа 1938 года, всего было 8 или 9 встреч”. В августе 1938 года на условленном месте, ожидая встречи с секретарем, Павел Кудинов был арестован болгарской полицией.
      В Музее-заповеднике М. А. Шолохова в Вешенской хранится переданный в музей вдовой Константина Приймы рукописный текст Павла Кудинова, который называется “История моего ареста в Болгарии”, помеченный числом: “2 августа”. Текст обозначен как “роман — историческая повесть”. Начинается этот текст так:
      “В предместье города Софии — столице Болгарии, в градине “Овче Купель”, “Баня “Овче Купель”, в 3 часа дня, когда по установленному административной властью порядку открываются бани, внезапным налетом трех тайных агентов, из числа которых один был русский эмигрант, от партии черных реакционеров — душегубов-помещиков, я был арестован самым грубым и беспощадным способом”. Эти “тайные агенты” “под угрозой взведенных на курок револьверов” доставили его в дирекцию полиции. Кудинов описывает “необычайный восторг, бодрое движение и светящиеся от удовольствия лица... Все эти люди (около десятка), блюстители державной сигурнести, глядели на меня с таким диким любопытством, точно толпа разъяренного русского люда на Степана Разина, привезенного в Москву для казни”.
      Еще бы! Задержать казачьего полковника (а к этому времени руководство Донской армии в эмиграции присвоило Кудинову чин полковника), прославленного руководителя Верхнедонского восстания, вчерашнего председателя “Союза казаков-националистов в Болгарии” на явке с русским шпионом!
      На допросах в “СМЕРШ” Кудинов подробно рассказывал о своих контактах с советским посольством в Болгарии (а точнее, с советской разведкой):
      “В русской легации, — пишет Кудинов, — я был принят секретарем Яковлевым, который был внимателен, а по наружности своей типичный рус-славянин”. И далее следуют чрезвычайно примечательные слова: “Как бы ни старалась помещичья азартная пропаганда и нечестная пресса отгородить свободолюбивых казаков подальше от Родины, вызвать непримиримую ненависть и злобу к людям, живущим там, на родине и своей вульгарной пошлостью убить чувство общности и современное мировоззрение, все же при этой случайной встрече родственная кровь и долгая разлука с родной землей растопили братскую ненависть, и вопреки того, что мы имели различную идеологическую веру в совершенство жизни людей, почувствовали духовную близость, одну и ту же отечественную потребность...”.
      Контакты с работниками советского посольства, а точнее, советской разведки, дорого обошлись Павлу Кудинову. Его арестовали, судили, а после отбытия наказания выдворили из Болгарии.
      Позже, в обширной “Просьбе о помиловании”, направленной Кудиновым в Президиум Верховного Совета СССР в 1954 году, он так рассказывает об этом периоде свой жизни: “В Посольстве я был принят атташе по печати Яковлевым. Кроме разговоров, относящихся к письму Епихиной, секретарь Яковлев затронул вопросы политического характера, которые относились к возможности, с моей стороны, сотрудничества во благо Советского Союза. Предложение мною было принято, но с условием: о Болгарии ни слова! Яковлев высказывал мысль об издательстве газеты, направленной против поляк[ов] и эмигрантских антисоветских организаций. С таким предложением я не согласился, так как издательство подобной газеты приведет к разгрому — это первое, а второе — нужны сотрудники, а их не найти, и эта затея будет просто смята. Самый верный способ, — предложил я, — издавать журнал, не меняя сотрудников, тех же казаков. Содержание журнала должно быть направ[лено] против поляк[ов], Ровса и казачьих организаций, с конечной целью расколоть их единство, и, в тоже время, прикрыться статьями антисоветского характера. Название журнала, — сказал я, — “Вольный Дон”, это для того, чтобы избежать всяких подозрений соответствующего органа. Со всеми моими доводами Яковлев согласился. Кроме того, было уговорено, чтобы письма писать всем руководителям различных организаций, для нужных целей. После разговоров и окончательной договоренности, сотрудничество приняло живой характер.