Глава 4

Эллен Лонсдейл знала – предчувствие не обмануло ее. Знала уже в тот момент, когда, открыв парадную дверь, увидела стоявшую на крыльце Кэрол Кокрэн, та комкала в пальцах мокрый платок и смотрела на Эллен покрасневшими от слез глазами.

– Алекс? – сил хватило, только чтобы прошептать.

Кэрол едва уловимо кивнула.

– Да, – прошептала она. – Он... в машине он был один...

– Один? – словно эхо, отозвалась Эллен. А где же была тогда Лайза? Разве не с Алексом? Но спросить она не успела, пытаясь сосредоточиться хотя бы на чем-нибудь – на том, что говорила ей Кэрол...

– Его отвезли прямо в Центр, – продолжала та, выйдя и плотно закрыв за собою двери. – А я отвезу тебя.

На секунду Эллен почувствовала, что ноги отказываются ей повиноваться. И откуда появилось в следующую минуту неожиданное спокойствие – она не сумела бы объяснить. Ровным движением взяла со столика ридикюль, машинально открыла его, чтобы проверить, все ли на месте. Удовлетворенно кивнув, захлопнула сумочку и, пройдя мимо Кэрол, снова распахнула дверь.

– Он... умер?

– Нет, – Кэрол замотала головой. – Он жив, Эллен.

– Тяжелый?

– Не знаю. Думаю, еще не знает никто.

В молчании обе сели в машину Кокрэнов; Кэрол резко приняла с места. Когда машина миновала поворот, Эллен смогла наконец задать мучивший ее вопрос.

– А Лайзы разве с ним не было?

– Нет, не было. Почему – я не знаю. Нам позвонили из полиции и предложили встретиться с ними в Центре – потому что Лайза с ними и тоже там. Я подумала... о, Боже, какая разница, что я подумала, не обращай на меня внимания, Эллен. В любом случае, Лайза жива и здорова... а машина Алекса, оказывается, неподалеку от гасиенды сорвалась в овраг. Они вместе были на вечеринке у Кэролайн.

– А он ведь обещал не ездить ни на какие вечеринки, – собственные слова отдавались в мозгу Эллен, как в пустоте; окончательно обессилев, она привалилась к дверце. – Он обещал... – осекшись, она молчала несколько секунд, мозг внезапно начал сам отдавать приказы. Ты не имеешь права разваливаться. Не имеешь права идти на поводу у эмоций. Ты должна быть сильной. Должна быть сильной ради Алекса. Эллен выпрямилась на сиденье.

– Впрочем, какая разница, что он обещал, – голос ее звучал ровно. – Единственное, что имеет хоть какое-то значение – удастся ли его вытянуть, или... – Повернув голову, она посмотрела на Кэрол. – Если бы ты действительно знала, тяжелый он или нет, ты бы ведь сказала мне, правда?

На секунду сняв правую руку с руля, Кэрол слегка сжала кисть Эллен.

– Ну конечно, сказала бы. И уж точно не стану советовать тебе "не волноваться".

Кэрол замолчала, и Эллен попыталась представить себе, что в принципе могло случиться с сыном. Прервав поток мыслей, она выглянула в окно, обведя взглядом давно знакомую улицу.

– Красивый у нас городок, – неожиданно вырвалось у нее.

– Что? – в голосе Кэрол звучало удивление.

– Да просто посмотрела в окно, – как ни в чем не бывало продолжала Эллен. – А смотреть в него вот так мне, знаешь, давно не случалось. Я же целый день гоняю на машине по городу, но спроси меня, какой он... А оказывается, почти ничего не изменилось со времени нашего детства.

– Да, – медленно ответила Кэрол, недоумевая, ради чего Эллен завела этот разговор. – Многое осталось прежним.

Эллен то ли усмехнулась, то ли сдавленно всхлипнула.

– Ты, видно, думаешь, я рехнулась – в такой момент рассуждать о красотах нашего города? Да нет, не волнуйся. По крайней мере, мне так не кажется. Но если я буду думать о том, что сейчас чувствую, – вот тогда точно сойду с ума.

– А... что ты чувствуешь? Если не хочешь, не говори, я...

– Я чувствую, что он умер, – медленно выговаривая слова, ответила Эллен. – Чувства именно это мне подсказывают. Но на самом деле это не так. Я... я не дам ему умереть, слышишь!?

Эллен обвела взглядом группку людей, столпившихся в приемной реанимационного отделения. Большинство лиц были ей знакомы, хотя некоторых имен она не помнила, другие же, однако, сразу всплывали в мозгу.

Лайза Кокрэн.

Она сидела на кушетке, прижавшись к отцу; с ней о чем-то разговаривал полицейский. Увидев Эллен, Лайза немедленно вскочила и кинулась к ней на шею.

– Простите, простите, – прорыдала она. – О, миссис Лонсдейл, простите меня, пожалуйста. Ведь я совсем не хотела...

– Что произошло? – бесцветным голосом спросила Эллен.

– Я... я сама не поняла толком, – всхлипывала Лайза. – Мы... мы поссорились... но вовсе не сильно... и я решила пойти домой одна. Алекс, должно быть, решил догнать меня – и вел слишком быстро... – торопясь, Лайза сообщала немногие известные ей подробности, но Эллен слушала ее вполуха. И обе не замечали, что люди, находящиеся в комнате, в полном молчании смотрят на них.

– Так что... это из-за меня, – закончила Лайза. – Это я виновата во всем...

Эллен легонько погладила Лайзу по щеке, затем поцеловала девушку.

– Нет, – тихо сказала она. – Ни в чем ты не виновата. Тебя ведь не было в машине; ты не должна себя ни в чем винить.

Обернувшись, она принялась искать взглядом Барбару Фэннон, и увидела ее.

– Где он сейчас? – спросила ее Эллен. – Где Алекс?

– В операционной. Фрэнк и Бенни там же. А Марш у себя в кабинете, я тебя провожу.

Когда Эллен вошла в кабинет мужа, Марш сидел за столом, глядя перед собой невидящим взглядом, на столе – пустой стакан. Увидев ее, встал, вышел из-за стола и порывисто обнял.

– Ты была права, – этого свистящего шепота она никогда у него раньше не слышала. – Боже мой, как ты была права, Эллен...

– Он мертв? – спросила Эллен в ответ.

Марш отшатнулся, словно его ударили.

– Кто... кто сказал тебе это?

Эллен сильно побледнела.

– Никто. Я просто... просто у меня снова было предчувствие.

– Ну, на этот раз ты ошиблась, – вздохнул Марш. – Он жив, хвала Господу.

Эллен помолчала.

– Но если он жив... Марш, почему я не чувствую, этого?

– Не знаю. Но он жив, Эллен. В тяжелом состоянии, но живой.

Казалось, время остановилось, когда, подняв голову, Эллен пристально смотрела мужу в глаза. В конце концов губы ее тихо произнесли сказанное до того Маршем:

– Он жив. Он жив, знаю. Он не умрет.

И по опавшим щекам женщины, решившей быть сильной ради сына и мужа, потекли слезы.

Между тем в операционной Фрэнк Мэллори осторожно и тщательно удалил последний различимый фрагмент раздробленной черепной кости с поверхности полушарий мозга и взглянул на монитор.

По всем правилам парень уже давно должен быть в раю.

Но мониторы бесстрастно выдавали иную информацию – в пациенте теплилась жизнь.

Был пульс – нитяной, слабый, но постоянный.

Дыхание – хотя и с помощью респиратора.

Сломанная левая рука Алекса была заключена во временный фиксатор, на самые тяжелые из ран лица наложены швы, чтобы остановить кровотечение.

Но все это было самым простым.

Мозг – вот что было главной проблемой.

Судя по тому, что предстало сейчас перед взором Мэллори, при падении машины на дно оврага Алекс ударился головой; в итоге теменной отдел черепа превратился в кашу, лобный – был серьезно поврежден. Осколки костей застряли в коре мозга – их и удалял Мэллори с такой тщательностью. Затем, призвав на помощь весь свой немалый опыт, он принялся подгонять осколки один к другому, чтобы восстановить кость. Затем нужно было наложить временный бандаж – для того лишь, чтобы поддерживать в пациенте остатки жизни до момента, когда энцефалограмма выдаст прямую линию и медицина признает Алекса мертвым.

– Что вы думаете, мистер Мэллори? – спросил Бенни Коэн.

– Сейчас я стараюсь вообще не думать, – огрызнулся Мэллори, – а просто соединяю друг с другом эти вот кусочки того, что еще недавно было человеческим черепом. И должен тебе сказать, Бен, – это все, что я в данном случае могу сделать.

– То есть он не выкрутится?

– Этого я тоже не говорил, – нахмурился Фрэнк. – Дотянул ведь до этого времени.

Бенни кивнул.

– Но, мягко говоря, с нашей помощью. Сними с него сейчас респиратор – и пропало...

– Множество людей дышит через респиратор. Для этого, собственно, их и придумали.

Фрэнк Мэллори свирепо посмотрел на молодого врача, вскоре взгляд его, однако, смягчился. Бенни ни в чем не виноват – он же не знал, как Фрэнк, Алекса Лонсдейла с самого рождения. А больных Бенни не терял еще ни разу. Вот когда это случится с ним в первый раз, тогда он поймет, каково это – наблюдать чью-то смерть и сознавать при этом, что сделать ты ничего, совсем ничего уже не можешь. Хотя Алекс до сих пор с ними – а потому есть слабенькая надежда, что выкарабкается.

– Ладно... зашиваем, потом рентген и сканирование, – кивнул Мэллори интерну.

Десять минут спустя Мэллори уже шагал к кабинету Марша Лонсдейла, на ходу вытирая руки белым мохнатым полотенцем. При виде его возникшей на пороге долговязой фигуры Марш и Эллен с трудом поднялись на ноги – было видно, что сил у них совсем не осталось.

– Он жив, и сейчас его готовят к рентгену, – Мэллори жестом предложил им снова сесть. – Но дела его плохи, Марш. Плохи по-настоящему.

– Давай говори, – голос Марша был лишен какой бы то ни было интонации.

Мэллори нервно пожал плечами.

– Все я тебе не смогу рассказать – потому что многого еще сам не знаю. Повреждение коры мозга – и боюсь, что весьма обширное.

Губы Эллен побелели, но она так ничего и не произнесла.

– Мы уже запустили все тесты, которые только можно, но получить данные будет трудновато – он до сих пор на респираторе и кардиостимуляторе. – Затем, по желанию Лонсдейлов, Мэллори подробно описал характер травм Алекса – ровно, неторопливо, тоном, усвоенным у одного из профессоров, будучи студентом медицинского колледжа. Когда же он закончил, заговорила Эллен:

– Мы... можем сделать для него что-нибудь?

Мэллори отрицательно покачал головой.

– На данный момент – ничего, миссис Лонсдейл. Нужно попытаться как-то... стабилизировать его и выяснить, насколько серьезны полученные травмы. А это мы узнаем скоро – уже утром. Часам к шести.

– Угу, – словно про себя пробормотала Эллен. И затем: – А могу я... увидеть его?

Мэллори кинул быстрый взгляд на Марша, тот кивнул.

– Разумеется, можете. И даже подежурить около него ночью. Никогда ведь не знаешь, в чем нуждается человек, когда он вот в этаком состоянии... но мне кажется, если он каким-то образом поймет, что вы рядом, это может помочь ему.

Взглянув на висевшие на стене часы, Барбара Фэннон долго не могла понять, что за время они показывают, а потом сообразила – пять часов утра. А ей казалось, что с тех пор, как "скорая" привезла в Центр Алекса, прошло не более часа...

А дел, между тем, еще невпроворот.

Нужно сделать все необходимые тесты, и ей самой, Барбаре, постараться, чтобы при этом тело Алекса сохраняло максимальный покой. При рентгене, сканировании, и что там еще Фрэнк Мэллори посчитал необходимым. Вернее, Фрэнк вообще решил сделать все, что возможно, – в итоге Барбаре еще нужно заказать на завтра ультразвук, пункцию, артериографию, ЭКГ... Отказался Фрэнк только от пневмоэнцефалограммы – да и то, Барбара знала, только потому, что для этого тело Алекса пришлось бы привести в вертикальное положение. А в его теперешнем состоянии это было попросту невозможно. Только для того, чтобы связаться со всеми необходимыми службами, Барбаре понадобился почти час. И еще – еще? – были те, кто ждал в приемной реанимационного отделения...

В приемной, правда, стало менее людно после того, как Барбара объяснила им, что до утра какие-либо изменения в состоянии Алекса вряд ли наступят – первые тесты начнутся уже сейчас, но результаты их появятся не раньше завтрашнего вечера.

Без семи пять. Ей, в общем, тоже уже можно идти домой. Все, что нужно, и все, что можно, уже было сделано. Только сейчас Барбара поняла, как же она устала. Проверить в последний раз, не остался ли кто в приемной, и домой... Она толкнула дверь, уверенная, что в приемной никого нет.

И ошиблась, конечно же.

В углу, на покрытом клеенкой больничном топчане, сидела Лайза. Слезы на ее щеках уже высохли, она сидела, выпрямившись и устремив неподвижный взгляд в стену. Рядом стояли, застыв, ее родители. Поколебавшись, Барбара вошла в приемную, захлопнув за собой дверь.

– Может быть, вам принести что-нибудь? – тихо спросила она. – Хотите кофе?

Лайза молча покачала головой.

– Может быть, вам удастся уговорить ее поехать с нами домой? – В зеленых глазах Кэрол Кокрэн сквозило отчаяние, но губы уже складывались в привычную вежливо-извиняющуюся улыбку.

– Но я не могу, мама, – прошептала Лайза. – Вдруг он очнется и сразу спросит, где я?

Сев рядом с Лайзой, Барбара взяла ее за руку.

– Видишь ли... Алекс вряд ли придет в себя именно сегодня...

Лайза смотрела на Барбару, словно не видя ее.

– А вообще... он когда-нибудь придет в себя, доктор?

Барбара прекрасно понимала, что говорить с кем бы то ни было о состоянии Алекса Лонсдейла сейчас преждевременно, но она знала, кто такая Лайза Кокрэн и кем была она для Алекса. Много раз Алекс сидел в ее кабинете, после занятий в школе, ожидая прихода родителей, и восторженно рассказывал Барбаре о Лайзе.

– Не знаю пока, – и, заметив, как метнулся в изумрудных глазах Лайзы ужас, поспешила успокоить ее: – Это значит лишь то, что пока у нас еще неполные сведения о его состоянии...

– А если он... очнется – с ним все будет в порядке, как раньше?

Барбара пожала плечами.

– Этого мы тоже не знаем. Остается только ждать... и надеяться.

– Да, я буду ждать, – тихо сказала Лайза.

– Лучше бы тебе поехать домой и хоть немного поспать, – мягко заметила Барбара. – Обещаю, что сразу тебе позвоню, как только что-нибудь выяснится.

– Нет. Я лучше останусь здесь, – Лайза отрицательно покачала головой. – А вдруг он... Я хочу сказать – он же может очнуться все-таки...

Барбара удержала готовое сорваться с языка возражение. Чего тут – девочка ведь права... Алекс вполне может прийти в себя – очень скоро. А может, и никогда... И вдруг она поняла, что и она, и все в клинике желают только одного – чтобы Алекс поскорее очнулся.

Для них, опытных, умелых врачей-профессионалов, любой пациент в состоянии Алекса квалифицировался обычно как "безнадежный случай". Делай что можешь – гласит древнее медицинское правило, но обычно в подобных случаях все усилия оказывались тщетными. Все знали это – и в конечном итоге исполняли лишь своеобразный ритуал, прежде чем признать победу смерти.

А потом заканчивалась смена и все шли домой.

Но Лайза Кокрэн идти домой не хотела, и Барбара Фэннон решила остаться с ней – несмотря на то, что ее дежурство давным-давно закончилось.

– Идемте, – встав, она сделала знак следовать за ней.

Обменявшись нерешительными взглядами, Кокрэны, однако, послушно пошли за Барбарой. Подойдя к одной из дверей, Барбара распахнула ее и приглашающим жестом указала в темноту комнаты.

– Коль скоро мы все решили остаться, хочу, чтобы вам было удобно.

– Это же кабинет Марша, – удивился Джим.

– Его собственный.

– А как же мы здесь?..

– Но вы ведь его друзья, не так ли? А ночь получилась довольно долгой, и кто знает, не будет ли завтрашняя еще длинней. Я, говоря откровенно, собиралась домой, но уж если вы решили остаться, я так просто обязана. Но не в приемной же, согласитесь. – Она повернула выключатель, но верхний свет показался ей слишком ярким; потушив его, она зажгла настенные бра и открыла форточки. – Располагайтесь, а я принесу кофе. Впрочем, если пожелаете что-то покрепче, можете поискать в кабинете – по слухам, Марш всегда хранит у себя на всякий пожарный бутылочку.

– А где именно он, по слухам, ее хранит? – прищурившись, Джим посмотрел на Барбару.

– Понятия не имею, – пожала плечами Барбара. – Но на вашем месте я бы поискала в правой тумбе стола. Да, да, в этой.

Эллен Лонсдейл сидела в высоком кресле с прямой спинкой, придвинутом вплотную к постели Алекса, она держала сына за руку. Алекс лежал на спине; подвеска удерживала гипс на левой руке сантиметрах в двадцати над матрацем. Лица почти не было видно – его скрывали бинты и маска респиратора. Вокруг кровати стояло много аппаратов. Эллен не знала их предназначения – она понимала лишь, что эти шланги, мониторы и ящики каким-то образом поддерживают жизнь ее мальчика.

Она сидела в этом кресле уже почти пять часов. Небо за окном начало светлеть, и Эллен с трудом привстала, чтобы увидеть глаза своего сына, глаза Алекса.

Раз он жив – они должны быть открыты. Эта мысль почему-то упорно преследовала ее.

Равно как и другие, не менее странные мысли.

Например, несколько раз она ловила себя на том, что внимательно следит за ритмичными колебаниями респиратора. Почему он до сих пор не остановился?

А когда Алексу сделали очередной анализ – она уже не помнит, чего именно, – она, дотронувшись до его руки, отдернула пальцы. Рука сына была теплой; и это почему-то испугало ее.

Впрочем, почему – она понимала.

Потому что, несмотря на все уверения врачей, жуткое ощущение того, что сын мертв, не покидало ее.

По временам она беспокойно вглядывалась в мониторы – ее удивляло, что они продолжают вычерчивать зелененькую кривую – жизнь Алекса.

Ведь он мертв – и по темному экрану должна бежать прямая, только прямая линия...

Потом она долго уверяла себя, что он только спит, а вовсе не умер.

Если бы только он действительно спал...

Нет, он был в коме, и что бы там ни говорили ей, он вряд ли сможет из нее выбраться.

В каком-то уголке сознания назойливый голос без устали твердил ей, что она дожидается не того, когда сын ее откроет глаза и произнесет "мама". Нет – она ждет, когда решится собственной рукой снять с его запекшихся губ респиратор и избавить от страданий – и его, и себя.

Она не помнила, как долго звучал в ней этот мерзкий голос, но понимала, что мало-помалу начинает верить ему. Все равно сегодня, чуть позже – или завтра, может быть – когда результаты всех тестов будут изучены, ей и Маршу придется принять самое трудное решение в их жизни.

Смогут они?

Если мозг Алекса все же мертв, поддерживать в теле его подобие жизни было бы просто жестоко – по отношению к Алексу.

И по отношению к ним.

Она вновь уставилась на приборы, плотным кольцом окружавшие смертное – она была в этом уверена – ложе ее ребенка.

Почему они не дадут ему спокойно умереть?

И тут же поняла – что бы с ним ни случилось, каков бы ни был приговор врачей, умереть ему – она сама – ни за что не позволит.

Потому что если бы могла сделать это – то уже бы наверняка сделала. Возможностей за последние часы у нее было немало. Всего-навсего снять с лица Алекса респиратор. Она умеет отключать сигнализацию. Да и заняло бы это совсем немного времени – одну или две минуты.

Но она не сделала этого. И хотя голос в дальнем уголке мозга продолжал уверять ее, что ее сын мертв, другой голос, возражавший – он жив, и не может умереть, – с каждым часом звучал все громче.

Дверь в палату неожиданно распахнулась и на пороге появилась Барбара Фэннон; тихо прикрыв за собой дверь, она озабоченно взглянула на Эллен.

– Господи, уже восемь утра. Вы же здесь всю ночь, Эллен.

– Я знаю. – Эллен невесело улыбнулась в ответ.

– Марш в кабинете у Фрэнка, первые результаты уже обработаны. Они сказали, что ждут вас, и...

Несколько мгновений Эллен раздумывала, потом медленно покачала головой.

– Нет. Я останусь здесь, с Алексом. Все, что мне... положено знать, Марш и сам мне скажет.

Секунду Барбара колебалась, затем кивнула.

– Хорошо, я передам ему. – Она вышла из палаты, оставив Эллен с Алексом.

– Дела, в общем, плохи, – сообщил Фрэнк Мэллори. – То есть ситуация близка к наихудшей. И боюсь, что...

– Посмотрим. – Шок и усталость последних часов, казалось, лишили голос Марша Лонсдейла какой бы то ни было интонации. Разум – и это удивляло его самого – оставался, однако, абсолютно ясным. Медленно и скрупулезно он еще и еще раз просматривал результаты многочисленных тестов, проделанных за прошедшую ночь, надеясь, что хотя бы один из них даст ему повод сомневаться в мрачных прогнозах Фрэнка.

Но, похоже, Мэллори прав. Положение действительно было критическим.

Наибольшее опасение вызывало обширное повреждение коры головного мозга. Обломки костей, казалось, усеяли его сплошь; кора была словно вспахана ими. Височная область пострадала больше всего – но и лобный и теменной отделы тоже находились не в лучшем состоянии.

– Ладно... я, в общем-то, в этом не специалист, – произнес наконец Марш, не решаясь высказать то, что они с Фрэнком прекрасно знали: пациенты в состоянии Алекса автоматически заносятся в категорию "неоперабельный случай".

Сам Фрэнк Мэллори всегда предпочитал выражаться определенно.

– Марш... если он вообще выживет, он наверняка не сможет говорить и ходить... а возможно, даже и слышать. Зрение, быть может, он сохранит – затылочный отдел поврежден меньше других, ты сам видел. Но это вряд ли ему поможет – он просто не сможет отдавать себе отчета в происходящем вокруг... да даже о себе самом, чего там... И все это, повторяю, – только в том случае, если он все же выйдет из комы.

– Нет, Фрэнк, я не верю в самое худшее, – взгляд Марша, устремленный на коллегу, был холоден.

– Не веришь или не хочешь верить?

– В данном случае это неважно, – бесстрастным тоном ответил Марш. – Для Алекса будет сделано все, на что только способна медицина.

– Само собой, Марш, – пожал плечами Фрэнк. – Ты же сам знаешь – мы все будем стараться сделать для него все возможное.

Марш Лонсдейл, казалось, не слышал его.

– Фрэнк... я хочу, чтобы ты разыскал Торреса из Пало Альто.

– Торреса? – удивился Фрэнк. – Раймонда Торреса?

– А ты думаешь, кто-нибудь, кроме него, сможет помочь моему сыну?

Мэллори молчал, раздумывая, почему именно этому человеку решил Марш Лонсдейл доверить жизнь Алекса.

Родившийся и выросший в Ла-Паломе, Раймонд Торрес был одним и самых одаренных студентов медицинского колледжа, собственно, сомнений в его одаренности никогда ни у кого не возникало. Из Ла-Паломы Торрес уехал давно, сразу после окончания колледжа, и обосновался в Пало Альто, приезжая в родной город лишь иногда, чтобы навестить свою старую мать Марию. Среди старожилов-"калифорниос" ходили сплетни о том, что мать свою Раймонд Торрес не любит. Она, дескать, напоминает ему о происхождении, а именно об этом Раймонд Торрес жаждал забыть больше всего на свете. О нем и так долгое время говорили как о курьезе – парнишка с задворок миссии сумел каким-то образом выбиться в люди.

Однако за годы, проведенные вдали от Ла-Паломы, Торрес сумел приобрести репутацию человека-загадки даже в самых авторитетных медицинских кругах. Для тех, кто относился к нему с почтением, его высокомерие и отчужденность были несомненными признаками гениальности, для противников – типичными "симптомами выскочки", которому приходится отвоевывать себе место под солнцем.

Не подлежал сомнению, по крайней мере, один факт – Раймонд Торрес был одним из крупнейших специалистов в стране по структуре и деятельности человеческого мозга. В последние годы он несколько изменил направление своих исследований – теперь сферой его интересов стали нейрохирургия и некоторые смежные области.

– Но ведь большинство его работ – на стадии эксперимента, – напомнил Фрэнк. – И, думаю, на человеческом мозге он свои методы еще не опробовал.

– Раймонд Торрес, – голос Марша дрожал, и Фрэнк понял, что прежний бесстрастный тон был лишь попыткой скрыть переполнявшее его отчаяние, – Раймонд Торрес знает о человеческом мозге больше, чем кто-либо другой в нашей, черт ее возьми, благословенной стране. Его опыты по восстановлению функций, Фрэнк, – это больше, чем невозможное. То есть и я бы ни за что не поверил в них, если бы мне не довелось самому увидеть результаты. И я хочу, чтобы он сделал это же с Алексом.

– Но, Марш...

Но Марш уже вскочил на ноги, нетерпеливым движением сдвинув на край стола стопку рентгенограмм, распечаток, графиков и разных других бумаг, описывавших и изображавших с разных сторон изуродованный мозг его сына.

– Алекс еще жив, Фрэнк. И пока он жив, я должен помочь ему. Как – неважно. Я не могу просто взять и оставить все это как есть – ты же сам понимаешь, чем это может ему грозить. "Овощ" – помнишь, как нас коробило от этого слова в колледже? А перспектива – ты же сам сказал мне – именно такова. Хуже этого не может быть ничего, Фрэнк, поэтому приезд Торреса – это хотя бы надежда. Позвони ему, прошу тебя. Прямо сегодня. И скажи, что я хочу поговорить с ним. Просто поговорить. Может быть, удастся убедить его приехать.

Видя, что Мэллори все еще колеблется, Марш подошел к нему и осторожно взял за локоть.

– Фрэнк, пойми, Алекс – это все, что у меня есть. Я не могу дать ему умереть. Самому мне тогда жить, будет незачем.

Когда Марш вышел из кабинета, Фрэнк Мэллори поднял трубку и набрал номер клиники в Пало Альто, где находилась лаборатория Торреса. Разговаривали они примерно двадцать минут – и почти все это время он убеждал Торреса в необходимости увидеться с Маршем Лонсдейлом.

Торрес, по обыкновению, не стал ничего обещать, но согласился встретиться с бывшим однокашником и посмотреть пациента.

Фрэнк повесил трубку. В глубине души он надеялся, что Торрес откажет ему.

Глава 5

Марш Лонсдейл приехал в Пало Альто, где располагалась лаборатория Раймонда Торреса, утром. Сколько он ни пытался заставить себя думать только о деле, приведшем его сюда, ощущение безнадежности и тоски все сильнее сжимало сердце.

Здание института, где располагалась лаборатория Торреса, впечатляло еще издали – своим безобразием. Начинали его строить явно как усадьбу, с большим размахом. Последующие владельцы решили пристроить к основному зданию два крыла и, надо отдать им должное, постарались как-то подогнать их под георгианский стиль центральной части. Однако неудачно – в итоге крылья выстроили в функциональном стиле начала века, который выглядел просто-таки худосочным по сравнению с георгианской мощью главного здания. Строение было окружено стриженым газоном с редкими пальмами; о нынешнем предназначении этого своеобразного памятника архитектуры можно было догадаться лишь по медной доске, укрепленной на большом камне у поворота с основного шоссе на дорогу, ведущую к самому зданию. Надпись на доске гласила: "Институт мозга".

Когда Марш вошел в вестибюль, девушка, сидевшая за конторкой, сразу повела его в кабинет Торреса. Взяв у Марша все его бумаги, она передала их Торресу, но тот, бегло просмотрев, отдал их ассистенту. Взяв папку, ассистент вышел, Торрес предложил Маршу сесть, после чего с излишней, на взгляд Марша, тщательностью принялся набивать и раскуривать трубку.

Маршу потребовалось всего несколько секунд, чтобы увидеть, что манеры и внешность Торреса не соответствовали традиционному образу крупного ученого. Высокий, сухощавый, резкие черты лица – в обрамлении рано поседевших длинных волос, более уместных для актера или певца, чем для нейрохирурга. "Голливудскую" внешность Торреса еще более подчеркивал шелковый, с отливом костюм и холодная, высокомерная, на взгляд Марша, манера держаться. Несмотря на всю свою славу в научном мире, Раймонд Торрес на первый взгляд сильно напоминал преуспевающего домашнего врача в богатом квартале, скорее интересующегося еженедельной партией в гольф, чем собственной медицинской практикой.

Разожженная и пускающая клубы дыма трубка не добавила разговору оживления – собственно, он состоял из нескольких фраз, которыми Торрес удостоил Марша между двумя затяжками. К сожалению, он не сможет дать доктору Лонсдейлу окончательный ответ до тех пор, пока результаты тестов не будут досконально изучены сотрудниками лаборатории. А это займет, очевидно, весь сегодняшний день.

– Я подожду, – кивнул Марш.

Торрес, кинув острый взгляд на коллегу, пожал плечами.

– Как пожелаете... но я могу с тем же успехом позвонить вам, чтобы сообщить о результатах и о решении.

Марш покачал головой.

– Нет. Я предпочел бы услышать о нем от вас лично. Поймите, Алекс – мой единственный сын. А обратится мне больше, кроме вас, не к кому.

Торрес поднялся со стула и снова кинул на Марша взгляд, в нем явственно прочитывалось – "аудиенция окончена".

– Что ж, могу вам только сказать еще раз – как пожелаете, доктор Лонсдейл. Покорнейше прошу извинить – сегодня у меня очень плотный график.

Марш, не веря услышанному, в упор смотрел на хирурга.

– То есть... вы даже не хотите, чтобы я вкратце описал вам ситуацию?

– Но это же все есть в ваших записях, не так ли? – Торрес удивленно поднял на него глаза. – Я подробнейшим образом ознакомлюсь с ними...

– Моего сына, доктор Торрес, в этих записях нет, – Марш изо всех сил старался подавить раздражение. Торрес, казалось, несколько секунд обдумывал услышанное, но когда он снова заговорил, тон его оставался по-прежнему сухим и ровным.

– Видите ли, доктор Лонсдейл, я – исследователь. И стал им именно потому, что никогда не имел наклонностей домашнего терапевта. Многие, я знаю, считают, что мне следовало бы быть более любезным с... с окружающими.