Валя Рыжов займет важное место в этой истории, поэтому для рассказа о нем я отвожу целую главу.
      Он был самым лучшим другом Леши, просидевшим с ним за одной партой начиная с первого класса и кончая седьмым. Дома, в которых жили ребята, стояли, что называется, нос к носу по обеим сторонам узкого переулка, и мальчишки по нескольку раз в день бегали друг к другу, даже в мороз не надевая пальто. Благодаря ребятам подружились и семьи Тараскиных и Рыжовых. Родители мальчишек звали друг друга по имени и тоже часто бегали зимой без пальто.
      Дружба Тараскина и Рыжова, как видно, держалась на принципе: противоположности сходятся. Про Лешу взрослые говорил: "Какой он не по годам серьезный, положительный!", а по адресу его друга восклицали: "Какой он все-таки еще ребенок для своих лет!"
      Леша любил научно-популярные книги, книги по технике и о знаменитых путешественниках. Валя предпочитал фантастику, детективные и приключенческие повести. Леша любил конструировать, что-то мастерить. Уже в четвертом классе он собрал миниатюрный радиоприемник, принимавший только станцию "Маяк". Слушать передачи по нему можно было, засунув в ухо специальный вкладыш, прикрепленный к маленькому телефонному капсюлю. Валя попытался сделать такой же приемник, но терпения у него не хватило. В пятом классе у друзей как-то само собой получилось разделение труда. Леша продолжал конструировать и мастерить, а Валя находил самые неожиданные применения для изготовленной Тараскиным техники.
      Уже с помощью отца Леша построил усилитель к своему приемнику, чтобы можно было вести громкоговорящий прием. Валя случайно узнал, что при наличии усилителя телефонный капсюль может служить и микрофоном, и предложил протянуть линию связи через переулок из окна в окно. Леша сказал, что у них в квартирах есть настоящие телефоны, но Рыжов горячо отстаивал свою идею. Во-первых, утверждал он, пользоваться самодельным телефоном куда интересней, чем настоящим; во-вторых, это даст им возможность поддерживать связь между собой, когда обычный телефон будет занят взрослыми, и в-третьих, собственная линия связи позволит им вести, когда нужно, секретные переговоры.
      Описывать всю сложность произведенных работ я не буду: не всех читателей заинтересуют технические подробности. Скажу только, что взрослые, смеясь, называли сооружение линии связи "стройкой века". А вот как осуществлялась эта связь, надо объяснить подробней. Если Валя хотел начать переговоры с Лешей, он нажимал на аппарате кнопку, и у Тараскина зажигалась лампочка от карманного фонаря. Если Леши в это время в комнате не было, Валя, потыкав в кнопку безрезультатно, подходил к настоящему телефону, набирал номер, просил Лешу подойти к своему аппарату. После этого он бежал к себя, включал аппарат, передвигал на нем рычажок и подносил телефонный капсюль к губам.
      – Лешка, ты слушаешь? Прием!
      Так как капсюль служил попеременно и микрофоном и телефоном, то, сказав "прием!", надо было перенести капсюль к уху, передвинуть рычажок на усилителе и слушать, что скажет собеседник. Такая процедура была сложновата, но она мальчишкам нравилась. Как объяснил Лешин отец, она походила на работу радистов геологических партий, разбросанных по тайге. Дальше разговор происходил таким образом:
      – Слушаю. Прием, – отвечал Леша.
      – Ты задачу двести семьдесят решил? Прием.
      – Решил. Прием.
      – Какой у тебя ответ? Прием.
      – Икс равен нулю, игрек – двести один. Прием.
      – Спасибо. Вопросов нет? Прием.
      – Нет. Прием.
      – Тогда – до связи! Прием.
      – До связи! – отвечал Леша, и тут уже надо было не говорить "прием", а просто выключить усилитель.
      Надо сказать, что друзья не учли одного: для их линии требовался экранированный провод, а они пользовались обыкновенным. В результате усилитель, сделанный Лешей, превратился в приемник, принимавший все без разбора.
      Разговаривая между собой, ребята должны были перекричать сразу несколько радиопередач, которые врывались в их наушники, да еще какой-то треск, жужжание и прочие помехи.
      Через неделю Рыжов явился к Тараскину и сказал:
      – Слушай! Ну что мы с тобой, как маленькие, мучаемся с этой мурой, когда в доме настоящие телефоны есть!
      Леша не напомнил ему, что он такую мысль уже давно высказывал, а Валя продолжал:
      – Мы эту штуку гораздо лучше можем использовать. В практических целях.
      – А как именно?
      – Ну, например, для подсказки...
      – А точнее?
      – А точнее, значит, так: предположим, я не выучил, что задано по какому-нибудь предмету, а меня вызывают к доске. А у тебя капсюль в ладони и провод в рукав проходит, и ты мне...
      – А у тебя телефон из уха торчит и учитель этого не замечает?
      – Лешка, не считай меня круглым дураком. Я каждую мелочь обдумал. Я телефон вставляю заранее и обматываю свою голову бинтом, будто у меня ухо болит. Проволоку пропускаю под воротник, под куртку, под брюки.
      – А конец проволоки, длиной, наверно, метров в пять... он за тобой волочиться будет из-под брюк?
      – Нет, Лешка, ты какой-то тупой сегодня. Проволоку я, конечно, держу смотанной на животе, и только конец ее висит в штанине. Когда садимся за парту, я расстегиваю пояс и проталкиваю ее в брюки всю, а ты подключаешь ее к усилителю.
      – Думаешь, учитель не заметит проволоку, когда будет тебя спрашивать?
      – Не заметит. Я специально сегодня наблюдения вел: когда учитель спрашивает кого-нибудь у доски, он смотрит не на пол, а на ученика.
      Леша вздохнул:
      – Не знаю, Валька, зачем тебе это нужно! Ты не только двойки, но даже тройки редко получаешь.
      – Лешка! Ну ведь интересно же! – почти со слезами закричал Валя и стал объяснять, как пригодится изобретенная им система в будущем: вдруг кто-нибудь из них станет отставать по тому или иному предмету! Кроме того, он надеялся, что в старших классах они научатся делать не только приемники, но и миниатюрные радиопередатчики, и такая совершенная аппаратура облегчит им сдачу выпускных экзаменов и даже экзаменов при поступлении в вуз. Предположим, Леша сдает устный экзамен, а передатчик в его кармане посылает вопросы экзаменаторов Вале, который знает данный предмет лучше, и находится даже не в том здании, где идет экзамен, а метров за сто от него.
      И, как часто бывало, Леша увлекся глупой Валькиной идеей (он почти все Валькины идеи сначала называл глупыми). Подготовка проводилась, конечно, в отсутствие взрослых. Двойной провод в общей пластмассовой оболочке гибкостью не отличался, и при первом резком движении Вали телефон выскочил у него из уха. Пришлось пришить этот провод в нескольких местах изнутри к школьной куртке. С повязкой, маскирующей наушник, все получилось проще. У Леши в свое время был нарыв в ухе, и он запомнил, как накладывается компресс и как надо делать повязку, чтобы бинт не сползал с головы. Два дня, пока шла подготовка, Валя ничего не учил ни в школе, ни дома. Для чистоты эксперимента, как он объяснял.
      Начало эксперимента назначили на понедельник. Обматывать бинтом Валину голову вместе с прилаженным к уху капсюлем Леше, конечно, пришлось не дома, а в чужом подъезде по дороге в школу. В школе на Валю набросились с вопросами: что с ним случилось. Он сказал, что у него нарыв в ухе.
      В первый же день он изрядно намучился со своим изобретением, да и Леше досталось. Перед каждым уроком друзья стремились как можно раньше попасть в кабинет, занять свои места, и тут начиналась молчаливая возня с расстегиванием пояса на брюках, с проталкиванием жесткого провода с живота в штанину и с вытягиванием его из последней и подключением к усилителю в кармане у Леши. Минут за пять до конца урока снова приходилось расстегивать пояс и проводить всю операцию в обратном порядке. В повязке Вале было жарко, бинт давил на телефонный капсюль, а тот – Вале на ухо, и уже к концу первого урока это ухо начало побаливать, а потом стало болеть все сильней и сильней. Но Валя выдержал эту пытку на протяжении всех шести уроков, и за весь день никто из педагогов не решился потревожить его каким-нибудь вопросом: глядя на грустное лицо Рыжова, они проникались уважением к этому мальчику, который так стойко переносит мучительную боль от нарыва в ухе.
      На следующее утро Леша сделал своему другу повязку послабей, но и в ней Вале было несладко. В тот день к нему обратилась учительница английского языка, но отвечать надо было не у доски, а с места, и Леша побоялся подсказывать: ведь он сидел рядом с Валей и учительница могла заметить, как он бормочет в ладонь. И Валя схватил двойку без всякой пользы для эксперимента. Зато на предпоследнем уроке – это была история наступила великая минута. Седенькая, пухленькая, улыбчивая учительница истории весело провозгласила:
      – Ну, а теперь мы попросим к доске уважаемого товарища Рыжова!
      Валя вышел из-за столика и пошел по проходу, волоча за собой жесткий провод, в то время как Леша торопливо выпрямлял это провод и спускал его из-под парты на пол. Кто-то из ребят, сидевших рядом с проходом, заметил провод, обратил на него внимание других, и скоро добрая четверть класса оживленно вертела головами и шепталась, поглядывая то на провод, то на Валю, то на перепуганного Лешу. Каждый понимал, что предстоит интересный спектакль.
      Лидия Сергеевна (так звали учительницу) сначала не заметила этого оживления в классе.
      – Ну-с, товарищ Рыжов, расскажи нам, пожалуйста, о Древнем Египте, о его географическом местоположении и как это положение обусловило его хозяйственное развитие.
      Усилитель был включен, и Валя понял, что неэкранированный провод и тут работает как антенна. В его наушнике приятный тенор пел:
      "В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена..."
      Все же Вале удалось разобрать, как Леша прохрипел:
      – Расположен в долине Нила.
      – Египет расположен в долине Нила, – сказал Валя и покосился на Лешу, который одобрительно кивнул.
      "Лобзай меня: твои лобзанья мне слаще мирра и вина", – пел наушник.
      – Отчасти правильно. Только Нил – он большой. Вдоль какого его участка расположен Египет?
      "Мне слаще мирра и вина", – повторил тенор.
      – В низовьях – прохрипел Леша.
      – В низовьях, – быстро сказал Валя.
      – Правильно! Теперь возьми вот указку и покажи нам Египет.
      За спиной учительницы висела большая карта Древнего Востока. Валя взял из рук Лидии Сергеевны тонкую черную палочку, но повернулся лицом не к карте, а к Леше, ожидая от него указаний.
      Все это время Леша замечал, что провод, который он придерживал в левой руке, то и дело дергается и скользит у него из ладони, хотя Валька не ходит, а лишь вертится на одном месте. Теперь, когда Рыжов повернулся к нему, провод снова дернулся и уполз сантиметров на тридцать, и в ту же секунду Леша заметил, что мальчишки и девчонки, сидящие впереди, изогнулись и смотрят вдоль прохода на Валины ноги. Леша тоже изогнулся, посмотрел и все понял: его друг хоть и топтался на одном месте, но все время вертелся, поворачиваясь то к учительнице, то к Леше, то к карте, то снова к Леше. При этом он поворачивался почему-то лишь в одном направлении: против часовой стрелки. Если бы он вертелся то в одну сторону, то в другую, ничего бы худого не случилось, но сейчас обе его ноги оказались обмотанными проводом, и Леше было ясно: стоит Вальке сделать хотя бы шаг, и он шлепнется.
      Валя смотрел на друга, ожидая подсказки. Голос в наушнике пел:
      "Склонись ко мне главою нежной, и да почию безмятежный..."
      – Размотайся, дурак! – перекрыл это пение довольно громкий голос Тараскина.
      Валя не понял, что значит "размотайся", а Лидия Сергеевна предложила ему смотреть не на ребят, а на карту и показать, где находится Египет.
      – Внизу. Под Средиземным морем, – услышал, наконец, Рыжов долгожданный ответ. – Размотайся, говорю!
      "Пока дохнет веселый день и двигнется ночная тень..." Тенор повторил эту фразу дважды, и на этом Валин эксперимент закончился. Учительница обратила внимание на взбудораженные лица ребят, вылезших в проход, увидела провод, увидела спутанные Валины ноги. Пришлось Вале размотать повязку и вынуть из уха вкладыш с телефоном, в то время как класс помирал со смеху.
      Лидия Сергеевна старалась не смеяться, но это ей плохо удавалось. Все ж она поставила Рыжову двойку и сообщила о случившемся классной руководительнице, а та – родителям друзей.
      Вообще старшим Рыжовым их сын доставлял немало хлопот. Его отец говорил, что Валька больше склонен сначала действовать, а потом думать. Когда он был первоклассником, его однажды послали отнести кастрюлю с геркулесовой кашей Тараскиным, у которых почему-то перекрыли газ. Во дворе к нему подошли два брата: Оська – Валин ровесник и Севка – на год постарше его. Взяв за шиворот Валю, который двумя руками держал кастрюлю, Севка сказал братишке:
      – Оська, дай ему раза!
      Оська тут же разбил Вале губу. Валя вскипел, нахлобучил на Севкину голову кастрюлю с геркулесом и, не обращая внимания на вопли последнего (каша была горячая), потащил Оську в отделение милиции, которое было недалеко. Там посмеялись, пообещали Вале, что составят на Оську протокол, и велели обоим идти домой, но Рыжовы-старшие потом долго выясняли отношения с родителями Севки, получившего ожоги.
      Позднее, будучи в четвертом классе, Валя увидел на улице такую сцену: семиклассник из его школы волочит Валину одноклассницу, в которую он был тайно влюблен, а та упирается и рыдает на всю улицу. Валю обуял рыцарский дух. Он смело подошел к семикласснику и потребовал, чтобы тот отпустил свою жертву. Семиклассник предложил Вале убраться туда-то и расперетуда-то. Валя нашел в себе мужество ткнуть его за это кулаком в живот. Семиклассник отпустил на секунду Валину прекрасную даму, повернул рыцаря к себе спиной и дал ему такого пинка, что тот рассек подбородок об урну, которую он свалил. Валя не знал, что его красавица в течение трех часов околачивалась неизвестно где, уклоняясь от приготовления уроков, и что семиклассник – ее старший брат, которому было приказано разыскать сестру и любыми средствами доставить домой.
      Случались с Валей истории и посерьезней. Перейдя в седьмой класс, он начитался рассказов Джека Лондона о "трампах" (американских бродягах), которые разъезжали по стране зайцами на товарных поездах, вскакивая на ходу на тормозные площадки и таким же образом покидая их. Живя на даче, Валя стал ходить на железнодорожную платформу, наблюдать за проходящими мимо грузовыми поездами. Обнаружив, что у современных товарных вагонов тормозных площадок нет, Валя огорчился, но тем же летом он увидел фильм, в котором беспризорники после гражданской войны ездили в каких-то металлических ящиках, висевших под пассажирскими вагонами. Наблюдая за проносящимися мимо дачной платформы скорыми поездами, Валя заметил под вагонами примерно такие же ящики. В конце августа он предложил Леше прокатиться вместе с ним по методу беспризорников до Ленинграда, где у него жила тетка. Быть Валиным спутником Леша наотрез отказался, но он понимал, что Вальку отговорить невозможно, и не знал, как быть. Ведь не доносить же на друга его родителям!
      Прежде чем пуститься в путь, Валя решил поближе ознакомиться с ящиками и однажды вечером отправился с этой целью на Ленинградский вокзал. Тут Леша согласился составить ему компанию, будучи уверенным, что ни к чему плохому это не приведет. У двух перронов стояли поезда и посадка еще не начиналась, людей на перронах не было. Друзья пошли вдоль правого перрона, заглядывая в щель между его краем и низом вагонов.
      – Видишь? – тихо говорил Валя. – И вот здесь еще... Видишь?
      Леша действительно видел кое-где под вагонами какие-то серые прямоугольные штуки, но можно ли в них залезть – ребята, как ни старались, понять не могли. Так они дошли до самого конца перрона.
      – Видишь, – сказал Валя, – электровозы еще не прицеплены. Значит, не скоро отправление. Пошли!
      Слово "пошли" Леша услышал уже откуда-то снизу, потому что Валя спрыгнул с перрона.
      – Валька! Не дури, ведь в милицию попадешь! – тихо проговорил Леша и оглянулся. К счастью, поблизости никого не было.
      – Лешка, ну прыгай, ну не трусь! – взмолился Валя, и Леша прыгнул.
      Поблизости и правда никого не было, но метрах в тридцати от них стоял милиционер. Леша его не заметил, но милиционер обратил внимание, что двое мальчишек, торчавших в конце перрона, вдруг куда-то исчезли. Он зашагал в том направлении.
      Друзья тем временем обогнули передний вагон поезда и очутились как бы в ущелье между двумя составами. В начале ущелья было довольно светло, и Валя предпочел углубиться подальше, чтобы их не заметили железнодорожники, ходившие неподалеку по путям. Здесь было темно, но глаза ребят скоро привыкли к этому, и друзья смогли разглядеть большой серый ящик под вагоном. Валя почти прилип к нему, стал что-то трогать, что-то ощупывать.
      – Так! – негромко бормотал он. – Дверца есть, но... но, кажется, заперта. Погоди-ка, вот тут вроде ручки что-то... Ну-ка!.. Ну-ка еще!.. Еще!.. Нет, не открыть!
      Леша с тревогой прислушивался к шуму, который слышался с одного из перронов, и шептал:
      – Валька, ну скорей ты! Кончай это дело, там ведь посадка начинается!
      Рыжов вместо ответа подлез под вагон, и оттуда послышалось:
      – Леш!.. А может быть, не в ящике, а на нем? Тут пространство есть...
      – Валька, хватит дурить, пойдем! – Леша вдруг спиной почувствовал, что кто-то приближается, и оглянулся. Так и есть! Это был милиционер. Леша онемел, а Валька под вагоном чирикал все оживленней:
      – По-моему, вполне можно ехать... И ширина хорошая... Лешк, понимаешь, тут вроде как на второй полке получается.
      – Ну? Накатался? – сказал милиционер. – Теперь вылезай!
      Через десять минут ребята сидели в привокзальном отделении милиции, а еще минут через пятьдесят туда одновременно явились представители семейства Рыжовых и Тараскиных в лице Лешиной мамы и Валиного папы.
      Валин же отец говорил, что поведение его сына часто бывает непредсказуемо, и Леша на себе это испытал. Бывало, идут они по тротуару, обсуждая какой-нибудь вопрос. Валя вдруг останавливается и говорит:
      – Знаешь... что-то мне не нравятся эти два парня. Давай перейдем на ту сторону.
      И друзья переходили на противоположный тротуар, хотя парни были не старше их и вроде бы мирно беседовали между собой. Но бывало, что на тротуаре впереди топтались не два, не три, а даже четыре парня, и они поглядывали на друзей так, что Леша невольно замедлял шаги. И тут Валя вдруг говорил:
      – Ну чего ты замялся? Пошли!
      Прибавив шагу, он устремлялся на загородивших дорогу мальчишек, и Леша следовал за своим другом, хотя ему это было не по душе. Впрочем, в присутствии Вальки он всегда был храбрей, чем в одиночестве.
      Нередко мальчишки расступались перед Валей, догадываясь, что тот сам ищет драки. Тогда Валя разочарованно вздыхал (сам он первый никого не задевал). Но иногда потасовка затевалась, и тогда Валя дрался с увлечением и ловко, а Леша махал кулаками довольно бестолково, однако друга не покидал. Обычно воинственное настроение одолевало Валю после прочтения приключенческой книги или просмотра такого же фильма и держалось недолго.
      Несмотря на все Валины художества, как выражались его родители, несмотря на то, что Леша благодаря ему иногда являлся с разбитым носом или с синяками, взрослые в семье Тараскиных любили Валю, и особенно Лешины бабушки. У Вали была одна черта, которая взрослых пленяла: его необычайная благовоспитанность. Хотя родители Рыжова не очень заботились о внушении ему хороших манер, эти хорошие манеры как-то сами собой прилипали к нему. Слова "пожалуйста" и "спасибо" были всегда у него на языке, в общественном транспорте он уступал место не только старикам и старушкам, но и молодым женщинам, и в дверях он приостанавливался, чтобы пропустить спутника вперед, будь он не только взрослый, но и сверстник. Одни ребята относились к такой Валиной благовоспитанности как к безобидному чудачеству уважаемого человека (Валины художества были известны всей школе), некоторые даже втайне завидовали ему: ведь у Вали все получалось совершенно естественно, как бы само собой. Взрослым среднего возраста Валина манера держать себя очень нравилась, а уж бабушки просто млели от умиления.
      Теперь Антонина Егоровна и ее сестра дружно поддержали предложение Евдокии Самсоновны. Они не сомневались, что приезд Вали оградит Лешу от влияния тлетворной среды во дворе, они знали также, что в случае возникновения конфликтов Валя не даст в обиду своего друга, да и тот в присутствии Рыжова сумеет лучше постоять за себя.
      Как видите, Валя Рыжов был тоже не такой, как все, но, в отличие от Оли Закатовой, он об этом не знал: у него было слишком много других интересов, чтобы думать о собственной персоне.

      Под вечер события этого дня обсуждались и в других семьях. Первым вернулся с работы бригадир строителей-монтажников Иннокентий Васильевич Красилин. Из кухни доносился визг и скрежет электрической дрели: там Федя сверлил стену, чтобы повесить шкаф для посуды. Нюра с матерью, Верой Семеновной, распаковывала в комнате чемоданы и узлы.
      – Вера, ты где? – крикнул Иннокентий Васильевич из передней.
      – Тут мы! – прокричала Вера Семеновна. – Федор, выключай свою адскую машину! Не слыхать ничего!
      Вой дрели сатих. Красилин вошел в комнату.
      – Ты обедать сейчас будешь или погодишь? – спросила его жена.
      – Погожу маленько. Я вроде сытый, не знаю с чего.
      – Тогда садись последние известия слушать.
      Иннокентий Семенович сел на диван, а Вера Семеновна на стул перед ним.
      – Какие, говоришь, известия?
      – Федор, – крикнула Вера Семеновна, – иди покажись отцу, он, поди, соскучился по тебе!
      Появился Федя и молча стал у дверного косяка. Нюра продолжала сидеть на полу перед чемоданом. На голом по пояс Феде были теперь старые брюки, закатанные до колен, его загорелые плечи припудрила известковая пыль. На Нюре было линялое платье, в котором она вчера разгружала вещи.
      – Так какие, говоришь, новости? – повторил Красилин.
      – С новосельем нас молодежь сегодня поздравила.
      – Кого поздравила? – не понял Красилин-старший.
      – Ну, нас с тобой, "кого, кого"! – И Вера Семеновна сузила, глядя на мужа, голубые глаза. Совсем как Нюра, когда она сердилась.
      Иннокентий Васильевич нетерпеливо ерзнул на диване.
      – Знаешь, мать... я, однако, с работы, мне сейчас неохота твои кроссворды разгадывать.
      – С милицией их привели, наших родименьких, – отчеканила Вера Семеновна. – В домоуправление. А управдомша уж к нам зашла. Вот так-то!
      Красилин пригладил светлые прядки волос, прикрывавшие лысину, посмотрел на сына, на дочь. Федя по-прежнему стоял у дверного косяка, заложив руки за спину, Нюра сидела перед чемоданом, держа отцовскую рубашку.
      – А чего они? – спросил наконец Красилин.
      – Вермут купили и угощали здешнюю компанию. С приездом, значит.
      – Хулиганничали?
      – Да нет вроде. Только пили. Вот Нюра говорит, хотели авторитет у москвичей завоевать. Чтобы все по-столичному у них было.
      Нюра в сердцах бросила рубашку обратно в чемодан и хотела что-то возразить матери, но отец перебил ее. Он посмотрел на Федю.
      – Много вас было?
      – Значит... значит, их трое, ну и мы с Нюрой. – Федя собрался было упомянуть дядю Колю, но вовремя смекнул, что этого можно и не делать.
      – А вина сколько? – спросил его отец.
      – На нас... бутылка, значит.
      – Ну, с бутылки на пятерых... тут пьяный не будешь, даже с непривычки, – пробормотал Красилин, и это взорвало его жену.
      – Отец! Ды ты что мелешь-то?! Ты соображаешь, что говоришь?! "Пьяный не будешь"! Да хоть бы по наперстку выпили! Сегодня наперсток, завтра два, а дальше так и пойдет? Ты соображаешь, что они под влияние подпали?!
      Нюра вскочила с пола.
      – Чего под влияние, под какое еще влияние?! – раскричалась она. Отец! Ведь мамка тебе сама рассказывала, как Евлампия Андреевна опасалась: "Им, говорит, трудно адаптироваться будет..." А ведь Евлампия Андреевна еще какую правду сказала!
      И Нюра выложила отцу все, о чем они с Федей часа два тому назад поведали матери: о вчерашнем разговоре с Матильдой с подробными характеристиками Оли и Миши, о сегодняшнем нападении "психованного" на Федю, и о том, как Федя стушевался и Нюре после этого пришло в голову купить бутылку, чтобы восстановить престиж Красилиных во дворе, и о том, как "психованная" на глазах у милиционера схватила бутылку и стала пить из нее, и о том, как "курчавый" ни с того ни с сего разбил фонарь. Вера Семеновна иногда прерывала дочь, но не для того, чтобы опровергнуть ее рассказ, а наоборот, чтобы дополнить его.
      – Во, во! – сказала она. – Я как-то подошла к окну, гляжу, а на Федора нашего какой-то так и наскакивает, так и наскакивает... Сам росточком... Федьке, может, до подбородка будет, да и весь какой-то... соплей перешибешь, а он на Федора этак петухом, петухом, петухом!.. Уж чего он там Федору говорил, я не слышала, окошко закрытое было, только Нюра вот говорит, Федька стушевался.
      – Ну и слава богу, что он стушевался! – перебил Веру Семеновну муж. – Кабы он не стушевался, что бы от того петуха осталось? Хлебнули бы мы теперь!
      Тут Федя наконец придумал, как объяснить свое поведение: