Среди молодых новоселов был семи... нет, уже восьмиклассник Миша Огурцов. И уже три дня он пребывал в необычайном волнении. Поселившись тут, он узнал, что на одной площадке с ним будет жить Оля Закатова из параллельного класса.
      Когда Миша выпрыгнул из кузова грузового такси, Оля собиралась унести в подъезд два стула.
      – А! – сказала она, слегка улыбнувшись. – И ты здесь.
      – И я здесь, – растерянно ответил Миша.
      На этом разговор закончился, и они больше не встречались, но Миша-то знал, что встреча их обязательно состоится и обязательно состоится знакомство. За полтора года своего увлечения Олей Миша ни разу с ней не заговорил, а теперь он предавался мечтам, которые его одновременно и радовали и заботили. Предположим, ему удастся завоевать сердце Закатовой. Но ведь гордая Оля ни за что не признается первой в своих чувствах. Значит, это придется сделать ему. Миша перебрал множество вариантов объяснений в любви, но почему-то в голову лезла одна и та же фраза: "Знаешь... ты какая-то не такая, как все". Миша понимал, что эта фраза звучит глупо, что ее произносили многие поколения шестиклассников и даже пятиклассников, но отделаться от нее он не мог.
      Впрочем, на это была причина. Оля была действительно не такая, как все, и сделала она себя не такой, как все, под руководством своей умной мамы.
      Кира Игнатьевна была доцентом на кафедре оптики, у нее даже были свои изобретения. При всем этом она пользовалась большим успехом у мужчин, хотя не была красавицей, а была лишь миловидной. Кира Игнатьевна, по ее собственному выражению, "умела подать себя", и этому искусству она принялась учить свою дочь, как только заметила, что та начала поглядывать на себя в зеркало.
      – Лелька, слушай и запомни раз и навсегда: моде следует стадо, а создают моду личности. Не бойся показаться немодной, создай собственный стиль. Не говори себе: "Хочу быть как Алла Пугачева или Софи Лорен". Пусть другие говорят: "Хочу быть как Оля Закатова".
      Сначала было много драматических сцен в семье. Как ни плакала Оля, мама не позволила ей носить короткую стрижку. В пятом классе еще было несколько девочек с косами, а в шестом осталась одна только Оля. Эта единственная в классе коса привлекла внимание мальчишек, и они стали дергать ее. Дергали не больно, но часто, и тут Оля впервые подумала, что мама, пожалуй, права. Она стала замечать ревнивые взгляды других девчонок: вот, мол, никого из них мальчишки за волосы не дергают, а эту Ольку Закатову дергают.
      В седьмом классе Оля уже сама решила не отказываться от косы, только стала носить ее не на спине, а перекинув через плечо на грудь, и на затылке ее прическу украшал черепаховый гребень. Однажды учитель литературы сказал ей при всех:
      – Ишь какая ты у нас тургеневская девушка!
      В школе все девочки ходили, конечно, в форме, а вне ее предпочитали главным образом джинсы. А Оля вне школы носила темную, сильно расклешенную юбку и светлую кофточку, оттенявшую ее смуглое овальное лицо и темные волосы. Близкие подруги уговаривали ее:
      – Оленька, не ходи ты такой старомодной!
      Оля отмалчивалась и надевала джинсы только для сбора утильсырья или для загородного похода.
      Олины недоброжелательницы шипели:
      – Цирлих-манирлих! Старая дева!
      Но у мальчишек подобные замечания вызывали только ироническую улыбку. "Старая дева" была известна как одна из лучших волейболисток в школе.
      Как говорится, положение обязывает, и Оля уже без помощи мамы пришла к такой мысли: если она не такая, как все, по внешности, то ей и в поступках своих следует быть необыкновенной. Но в чем должна выражаться эта ее необыкновенность? Выручила Олю, сама того не подозревая, учительница физкультуры Инна Дмитриевна. В районном Доме пионеров проводились соревнования школьных волейбольных команд. Когда Инна Дмитриевна привела туда свою команду, все участницы ее пришли кто в джинсах, кто в тренировочных костюмах, и только Оля – в своей обычной расклешенной юбке и кофточке со стоячим воротничком. Она услышала, как физрук Дома пионеров негромко спросил про нее Инну Дмитриевну:
      – А это что у вас за томная газель?
      – Это не газель, Захар Ильич, – ответила учительница. – Это пантера, вот увидите!
      "Вот оно!" – подумалось Оле. Вот та самая личность, которую она будет собой являть: под внешним обликом "томной газели" будет таиться натура быстрой и бесстрашной пантеры!
      Все оставшееся до игры время девчонки говорили так громко, словно находились среди глухих, острили изо всех сил, хохотали, стараясь скрыть волнение и подбодрить себя. Одна только Оля держалась в дальнем уголке, не произнося ни слова, а когда физрук подошел и заговорил с ней, она отвечала робко, чуть слышно, опустив ресницы.
      Но вот она вместе с другими появилась на площадке уже не в кофте и юбке, а в трусах и майке, и физрук понял, что Инна Дмитриевна права. Оля знала, что она считается одной из лучших волейболисток школы, теперь она решила стать только самой-самой лучшей. В команде были девочки повыше ее, но она так прыгала, что все мячи противника отскакивали от ее блока. Не жалея себя, она кидалась на землю и поднимала такие мячи, которые уже почти касались площадки. Ее черепаховый гребень вылетел из прически. Коса распустилась, и темные волосы мотались по спине и по плечам, иногда закрывали глаза, и она отбрасывала их резким движением, и все это производило впечатление какой-то удивительной неукротимости.
      Игра кончилась, Олина команда победила с небольшим перевесом, и физрук лично вручил Оле оброненный гребень. Коленки и локти у нее были ободраны, но она уже успела превратиться в прежнюю тихоню. Когда она переоделась и привела в порядок прическу, к ней снова подошел физрук, на этот раз с Инной Дмитриевной, и учительница торжественно объявила ей, что Захар Ильич собирается включить ее в сборную района. У Оли и так голова кружилась от аплодисментов, которыми награждали ее зрители, а сейчас ей стало душно от радости. Но Оля заметила, что этот разговор слышат несколько ребят из ее школы, и решила всех поразить.
      – Спасибо большое! – сказала она негромко, однако так, чтобы ее слышали. – Я очень благодарна, но я отказываюсь.
      – Ну почему?! – вскричал изумленный физрук.
      – Так... Меня все это как-то мало интересует.
      Простодушный физрук был поражен, но Инна Дмитриевна почувствовала, что девчонка просто ломается, хочет, чтобы ее упрашивали, и она сказала довольно жестко:
      – Ну, думай, думай. Только не очень долго: тренировки скоро начнутся.
      Однако Оле самолюбие не позволило пойти на попятный и тем дать всем понять, что она действительно ломалась. Кроме того, она сообразила, что в сборной могли оказаться девочки и половчее ее, а это ее не устраивало. Короче говоря, вся школа жужжала о ее роскошном отказе.
      Но о волейбольном матче поговорили да забыли, а надо было как-то поддерживать интерес к своей персоне. Тут появился дядя Костя со своими разговорами о самбо. Оля запомнила несколько приемов и стала ездить к своей двоюродной сестре. Там была огромная тахта, и обе девчонки стали тренироваться, бросая на нее друг друга.
      В школе лишь немногие поклонники решались проводить Олю домой или оказать еще какую-нибудь услугу. Большинство выражали свое внимание другими способами: один, проходя мимо, влеплял своей симпатии щелчок в макушку, другой подкрадывался сзади и вдруг рявкал по-собачьи... Бедолагу, решившего произвести на Олю особенно сильное впечатление, звали Гоша Сумятин. Он подымался по лестнице в то время, когда Оля стояла на площадке, собираясь спуститься. Поднявшись, Гоша защемил между пальцами Олин нос и даже слегка повернул его. Оля реагировала не сразу. Она оглянулась, чтобы убедиться, есть ли тут зрители, и, увидев, что зрителей достаточно, шагнула немножко вперед, зажала сгибом локтя Гошкину шею, резко нагнулась, и Сумятин, перелетев через Олину спину, шмякнулся на лестницу.
      Оля перестаралась: Гошка так повредил себе колено, что несколько дней не ходил в школу. Олиных родителей вызывали к директору, но все обошлось: свидетели показали, что Сумятин первый стал выкручивать Закатовой нос.
      Нашла Оля и другие способы привлечь к себе внимание. Учеба давалась ей легко, и она временами давала такие представления. Предположим, вызывают ее к доске. Оля подымается и тихо говорит:
      – Извините, пожалуйста... Но я не прочитала того, что вы задали.
      – Почему? – машинально спрашивает педагог.
      – Так как-то... настроения не было, – тихо отвечала Оля.
      Двойка в журнале ставилась особенно жирная, в дневник вносилась соответствующая запись, но на следующем уроке того же учителя Оля отвечала на верную пятерку.
      Педагоги между собой говорили, что Оля способная девочка, но уж больно верченая, одни одноклассницы называли ее выпендрягой, другие восхищались ее смелостью, а число поклонников среди мальчишек росло. Оля была этим довольна, но сама никем не увлекалась.

      Как ни готовился Миша Огурцов к встрече с Закатовой, встреча, как всегда бывает в таких случаях, произошла неожиданно. Мишу послали за хлебом, он выбежал с сумкой из подъезда, свернул налево и вдруг услышал голос:
      – Огурцов! Почему не здороваешься?
      Миша обернулся и увидел, что на скамейке рядом с подъездом сидит Оля Закатова, держа на коленях раскрытую книгу.
      – А-а... Здравствуй, – хрипло ответил Миша. Он совсем забыл, что собирался при первой встрече небрежно бросить: "Привет, Закатова! Как устроились?"
      – Ты куда-нибудь спешишь? – без всякого выражения, лениво спросила Оля.
      Миша так растерялся, что сначала лишь молча покачал головой и только потом пробормотал, что никуда не спешит. Ведь похоже было, что Не Такая Как Все хочет сама вступить с ним в разговор! Так оно и получилось.
      – Тогда присаживайся, поговорим.
      Миша сел на краешек скамьи, как сидят на стуле перед директором школы, но скоро понял, что надо вести себя свободней. Он откинулся на спинку скамьи и даже положил ногу на ногу.
      Оля спросила, как они устроились на новой квартире, он ответил и спросил ее о том же, потом Оля задала такой вопрос:
      – Ты с кем-нибудь здесь уже познакомился?
      – Нет еще, – ответил Миша и добавил, что, по его мнению, здесь сейчас очень мало ребят, наверно, все уехали за город.
      Оля помолчала, скрестив на груди руки, потом сказала неторопливо:
      – Я сегодня довольно интересную информацию получила.
      – Информацию? – переспросил Миша.
      Оля кивнула.
      – В хорошенькой компании мы тут будем жить.
      – В каком смысле?
      – По нескольку приводов у каждого, а то и просто уголовники.
      Миша был так огорошен, что даже его робость перед Олей поубавилась. Он спросил, откуда у нее такая информация.
      – А у меня братик младший есть. Довольно шустрая личность.
      И Оля передала то, что сообщил Шурик о подслушанном телефонном разговоре Матильды и о его разговоре с Семкой. Надо сказать, что Шурик, сам того не замечая, несколько сгустил краски. По его словам выходило, что Семкин брат вполне законченный малолетний преступник, а остальные юные новоселы ничуть его не лучше.
      – А может, это просто болтают? – предположил Миша.
      – Не похоже. Все-таки братик мой разговор дочки управдома подслушал. Кстати, эта дочка тоже хороша птица.
      – А она что?
      – Хвалилась, что у нее хороший хук справа, грозилась кого-то избить за какую-то Матрену...
      Оля рассказала еще о некоем Тарасове или Тарасенко, вернувшемся недавно из колонии, и, помолчав, продолжала неторопливо:
      – Так что советую тебе хоть немножко свою внешность изменить.
      – Это зачем изменить?
      – Ты такой гладенький, такой умытенький... Это может вызвать раздражение у здешней шпаны. Как бы они тебя не затащили в темный закоулок.
      Оля не знала, что ударила Мишу по очень больному месту. Он был малый упитанный, но отнюдь не полный, лицо у него было грубоватое, с толстыми губами и кое-как слепленным носом, но цвет этого лица Мишу давно мучил. Он был такой нежный, такой бело-розовый, как у младенца ясельного возраста. Да еще его волосы представляли собой копну золотистых кудряшек.
      Теперь его розовое лицо стало красным.
      – Ну, знаешь, Закатова... Я хоть гладенький, хоть умытенький, но я ведь тоже кулаками махать умею.
      Оля насмешливо прищурилась:
      – Да? В школе я этого что-то не замечала.
      Миша вскочил. Он понял, что надо поставить на место эту зарвавшуюся Не Такую Как Все.
      – В общем, Закатова, пусть я гладенький, пусть я умытенький, только я смогу найти общий язык с этой шпаной. Всего! – И он пошел прочь, размахивая пластмассовой сумкой.
      Как раз в этот момент к противоположному корпусу подъехало грузовое такси. Светловолосая женщина вылезла из кабины и крикнула:
      – Телята! Приехали!
      Но "телята" уже сами выпрыгнули из кузова. Это были парень и девушка. Сколько им лет, Оля сразу не смогла определить. За ними соскочил на асфальт коренастый лысый человек, как видно их отец. Лица у его детей были совсем ребячьи, но девушка была ростом с отца, а парень значительно перерос его. Взрослые цветом лица не отличались от большинства москвичей, а лица и голые по локоть руки ребят были покрыты таким ровным золотистым загаром, что Оля подумала: "Из деревни прибыли". И она не ошиблась.
      Иннокентий Васильевич Красилин работал бригадиром на стройке, а его жена – штукатуром. Рассказывать, как эти сибиряки очутились в Москве и устроились здесь, долго. Скажу только, что, пока они не получили квартиру, их дети-двойняшки оставались в далеком сибирском поселке у деда с бабкой. Чтобы навестить ребят, Красилиным приходилось лететь в Красноярск на "Ту", там пересаживаться на самолет поменьше и лететь до районного центра Богучаны на Ангаре, а оттуда, уже на "Аннушке", до поселка леспромхоза.
      Дальше Богучан Федя с Нюрой не уезжали, поэтому смотрели на мир немножко иными глазами, чем жители больших городов. Железную дорогу они видели только в кино, зато на самолет смотрели, как москвич на такси: заплатил трешку и лети за покупками в райцентр. Когда Нюра сломала ногу, скорая помощь прибыла за ней на вертолете. Лет двенадцати Федя уже знал многое об устройстве космического корабля, но однажды, рассматривая в журнале фотографию высотного здания, спросил:
      – Деда! А как же это люди с двадцатого этажа за нуждой бегают?
      Дело в том, что даже в районном центре самые высокие дома имели не больше двух этажей, канализации не было и в каждом дворе, в дальнем углу, стояла деревянная будочка. Дедушка – человек бывалый, прошедший войну, объяснил, что подобные приспособления в больших городах находятся непосредственно в квартире.
      – Это как же?! – возмутился Федя. – Нужник в самом дому?! Во "гигиена"-то!
      Пришлось ему рассказать об устройстве канализации и унитаза, которого Феде даже в кино видеть не довелось, и это поразило его больше, чем все чудеса кибернетики и полеты космонавтов. Ведь с ними он был давно знаком и по фильмам, и по книгам, и по радиопередачам.
      Легко понять, с каким нетерпением ждали Красилины возможности перевезти ребят в Москву, а уж о том, как ждали этого переселения Нюра с Федей, и говорить нечего. И вот, наконец, свершилось! Сначала был полет в авиалайнере, в котором кур и поросят на рынок не везли, как на "Аннушке", но где перед пассажирами ставили поднос с ужином, потом поездка в автобусе "Икарус", потом поездка в метро. И тут опять-таки: о лестнице-чудеснице Федя читал и видел ее в кино, как видел и подземные дворцы – станции, а об автоматах, меняющих двугривенные на пятаки или пропускающих пассажиров за пятак в метро, он до сих пор не знал, и они произвели на него огромное впечатление.
      Нюру, не такую впечатлительную, раздражало поведение брата.
      – Федька! – шипела она. – Ну что ты стал и глаза вылупил?! Как будто в первый раз увидел!
      – Во! А то не в первый раз? – удивлялся Федя.
      – Гляди! На нас смотрят и небось думают: "Бона! Из лесной трущобы приехали!"
      – Ну а мы откуда? Из Чикаго, что ли?
      За первый час пребывания в коммунальной квартире, где у родителей была маленькая комнатка, Федя несколько раз спустил воду из бачка, потом открыл крышку и исследовал его устройство, потом очень долго мылся в ванной и под душем. Все это бесило Нюру. Она старалась показать соседям, что давно привыкла к современным удобствам.
      Во дворе нового дома Красилины быстро разгрузили машину и отпустили ее. У Красилина-старшего были брезентовые ремни, которыми пользуются грузчики, и Оля увидела, как отец с сыном сами унесли все тяжелые вещи в подъезд. Когда во дворе остались только вещи полегче, мать семейства объявила:
      – Ну, телята, отдыхайте пока, а мы с отцом пойдем глянем, что куда становить.
      Оля подумала, что "телята" уж никак не могут быть хулиганами, о которых говорила Матильда, и снова принялась за чтение, а "телята" сели на стулья возле груды пожитков и стали смотреть на высокий, весь в лоджиях, противоположный корпус. Точно такой же корпус возвышался у них за спиной.
      – Здесь даже покультурней будет, чем на той квартире, – тихо заметила Нюра.
      – Ага, – так же тихо сказал Федя. – И народ здесь, должно быть, культурный. – Он указал глазами на Олю: – Вон гляди, какая девчонка!
      – Ох, Федька, ну и бабник из тебя растет! – зашипела Нюра. – Молоко на губах не обсохло, а уж такой бабник!
      – Да ну тебя! – почти прошептал Федя. Он забыл, что его сестра не выносит, когда он проявляет интерес к женскому полу.
      – Чего "ну тебя", чего "ну тебя"?! Не успел приехать и уже разглядел!
      – Да ла-адно тебе!
      – Ничего не "ладно"! Слушать противно!
      Нюра схватила какой-то узел, один из стульев и ушла с ними наверх. Федя тоже взял кое-что из вещей и отнес в квартиру. Потом он поскорей снова спустился, чтобы в отсутствие сестры еще раз посмотреть на Олю. Но он успел увидеть, лишь как Оля уходит к себе в подъезд. Зато Федя заметил, что возле их вещей околачивается странное существо в тельняшке и широченных брюках, вышитых розами. Существо это с явным любопытством поглядывало на Федю, а Федя стал поглядывать на существо, стараясь определить, мальчишка это или девчонка. Наконец он сказал:
      – Слышь... Поди-ка сюда!
      Штаны с розами быстро приблизились.
      – Тебя как звать? – спросил Федя.
      – Матильда.
      "Девчонка", – догадался Федя и снова спросил:
      – Ты что, не русская?
      – Н-ну... У меня отец испанец.
      "Надо же!" – про себя удивился Федя и задал следующий вопрос:
      – Ты здешняя?
      Полуиспанка кивнула, а Федя понизил голос:
      – Слышь-ка... Кто это черненькая такая, симпатичная... На той лавке сидела, а сейчас в ту дверь ушла?
      – Ну, Федька! – раздалось за его спиной. Это неслышно подошла Нюра.
      – Нюрка, кончай давай! – В голосе Феди было столько отчаяния, что Нюра не стала продолжать.
      Матильда не обратила на эту сцену внимания. Она смотрела на противоположный корпус.
      – В том подъезде? – переспросила она. – Черненькая такая? Красивая? Ее Оля Закатова зовут. – Матильда помолчала немного и добавила, вздохнув: – В тихом омуте черти водятся.
      – Чего? – не понял Федя.
      – Это в каком смысле – черти водятся? – спросила Нюра.
      – Ну, вот в таком... Я вот недавно стихи поэта Лермонтова читала, и вот одно из них... ну прямо как будто Лермонтов его специально про Ольгу написал.
      – А какие стихи-то? – спросила Нюра.
      Матильда помолчала, припоминая, потом произнесла негромко, но с выражением:
      – "Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла".
      Услышав такое, брат и сестра несколько секунд смотрели друг на друга. Наконец Нюра нашла, что спросить:
      – Ну а в чем эта злость-то ее заключается?
      Матильда сначала грустно опустила длинные темные ресницы, потом подняла их и посмотрела большими глазами на Федю, на Нюру.
      – В чем? Ну, вот скажите мне, пожалуйста: это хорошо, если она на незнакомого человека кидается и с ног его сбивает?
      Брат и сестра опять переглянулись.
      – А... а за что она его? – спросил наконец Федя.
      – В том-то и дело, что ни за что, просто чтобы отчаянность показать. Приемы изучила, и вот... людей сбивает.
      Красилины опять помолчали.
      – Во, Федька, твоя интеллигенция! – заметила Нюра и снова обратилась к Матильде: – И много у вас таких?
      Матильда грустно смотрела на асфальт у себя под ногами.
      – Вообще тут все ребята у нас какие-то ужасно отчаянные. Просто до невозможности.
      – И этот тоже? – спросила Нюра, кивнув куда-то в сторону.
      Матильда взглянула в том направлении и увидела Мишу, который возвращался из булочной. Про Ольгу Матильда не врала, она лишь передавала то, что узнала из разговора Семы с Шуриком. Но сейчас перед ней стояли такие внимательные, такие заинтересованные слушатели, что она опять забыла о словах матери насчет психиатра.
      – Он что, не лучше будет? – спросила Нюра.
      – Лучше! – с сарказмом воскликнула Матильда. – Не смешите меня, пожалуйста!
      – А он чего? – спросил Федя.
      – А он... Ну, пусть он курит, пусть он водку пьет, но он ведь главное... – Что "главное", Матильда еще не придумала и умолкла, а потом и вовсе прикусила язык, уставившись на Огурцова.
      Тот как раз проходил мимо. Миша все еще переживал разговор с Олей, он мечтал показать этой Закатовой, что не такой уж он "гладенький да умытенький", не такой пай-мальчик, как она считает. Одетый в летний тренировочный костюм, он шел теперь враскачку, отведя локти в стороны, как это делают тяжелоатлеты, подходя к штанге. Нижняя губа его была оттопырена, и он косился на Красилиных с таким видом, словно еле сдерживался, чтобы не дать кому-нибудь по шее.
      "А ведь и в самом деле бандюга какой-то", – мелькнуло в голове Матильды.
      – Матильда! – послышался крик Марии Даниловны.
      – Чего-о?
      – Я тебе велела со стола убрать, а ты опять лясы точишь.
      – Иду-у! – Матильда направилась к своему подъезду и уже на ходу обернулась к Феде с Нюрой. – Я вам еще про самого главного не рассказала, про Тараскина. Вот это уж бандит так бандит настоящий.
      – Во, Федька, твои "культурные"! – заметила Нюра, глядя вслед Огурцову.
      Федя задумчиво пробормотал:
      – Выходит, дед правильно говорил, что в больших городах преступность повышенная. – Он помолчал и высказал такое предположение: – А может, здесь у них просто мода такая: на взрослых ноль внимания и безобразничать всяко.
      – Ну, а если мода, – энергично заговорила Нюра, – значит, мы у них будем в немодных ходить. Вот, мол, скажут, косолапые приехали! А тут еще мамка нас при всех телятами зовет. – Нюра сузила голубые глаза и сердито уставилась на брата. – А ты, Федька, и в самом деле не будь таким губошлепом. Давай побоевитей становись. А то как бы тебя твоя краля... вон которая на людей кидается... как бы она тебе самому не съездила.
      – Нюрк!.. Ну, ты опять?!
      – Вот те и опять! Стой здесь, сторожи. Тут небось ворья полно, а мы вещи так бросаем.
      Нюра взяла еще два стула и понесла их наверх. Федя стоял, смотрел на Олин подъезд, и в ушах у него звучали слова Лермонтова: "Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла". Его сестра скоро вернулась.
      – Федьк!.. Ты давай не тревожь родителей, не говори про здешнее население. Они и так беспокоятся, как мы тут адаптируемся.
      – Ага. – Федя кивнул. – Это Евлампия мамку напугала.
      Евлампией ребята звали их классную руководительницу Евлампию Андреевну. Когда Вера Семеновна прилетела за детьми, старая учительница долго пила с ней чай и все вздыхала о том, как ребятам, выросшим в тайге, будет трудно адаптироваться, то есть приспособиться к жизни в городе.
      – Ничего! Садаптируемся, – процедила сквозь зубы Нюра. – Я тут кое-что сообразила. Ступай!
      Теперь Федя ушел, а Нюра осталась при вещах. В это время снова появилась Матильда. О своем зароке она больше не вспоминала. Ей не терпелось поразить Нюру какой-нибудь ужасной историей про Лешу Тараскина. Но разговор принял несколько неожиданный для Матильды оборот. Когда она приблизилась к Нюре, та привалилась спиной к дверному косяку, скрестив на груди руки, и огорошила Матильду таким вопросом:
      – Эй! Как тебя? Где тут поближе бутылёк купить?
      – Что купить?
      – Бутылёк. Ну, бутылку. Ты чо, не понимешь?
      – А-а! – догадалась Матильда. Она объяснила Нюре, как пройти до магазина, потом спросила, благожелательно улыбаясь: – Ваши родители хотят сразу новоселье отпраздновать?
      – При чем тут родители? – Нюра пожала плечами. – Это мы с братом. Привыкли с бичами... каждый день после школы.
      – С кем? – переспросила Матильда.
      – Ты что, про бичей не слыхала?
      Матильда лишь похлопала ресницами да качнула головой, и Нюра поняла, что ей найдется чем козырнуть. Когда-то в их места ссылали так называемых тунеядцев – спившихся, потерявших человеческий облик людей, всячески уклонявшихся от труда. Впрочем, полностью избежать его им не удавалось, все-таки надо было на что-то жить, и они брались за случайную работу: где баржу разгрузить, где дрова напилить. Получив сколько-то денег, они начинали пьянствовать. Потом тунеядцев перестали присылать, вняв протестам местных жителей, но многие, уже присланные, там и остались. Оседали там и уголовники, отбывшие срок в местах заключения. Многие возвращались к честному труду, а некоторые сливались с тунеядцами. Вся эта публика именовалась бичами – так на морском жаргоне зовут матросов, которые праздно околачиваются на берегу. Как попало это словечко в самый центр Сибири – никто объяснить не мог.
      И дед, и прадед Нюры и Феди были в свое время старателями, и ребята, конечно, наслушались рассказов о прежней жизни на приисках, с ее тяжелым трудом, пьяным разгулом и поножовщиной. Запомнили они и некоторые жаргонные выражения стародавних времен, так что у Нюры был довольно богатый репертуар для выступления перед Матильдой. Она объяснила последней, что такое бич, потом сузила глаза и добавила неторопливо и отчетливо:
      – Только гляди не скажи родителям, что мы употребляем. А то, знаешь... Ангара все примет.
      – Какая Ангара? – не поняла Матильда.
      – Ну, не Ангара, так эта ваша... Москва-река.
      Матильда помолчала, подумала и пришла к заключению: похоже, ей намекают, что она может очутиться в реке с камнем на шее. Но, не поверив собственным ушам, она все-таки решила уточнить:
      – Я... Я немножко не понимаю...
      – А че тут понимать? Тут и понимать нечего: будешь свистеть, мы с Федором тебя на мясо продадим.
      Тут появился Федя. Брат и сестра забрали последние вещи и ушли, а Матильда медленно побрела по двору. Глаза ее были широко открыты, но ничего не видели. Никогда нигде, даже в самых страшных кинофильмах, она не слышала таких изощренных, таких леденящих душу угроз: "Москва-река все примет... Мы тебя на мясо продадим..."
      Но вдруг снова мысль о странных совпадениях так поразила ее, что она остановилась. Нет, что же это получается? Она наврала, что Тараскин побывал в колонии, а по словам Шурика и Семки, он и в самом деле там побывал... Она придумала, что все ребята во дворе ужасно отчаянные, и вот вам, пожалуйста: Ольга с ее каратэ, а теперь эти... которые без бутылька не обходятся, не говоря уж о Демьяне, который дважды в милиции побывал... А вдруг все это не вранье? Вот мать говорит, что всякая там телепатия, всякие там ясновидящие – все это антинаучно. А вдруг мать ошибается и все это научно?! Тогда, значит, что же? Тогда выходит, что она, Матильда, обладает даром угадывать характеры и даже судьбы людей! Матильда помотала головой и сказала вслух: