Сорокалетний Данила Акимович был холост. Отец его давно умер. Большую часть зимы в его маленькой двухкомнатной квартире жила мать. С начала весны и до поздней осени она уезжала к себе в деревню, где работала на колхозной пасеке да еще держала и собственные ульи. В такое время Данила Акимович столовался у Лидии Георгиевны – жены Федора Болиславовича и матери двух девочек, из которых одна училась в восьмом классе, а другая уже собиралась поступать в институт в областном центре.
      Как всегда, так и в этот раз, Лидия Георгиевна накрыла стол в кухне, поставила перед директором и своим мужем по тарелке щей и ушла в комнату. Данила Акимович встал, прикрыл плотней дверь и, вернувшись на свое место, вполголоса спросил учителя:
      – Скажи: у Лидии Георгиевны капроновые чулки есть?
      Федор Болиславович опустил ложку в тарелку и уставился на друга сквозь стекла очков.
      – Откуда мне знать? Я в ее гардеробе не копаюсь. А зачем тебе?
      – Нам бы три штуки, – не отвечая на вопрос, продолжал директор. – Тебе, мне и Раисе Петровне.
      – Да ты скажи толком, зачем?
      Когда директор изложил наконец свой план действий на завтра, учитель даже вскочил от возмущения. Очки его засверкали, серые усы ощетинились.
      – Данила Акимович! Ну ты... ну ты извини меня!.. – Он оглянулся на дверь и продолжал уже хриплым шепотом: – Ну... ну ты, право, как маленький: только-только у нас гора с плеч свалилась в смысле этого Мокеева, а ты уж такое затеял, что про нас не только в районной, в "Учительской газете" фельетон готов!
      У Данилы Акимовича была такая черта: чем сильнее кипятился в споре его собеседник, тем мягче говорил он сам.
      – Федор Болиславович, да ты сядь! Давай потолкуем спокойно.
      – Не могу я сидеть, когда ты такое говоришь! Мне как-никак шестой десяток пошел, а ты черт-те что предлагаешь! Может, скоро на карачках прикажешь перед ними бегать.
      – Ну, не хочешь сидеть, так стой, но спокойно выслушай меня. Ты сколько лет уже преподаешь?
      – Да с тех пор, как ты меня сюда заманил. Остался бы мастером на промкомбинате – горя бы не знал.
      – Ну ты, однако, их психологию за это время изучил? Я говорю вот о таких... которые только четвертый класс кончают?
      – А чего ее изучать? У меня своих двое, выросли уже.
      – Так вот пойми, какое у нас положение...
      – С тобой весь обед остынет, – проворчал учитель. Он сел и снова принялся за щи. – Говори. Слушаю.
      – Нам с тобой известно, что девку ни за что собираются крапивой отхлестать. Тебе совесть позволит такое допустить?
      – Ну нет, конечно.
      – Так как же ты думаешь это дело пресечь? Административными мерами?
      Федор Болиславович молчал и думал, работая ложкой. Данила Акимович продолжал:
      – Ну ладно, положим, я завтра приду к ним в класс и скажу: "Так, мол, и так, мне известно, что вы собираетесь учинить. Если учините – вызовем родителей, весь класс будет наказан. Каково после этого будет Мокеевой и Хмелеву? Да их же со свету сживут, сам знаешь, каким этот народ бывает порой жестоким.
      – Да. Тут вопрос, конечно, – задумчиво пробормотал учитель.
      – Ну, вот! А если мы это дело на игру перевернем? Ты понимаешь, что это у них наполовину игра? Какого-то фильма насмотрелись и давай чулки на лицо напяливать... А если мы сами включимся в эту игру, потом по-хорошему с ними поговорим, они же обо всех конфликтах позабудут!
      – Да ведь кто-нибудь из них уделается с перепугу, если ты перед ними с чулком на голове возникнешь да еще в темноте или в сумерках хотя бы.
      – А мы недолго будем в чулках. Подойдем только и сразу снимем.
      – И пойдет про нас славушка. Кто-нибудь возьмет и скажет родителям: мы, мол, гуляли себе спокойно, а директор и еще один взрослый псих наскочили на нас в темноте и давай пугать.
      – Да они же объяснят родителям, с какой целью мы такое затеяли.
      – Десять человек объяснят, а один еще наврет чего-нибудь для пущего эффекта. И потом не забывай, что среди родителей есть такие вот... вроде Мокеева.
      Обычно сдержанный, директор вдруг рассердился. Он бросил ложку в тарелку и откинулся на спинку стула.
      – Так как, по-твоему, нам в нашей работе надо на Мокеевых ориентироваться, на дураков, которые шуток не понимают? Это первый вопрос. А второй такой будет: что ты сам-то предлагаешь? Какую альтернативу? Или, по-твоему, нам самоустраниться от этого дела нужно, пусть творят, что хотят?
      Никакой альтернативы Федор Болиславович придумать не смог и наконец сдался.
      – Только знаешь, что я тебя попрошу, – сказал он. – Ты хоть Раису Петровну не заставляй чулок напяливать. Мы с тобой люди в возрасте, нас они давно знают, так что авторитета у нас от всего этого, пожалуй, не убавится, а она ведь совсем молоденькая, они после такого дела станут фамильярничать с ней да на головах ходить: она, мол, своя в доску.
      С этим директор сразу согласился, но сказал, что учительница должна будет находиться где-то поблизости и появиться, когда ее позовут для разговора с ребятами.
      После того, как план операции "Капроновый чулок" был разработан, Федор Болиславович поднялся.
      – Ладно! Пойду узнаю, как там у нас с этой... с материальной частью.
      Он ушел в комнату, где Лидия Георгиевна гладила белье.
      – Мать! У тебя случаем не найдется пары капроновых чулок, вышедших из употребления?
      – Посмотреть надо. – Лидия Георгиевна даже не поинтересовалась, зачем ее супругу капроновые чулки. Он часто выпрашивал то лоскуты материи, то другой какой-нибудь хлам для всяких поделок в школьной мастерской.

      Ровно в шесть часов, как было условлено, к Даниле Акимовичу явился Хмелев. Он слушал, вытаращив глаза, когда директор излагал свой план операции "Капроновый чулок", потом вдруг вскинул голову и осклабился.
      – Данила Акимович, а вы ведь это... и правда!.. Они знаете как ржать будут, когда узнают, что это вы! И они вас еще больше зауважают, вот увидите!
      Потом состоялся разговор с Раисой Петровной, которая жила в том же доме. К ней Данила Акимович пришел вместе с Федором Болиславовичем. Когда ей рассказали о готовящейся расправе над Мокеевой, она возмутилась и заявила, что завтра проведет беседу со всем классом о том, как постыдно такое намерение. Директор и учитель попросили ее этого не делать, сказали, что сами проведут такую беседу, застав заговорщиков на месте преступления. Узнав, что эти два немолодых человека собираются сидеть в засаде, подобно ее четвероклашкам, учительница так растерялась, что оба друга, не сговариваясь, решили умолчать о своих капроновых чулках.
      Оказалось, что знакомые Раисы Петровны живут в доме с палисадником как раз напротив бани, и она согласилась посидеть вечерком в этом палисаднике вместе с Хмелевым, ожидая, когда их позовут.
      Директор и завхоз ушли, а учительница впала в раздумье: или у этих двоих не все в порядке с головой, или она ничего не смыслит в педагогике и напрасно выбрала такую профессию.
      Когда друзья вышли от Раисы Петровны, Федор Болиславович предложил:
      – Ну, как, может, прогуляемся до этой самой бани, глянем как там и что?
      – Давай, – согласился директор. – Произведем рекогносцировку на местности.
      Скоро оба стояли на пустыре между обуглившейся стеной бревенчатой бани и стеной кочегарки с закопченной штукатуркой над черным проемом окна. Здесь, среди сорной травы, тянулась тропинка, протоптанная местными жителями от улицы Кирова до улицы Кедровой.
      – Неуютное местечко, – заметил директор. – Особенно, если вечером.
      – Н-нда! – согласился Федор Болиславович. Оба понимали, что устраивать засаду в бане или в кочегарке нельзя: ведь сами заговорщики выберут именно это место. Друзья прошли до конца тропинки, где она выходила на Кедровую улицу сквозь пролом в старом штакетнике. Тут Федор Болиславович сказал:
      – Вот тебе, смотри!
      По эту сторону забора тянулись густые заросли малинника. Большинство ягод поедалось ребятней еще незрелыми, но некоторым удавалось уцелеть. Этому способствовала крапива, которая любит расти рядом с малиной и служит ей своего рода телохранителем. Заросли малины постепенно наступали от забора в глубь двора, а в авангарде двигалась крапива.
      – Вот! – повторил учитель труда. – Залезай сюда поглубже и играй себе на здоровье... Хочешь – в индейцев, хочешь – в казаки-разбойники. А я с той стороны засяду, чтобы их потом в клещи взять.
      Данила Акимович увидел, что такие же заросли топорщатся у забора вдоль улицы Кирова. Он отметил про себя стратегическую мудрость своего друга, и еще он подумал, что Федор Болиславович начинает втягиваться в игру.

      Было ясно, что заговорщики соберутся заблаговременно, поэтому на следующий вечер часов в восемь директор уже сидел в зарослях, метрах в двух от того места, где тропинка выходила на Кедровую улицу. На нем был брезентовый рыболовецкий плащ с капюшоном, поэтому он не пострадал от крапивы. В кармане плаща лежал капроновый чулок. Данила Акимович сидел, привалившись спиной к забору. Чуть раздвинув листву перед собой, он мог видеть тропинку, проход между баней и кочегаркой и заросли у противоположного забора, где затаился Федор Болиславович.
      Директору недолго пришлось скучать. Справа, совсем близко от него, послышались приглушенные голоса, и на тропинке появились двое: толстый мальчишка и маленькая девочка. Они были одеты обычно, по-домашнему, но каждый держал под мышкой какой-то узел. Директор мог видеть их только со спины, но все же догадался, что это Ваня Иванов и Томка Зырянова. Так оно и оказалось. Пройдя несколько шагов, Иванов вдруг остановился.
      – Э!.. А крапива?! Давай лучше здесь наберем, там она жухлая какая-то.
      Оба повернулись и направились прямо к тому месту, где сидел директор. Данила Акимович внутренне съежился. Ведь одно дело – эффектно, в нужный момент появиться перед ребятами, и совсем другое – предстать перед ними сидящим в кустах именно сейчас, а потом объяснять им, зачем он сюда забрался. Однако эти двое были слишком заняты своим делом и ничего не заметили.
      – Ой!.. Кусается!.. – тихо сказала Зырянова.
      – А ты ее под самый низ бери, у самого корня, потом в газетку. На, держи! Вот так ее оберни. – Иванов достал из своего узла газету, оторвал от нее кусок и передал Зыряновой.
      Только они покончили с этим, как на тропинке, тоже со стороны Кедровой, появился Оганесян. Иванов с Зыряновой посоветовали ему, как и они, вооружиться крапивой, и он тоже был снабжен клочком газеты. Когда все трое вернулись на тропинку, Зырянова сказала:
      – А вон еще наши идут.
      И правда, со стороны улицы Кирова появились еще трое. Одного из них Данила Акимович сразу узнал – это был эвенк Гриша Иннокентьев, а двоих он хоть и встречал много раз, но не знал по фамилии.
      Иванов, Оганесян и Зырянова двинулись было навстречу пришедшим, но Иванов вдруг снова остановился:
      – Э!.. А вдруг у них репетиция раньше закончится! Вдруг она уже теперь сюда идет!
      – Ой, и правда! – пискнула Томка Зырянова и исчезла из поля зрения директора. Тот понял, что она подбежала к пролому в заборе и обозревает Кедровую улицу, на которой метрах в двухстах находился Дом культуры. Через несколько секунд она вернулась.
      – Никого! Давайте я тут останусь наблюдать. Я знаете какая зоркая, папа говорит – у меня глаза, как у ястреба.
      – Валяй, – согласился Иванов. – Только ты замаскируйся сперва, чтобы потом не суетиться.
      Томка развернула узел, который держала под мышкой. Оказалось, что это старый мужской пиджак. Он был такой огромный, что, когда Зырянова надела его на себя, и шея и грудь ее оказались совершенно открытыми, а сам пиджак не мог удержаться на ее узеньких плечах. Кроме того, Зырянова не могла самостоятельно застегнуть пуговицы на нем, потому что рукава свисали на четверть метра ниже ее рук.
      – Не могла чего-нибудь поменьше достать? – проворчал Иванов.
      – Ничего, Вань, мы сейчас уладим, – примирительно сказал Оганесян. Он вытянул ремень из петель на потрепанных брюках (они хорошо держались и без ремня) и шагнул к Зыряновой. – Запахнись как следует.
      Зырянова запахнула пиджак, и одна его пола оказалась у нее на спине. Оганесян опоясал ее своим ремнем, потом оба мальчишки закатали рукава пиджака, чтобы Томка могла держать крапиву. Платье Зыряновой оказалось короче пиджака, так что из-под него были видны лишь тонкие ноги в синих носках и полу кед ах.
      – Надо было брюки какие надеть, – снова проворчал Иванов. – Теперь Мокеева догадается, что ты девчонка. Да еще по росту поймет, кто ты такая.
      Зырянова не успела ответить, потому что со стороны улицы Кедровой появились еще четверо: Нюша Морозова, которая ревела у директора в кабинете, хладнокровный красивый блондинчик Игорь Цветов и девочка с мальчишкой, фамилий которых директор не знал. Иванов с Оганесяном устремились к бане, а Томка снова исчезла из поля зрения директора, заняв свой пост у пролома.
      "Так! Ровно десять. Десять на одну, – сказал про себя директор. – И все писаки тут... Как видно, это самое ядро у них, самые заводилы. И еще девчонки тут!"
      Он подумал было о том, что в его школьные годы девочки были другими, но тут же вспомнил, как здорово его однажды отлупили две представительницы слабого пола, с которыми он учился в третьем классе, вспомнил и пришел к мысли о том, что молодежь, и дети в том числе, не так уж сильно меняются со временем, как думают взрослые люди и особенно старики. Просто с возрастом у людей меняется отношение к молодежи. Как и раньше, так и теперь среди ребят есть умные и дураки, есть подлецы и рыцари, есть любознательные и ко всему равнодушные.
      Между тем заговорщики продолжали топтаться между кочегаркой и стеной бани, не переодеваясь, не прячась, явно рассчитывая на бдительность Зыряновой. Как видно, главную роль играл среди них толстый Ванька Иванов, который протягивал руку то в сторону бани, то в сторону кочегарки, давая какие-то руководящие указания.
      Как-то неожиданно для себя директор заметил, что солнце уже зашло. Впрочем, сумерки были светлые, ведь приближалась пора белых ночей. Заговорщики уже не суетились, не жестикулировали, а стояли почти неподвижно, глядя в сторону Кедровой улицы. И вдруг директор увидел, как по тропинке понеслась Томка, хрипло повторяя:
      – Идет! Приближается! Идет!
      Томкин хрип мог расслышать только директор, но заговорщики и так поняли, что к чему. Одни бросились в кочегарку, другие полезли в обгоревшие оконные проемы бани. Вскоре и Томка нырнула в кочегарку.
      Зырянова хвасталась остротой своего зрения, однако не сразу распознала Мокееву, и та появилась гораздо раньше, чем ожидал директор. На Луизе были джинсы, сверху, несмотря на очень теплый для сибирского мая вечер, Мокеева надела синтетическую, под кожу, куртку, на голову – зимнюю шапку-ушанку, а на руки – варежки. В левой руке у нее болталась пустая сумка для продуктов (в ней, как видно, Луиза спрятала до времени свои доспехи), в правой руке она держала недлинную, но увесистую дубинку, пряча ее за спиной. Небольшого роста, но коренастенькая, она шла медленно, все время оглядываясь вправо, влево и назад, так что директор мог временами видеть ее широкую решительную физиономию со втянутыми внутрь губами и большими настороженными глазами.
      "Смелая девчонка!" – с уважением подумал директор. Он откинул капюшон, натянул на голову вынутый из кармана чулок и снова закрыл ее капюшоном. Тут ему пришло в голову тоже сорвать несколько стеблей крапивы, а когда он сделал это, до него донесся звонкий голос Луизы:
      – Только тронь!.. Только тронь!.. Ну, подходите! Ну, только тронь!..
      Выбравшись из зарослей, директор увидел, что Мокеева уже окружена непонятными фигурками без лиц, что она вертится на одном месте, размахивая дубинкой и повторяя свое приглашение "подходить". В следующий момент он увидел, что туда же бежит Федор Болиславович в длинном дождевике, с кепкой на голове и с лицом, затянутым чулком. Увидел и тоже побежал туда. Оба прибыли на театр военных действий почти одновременно.
      – Ы-ыить!.. – сказал завхоз страшным голосом. – Вот мы вас всех сейчас!
      – Так! Попались! – в тон ему пробасил директор. Оцепеневшие заговорщики выглядели живописно. Голова у каждого была затянута чулком, зато в костюмах царило великое разнообразие. Один надел на себя пестрое девчоночье платье (очевидно, старшей сестры), из-под которого виднелись брюки, другой был в полосатой матросской тельняшке, болтавшейся ниже колен, третий нарядился в старую мужскую рубаху, бывшую когда-то белой...

      Всеобщее молчание длилось так долго, что директор счел нужным разрядить обстановку. Он откинул капюшон и сдернул с головы чулок. То же самое сделал и Федор Болиславович. Эти действия педагогов вызвали обратный эффект: оцепеневшие фигуры оцепенели еще больше, только одна Луиза стянула с себя шапку-ушанку и стала обмахивать ею взмокшую, с куцыми косичками голову.
      – Так! – приглаживая растрепанные чулком волосы, заговорил Данила Акимович. – Маски вы можете не снимать, меня ваши личности не интересуют, а вот штаны снимайте! Снимайте, снимайте штаны, и я вас сейчас крапивой, как вы Мокееву хотели. Ну, что вы стоите?! Снимайте штаны!
      И еще несколько секунд продлилось молчание. Потом одна из масок поднесла ладошку тыльной стороной к губам, и оттуда послышалось:
      – Хи-хи!
      – Хи-хи-хи! – донеслось из-под черного чулка, владелец которого был одет в женское платье.
      – Снимайте, говорю, штаны! – повысил голос директор, размахивая пучком крапивы.
      Тут заговорщик в женском платье сдернул с головы черный чулок, и оказалось, что это эвенк Гриша Иннокентьев. Он сказал, улыбаясь:
      – Данила Акимович, нам неловко снимать: тут у нас и девочки.
      Директор с удовольствием отметил, что атмосфера разрядилась.
      – Ишь какой смелый нашелся! – сказал он, а Федор Болиславович тут же продолжил игру:
      – Данила Акимович! Так вот давай с этого храбреца и начнем: отведем его в сторонку и пусть он за всех трусов пострадает маленько.
      – А что? Дельное предложение! – сказал директор. И он увидел, как Оганесян тоже сорвал с себя чулок, его примеру последовала Томка Зырянова, за ней Игорь Цветов, за Игорем – Нюша Морозова, а за ними и все остальные. Последним снял маску руководитель операции Ваня Иванов. Все заговорщики улыбались, но глаза их смотрели настороженно: мол, а что будет дальше?
      Директор снова заговорил:
      – Так, Федор Болиславович: я думаю, что сегодня наказание крапивой можно отложить, но проведем это мероприятие завтра по окончании уроков перед всем классом. Девочек помилуем, все-таки слабый пол, а остальных гангстеров будем класть на учительский стол и поочередно, значит, крапивой. Чтобы на всю жизнь запомнили.
      – Есть! Будет исполнено, – сказал преподаватель труда, и тут же все заговорщики расхохотались вовсю, а некоторые даже запрыгали от удовольствия. Одна только Луиза оставалась серьезной и вертела головой со своими куцыми, торчащими над ушами косичками.
      Данила Акимович поднял руку.
      – Так! Тихо, граждане! Нам еще одно дело предстоит: следствие проведем. Запомните: обвиняемых тут до поры не будет, все будут только свидетелями.
      "Свидетели" перестали улыбаться. Они старались понять, затевает ли директор новую игру или разговор пойдет серьезный.
      Данила Акимович сложил ладони рупором и крикнул:
      – Раиса Петровна, просим!
      Учительница и Хмелев появились очень быстро. До этого они уже стояли у пролома, прислушиваясь к разговорам возле бани. Увидев, как одеты ее воспитанники, учительница прижала пальцы к щекам, сказала с ужасом: "Боже ты мой!", но тут же рассмеялась и добавила: "Ой, не могу!"
      Не так держал себя Хмелев. Он по-прежнему опирался правой ногой только на пятку, но стоял слегка выпятив грудь, плотно сжав губы. Весь его мрачный вид говорил: "Да, это я вас выдал. Теперь делайте со мной что хотите". Заговорщики в свою очередь угрюмо смотрели на него и переглядывались между собой. Атмосфера снова начала сгущаться. На этот раз ее разрядил Федор Болиславович.
      – Я так полагаю, – сказал он, – допрашивать свидетелей стоя утомительно будет. Может, пройдемте вон туда, на бревнышках посидим? – И он указал на дальний угол двора, где начинали строить какой-то дом.
      Директор одобрил это предложение, и скоро все очутились внутри будущего сруба, в который строители успели заложить только два венца. Директор и Федор Болиславович сели на бревна в самом углу сруба, остальные разместились по обе стороны от них.
      – Так! – сказал Данила Акимович. – С кого начинать – нам все равно. Может, кто захочет первым давать показания?
      Гришка Иннокентьев поднял руку, улыбаясь, и встал.
      – Я хочу. А про что?
      – Да вот нужно, понимаешь, узнать, кто что видел во вторник, когда Мокеевой бросали записки, а она их не читала. Ты готов отвечать?
      – Ага. Готов.
      – Значит, такой вопрос: во вторник по окончании последнего урока ты когда вышел из класса? Иннокентьев немного подумал.
      – Я, значит, так... Я вскочил, когда раздался звонок, а Раиса Петровна сказала: "Иннокентьев, садись и запиши домашнее задание". Я, значит, сел, а потом Раиса Петровна сказала: "Все, ребята, до завтра!" И я рванул.
      – А с тобой еще кто-нибудь рванул? – спросил Федор Болиславович.
      – Ну, как же! Еще несколько человек рванули. В дверях толкучка получилась.
      – А кто да кто с тобой рванул, не помнишь? – спросил директор.
      Иннокентьев молчал, стараясь припомнить, но тут поднялся Ваня Иванов.
      – Данила Акимович, я с ним тоже рванул. Гришка тогда в дверях мне локтем в глаз заехал. А еще я помню, Игорь Цветов тоже рванул. Он чего-то застрял, я ему дал сзади, и он вылетел в коридор.
      Иванов сел, но тут встал Игорь Цветов.
      – Я тоже там был, в этой куче!
      – Спасибо! Садись! – сказал Данила Акимович. – Продолжаем допрос Иннокентьева. Скажи, свидетель: выйдя из школы, ты сразу пошел домой?
      – Нет, чуток во дворе задержался.
      – Почему задержался?
      – Ну... остановился послушать, как Жорка Ярыгин из шестого про свою деревенскую тетку рассказывает, как у нее корову вместо медведя застрелили.
      – Кто застрелил? – спросила Томка.
      – Практиканты какие-то. То ли геологи, то ли еще кто. В потемках подумали, что это зверь приближается, ну и жахнули с перепугу.
      Кто-то попросил рассказать об этом подробней, но директор сказал, что судьба коровы отношения к данному расследованию не имеет, и задал следующий вопрос:
      – А кто еще из вашего класса слушал про корову? Иннокентьев назвал четырех человек и, помолчав немного, добавил:
      – Потом уж Оганесян в самом конце подошел.
      – Спасибо! Садись. Допросим теперь Оганесяна. С бревна поднялся большеглазый, с мохнатыми ресницами Эрик Оганесян.
      – Скажи, Оганесян, почему ты так поздно подошел слушать про корову?
      – Задержался в классе. Я ручку искал. Думал, она куда-то закатилась, а она у меня в кармане...
      – Ты не заметил, в классе, кроме тебя, еще кто-нибудь оставался?
      – Оставался кто-то. И еще Раиса Петровна.
      – А из ребят кто оставался, не обратил внимание?
      – Не обратил. Я ручку искал. Вдруг со своего места быстро поднялась Раиса Петровна.
      – Данила Акимович! Позвольте мне задать несколько вопросов свидетелю Оганесяну! – сказала она быстро и громко. Обычно всегда серьезная с детьми, молодая учительница теперь улыбалась, и даже в сумерках было видно, что лицо ее порозовело от какого-то веселого волнения, охватившего ее.
      "Вот и эта включилась в игру", – с удовольствием отметил директор, а вслух произнес:
      – Пожалуйста, Раиса Петровна! Просим! Раиса Петровна согнала с лица улыбку и сурово обратилась к Оганесяну:
      – Скажи, Эрик, а где ты ручку искал?
      – Ну... под партами, в проходах... Я ведь в среднем ряду.
      Учительница оживилась:
      – Так! В проходах и под партами в среднем ряду. Ты, может быть, ползал под партами?
      – Ну... ползал немножко.
      – А ты какой-нибудь сор на полу видел? Оганесян с недоумением уставился на учительницу.
      – Сор?
      – Ну, бумажки такие скомканные... Ну, короче говоря, записки, которые Мокеевой бросали?
      Эрик понял, к чему клонит учительница. Он обвел взглядом ребят, как бы спрашивая, что ему отвечать, но те молчали.
      – Записки... Вроде видел, – пробормотал он, помолчал немного и сказал уже уверенно: – Да. Видел записки.
      – Много их было?
      – Я не считал, но... порядочно.
      – Все! Вопросов больше не имею. – Учительница села и снова заулыбалась, как видно, весьма довольная собой.
      – Садись, Оганесян, – сказал директор. – Теперь как бы нам найти того, кто видел Мокееву сразу по окончании уроков?
      Вдруг вскочил и отбежал от своего места небольшого роста круглолицый и круглоглазый мальчишка. Он был одет в рваную мужскую рубашку с закатанными рукавами.
      – Я видел! – сказал он. – Сначала Мокеева из класса вышла, а я – за ней.
      – Извини, – сказал директор, – я не упомнил твою фамилию.
      – Грибов. Егор.
      – Так, Егор. А когда вы из класса вышли?
      – Как толкучка в дверях кончилась, так мы и вышли.
      – А куда потом Мокеева делась?
      – Ну, как – куда? За ворота.
      – А ты?
      – И я тоже – за ворота. Только Мокеева налево пошла, а я – направо.
      – Задачка! – проворчал Федор Болиславович.
      – Почему – задачка? – не понял директор.
      – А может, Мокеева потом вернулась в школу, чтобы подобрать записки?
      – Вопрос серьезный, – согласился директор. – Кто-нибудь видел, как Мокеева вернулась в школу?
      Все молчали, но Зырянова подняла тоненькую руку, которая смешно высовывалась из рукава отцовского пиджака.
      – Садись, Егор. Давай, Зырянова, говори! Томка встала. Она поглядывала то на директора, то на Луизу. Та сидела насупившись, машинально разгребая дубинкой щепки возле своих ног.
      – Данила Акимович, я могу сказать, что, по крайней мере, полчаса, после как окончились занятия, Мокеева в класс не заходила, вот! – Она умолкла и посмотрела маленькими темными глазками на своих сообщников точно так же, как смотрел недавно на них Хмелев: я, мол, свой нравственный долг выполнила, теперь делайте со мной что хотите. Но сообщники смотрели на Томку не враждебно, а просто с большим любопытством.
      – Интересно! – заметил директор. – А у тебя какие основания, чтобы так утверждать? Томка проглотила слюну.
      – Основания... основания у меня такие. Мы с Милой Вологодской договорились вместе на берег пойти. Она выскочила, когда другие рванули, и нет ее... Я вышла в коридор – там тоже нет, коридор уже пустой... В класс на всякий случай опять заглянула – там Раиса Петровна одна.
      – Так-так! А ты больше Раису Петровну не видела?
      Томка помолчала немного.
      – Видела.
      – Когда видела?
      – Понимаете... я не сразу ушла. Я сначала по раздевалке немного походила и там Раису Петровну встретила.
      – Откуда она шла?
      – Сверху. Со второго этажа...
      – А что, она домой пошла или в учительскую? Томка опять помолчала немного.
      – Она... она к вам пошла, – громче чем обычно, словно догадавшись о чем-то, сказала она и повторила еще громче: – К вам в кабинет пошла.

      Солнце уже совсем закатилось, но полная темнота так и не наступила, ведь приближалось лето. Директор мог видеть лица всех заговорщиков, сидевших по обе стороны от него. Кто-то попытался улыбнуться, кто-то переглядывался друг с другом, но лица у всех были напряженными. Когда Томка закончила давать свои показания, кто-то закашлялся, а еще кто-то шепнул ему:
      – Да тише ты!
      – Спасибо, Зырянова, садись, – сказал Данила Акимович. – Вызывается свидетельница Раиса Петровна Борисова.
      На этот раз никто не улыбнулся, когда директор назвал учительницу "свидетельницей". Молоденькая учительница встала.
      – Скажите, Раиса Петровна, что вы делали в классе после того, как все оттуда ушли?
      Раиса Петровна ждала этого вопроса, поэтому отвечала твердо, без малейшей запинки.
      – Сначала я убрала в портфель тетради, – сказала она и на секунду умолкла, чтобы директор задал ей следующий, заранее известный ей вопрос. Он тут же последовал:
      – Потом?
      – Затем присела на минутку и стала думать, почему Мокеевой бросают какие-то записки. И еще о том, почему Мокеева вчера эти записки читала и рвала, а сегодня даже не поднимала.
      – Ив тот момент, когда вы думали, в класс заглянула Зырянова?
      – Кто-то заглянул, но я не обратила внимания кто.
      – А когда Зырянова ушла, что вы делали?
      – Я собрала эти записки... – Тут учительница немного запнулась. – Я, конечно, понимаю, что чужую переписку читать... – Раиса Петровна опять умолкла, но ей пришел на помощь Федор Болиславович.
      – Да какая же тут переписка, если одни кидают записки, а она их читать не желает. Раиса Петровна благодарно кивнула.
      – Вот именно! Я так и подумала. И прочитала эти записки.
      – А потом? – спросил в мертвой тишине директор, и в его голосе появилась несвойственная ему жесткость.
      И в тон директору звонко и жестко отчеканила Раиса Петровна:
      – А потом, Данила Акимович, вы сами знаете: я пришла к вам и показала вам эти записки.
      Учительница замолчала. Молчали Данила Акимович с Федором Болиславовичем, молчали и все остальные. Луиза сидела, закусив нижнюю губу, и было видно, как, стекая рядом с ее носом, поблескивая в сумерках, капают редкие, но крупные слезы.
      – Я могу быть свободна? – спросила наконец учительница.
      – Да нет, свидетельница. Еще несколько вопросов. Директор отметил, что, хотя он продолжает называть учительницу "свидетельницей", ни у кого даже тени улыбки не появилось на лице.
      – Вы помните, товарищ Борисова, о чем я вас спросил, когда прочел записки?
      – Вы спросили, кто эти записки написал, – твердо и громко ответила Раиса Петровна.