Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:

— Прошу, ангел мой.

Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.

— Жалко такую красоту есть, — нарушил тишину Мамут.

— Как… ангел восковой, — прошептала Арина.

— Господа, дорога каждая минута! — поднял бокал с бордо Саблин. — Не дадим остыть! Ваше здоровье!

Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.

— М-м-м… м-м-м… м-м-м… — Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. — Это что-то… м-м-м… это что-то…

— Magnifique! — рвала зубами мясо Румянцева.

— Хорошо, — жевал Настину щеку отец Андрей.

— Повар у тебя, брат… того… — хрустел корочкой Лев Ильич.

— Прекрасно пропеклось. — Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.

— Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… — бодро жевал Саблин.

— Очень правильно, — кивал Мамут.

— Нет… это что-то… это что-то… — жмурился Румянцев.

— Как я обожаю грудинку… — хрустела Румянцева.

Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.

— Как? — спросил ее Мамут, прихлебывая вина.

Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:

— М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…

— Сашенька, а что же ты? — Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.

— Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, — погрозил пальцем Румянцев.

— Да, да… я… непременно… — Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.

— Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, — протянул руку отец Андрей. — Вам самое деликатное полагается.

Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:

— Наинежнейшее!

Язык лежал мясистым знаком вопроса.

— Благодарю вас, батюшка, — с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.

— Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, — бормотала сквозь мясо Румянцева. — Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!

— Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, — хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. — Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…

— Вина! Вина еще! Павлушка! — вскрикнул Саблин. — Где фалернское?

— Так вы же изволили бордо-с. — Тот завертел белой тонкокожей шеей.

— Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!

Лакей выбежал.

— Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.

— Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.

— Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…

— Что, брат?

— Ложечка чайная.

— Изволь! — протянул Саблин.

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

— А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.

— У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.

— Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.

— Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».

— Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?

— Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.

— Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.

Она послушно выпила.

— Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. — Румянцев протянул пустую тарелку. — Пожалуйста, с бедрышка вон с того.

— С какого? — встала Саблина.

— Что позажаристей.

Она стала вырезать кусок.

— Сергей Аркадьич, — вытер жирные губы Мамут. — Полноте мучить супругу. Пригласите повара.

— Да что вы, господа, — улыбалась Саблина. — Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.

— Я берегу здоровье моего повара, — глотнул вина Саблин. — Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.

— Повар хороший, — хрустел Настиным носом отец Андрей, — хоть и деревенский.

— Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?

— А как же.

— Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… — Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.

Затрещали кости.

— Полосни-ка вот здесь, Сашенька…

Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.

— Савелий! — Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. — Ну-ка, бери.

Вытерев испачканные кремом руки о фартук, повар смиренно взял кружку.

— Ты сегодня постарался, — наполнил кружку до краев Саблин. — Выпей в память о Насте.

— Благодарствуйте. — Повар осторожно, чтобы не расплескать вино, перекрестился, поднес кружку к губам и медленно выцедил до дна.

— Ешь, — протянул ему ступню Саблин.

Савелий взял ступню, примерился и с силой откусил. Саблин в упор смотрел на него. Повар жевал тяжело и углубленно, словно работал. Куцая борода его ходила вверх-вниз.

— Хороша моя дочь? — спросил Сергей Аркадьевич.

— Хороша, — проглотил повар. — Поупрело славно. Печь на убоинку ухватиста.

Саблин хлопнул его по плечу, повернулся и пошел в столовую.

Там спорили.

— Мой папаша сперва сеял чечевицу, а как всходила — сразу запахивал и сеял пашаничку, — увесисто рассуждал отец Андрей. — Пашаничка ко Преображению была такой, что мы с сестренкой в ней стоя в прятки играли. Ее и в ригу волочь не надобно было — пихнул сноп, он и посыпался. До весны, бывалоча, соломой топили. А вы мне — паровая молотилка!

— Тогда, батюшка, давайте в каменный век вернемся! — желчно смеялся Румянцев. — Будем как в песенке: лаптем пашут, ногтем жнут!

— Можно и в каменный век, — раскуривал сигару Мамут. — Было б что пахать.

— Неужели опять про хлеб? — запихнул новую салфетку за ворот Саблин. — Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?

— Это все мужчины, Сергей Аркадьич, — крутила бокал с вином Румянцева. — Их — хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо…

— Что?! — притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. — Каким еще хле-бом?! Каким, милостивая государыня, хле-бом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хле-бом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? — Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. — Это что по-вашему — булка французская?

Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.

Повисла тишина.

Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.

Минуты две хохот сотрясал столовую.

— Не могу… ха-ха-ха… смерть, смерть моя… ох… — вытер слезы отец Андрей. — Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать…

— За что… ха-ха… за каламбуризм? — тяжело успокаивался Мамут.

— За пытку смехом… ой… хи-хи-хи… — извивался Румянцев.

— Сергей Аркадьевич настоящий… ох… инквизитор… — вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.

— Палач! — покачал головой Лев Ильич.

— Аринушка, прошу вас. — Саблин поставил перед ней тарелку.

— Как же я теперь есть буду? — искренне спросила она.

Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.

— Ну все! Все! Все! — вытер мокрое лицо Саблин. — Finita!

Стали приходить в себя.

— Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает… — тяжело выдохнул Мамут.

— Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, — глотнул вина Румянцев.

— От доброго смеха никто не умирал, — огладил короткую бороду батюшка.

— Господа, продолжим, продолжим, — потер руки Саблин. — Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне… — он мечтательно прищурился, — потрошков!

— А мне — шейки.

— Мне — плечико, Сашенька, голубушка…

— Бедро! Только бедро!

— Можно… там вот, где корочка отстает?

— Александра Владимировна, от руки будьте любезны.

И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.

— Все-таки… необычный вкус у человеческого мяса… а? — пробормотал Румянцев. — Дмитрий Андреевич, вы не находите?

— Мясо вообще странная пища, — тяжело пережевывал Мамут.

— Это почему же? — спросил Саблин.

— Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?

— Жалко?

— Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали — ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника — просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь — пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.

— Вы просто как Толстой рассуждаете, — усмехнулась Румянцева.

— По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу — это увольте.

— Что значит — прерывать жизнь? — перчил печень Саблин. — А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?

— Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание — нарушение мировой гармонии.

— А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, — тихо проговорил Лев Ильич. — Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.

— Ага! — заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. — У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю — что ты, маменька? А она — деревья плачут.

Некоторое время ели молча.

— Бедра удивительно удались, — покачал головой Румянцев. — Сочные… как не знаю что… сок так и брызжет…

— Русская печь — удивительнейшая вещь, — разрезал почку Саблин. — Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?

— На открытых углях только свинину жарить можно, — тяжело кивал Мамут. — Постное мясо сохнет.

— То-то и оно.

— Но жарят же черкесы шашлык? — подняла пустой бокал Румянцева.

— Шашлык, голубушка — вороний корм. А тут — три пуда мяса! — кивнул Саблин на блюдо с Настей.

— А я люблю шашлыки, — вздохнул Лев Ильич.

— Нальет мне кто-нибудь вина? — трогала свой нос бокалом Румянцева.

— Не зевай, пентюх! — прикрикнул Саблин на Павлушку.

Лакей кинулся наливать.

— А Александра Владимировна вообще не едят-с, — доложила Арина.

— Неужели невкусно? — развел масленые руки Румянцев.

— Нет, нет. Очень вкусно, — вздохнула Саблина. — Просто я… устала, право.

— Вы мало пьете, — заключил Мамут. — Поэтому и кусок в горло не лезет.

— Выпей как положено, Сашенька, — Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.

— Выпейте, выпейте с нами, — возбужденно моргал Румянцев.

— Не манкируйте, Сашенька! — улыбалась порозовевшая Румянцева.

Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.

— Ой… Сережа… — выдохнула она.

Все зааплодировали.

— И теперь — капитальнейшей закуски! — командовал Мамут.

— Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, — подмигивал Лев Ильич.

— Я знаю, что надо! — Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. — Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!

Откромсав ножом ком кишок, он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:

— В потрохе — самая суперфлю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!

— Правильно! Очень правильно! — тряс вилкой Мамут. — Я куропаток только с потрохами ем.

— Я не знаю… может, лучше белого мяса? — Саблина смотрела на серовато-белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.

— Съешь немедленно, умоляю! — взял ее за затылок Саблин. — Будешь потом благодарить всех нас!

— Скушайте, Сашенька!

— Александра Владимировна, ешьте непременно! Это приказ свыше!

— Нельзя отлынивать от еды!

Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.

— Только не надо меня кормить, Сереженька, — усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.

— Ну, как тебе? — смотрел в упор Саблин.

— Вкусно, — жевала она.

— Милая моя жена. — Он взял ее левую руку, поцеловал. — Это не просто вкусно. Это божественно.

— Согласен, — откликнулся отец Андрей. — Есть свою дочь — божественно. Жаль, что у меня нет дочери.

— Не жалей, брат, — отрезал себе кусок бедра Саблин. — У тебя духовных чад предостаточно.

— Я не вправе их жарить, Сережа.

— Зато я вправе! — Мамут ущипнул жующую дочь за щеку. — Ждать не так уж много осталось, егоза.

— Когда у вас? — спросил отец Андрей.

— В октябре. Шестнадцатого.

— Ну, еще долго.

— Два месяца быстро пролетят.

— Ариша, ты готовишься? — спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.

— Надоело ждать, — отодвинула пустую тарелку Арина. — Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.

— Потерпи, персик мой. И тебя съедим.

— Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! — подмигнул Лев Ильич.

— С жирком, нагульным, а как же! — засмеялся, теребя ей ухо, Мамут.

— Зажарим, как поросеночка, — улыбался Саблин. — В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка — у-у-у!

— Волнуетесь поди? — грыз сустав Румянцев.

— Ну… — мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, — немного. Очень уж необычно!

— Еще бы!

— С другой стороны — многих жарят. Но я… не могу представить, как я в печи буду лежать.

— Трудно вообразить?

— Ага! — усмехнулась Арина. — Это же так больно!

— Очень больно, — серьезно кивнул отец Андрей.

— Ужасно больно, — гладил ее пунцовую щеку Мамут. — Так больно, что сойдешь с ума, перед тем как умереть.

— Не знаю, — пожала плечами она. — Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя — вытерплю до десяти, а как начну считать — раз, два, три, — и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?

— В печи! — усмехнулся Мамут, перча новый кусок. — Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.

Арина на минуту задумалась, чертя ногтем по скатерти.

— Александра Владимировна, а Настя сильно кричала?

— Очень, — медленно и красиво ела Саблина.

— Билась до последнего, — закурил папиросу Саблин.

Арина зябко обняла себя за плечи:

— Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: «Мамочка, разбуди меня!»

— Думала, что это сон? — улыбчиво таращил глаза Румянцев.

— Ага!

— Но это был не сон, — деловито засуетился вокруг блюда Саблин. — Господа, добавки! Торопитесь! Жаркое не едят холодным.

— С удовольствием, — протянул тарелку отец Андрей. — Есть надо хорошо и много.

— В хорошее время и в хорошем месте. — Мамут тоже протянул свою.

— И с хорошими людьми! — Румянцева последовала их примеру.

Саблин кромсал еще теплую Настю.

— Durch Leiden Freude.

— Вы это серьезно? — раскуривал потухшую сигару Мамут.

— Абсолютно.

— Любопытно! Поясните, пожалуйста.

— Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги.

— Чужая или своя?

— В моем случае — чужая.

— Ах, вот оно что! — усмехнулся Мамут. — Значит, вы по-прежнему — неисправимый ницшеанец?

— И не стыжусь этого.

Мамут разочарованно выпустил дым.

— Вот те на! А я-то надеялся, что приехал на ужин к такому же, как я, гедонисту. Значит, вы зажарили Настю не из любви к жизни, а по идеологическим соображениям?

— Я зажарил свою дочь, Дмитрий Андреевич, из любви к ней. Можете считать меня в этом смысле гедонистом.

— Какой же это гедонизм? — желчно усмехнулся Мамут. — Это толстовщина чистой воды!

— Лев Николаевич пока еще не жарил своих дочерей, — деликатно возразил Лев Ильич.

— Да и вряд ли зажарит, — вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. — Толстой — либеральный русский барин. Следовательно — эгоист. А Ницше — новый Иоанн Креститель.

— Демагогия, — хлебнул вина Мамут. — Ницше вам всем залепил глаза. Всей радикально мыслящей интеллигенции. Она не способна просто и здраво видеть сущее. Нет, это бред какой-то, всеобщее помешательство, второе затмение умов! Сперва Гегель, на которого мой дедушка молился в буквальном смысле слова, теперь этот усатый!

— Что вас так раздражает в Ницше? — раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.

— Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.

— Ой ли? — Саблин передал ему тарелку с правой грудью.

— Сомнительное заявление, — заметил Лев Ильич.

— Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! «Я презираю темную толпу!» А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.

— О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, — возразил Саблин.

— Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие — Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, — в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? «…свету провалиться, а мне всегда чай пить!»

— Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленном до них, — заговорил отец Андрей. — Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.

— Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! — резко тряхнул головой Саблин. — Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!

— И что же это за путь? — спросил Мамут.

— «Человек есть то, что должно преодолеть!» Вот этот путь.

— Все мировые религии говорят то же самое.

— Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.

— А толкая падающего — изменяем? — забарабанил пальцами по столу Мамут.

— Еще как изменяем! — Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. — Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!

— Мир не может состоять исключительно из сильных, полнокровных. — Осторожно положив дымящуюся сигару на край гранитной пепельницы, Мамут отрезал кусочек мяса, сунул в рот, захрустел поджаристой корочкой. — Попытки создания так называемого «здорового» государства были, вспомните Спарту. И чем это кончилось? Все те, кто толкал падающих, сами попадали.

Саблин ел с таким аппетитом, словно только что сел за стол:

— Спарта — не аргумент… м-м-м… У Гераклита и Аристокла не было опыта борьбы с христианством за новую мораль. Поэтому их идеи государства остались утопическими… Нынче другая ситуация в мире… м-м-м… Мир ждет нового мессию. И он грядет.

— И кто же он, позвольте вас спросить?

— Человек. Который преодолел самого себя.

— Демагогия… — махнул вилкой Мамут.

— Мужчины опять съехали на серьезное, — обсасывала ключицу Румянцева.

Отец Андрей положил себе хрена:

— Я прочитал две книги Ницше. Талантливо. Но в целом мне чужда его философия.

— Зачем тебе, брат, философия. У тебя есть вера, — пробормотал с полным ртом Саблин.

— Не фиглярствуй, — кольнул его серьезным взглядом отец Андрей. — Философия жизни есть у каждого человека. Своя, собственная. Даже у идиота есть философия, по которой он живет.

— Это что… идиотизм? — осторожно спросила Арина.

Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.

— Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.

— Это очень правильная доктрина, — тихо произнесла Саблина.

Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.

— Вот и тихий ангел пролетел, — вздохнул Румянцев.

— Не один. А целая стая, — протянула пустой бокал Арина.

— Не наливай ей больше, — сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.

— Ну, папочка!

— В твои годы человек должен быть счастлив и без вина.

— Живи и давай жить другому, — задумчиво проговорил Саблин. — Что ж, Андрей Иваныч, это философия здравого смысла. Но.

— Как всегда — но! — усмехнулся батюшка.

— Уж не обессудь. Твоя философия сильно побита молью. Как и вся наша старая мораль. В начале девятнадцатого века я бы безусловно жил по этой доктрине. Но сегодня мы стоим на пороге нового столетия, господа. До начала двадцатого века осталось полгода. Полгода! До начала новой эры в истории человечества! Поэтому я пью за новую мораль грядущего века — мораль преодоления!

Он встал и осушил бокал.

— Что же это за новая мораль? — смотрел на него отец Андрей. — Без Бога, что ли?

— Ни в коем случае! — скрипнул ножом, разрезая мясо, Саблин. — Бог всегда был и останется с нами.

— Но ведь Ницше толкует о смерти Бога?

— Не понимай это буквально. Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно — со смехом, а не с плаксивой миной!

— То есть для нового века нужен Христос — канатный плясун?

— Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!

— По канату?

— Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!

— Это сумасшествие, — покачал головой отец Андрей.

— Это — здравый смысл! — Саблин хлопнул ладонью по столу. Посуда зазвенела.

Саблина зябко повела плечами.

— Господи, как я устала от этих споров. Сережа, хотя бы сегодня можно обойтись без философии?

— Русские мужчины летят на философию, как мухи на мед! — произнесла Румянцева.

Все засмеялись.

— Александра Владимировна, спойте нам! — громко попросил Румянцев.

— Да, да, да! — вспомнил Мамут. — Спойте! Спойте обязательно!

— Сашенька, спойте!

Саблина сцепила замком тонкие пальцы, потерла ими:

— Я, право… сегодня такой… день.

— Спой, радость моя, — вытер губы Саблин. — Павлушка! Неси гитару!

Лакей выбежал.

— А я тоже выучилась на гитаре играть! — сказала Арина. — Покойная maman говорила, что есть романсы, которые хороши только под гитару. Потому как рояль — строгий инструмент.

— Святая правда! — улыбался Румянцев.

— Две гитары, зазвенев, жалобно заныли… — угрюмо осматривал стол Мамут. — Позвольте, а где горчица?

— Je vous prie! — подала Румянцева.

Павлушка принес семиструнную гитару. Саблин поставил стул на ковер. Александра Владимировна села, положив ногу на ногу, взяла гитару и, не пробуя струн, сразу заиграла и запела несильным, проникновенным голосом:

— Браво! — вскрикнул Румянцев, и все зааплодировали.

— Одна радость у меня, один свет невечерний… — Саблин поцеловал жене руку.

— Господа, давайте же выпьем за здоровье Александры Владимировны! — встал Румянцев.

— Непременно! — заворочался, вставая, Мамут.

— За вас, дорогая Сашенька! — вытянула руку с бокалом Румянцева.

— Благодарю вас, господа, — подошла к столу Саблина.

Муж дал ей бокал.

Вдруг зазвенел цилиндрический прибор на камине.

Все затихли.

— Пора! — объявил Саблин, встал и подошел к стоящему в углу сундуку.

Все замерли.

Саблин открыл сундук. Он был полон золотых гвоздей с крестообразными, идеально отполированными шляпками. Саблин достал из сундука восемь молотков. Господа подошли к нему. Саблин раздал им молотки и необходимое количество гвоздей. Забрав гвозди с молотками, господа загудели в нос и, делая телами волновые движения, чрезвычайно медленно двинулись в свои стороны, к меткам. Первым достиг своей метки на полу Румянцев. Встав на колени, он стал вбивать гвозди в пол, гортанно гудя в нос:

— NOMO вобью, NOMO вобью, NOMO вобью.

Румянцев вбил гвозди:

Мамут достиг своей метки на левой стене, стал вбивать в нее гвозди, гудя:

— LOMO вобью, LOMO вобью, LOMO вобью.

Мамут вбил гвозди:

Саблина достигла своей метки на комоде, стала вбивать в нее гвозди, гудя:

— SOMO вобью, SOMO вобью, SOMO вобью.

Она вбила гвозди:

Лев Ильич встал на стол, достиг своей метки на потолке, стал вбивать в нее гвозди, гудя:

— MOMO вобью, MOMO вобью, MOMO вобью.

Он вбил гвозди: