- И не надо, не надо... Мы будем встречаться в каком-то месте... в условленный день и час... так лучше, так лучше. Когда вы сможете?
      - Ну... - подумала она. - В понедельник я рано кончаю. В час десять. Давайте в час тридцать на... у памятника Пушкину.
      - У памятника Пушкину... - как эхо, повторил он.
      - Да, а вы - москвич?
      - Я живу в Подмосковье.
      - Тогда - всё. И, пожалуйста, больше не ходите за мной в туалет. - Она повернулась, взялась за ручку двери тамбура.
      - А... в какой понедельник? - спросил он, не открывая глаз.
      - В какой? Ну... как месяц начнется. В первый понедельник месяца.
      - В первый понедельник каждого месяца.
      Оля вышла.
      В купе ее ждал проснувшийся Володя с помятым лицом и всклокоченными волосами. Витка по-прежнему спала.
      Забравшись на верхнюю полку, они долго целовались, потом молча лежали.
      "Я деньги взять забыла, - вспомнила Оля, теребя Володины волосы. - Раз в месяц. А что? Пусть посмотрит".
      В Москве на Олю пыльной подушкой свалилось сонное московское лето. Август она провела на даче в Кратово.
      Гамак, сосны, концерт Сибелиуса для скрипки с оркестром, который она готовила к зимней сессии, пруд, Пруст, вечерний чай на террасе, визиты Володи, заканчивающиеся неизменным совокуплением в ельнике, бадминтон с соседом, велосипедные прогулки с Тамарой и Лариской, послеобеденный сон в мансарде.
      За весь август она ни разу не вспомнила про приключение в поезде и, вероятно, забыла бы совсем, если бы не случай. В первый понедельник сентября она играла первую часть концерта своему педагогу Михаилу Яковлевичу. На середине он прервал ее своим традиционным двойным щелчком пальцев.
      - Нэ, нэ, нэ. Нэ то. Типичное - нэ то! - забормотал он с нарочитым восточным акцентом, что часто делал, когда что-то не получалось. - Что-то у нас, Оленька, со звуком здесь - нэ, нэ, нэ. Мало тратишься. Не береги ты себя, лапочка. Лучше перехлест, чем недобор. И здесь... - он полистал ноты, - аккорды пошли, погудела, и - пошла на гриф! И - широко! И набирай! Набирай! Набирай до кульминации! А то - звук тормозишь, а темп форсируешь, и получается - ны темпа, панымаэшь, ны звука! И то - нэ, и это - нэ!
      "Это нэ... Кто же так говорит? - задумалась Оля, глядя поверх скрипичных колков на гладкий еврейский лоб Михаила Яковлевича. - И это нэ... Бифштекс!"
      Она сразу вспомнила бифштекс с яйцом, Бурмистрова и широко улыбнулась.
      - Чего ты веселишься? - полез за сигаретами Михаил Яковлевич. - Лето прошло, а концерт ни с места.
      В половине второго она со скрипичным футляром на плече подошла к памятнику Пушкину. Среди сидящих на лавочках сразу поднялся Бурмистров худой, плешивый, в бежевом плаще - и неряшливо-торопливой походкой двинулся к ней.
      "А быстро с него загар сошел". Оля с интересом смотрела на Бурмистрова как на диковинное растение, которое за полтора месяца умудрилось не завять.
      - Здравствуйте, Ольга, - заговорил он, склоняя голову, но не подавая руки.
      - Здравствуйте.
      Лицо его было более спокойным и уравновешенным, чем тогда, большие зелено-голубые глаза смотрели с доброжелательным вниманием.
      - Я думал, что вы в августе просто куда-то уехали, поэтому и не пришли.
      - Это правда.
      - Но я был спокоен.
      - Почему?
      - Я был уверен, что в сентябре вы обязательно придете, - улыбнулся он своей застенчивой улыбкой.
      - Вот как? - усмехнулась Оля, встряхивая волосами. - Какая самоуверенность.
      - Вы... музыкант? - Он заметил футляр.
      - Почти.
      - В Консерватории?
      - Почти.
      - А что значит - почти?
      - Слишком много вопросов.
      - Извините, - сразу привычно засуетился он. - Давайте... вон туда... и там поймаем авто...
      Он пошел впереди Оли к бульвару.
      "Интересно, есть у него женщина? - Оля смотрела на его размашистые ноги в серых брюках и новых замшевых ботинках. - У таких, как он, либо много, либо никого".
      На бульваре Бурмистров поймал бананового цвета "Запорожец", помог Оле сесть назад и через двадцать минут подавал ей руку, когда машина остановилась напротив метро "Автозаводская".
      - Далеко? - спросила Оля, выбираясь из "Запорожца".
      - В двух шагах, вон тот дом, - махнул он рукой.
      Они вошли в девятиэтажный жилой дом, поднялись на лифте на шестой этаж. Бурмистров отпер дешево обитую дверь квартиры №24, пропустил Олю вперед. Она вошла в однокомнатную, бедно обставленную, но чисто убранную квартиру. Посередине комнаты стоял накрытый белой скатертью стол, сервированный на одну персону. Еды на столе не было никакой.
      - Вот... здесь, - показал рукой Бурмистров и засуетился. - Проходите... пожалуйста, раздевайтесь.
      Он помог ей снять плащ, Оля положила футляр со скрипкой на холодильник в коридоре, вошла в комнату. Бурмистров лихорадочно скинул плащ, провел ладонями по редким, обрамляющим плешь волосам.
      - Ольга, присаживайтесь, пожалуйста.
      - Можно, я руки помою?
      - Конечно, прошу...
      Он включил свет в ванной, открыл дверь.
      Моя руки над раковиной с ржавым потеком, Оля смотрела на себя в зеркало.
      "Пора-пора-порадуемся на своем веку мы с Олькой сумасшедшей счастливому клинку... Сейчас возьмет и зарежет... В час когда мерца-а-анье звезды разольют, и на мир в молча-а-анье ночь и мрак сойдут... Нет. Не зарежет".
      Она вытерла руки стареньким махровым полотенцем, вошла в комнату и села за стол. Бурмистров исчез на кухне и вернулся с блюдом в руках. На блюде лежали куски жареной курицы с вареным картофелем и огурцами. Он зашел справа от Оли и стал осторожно наполнять ее тарелку.
      - Это вы сами приготовили? - спросила Оля.
      - Нет, что вы... я готовить совсем не... это... - Закончив, он скрылся с блюдом на кухне, быстро вернулся, снял с кровати подушку и, держа ее перед собой, встал перед Олей.
      - А это зачем? - посмотрела она на подушку.
      - Это... так... чтобы не очень громко... - забормотал он начинающим дрожать голосом. - Пожалуйста... можно... пожалуйста... прошу вас...
      - А попить нет ничего?
      - Это не надо... нельзя, - твердо произнес Бурмистров. - Ешьте, пожалуйста.
      "Вот те новость!" Оля выбрала кусок поаппетитней, отрезала сочного куриного мяса и отправила в рот.
      Лицо Бурмистрова мгновенно побледнело, глаза выкатились.
      - И это... и это... - жалобно забормотал он.
      Ольга стала есть. Курица была хорошо приготовлена.
      - И это нэ-э-э... и это нэ-э-э! - замычал Бурмистров, обняв подушку.
      "Наверно, курица с рынка, парная... - думала Оля, неторопливо разжевывая и глотая мясо. - Он что, снимает эту квартиру? Или знакомых просто... Ремонта лет двадцать не было... и мебель - "гей, славяне!..""
      Тело Бурмистрова охватила дрожь, он набирал со всхлипом воздуха и ревел в подушку свое "это нэ!", неотрывно глядя на куски мяса, исчезающие в Олиных губах. Дрожащие ноги его подкосились, он упал на колени.
      "Смотри вокруг, вокруг..." - приказывала Оля себе.
      На стареньком телевизоре стоял пластмассовый ослик.
      "Иа-иа! - глянула на него Оля и чуть не поперхнулась. - И запить нечем... не спеши, дура..."
      Крики Бурмистрова усилились и перешли в нечленораздельный рев, его лысина тряслась.
      Оля проглотила последний кусок и отодвинула тарелку.
      Бурмистров сразу смолк, обмяк и выпустил подушку из рук. Отдышавшись, он вытащил из кармана платок, вытер мокрое лицо.
      - Все? - спросила Оля.
      - Да, да... - Он громко высморкался.
      Она встала из-за стола, прошла в коридор и стала одеваться.
      - Сейчас... - заворочался на полу Бурмистров, вставая.
      Прошел в коридор, помог Оле надеть плащ и протянул деньги - 125 рублей.
      - Вы тогда забыли взять.
      "Помнит... - Оля взяла деньги и туг же почувствовала и поняла, насколько она важна для этого плюгавого полусумасшедшего человека. - Сон какой-то..."
      - Извините, Ольга... я... не могу... не смогу вас проводить... пробормотал Бурмистров.
      Выглядел он жалко.
      - Тут рядом, - Оля повесила футляр на плечо.
      - Через месяц... прошу вас... - Он смотрел себе под ноги на зашарканный паркет.
      Оля молча кивнула и вышла.
      Спустилась в лифте, тупо читая похабные надписи на деревянных дверках, вышла из сумрачного подъезда и направилась к метро.
      Стоял пасмурный сентябрьский день. Но дождя не было.
      "Пить хочу", - заметила Оля автомат с газировкой.
      Подошла. Автомат работал, но стаканов не было. Оля вошла в продуктовый магазин. В мясном отделе толпилась очередь. Послышалась женская брань, кто-то кого-то отталкивал от прилавка. Из очереди выбралась раскрасневшаяся женщина с авоськой. Из авоськи торчали четыре пары желтых куриных ног. Женщина на ходу полуобернулась к очереди и громко произнесла:
      - Курятины ей захотелось! Рвань!
      И вышла из магазина.
      Приступ смеха обрушился на Олю. Она громко рассмеялась, скорчилась, закрыв рот обеими ладонями, шатаясь, побрела в бакалейный; там смех согнул ее пополам, футляр слетел с плеча, она едва успела поймать его и захохотала так, что в полупустом бакалейном все притихли. Слезы брызнули у нее из глаз. Привалившись к обложенной белым кафелем колонне, Оля смеялась, стоная и качая головой.
      - Смешинка в рот попала? - окликнул ее продавец консервов.
      Оля вытерла слезы.
      - У вас есть минеральная?
      - "Дрогобыч".
      - А... в стаканы вы наливаете?
      - Нет. - Он с улыбкой разглядывал ее.
      Оля вышла из магазина. Доехав до метро "Октябрьская", села на 33-й, вышла возле магазина "Минеральные воды" и жадно выпила два стакана боржоми.
      "125 рублей! Он не дал мне хлеба, - вспоминала она, идя пешком домой на улицу Губкина. - И пить запретил. Почему? И не просил еще поесть, хотя там осталось еще... Да. Если человек идиот, то это надолго. 125 рублей... Ужас! А началось-то все на пляже в Кацивели. Сидел, сидел рядом в бумажной шапке с кульком черешен, а потом подошел: "Угощайтесь". И я взяла".
      Дома ее ждали тихая мать (шумный отец-профессор был в университете), красный сеттер Рэдди, судак по-польски с рисом и бесконечный Пруст.
      Отказавшись от обеда, она прошла в свою комнату, набрала номер Володи, чтобы рассказать ему все, но, едва он подошел, положила трубку.
      - А зачем? - спросила она свое отражение в зеркале шкафа. - Пусть никто не знает.
      Назавтра она купила у скрипичного спекулянта две струны (ля и ми) фирмы "Пирастро" по сорок рублей за каждую, а в комиссионке на Сретенке французский сине-белый шарфик за 32 рубля 50 копеек.
      Через месяц в 14.30 она стояла у памятника Пушкину.
      Бурмистров слегка опоздал, отвез ее в ту же квартиру и, накормив жареной свининой с овощным салатом, наревевшись вволю, заплатил 100 рублей.
      Оля решила копить деньги на хорошую скрипку. Она положила сотню в прочитанный томик Пруста и задвинула его во второй ряд книжного шкафа.
      "Жаль, что всего лишь раз в месяц, - думала она, засыпая. - Если б раз в неделю, а? Я бы на третьем курсе на Шнейдере играла".
      Прошел год. Оля перешла на третий курс Гнесинского института, рассталась с Володей, оттесненным красивым флегматиком-пианистом Ильей, разучила концерт Моцарта, хорошо сыграла квартетом на институтском конкурсе, прочитала набоковскую "Лолиту", попробовала анашу и анальный секс.
      Встречи с Бурмистровым проходили регулярно по первым понедельникам каждого месяца.
      В декабре она приехала к памятнику с температурой 38 и, истекая соплями, с трудом съела мясное рагу под стоны Бурмистрова; в апреле после жирной осетрины ее сильно мутило; в мае, наевшись перепелок с брусникой, она проснулась ночью с криком: ей приснился Бурмистров, выпускающий изо рта толстенного питона; в июле после печени в сметане она мучилась страшными резями в животе. А в августе она загорала на пляже в Коктебеле, положив голову на пухлую, поросшую рыжими волосами грудь Ильи.
      Бурмистрова Оля вспоминала иногда, дав ему кличку Лошадиный Суп. Она чувствовала, что он занял в ее жизни определенное место, но - какое, она не понимала. Зато словосочетание "это нэ" прилипло к ней, она им пользовалась часто, бормоча, когда что-то удивляло или разочаровывало.
      - Ну, это нэ! - топала она на себя ногой во время игры на скрипке, когда пальцы не повиновались.
      - Это нэ! - качала она головой, глядя на очереди в магазинах.
      - Это нэ-э-э... - шептала она в ухо Илье, когда он ее быстро заставлял кончить.
      Однажды, торопясь на встречу с Бурмистровым, она отказалась пойти с Ильей на закрытый просмотр "Из России с любовью".
      - У тебя кто-то появился? - спросил догадливый Илья.
      - Лошадиный Суп, - весело ответила она.
      - Что это?
      - Ты не поймешь.
      Как и Володе, она ничего не сказала Илье.
      Наступил 1982 год. Умер Брежнев. Умер Редди, отравившись крысиным ядом. Оля перешла на третий курс и за 1600 рублей купила себе скрипку немецкого мастера Шнейдера, соврав родителям, что инструмент ей отдала отчисленная и вышедшая замуж за грузина подруга. С Бурмистровым она продолжала встречаться на той же самой квартире. Она настолько привыкла к реву Лошадиного Супа, что не обращала на него внимания, а думала о поглощаемой еде:
      "Мало гарнира... и цветная капуста просто отварная, а не обжаренная в сухарях... но мясо хорошее... и салат свежий..."
      Получив деньги, она шла в ближайшую столовую, брала стакан теплого компота и быстро выпивала стоя. Деньги больше не копила, а просто тратила на себя.
      Так прошло еще полгода.
      Потом что-то стало происходить с едой, которую предлагал ей Бурмистров. Еды не стало меньше, и она по-прежнему оставалась хорошего качества, но она стала измельчаться. Мясо, рыба и овощи разрезались на маленькие кусочки, и все подавалось как салат. Оля ела, не задавая липших вопросов, Лошадиный Суп выл своё "это нэ-э-э!". Наконец еда измельчилась настолько, что трудно было понять, что ест Оля - перед ней ставилась тарелка с тщательно перемешанной окрошкой из мяса (или рыбы) и овощей.
      "Еще накормит чем-нибудь..." - недоверчиво смотрела она на полную тарелку, но, пробуя, понимала, что это всё та же нормальная еда, и успокаивалась.
      Однажды Бурмистров поставил перед ней тарелку с ежемесячной порцией окрошки, но окрошка занимала только одну половину тарелки; другая половина была пуста.
      "Что это за фокусы? - нахмурилась Оля. - Другую половину он сам съел?"
      Но молча взяла вилку и стала есть мешанину из мяса индейки, салата и вареного картофеля. Бурмистров в этот раз выл особенно протяжно. Его плешь ходила ходуном, руки конвульсивно тискали подушку.
      - И это нэ-э-э-э-э-э! Нэ-э-э-э-э!! - блеял он.
      Доев, Оля положила вилку и встала.
      - Вы не доели все... - хрипло пробормотал Лошадиный Суп. - Доешьте, пожалуйста...
      Оля посмотрела на пустую тарелку:
      - Я все съела.
      - Вы не доели другую половину.
      - Я все съела. Посмотрите. Вы просто не видите.
      - Я вижу лучше вас! - визгливо выкрикнул он. - Вы не доели другую половину! Там тоже еда!
      Оля непонимающе смотрела:
      "Он что - спятил?"
      Бурмистров заворочался на полу.
      - Ольга, не мучьте меня, ешьте!
      - Но тут нечего... - нервно усмехнулась она.
      - Не мучьте меня! - закричал он.
      Она опустилась на стул.
      - Ешьте, ешьте, ешьте!
      "Сбрендил!" - вздохнула Оля, взяла вилку и, зачерпнув невидимой еды, отправила ее в рот.
      - И это нэ-э-э! И это нэ-э-э-э!! - завыл Бурмистров.
      "Театр мимики и жеста!" - усмехнулась про себя Оля, медленно поднося вилку ко рту, беря с нее губами невидимую пищу, жуя и глотая.
      Ей даже понравилась такая игра. Поев так, она положила вилку.
      - Там еще немного осталось... ну не надо... это... что вы торопитесь... - стоная, забормотал Бурмистров.
      "Ну, зануда!" - Оля доела невидимое.
      Он заплатил ей, как обычно, 100 рублей и, помогая одеться, сообщил:
      - Ольга, мы теперь будем встречаться на другой квартире, так что приходите через месяц не к Пушкину, а на Цветной бульвар.
      - И где там?
      - У рынка. В то же время.
      Оля кивнула и вышла.
      Квартира на Цветном бульваре была намного лучше предыдущей: трехкомнатная, уютная, богато обставленная, с высокими потолками. Бурмистров принимал Олю в гостиной. Обеденный стол был со вкусом сервирован: серебряные приборы на хрустальных подставочках, фарфоровые тарелки, салфетка в серебряном кольце. Но хлеба и напитков по-прежнему не было. И по-прежнему тарелка была наполнена только наполовину. Бурмистров стоял перед столом, держа наготове серебристо-розовую шелковую подушку.
      "Прямо как на экзамене, - покосилась на него Оля, приступая. - Ага... мясо с грибами... А у него новый костюм... Он что, разбогател?"
      Лошадиный Суп завыл в подушку.
      Оля съела видимую половину. Потом невидимую. Ела спокойно, не торопясь.
      Ничего не сказав, Бурмистров отсморкался, как всегда, и дал ей деньги.
      "И все-таки, почему я? - думала она, идя к метро. - Уже два года... С ума сойти! И только я... Столько женщин в Москве... Он сильно болен... Шизофреник? Или это по-другому как-то называется... Надо в "Пассаж" зайти, у меня с колготками катастрофа... Хороший день сегодня..."
      Встречи продолжались с деловой регулярностью. Но видимой еды на тарелке становилось все меньше и меньше. Зато росла невидимая часть, и Оля старательно ела невидимую еду, наклоняясь к тарелке, боясь просыпать, вытирала губы, жевала и в конце тщательно сгребала остатки вилкой и отправляла в рот заключительную порцию.
      В мокро-снежный понедельник 7 февраля 1983 года она в очередной раз села за стол. Из кухни с блюдом в руках вышел Бурмистров. На блюде лежала только одна серебряная лопаточка, которой он обычно перекладывал пищу с блюда на Олину тарелку. Поставив блюдо на край стола, Бурмистров осторожно стал перекладывать невидимую еду на тарелку Оле.
      "К этому все шло, - подумала она и улыбнулась. - Но мне положена надбавка за артистизм".
      Бурмистров ушел с блюдом и вернулся с подушкой.
      Оля посмотрела в пустую тарелку.
      - И это... и это... - забормотал Бурмистров.
      "В вашем до-о-ме, как сны золоты-ы-е, мои юные годы текли-и-и..." запела Оля про себя и зачерпнула вилкой с тарелки.
      Сумрачно проползли два года. Умерли Андропов и Черненко. В Олиной семье появился спаниель Арто. Отец оставил кафедру в МГУ. Витка вышла замуж. В СССР началась Перестройка. Оля окончила Гнесинский институт и по большому блату была принята в оркестр областной филармонии. Илья с родителями уехал в Израиль. У Оли были два любовника - длинноволосый, худой и высокий гитарист Олег и обстоятельный, спокойный врач-косметолог Женя. У Жени была жена и машина. С Олегом Оля занималась любовью в мастерской его друга-художника, с Женей - где придется, а чаще - в его машине.
      С Бурмистровым протекало все по-прежнему: она съедала очередную тарелку невидимой еды, он ревел и платил.
      После ухода отца из МГУ денег в семье стало меньше, и сотня в месяц от Лошадиного Супа была для Оли очень кстати. В оркестре она получала 96 рублей.
      Промелькнули шумные перестроечные годы, надвинулись беспощадные девяностые. Олиной маме удалили правую грудь, умерла скандальная Олина бабушка, освободив наконец двухкомнатную квартиру на ВДНХ, Оля сделала второй аборт, ушла из оркестра преподавателем пения в гимназию.
      С Бурмистровым что-то стало происходить: он несколько раз менял место встреч с Олей, кормя ее то в отдельном кабинете "Метрополя", то в пахнущих евроремонтом полупустых квартирах. Ревел Бурмистров уже без подушки, никого не стесняясь. Он возил Олю на "девятке", на "хонде", потом пересел на заднее сиденье джипа, уступив место шоферу с толстой шеей. Одевался Лошадиный Суп как не очень молодой новый русский и брил голову. Отдаваемая Оле сумма быстро обрастала русскими нулями вплоть до реформы 1991 года, а потом, как бабочка под стеклом, надолго застыла стодолларовой купюрой.
      Оля ела с аппетитом невидимое, а он выл "это нэ!", корчась и брызгая пеной на свой дорогой костюм.
      Девятнадцатого октября 1993 года Оля вышла замуж за косметолога Алешу коллегу своего бывшего любовника Жени. Они сделали наконец ремонт в запущенной и загаженной шестью котами бабушкиной квартире и въехали туда с новой мебелью, огромным телевизором и красным сеттером Каро. Кудрявый широкоплечий Алеша любил Олю, французское кино, спорт, машины и прилично зарабатывал. Оля ушла из гимназии и захотела родить ребенка. Летом они собрались в двадцатичетырехдневньй тур по Европе, организованный отцом Алеши - мидовским функционером. Оля еще ни разу не была за границей. Зато Алеша провел детство во Франции и жаждал открыть жене Европу.
      Пакуя чемоданы, Оля вспомнила про завтрашнюю встречу с Бурмистровым:
      "Не поеду... Хватит воздух жевать... Баста, Лошадиный Суп".
      Проникнув в мягкое тело Европы через тихую Финляндию, они проехали по Швеции, Норвегии, Дании, Исландии, отметились в невкусном, но красивом Лондоне, переплыли Ла-Манш, пересекли вкусную Францию и оказались в чистой Швейцарии.
      Оля была совершенно счастлива до самой Женевы. Там ей вдруг стало очень плохо. Вечером они с Алешей сидели в ресторане с видом на озеро и неторопливо поедали громадного, запеченного на гриле лобстера, запивая сочное белоснежное мясо южношвейцарским "Pendant les Murettes". Слегка загоревший за две недели переездов Алеша рассказывал Оле про воровство на отцовской даче в Барвихе:
      - Народ просто озверел, не то слово! На минуту калитку не запер залетают и метут все подряд. Оставил гамак - срезают гамак, оставил белье тащат белье, оставил лопату - тащат лопату, оставил бочку... что с тобой?
      Смертельно побледневшая Оля остекленело уставилась на проткнутый вилкой кусок лобстера. В голове ее словно лопнул тугой белый шар и зазвенела бесконечная пустота. Оля впервые в жизни увидела пищу, которую едят люди. Вид этой пищи был страшен. И что самое страшное - она была тяжела какой-то окончательной смертельной тяжестью. Наливающийся белым свинцом кусок лобстера дышал смертью. В холодном поту Оля приподнялась на одеревеневших руках, и ее вырвало на стол. Ей показалось, что ее рвет могильными камнями. Заплатив за damage 20 франков, Алеша повел ее в отель. По дороге Олю трижды рвало. В отеле ночью ее вывернуло наизнанку, но Алеша побоялся вызывать врача из-за опасности надолго застрять в обстоятельной Женеве.
      - Тебе просто что-то попало, зайка, - клал он ей лед к вискам. - Мы ели все пополам. Если это что-то инфекционное - меня бы тоже рвало. Дыши глубже и думай про снег, снег, снег, свежий русский снег.
      К утру Оля заснула, в два часа проснулась, тряхнула тяжелой головой, разлепила сухие губы. Тошнота полностью прошла. Захотелось апельсинового сока и тоста с клубничным джемом. Алеша подремывал рядом.
      - Пошли есть, слон, - встала она.
      - Все о'кэй, зайка? - потянулся он. - Я же говорил - грязь попала. Хотя, откуда в Швейцарии грязь? Тут с тротуара есть можно!
      Оля приняла душ, сделала макияж.
      "Проблеваться иногда полезно. Морщины разглаживаются".
      Внизу в прохладном зале их ждал вечный шведский стол с изобилием фруктов и даров моря. Оля взяла сок, тост, яйцо и киви. Алеша, как всегда, перегрузил свою тарелку салатами, обильно полив дрессингом.
      Сели за любимый столик на террасе с папоротником и каллами.
      - Сегодня жара спадет, поедем в Шильонский замок, - решил Алеша. Сколько можно откладывать, зайка?
      - Согласна. - Оля жадно выпила стакан сока, шлепнула ложечкой по яйцу, очистила, проткнула, с удовольствием глядя на выступивший желток, посолила, поднесла ложечку с трепещущим желто-белым ко рту и оцепенела: яйцо дышало смертью. Звенящая пустота снова запела в Олиной голове. Она отвела безумные глаза от яйца. Лежащее рядом киви наплывало тяжким замшелым булыжником, поджаренный тост наползал могильной плитой. Оля выпустила ложечку, вцепилась руками в свое лицо.
      - Нет...
      - Что, опять, зайка? - перестал бодро жевать Алеша.
      - Нет, нет, нет...
      Оля встала, пошла к лифту. Алеша бросился за ней.
      - Может, я беременна? - Лежа на кровати в номере, она гладила свой живот. - Но у меня так никогда не было.
      - Ты резко встала, зайка. Лежи. А обед я закажу в номер.
      - Не говори мне про обед! - прерывисто задышала она.
      - Попей просто соку.
      Мини-бара в номере не было, Алеша спустился вниз, вернулся с толстой желтой бутылкой.
      Сок потек в стакан. Оля поднесла его ко рту, с трудом сделала глоток. Ей показалась, что она пьет топленое масло. Она поставила тяжеленный стакан на тумбочку.
      - Потом.
      Но потом она не смогла уже выпить даже сока. Любая мысль о еде вызывала оцепенение и наливала ее тело угрожающей тяжестью, стремительно переходящей в тошноту.
      - Это у тебя чисто нервное, - подумал Алеша. - Анорексия на почве быстрой смены впечатлений. У меня есть реланиум. Я его всегда с похмелья пью. Выпей пару. Сразу расслабишься.
      Оля приняла две таблетки, полистала "VOGUE" и задремала. Проснувшись в четыре часа, она снова приняла душ, оделась.
      - Знаешь что, слон. Я сегодня есть вообще не буду. Поехали в твой замок.
      Вечер они провели в Монтрё. Алеша съел сосисок с картофельным салатом и выпил кружку пива. Оля в это время гуляла по набережной. В Женеву вернулись к полночи и завалились спать.
      Утром Оля проснулась в семь, тихо привела себя в порядок и, не будя мужа, спустилась вниз: ей сильно хотелось есть. Выйдя из лифта и сказав "morning" официанткам в белых передниках, она взяла большую теплую тарелку, завернутые в салфетку нож с вилкой и двинулась к еде. Но едва она увидела смертельные холмы салатов, рыбы, сыров, ветчины и фруктов, ноги ее подкосились, тарелка выскользнула из рук. Олю вырвало желчью на ковер.
      Несмотря на полный порядок со страховкой, Алеша побоялся вызывать местного врача:
      "Еще припаяют инфекционку - и в стационар".
      Зато он нашел три адреса женевских психиатров.
      - Не пойду в дурдом, - оттолкнула Оля руку Алеши с карточкой. - Дай воды.
      Алеша подал стакан. Воду она могла пить.
      - Когда мы едем в Италию? - спросила она, садясь на кровати и приваливаясь к стене.
      - Послезавтра.
      - Чего у нас сегодня?
      - Валлис. Винный погреб в Ветро.
      - Поехали, - решительно встала она.
      В винном погребе Сержа Ро было прохладно. Заплесневелые штабеля бутылок под кирпичными сводами, как и в Бургундии, вызвали у Оли чувство надежного покоя. Но пить вино она не смогла. Бокал с рубиновым "Comalin" весил тонну смерти, поворачивался, наплывал, заслоняя все привычно-безопасное; его густой зловещий блеск заставлял Олино сердце замирать.
      Зато Алеша в погребе напился так, что Оле пришлось до поезда тащить его на себе.
      Ночью в отеле, отдаваясь все еще не протрезвевшему Алеше, Оля смотрела в пегий от огней потолок и пыталась понять, что с ней происходит:
      "Может, я просто переутомилась? Или это шок от Запада? Писала же Марина Влади, что Высоцкого в Берлине на Курфюрстендамм вырвало, когда он западное изобилие увидел. И кричал: "Кто же выиграл войну, твою мать?!" Или мы слишком быстро едем... Или это беременность такая странная... Значит, рожу..."
      Но через два дня в Риме пришла менструация. И Оле стало совсем плохо. Не евши ничего уже трое суток, она лежала в отеле, дремала и пила воду. Алеша позвонил отцу в Москву, тот связался с российским посольством, и вскоре хмурый русский доктор щупал слабый пульс Оли. Осмотрев ее, он вышел в коридор на переговоры с мужем.
      - Может - простое переутомление, а может, и МДП, - неопределенно потер доктор свою толстую переносицу, разговаривая с Алешей в коридоре отеля.
      - А как же нам... с экскурсиями? - задумался Алеша, глядя на репродукцию рисунка Леонардо в аляповатой рамке.
      - Вот что, коллега. Я вашей супруге вколю седуксена с барбитальчиком. Пусть проспится глубоко. А с утра дадите ей реланиума. Но в Москве обязательно сходите к психиатру.
      Оля проспала 14 часов и встала спокойной и отдохнувшей. Алеша дал ей таблетку, она приняла и, не завтракая, отправилась с ним на экскурсию по городу.
      - Будем считать, что у меня диета, - пошутила она.
      Но к вечеру она сильно устала, и ей страшно захотелось есть.
      - Закажи мне в номер тост какой-нибудь и чай, - попросила она.
      Алеша заказал. Оля посмотрела издалека на разрезанную вдоль булку с торчащим краем ветчины и чашку с чаем.
      - Слон, выйди, пожалуйста.
      Алеша поцеловал ее и вышел.
      "Чего я, в самом деле? - Оля исподлобья смотрела на еду. - Иди, возьми и ешь".
      Она твердо пошла к столу. Но после двух шагов ноги ее стали пластилиновыми, и этот пластилин вязкого страха стал плавиться. Смертельный тост, осклабившись, показывал ей мертвый свинцовый язык. Оля рухнула на кровать и разрыдалась.
      - Зайка, как? - Алеша через некоторое время заглянул в дверь.
      - Убери... унеси... - всхлипывала она.
      Алеша вынес еду в ванную, присев на унитаз, съел тост, запил чаем, дожевывая, вернулся в комнату.
      - Я одна полежу... - смотрела Оля мокрыми глазами в белую стену с дешевым покрытием.
      Алеша присел к ней на кровать, вытер ей щеку.
      - Слушай, а если глаза завязать?
      - Я одна полежу, - повторила она.
      - Я схожу на площадь, ладно?
      - Ага.
      Алеша вышел.
      "И главное - здесь... по закону мирового свинства... За что мне?" трогала она стену.
      Слабость после рыданий опять потянула в сон.
      Оле приснилось, что она в больнице, где матери оперировали грудь, и что она идет по больничному коридору к ней; входит в палату №16 и видит мать, сидящую на кровати и смотрящую на себя в ручное круглое бабушкино зеркало; мать совсем голая и веселая. "Оленька, посмотри, как мне резанули!" - дает она ей зеркало; но Оля и без зеркала видит, что обе груди на месте. "Они же обманули тебя, мама, и ничего не сделали!" - Оля с возмущением трогает правую грудь матери с твердым уплотнением внутри. "Ты неправильно смотришь, - мать дает ей зеркало.