Питирим Александрович Сорокин
      Кризис нашего времени
      REM2: В тексте отсутствует фрагмент, обозначенный как: (???)
      Глава VI
      ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ВОЙНЫ, РЕВОЛЮЦИИ, САМОУБИЙСТВА, ДУШЕВНЫЕ БОЛЕЗНИ И НИЩЕТА В КРИЗИСНЫЕ ПЕРИОДЫ
      1. Преступления, войны, революции, самоубийства как симптомы и последствия кризиса.
      Если индивид не обладает твердыми убеждениями по поводу того что правильно, а что нет, если он не верит в Бога или в абсолютные моральные ценности, если он больше не питает уважения к своим обязанностям, и, наконец, если его поиски удовольствий и чувственных ценностей являются наиважнейшими в жизни, что может вести и контролировать его поведение по отношению к другим людям? Ничего, кроме желаний и вожделения. В таких условиях человек теряет всякий моральный или рациональный контроль и даже просто здравый смысл. Что может удержать его от нарушения прав, интересов и благосостояния других людей? Ничего, кроме физической силы. Как далеко зайдет его ненасытная жажда чувственного счастья? Она зайдет ровно настолько далеко, насколько позволяет противопоставленная ей грубая сила других. Вся проблема поведения индивида определяется соотношением между его силой и силой, находящейся в руках других. Это сводится к проблеме взаимодействия физических сил в системе физической механики. Физическая власть заменяет справедливость. В обществе или ряде обществ, состоящих из таких индивидов, неизбежным следствием будет умножение конфликтов, жестокая борьба, в которую оказываются вовлечены как локальные группы и классы, так и нации, и взрыв кровавых революций и еще более кровавых войн.
      Периоды перехода от одной фундаментальной формы культуры и общества к другой, когда рушится здание старой культуры, а новая структура еще не возникла, когда социокультурные ценности становятся почти полностью "атомизированными", и конфликт между ценностями различных людей и групп становится особенно непримиримым, неизбежно порождают борьбу особой интенсивности, отмеченную широчайшей вариативностью форм. В рамках общества она принимает в дополнение к другим конфликтам форму роста преступности и жестокости наказаний, особенно взрыва бунтов, восстаний и революций.
      В ряде обществ она проявляет себя в виде международных войн. Чем более велик и глубок по своей сути переход, тем больше насилия содержится во взрыве революций, войн и преступности и наказаний, если двое последних не потонут в океане массовой жестокости войн и революций. Такие периоды всегда оставались в памяти как времена жестокости, грубости и зверства, не сдерживаемых ничем, кроме взаимного принуждения и обмана.
      Еще одним следствием переходных периодов является рост душевных болезней и самоубийств. В перезревшей чувственной культуре общественная жизнь становится такой сложной, борьба за чувственное счастье - такой острой, потребность в удовольствии настолько нарушает ментальное и моральное равновесие, что разум и нервная система множества людей не могут выдержать огромного напряжения, которому они подвергаются; поэтому они становятся склонными к извращениям или даже ломке личности. Будучи лишены общепринятых норм и ценностей - научных или философских, религиозных или моральных, или ценностей какого-либо другого рода - и окруженные хаосом конфликтующих норм и ценностей, эти индивиды оказываются без какого-либо авторитетного руководителя или надындивидуального правила. В этих условиях они неминуемо становятся неустойчивыми и молятся на случайный личный опыт, мимолетные фантазии и конфликтующие чувственные импульсы. Как лишенную руля лодку, оказавшуюся в море, такого человека качает туда-сюда силою обстоятельств. У него нет стандарта, по которому можно понять, насколько последовательны его действия и к чему он стремится, он становится непоследовательным и неинтегрированным комплексом случайных идей, убеждений, эмоций и импульсов. Неизбежным следствием этого является рост дезинтеграции и дезорганизации. Ко всему этому необходимо добавить болезненный шок, который беспрерывно разрушает его разум и нервную систему среди хаотичной и жестокой борьбы, сопровождающей переходный период. Мы хорошо знаем, что необходимой предпосылкой здравого и интегрированного ума является присутствие социальной стабильности и не вызывающих сомнения общепринятых норм. Когда они начинают разрушаться, за этим обычно следует возрастание нервных срывов, и оба эти явления продолжают прогрессировать. Нервные срывы являются еще одним аспектом разрушения социокультурного порядка.
      В свете этой теории ясно, почему происходит рост душевных болезней, особенно в последние несколько десятилетий; почему у мужчин более высок уровень заболеваемости душевными болезнями, чем у женщин; и почему почти все психозы (за исключением старческих психозов и других, связанных с мозговым артериосклерозом), такие как помешательство в юном возрасте (dementia precox), умственная неполноценность, эпилептические психозы и психопатические психозы находят свои жертвы среди молодых возрастных групп от 10 до 30 лет. Эта теория объясняет, почему, как и в случае самоубийств, индивиды, состоящие в браке, дают наименьший процент душевнобольных; далее идут по возрастающей вдовые и потом одинокие; наибольший процент приходится на разведенных, то есть на тех индивидов, которые прошли через мучительный опыт дезинтеграции семейной солидарности, возможно, сопровождавшийся скандалом. Эти люди стали свидетелями ломки одной из важнейших социокультурных ценностей - священности и нерушимости брака. В некоторых, хотя и не во всех аспектах, рост, падение и распределение душевных болезней идет параллельно с движением и распределением самоубийств. В обоих случаях мы имеем один и тот же фактор - дезинтеграцию норм и ценностей данной культуры или общества. Нам хорошо известны две основных причины двух главных форм суицида, так называемых "эгоистического" и "анемического" типов. Когда система норм и стандартов претерпевает шок и становится дизинтегрированной, кривая анемических самоубийств неизменно идет вверх. Является ли причиной шока экономическая паника и резкий переход от экономического процветания к депрессии или неожиданный переход от депрессии к процветанию, или еще что-либо, он всегда сопровождается ростом самоубийств. Так как дезинтеграция, сопровождающая переход от одной фундаментальной формы культуры к другой, бесконечно более велика, чем единичная экономическая, политическая или какая-либо другая частичная дезорганизация или шок, необходимо ожидать, что рост кривой суицидов в такие периоды будет сильно возрастать. Мы также знаем, что главным фактором так называемого эгоистического самоубийства является рост психосоциальной изоляции индивида. Когда его тесные социальные связи ослаблены или порваны - с членами его семьи или с другими близкими - и он становится чужим в своем окружении, то у него начинает расти чувство психосоциальной изоляции, а вместе с ним и вероятность стать жертвой суицида. Полное психосоциальное одиночество - это неподъемная ноша. По этой причине атеисты чаще совершают самоубийства, чем верующие; среди верующих члены свободных деноминации, которые меньше "скрепляют" своих членов, чем, например, Римская католическая церковь, демонстрируют более высокий уровень самоубийств, чем менее свободные деноминации. Это объясняет, почему среди одиноких людей выше уровень суицида, чем среди состоящих в браке, а среди бездетных семей уровень самоубийств выше, чем у имеющих детей; а также почему особенно высок уровень самоубийств среди разведенных - людей, у которых самые тесные социальные связи были порваны в условиях скандала или, возможно, остракизма.
      В свете этих факторов было бы чудом, если бы суицид не увеличился за последние десятиле-тия, и также будет удивительно, если он не продолжит расти вместе с прогрессирующей дезинтег-рацией чувственных культурных ценностей и социальных стандартов...
      2. Самый кровавый кризис самого кровавого столетия
      Теперь давайте посмотрим, подтверждает ли история предыдущие предположения. Начнем с тенденций войн и революций. В этой верификации мы будем рассуждать с точки зрения науки и будем избегать ловушки иллюстративных методов. История человечества содержит столько войн и внутренних беспорядков, что, кажется, всегда можно найти несколько из них, которые подтвердят ту или иную точку зрения, какой бы ложной она ни была. Вместо этого мы рассмотрим все войны и революции греко-римской и западной культур с 500 г. до Р. Х. и до настоящего времени. Таким образом, мы избежим предвзятости одностороннего выбора подтверждающих случаев и сможем изучить главные тенденции этих феноменов за продолжительный период времени и адекватной перспективе.
      Военные тенденции.
      Используя этот надежный метод, автор исследовал все войны, известные в истории Греции. Рима и стран Запада с 500 г. до Р. Х. и до 1925 г. Это дает нам 967 важных войн. Каждая из них была рассмотрена с точки зрения продолжительности, размера армий и жертв. Беря за единицу измерения войны количество жертв на миллион соответствующего населения, получаем следующие "значимости" войн для каждого столетия. Для Греции: в пятом веке до Р. Х. показатель значимости войн был равен 29; в четвертом столетии до Р. Х. от 48 до 36; в третьем столетии - 63; в первом веке до Р. Х. - 33; в первом веке после Р. Х. - 5; в третьем веке - 13. Если мы возьмем всю Римскую империю, то соответствующие показатели, естественно, намного ниже: 3 в первом веке до Р. Х.; 0,7 - в первом веке после Р. Х.; 1,3 - в третьем веке после Р. Х. Конечно, Империя в целом наслаждалась "pax Romana". Для Европы показатели движения войн при аналогичном измерении, а именно при подсчете жертв на миллион соответствующего населения, следующие: 12 веке после Р. Х. - от 2 до 2,9; в тринадцатом - от 3 до 5; в четырнадцатом - от 6 до 9; в пятнадцатом от 8 до 11; в шестнадцатом - от 14 до 16; в семнадцатом - 45; восемнадцатом - 40; в девятнадцатом - 17. Когда мы подходим к двадцатому веку, то только для первой четверти столетия показатель равен 52.
      Если вместо жертв войны на миллион населения взять размер армий, результат будет во многом таким же. Эти цифры дают нам достаточно точное представление об увеличении и уменьшении значительности войн от столетия к столетию. Для Греции и Рима, так же как и для Европы, они показывают, что количество войн особенно увеличивается с небольшим отставанием во времени в периоды перехода от одной формы общества и культуры к другой. Мы знаем, что в Греции пятый и шестой века до Р. Х. были периодом перехода от предыдущей идеациональной к чувственной культуре. Они дают самые высокие показатели значимости войн в истории Греции. Когда в конце четвертого века до Р. Х. чувственная культура стала доминирующей и стабильной, то войн стало меньше. В Риме с третьего по первый век до Р. Х. наблюдался похожий переходный период. Отсюда индекс войны для этих столетий необычайно высок. Первый и второй века после Р. Х. стали свидетелями прочно установившихся чувственной культуры и общества. Соответственно их индексы войны были низкими. Третье столетие стало началом упадка чувственной культуры и установления христианской идеациональной культуры; отсюда и заметный рост кривой индекса войны в третьем веке после Р. Х. В отношении периода с четвертого по шестое столетия мы не располагаем даже относительно надежными фактами. Но велика вероятность того, что эти века были еще более воинственными, чем третий.
      Несколько яснее ситуация в средневековой Европе. Мы видим, что значения для двенадцатого и тринадцатого столетий достаточно низкие. Разумно предположить, что они были еще ниже между 700 и 1100 годами, в эру стабильной идеациональной культуры. Однако эта идеацио-нальная система начала приходить в упадок в конце двенадцатого столетия. Поэтому в двенадца-том - семнадцатом веках индекс войн показывает тенденцию к медленному росту, с особенно резким скачком в семнадцатом столетии. К концу этого века чувственная культура праздновала триумф, а многие феодальные отношения были ликвидированы. Поэтому индекс войн в восемнадцатом веке несколько падает, а в девятнадцатом - в золотом веке "контракционизма" и зенита чувственной довикторианской и викторианской культуры - резко падает, делая девятнадцатый век мирной эрой - почти такой же мирной, как шестнадцатый. К концу этого века появляются определенные признаки дезинтеграции чувственной культуры - процесса, который приобрел катастрофическую важность и темп в настоящем веке. Соответственно индикатор войны регистрирует уникальный скачок: только за первую четверть двадцатого века значения превысили все предыдущие за двадцать пять столетий, за исключением третьего века до Р. Х. в Риме. Но римский индикатор (63) взят за целое столетие; индекс двадцатого столетия вычислен только за 25 лет - с 1900 по 1925 год. Если к европейским войнам с 1900 по 1925 годы прибавить последующие войны до настоящего времени, то цифра превысит даже значения третьего века до Р. Х. Далее, если мы добавим войны, которые, без сомнения, произойдут с 1940 по 2000 годы, то двадцатое столетие наверняка окажется самым кровавым за все рассматриваемые двадцать пять веков. Необычайные масштабы и глубина современного социального и культурного кризиса отражаются также на экстраординарной воинственности этого столетия. Из этих суммированных фактов мы заключаем, что предложенная теория хорошо подтверждается статистикой войн за изученные двадцать пять столетий. Мы также видим, что мы живем в век, уникальный в своем неограниченном применении грубой силы в международных отношениях, Также мы наблюдаем трагическую недальнозоркость нашего стареющего общества. Уже на грани пропасти, до 1914 года, существовала твердая уверенность в том, что война является в буквальном смысле устаревшим способом решения проблем. И более того: даже после катаклизма 1914-1918 годов оно продолжало верить в "устарелость" войны и в возможность вечного мира, который установит и будет поддерживать Лига Наций. Оно не осознавало, что скатывалось к еще одному бедствию. Оно было так слепо и глупо, что все тешило себя пустым понятием неопровержимой и непрерывной тенденции изъятия войны из хода человеческой истории. Оно даже не позаботилось о том, чтобы статистически изучить причины прошлых войн. Действительно, те, кого впослед-ствии уничтожают боги, сначала гневят их! Такая слепота сама по себе является симптомом дезорганизации и дезинтеграции.
      В свете нашей теории мы можем спокойно рискнуть предположить, что пока длится переходный период, до воцарения нового идеационального или идеалистического общества и культуры, война будет продолжать играть главную роль в человеческих взаимоотношениях. Если бы даже завтра было подписано соглашение о прекращении военных действий, это представляло главным образом "антракт", за которым последовал бы еще более ужасный и катастрофический Армагедон.
      Революционные тенденции.
      Теперь обратимся к революциям, восстаниям и другим видам внутренней дезорганизации. Следуя тому же методу, мы рассмотрим важнейшие беспорядки, которые характеризовали историю Греции, Рима и Западной Европы с шестого века до Р. Х. - всего около 1622 беспорядков. Нас волнуют многие аспекты этого феномена, такие, как продолжительность восстания, его социальное пространство, основные параметры вовлеченного населения и интенсивность проявленного насилия. Суммируя эти критерии, мы сможем оценить значимость каждого общественного беспорядка. В свою очередь, комбинируя все беспорядки, суммируя их за двадцатипятилетние периоды, мы придем к установлению следующих тенденций. В случае Греции: для шестого века до Р. Х. индекс равен 149; для пятого - 468; для четвертого - 320; для третьего - 259; для второго (первые три четверти) - 36. В случае Рима: для пятого века до Р. Х. - 130; для четвертого - 29; для третьего - 18; для второго - 158; для первого 556; для первого века после Р. Х. - 342; для второго - 267; для третьего 475; для четвертого - 368; для пятого (первые три четверти) - 142. Для Европы значения следующие:
      (???)
      Если мы будем интерпретировать эти факты с точки зрения рассматриваемой теории, то очевидно, что наиболее сильные скачки происходят в периоды социального, культурного или социокультурного переходов, когда появляется и кристаллизируется новая форма культуры или общества. Единственное несовпадение между значениями внутренних беспорядков и значениями воин заключается в том, что кривая войны несколько отстает (по понятной причине) от кривой внутренних беспорядков. Она начинает расти, когда данное общество оказывается в состоянии транзиции, и опускается вскоре после закрепления новой формы культуры или общественных отношений. Войны, включающие не одно, а два или более обществ - одни из которых могут находиться в состоянии перехода, а другие - нет, несколько запаздывают в своем росте после начала переходного периода, а также отстают в спаде после того, как новая культура или общество стабилизировалось. Иначе главные пики и спады обоих феноменов совпадали бы.
      Таким образом, в Греции самые высокие индексы внутренних беспорядков приходятся на пятый и шестой века до Р. Х., на эру перехода от идеациональной к чувственной культуре. В устоявшейся чувственной системе третьего и второго веков до Р. Х. число беспорядков резко падает. В Риме лихорадка революций начинается во втором веке до Р. Х., накануне перехода к доминирующей чувственной культуре, достигшей своего пика в первом веке до Р. Х., в главную переходную эпоху. Вместе с окончательным установлением новой культуры "температура" стала падать в первом веке после Р. Х. и продолжала падать во втором веке. Третье столетие, в свою очередь, было периодом перехода к новой идеациональной христианской культуре; поэтому непокорность росла. К четвертому столетию христианство было легализовано как государственная религия, и христианская идеациональная культура достаточно прочно укрепилась. Далее мы замечаем спад революционного пыла, он стабильно уменьшался в течение пятого столетия после Р. Х., эпохи, характеризующейся беспрекословным доминированием идеациональной культуры и христианских социальных норм.
      В средневековой Европе с шестого по двенадцатый века индекс внутренних беспорядков остается низким за исключением восьмого века - Ренессанса Каролингов, который временно ввел определенные чувственные элементы в раннесредневековую культуру и существенно реформиро-вал модели социальных отношений в сфере раннесредневекового феодализма. После десятого века "температура" начинает медленно расти, достигая высокого значения в двенадцатом веке, который был периодом явного упадка в идеациональной культуре и ранних формах феодализма. Тринадцатое и четырнадцатое столетия, как уже говорилось, были главными в этом переходном периоде - это была эпоха идеалистической культуры, навязывающей разрыв, лежащий между увядающей идеациональной системой и нарождающейся чувственной системой. В это время индекс внутренней анархии достигает, соответственно, своего максимума. После четырнадцатого века чувственная культура стала преобладающей и все более и более стабилизировалась. Соответственно, революционный пыл сильно ослабевает и с минимальными колебаниями не меняет своего значения вплоть до девятнадцатого века или, по крайней мере, до конца восемнадцатого. Конец этой стадии отмечает отмену крепостничества позднего феодального режима и ознаменовывает движение кривой внутренних беспорядков по возрастающей. С некоторыми колебаниями это движение продолжается в девятнадцатом веке, становясь все более ярко выраженным в первой четверти двадцатого. Эти двадцать пять лет продемонстрировали практически беспрецедентный взрыв внутренних беспорядков, конкурирующий, если он вообще может с чем-либо конкурировать, только с одним сравнительным двадцатипятилетним периодом за всю историю двух с половиной тысячелетий, рассматриваемых в этом исследовании! После 1925 года имело место значительное число внутренних беспорядков и революций во многих европейских странах, и многие, несомненно, произойдут в течение оставшихся 60 лет двадцатого века.
      Этот анализ показывает, что в своих важнейших колебаниях движение внутренней дезорганизации происходит согласно нашей теории. Общество упорядочено, когда его система культуры и социальных отношений интегрирована и кристаллизирована. Оно становится беспорядочным, когда эта система дезинтегрируется и входит в переходный период. Так как нынешний переходный период является одним из наиболее критических из всех зафиксированных, то он с необходимостью сопровождается взрывом революций и анархии, не имеющих исторических параллелей по своему количеству и интенсивности...
      Наконец-то начинает преобладать некоторое понимание революционной катастрофы - по крайней мере, у части нашего общества; но даже эта часть не полностью осознает экстраорди-нарный масштаб внутренней анархии или ее настоящие причины и последствия. Многие до сих пор рассматривают эти проявления как обыкновенные, появившиеся по вине случайных факторов, в том числе как произошедшие из-за таких злодеев, как Сталин, Гитлер или Муссолини. Следующий анализ предлагает подходящую перспективу и более адекватное понимание глубокой дезорганизованности нашего времени, которая рассматривается как неизбежное последствие дезорганизации чувственной культуры и договорного общества - ужасный "dies irae, dies ilia" острого переходного периода. Пока прочно не установятся новая культура и общество, не будет и перспективы окончания анархии, восстановления стабильного порядка и линейного прогресса. Никакие эксперименты с политическими, экономическими или иными другими факторами не могут искоренить болезнь, пока она проходит в рамках переходного периода. Особенно это касается революций и других внутренних беспорядков.
      Динамика самоубийств.
      Еще меньше сомнений вызывает рост самоубийств практически во всех странах Запада в девятнадцатом и начале двадцатого веков. Примерно с 1850 по 1920 годы их уровень на 100 000 чел. населения увеличился в Италии с 2,8 до 8,3; во Франции с 7,1 до 23; в Англии с 7,3 до 11; в Пруссии с 10,6 до 20,5; в Бельгии с 6,3 до 14,2; в Ирландии с 1,3 до 3,5; в Испании с 3,6 до 6,1 ; в Швеции с 8,1 до 12,4; в Румынии с 0,6 до 4; в Сербии с 3,8 до 5,1; и в Соединенных Штатах (с 1860 по 1922) с 3,1 до 11,9. В течение этих десятилетий число самоубийств удвоилось, а то и утроилось. Сам по себе суицид не имеет большой важности; даже сейчас только малое количество людей умирает таким образом. Но как симптом разочарования человека в своем страстном стремлении к чувственному счастью этот феномен очень важен. Очевидно, что счастливый человек не совершает самоубийства, нарочно предпочтя смерть жизни. Отсюда, если уровень суицида резко возрастает, то это является одним из вернейших барометров неудачи чувственного человека в погоне за счастьем.
      Душевные болезни и преступность.
      Не нужно подробной статистики, чтобы подтвердить положение о том, что уровень душевных болезней и преступности вырос в течение последних десятилетий. Действительно, практически любая достоверная официальная или частная публикация по этим предметам содержит большое количество статистических данных, показывающих постепенный или резкий рост распространенности обоих явлений.
      Например, в США индекс преступности, измеряемый суммарным количеством арестов, удвоился в четырнадцати крупных городах в период с 1920 по 1930 гг.; подобный рост наблюдался и в случае с арестами за самые тяжкие преступления с 1900 по 1930. Аналогичные данные представлены статистикой совершенных серийных преступлений, числом включенных и другими измерителями преступлений. Практически ничем не отличается и ситуация в большинстве остальных стран Запада.
      Измеренное числом пациентов в учреждениях для душевнобольных или какой-либо другой мерой практически для всех евроамериканских стран число душевнобольных начинает расти с конца девятнадцатого и в течение двадцатого веков. Например, на 100 000 чел. населения в Англии в 1859 г. приходилось 159 пациентов и 360 в 1908; в США в 1880 г. было 81,6 пациентов, в 1910 217,5 и в 1920 - 220,1. Для Германии и почти всех остальных стран Запада цифры аналогичны. При всех необходимых скидках на возможную неточность статистических данных, на возможно большую последующую заботу о пациентах в больницах и прочее, рост душевнобольных все давно не вызывает сомнений.
      Это означает, что западное общество становится все более и более "сумасшедшим" и морально несбалансированным. Дополнительным новшеством в области преступности являются: планированные хладнокровные преступления, совершаемые в денежных интересах в противоположность импульсивной и спонтанной преступности прошлого; эффективность научно организованных криминальных орудий; технологически организованный крупномасштабный "рэкет" в союзе с политическими лидерами и "наиболее уважаемыми гражданами"; лидирующее положение более молодых возрастных групп в преступной деятельности. Например, в Соединенных Штатах в 30 году процент возрастной группы 15-24 лет среди всего селения составлял 18,3, в то время как доля этой возрастной группы во всех арестах за различные нарушения равна 34,2 %. В Англии и Уэльсе в 1935 году число мужчин на 100 000 чел., признанных виновными в преступлениях по каждой возрастной группе, было таково: младше 17 лет - 998; 17-21 - 647; 21-30 - 439; старше 30 - 163. Среди женщин возрастная группа 17-21 показала наибольшее количество осужденных - 89; цифры для остальных групп таковы: младше 17 лет - 64; 21-30 - 61; старше 30 - 47. Таким образом, мы видим, что в чувственном обществе молодые возрастные группы, как правило, ответственны за непропорционально большую долю совершенных преступлений.
      Рост преступности в целом и ее новые черты и особенности прямо указывают на "атомизм" и нигилизм нашего времени. В таких условиях преступление становится бизнесом, выполняемым с деловой эффективностью, хладнокровно, расчетливо, в чисто утилитарных целях, без уважения к моральным или идеалистическим соображениям. Ворующий детей, рэкетир, убийца в большинстве случаев не испытывает к жертве личного недоброжелательства или враждебности. Он выбирает того или иного человека или группу бесстрастно, единственно с позиции денежной выгоды. Высокий уровень преступности современной молодежи опять-таки совершенно понятен. Выросшие в атмосфере нестабильных семей, разбитых браков, в "атомистичной" моральной атмосфере, молодые и импульсивные, они стремятся перевести свой утилитаризм и гедонистические наклонности на прямое действие; быстро разбогатеть, иметь в избытке еду, напитки, женщин и другие инструменты удовольствия и комфорта.
      Таким образом, революции, преступность, душевные болезни и самоубийства несут на себе печать так называемого "освобождения" от границ этических норм и норм закона и верховенства неограниченной физической силы и роста жестокости, зверства и бесчеловечности.
      Рост жестокости наказаний.
      Эти свидетельства могут быть дополнены другими современными тенденциями - например, в наказании за преступления. В девятнадцатом веке было очень популярно убеждение в том, что с течением времени наказания за преступления имеют тенденцию становиться все более и более гуманными, что физические наказания со временем исчезнут, точно так же как они верили в то, что войны и революции идут на убыль. Однако когда эта теория была подвергнута проверке, в свете сравнительных исследований варварских и средневековых законов наказания и самых последних кодексов наказаний советского, нацистского и фашистских режимов или сегодняшних наказаний, применяемых к современным нам человеческим существам, она оказывается совершенно не внушающей доверия.
      Результаты такого современного исследования - первые в этом роде являются поучитель-ными. Мы выяснили, что ранние средневековые христианские кодексы светского и канонического законов раскрывают качественный и количественный рост жестокости в сравнении с предыдущими варварскими кодексами - особенно, как мы и могли ожидать, в период перехода от чувственной греко-римской и древней тевтонской культуры к христианской идеациональной системе. В Риме в третьем и последующих веках нашей эры вместо простой и сравнительно мягкой системы наказаний предшествующего периода развилась очень сложная, очень жесткая и часто варварская система наказания... Смертная казнь, почти исчезнувшая в предыдущий период, теперь вновь установлена и часто предполагает особенно жестокие формы (сожжение, распятие, снятие кожи (poena culei)). В дополнение к этому достаточно распространен тяжелый труд, заключение в шахты (condemnatio ad metallum), высылка, изгнание, лишение свободы и всех прав - огромная система пыток и болезненных телесных наказаний. Также с шестого по девятое столетия, когда тевтонские племена находились в переходном периоде от своего "примитивного состояния" к идеациональной христианской культуре, мы замечаем подобный рост в суровости раннего христианского закона - и светского и канонического - в сравнении с законами варваров.
      Похожий феномен можно наблюдать с конца двенадцатого до начала четырнадцатого веков - в эру перехода от средневековой идеациональной системы к системе чувственной культуры. Это время стало свидетелем восхождения и развития инквизиции (см. указы Совета Вероны (1189) и папы Иннокентия в 1203 и 1215 гг.). Дальнейшие подтверждения этой тенденции появляются в законах о наказаниях в Советском Союзе в 1926 и 1930 гг., в законах Третьего Рейха в 1935 г. и фашистской Италии в 1930, отражающих убеждение законодателей тех лет в том, что склонности предполагаемого преступника можно подавить посредством причинения ему сильной физической боли.
      Когда мы обращаемся к конкретной статистике наказаний, практически примененных в периоды перехода победившей группировкой той или иной стороны к своим поверженным оппонентам, значимость человеческой жестокости и грубости к своим собратьям, действительно, необыкновенна велика. Как мы уже убедились, великие переходные периоды от одного главного типа культуры и общества к другому доминирующему особенно богаты революциями и бунтами. Поэтому в их революциях отмечается экстраординарный рост грубости жестокости. Несколько статистических фактов проиллюстрируют это утверждение. Возьмем, например, высшую меру наказания, которая показательна. В России с 1881 по 1905 гг. годовое число смертных приговоров колебалось только между 9 и 18. Российское судебное законодательство предполагало вынесение высшей меры наказания лишь за некоторые политические преступления, такие, как покушение на царя или членов его семьи. Во время революции 1905 - 1907 гг. цифры подскочили до 547 в 1906 г.; 1139 в 1907; и 1340 в 1908; потом, после подавления революции, они упали до 717 в 1909 г.; 129 в 1910 и 73 в 1911. Аналогично во время Французской революции в 1789 г. суммарное число казней, осуществленных революционными судами, поднялось до 17 000, и жертв революционного террора - до 35 000 - 40 000. Этот рост, произошедший за пять лет, представлял собой пятикратное увеличение числа смертных приговоров, приводимых в исполнение в годы, предшествующие революции. Похожее усиление жестокости и рост числа смертных приговоров неизменно имеют место в периоды резких переходов. Так как в двадцатом столетии западная культура и общество вошли в переходный период, то можно было бы ожидать необычайный взрыв жестокости. Суммарное число жертв красного террора коммунистической революции в 1918-1922 гг., согласно консервативным оценкам, достигло минимум 600 000, т. е. более 100 000 в год. Сюда не включены жертвы гражданской войны, в том числе белого террора, и все косвенные жертвы самой революции. Так или иначе от пятнадцати до семнадцати миллионов человеческих жизней были принесены в жертву идолу революции. Существенна, хотя и в меньших масштабах, была также резня во время революций в 1918 и последующих годах в Венгрии, Германии, Австрии, Польше, Испании и других странах. Человеческая жизнь потеряла свою ценность, и ее попирают без угрызений совести или раскаяния. "Чистки" стали ежедневным или еженедельным событием; убийство - каждодневной рутиной.
      Добавьте к этому миллионы людей, лишенных всей своей собственности, арестованных, заключенных в тюрьмы, концентрационные лагеря и другие места арестантского содержания, подвергшихся пыткам или ссылке. Добавьте также миллионы тех, кому пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь, или тех, кто погиб при эмиграции или стал беженцем - беспомощным, покинутым, без дома и семьи и, как правило, лишенным средств к существованию. В переходные периоды число беженцев неизменно растет. Так было на закате греко-римской чувственной эры и в начале христианской идеациональной эры в связи с внутренней и внешней миграцией народов в раннем средневековье. Другой яркий пример восходит к истории тринадцатого и четырнадцатого веков. Беженцы того времени могли бы эхом отозваться на слова Данте, одного из самых известных беженцев тех столетий, который "знал на вкус соль с чужого хлеба, испытал, как трудно подниматься по чужой лестнице". Далее, примите во внимание, что в настоящее время не щадят ни невинного ребенка, ни седин преклонного возраста, ни нежных девушек и женщин. Именно они являются главными жертвами войн, революций, преступлений и других форм насилия. Цивилизация, которая до 1914 года кичилась своей гуманностью и сопереживанием в противовес приписываемой темному времени жестокости и бесчеловечности, дегенерировала до такого низкого и грубого состояния, которое превышает приписываемую варварам жестокость. Возникнув вновь в двенадцатом и тринадцатом веках в духе гуманизма, сочувствия, земной мудрости и благородных стремлений, чувственная культура Запада закончила эту фазу своего существования взрывом животной жестокости и насилия. Невозможно представить себе более полного и трагического банкротства. Пока общество пытается функционировать в разрушающихся чувственных рамках, нет и надежды на прекращение дегуманизации, деморализации и ожесточения, на прогрессивную замену закона физической силы на все моральные, религиозные и социальные ценности.
      Экономическая нищета.
      И последнее: банкротство перезревшей чувственной культуры достигает кульминации в своей неудаче прийти к главной заветной цели - высокому материальному стандарту жизни, доступному всем. По очевидным причинам во время "юношеской" и более зрелых стадий чувственная культура справляется с этим лучше, чем идеациональная система. Идеациональная культура не вкладывает в это всю или большую часть своей энергии: она относится к материальному комфорту или равнодушно, или негативно. Стремление чувственного общества совсем другое: оно прикладывает все усилия, чтобы приумножить материальные ценности. С помощью науки и технологии, посредством эффективного производства, коммерции и торговли, иногда посредством грабежа более слабых народов оно преуспело в распространении идеи материального комфорта среди своих членов намного больше, чем в любом идеациональном обществе.
      Поэтому "здоровые" стадии чувственной культуры всегда характеризовались значительным улучшением материальных условий жизни. Это наблюдалось в Греции и в эллинском мире с пятого по второе столетия до Р. Х. - в период возрождения и роста чувственной культуры. Материальный стандарт жизни заметно возрос по сравнению с шестым веком до Р. Х., который был главным образом идеациональным. По той же причине первое и второе столетия после Р. Х. демонстрируют в Риме самый высокий уровень жизни. И последнее: по той же причине в средневековой Европе материальный стандарт жизни значительно возрос в двенадцатом и тринадцатом веках и первой половине четырнадцатого; потом, после сильного упадка, он поднимался с небольшими колебаниями с пятнадцатого по двадцатое столетия, достигнув в девятнадцатом столетии и в предвоенный период уровня, не имеющего прецедентов в человеческой истории. Что еще более важно, высокий материальный стандарт распространялся во всех классах, вместо того чтобы быть достоянием узкого круга привилегированных. Следование этой тенденции дало западному обществу безопасность жизни и защищенность от боли, вызванной внешней средой. Это исключительно способствовало улучшению физического здоровья посредством предотвращения или уничтожения многих болезней. Благодаря всем этим изменениям продолжительность человеческой жизни увеличилась, и жизнь стала во многих отношениях менее тяжелой и более счастливой. Этот успех стал причиной неограниченного оптимизма западного общества, особенно с восемнадцатого по двадцатое столетия. В 1927 году ученые и власть предержащие продолжали единогласно выражать эту оптимистическую веру в возможность неограниченного улучшения материальных условий, дальнейшего удлинения человеческой жизни или даже в еще большее счастье...
      Этот рай казался вполне научным, правдоподобным и убедительным. Будучи безразличным к скрытым колебаниям, общество было так же равнодушно к скрытым силам, которые подрывали сами источники его материального процветания.
      Таким образом, оно не осознавало, что периоды резких перемен являются без исключения временем катастрофического упадка, особенно когда происходит переход из чувственной в идеациональную систему. Деморализация, дезинтеграция, войны, анархия, революции, преступность, жестокость и другие разрушительные силы не способствуют бизнесу и процветанию. При таких обстоятельствах исчезает безопасность владения собственностью; стимулы для эффективной работы ослабевают; производство, коммерция и торговля постепенно сокращаются. То, что было создано, быстро уничтожается войной и анархией. То, что было заработано, тут же тратится из-за неуверенности в будущем. Экономика "дальнего действия" заменяется на экономику немедленной выгоды или на обыкновенный грабеж. Такие переходы, особенно когда перезревшая чувственная система заменяется идеациональной системой, неизменно сопровождались колоссальной и часто неожиданной экономической катастрофой и понижением материального уровня жизни. Это произошло на закате греко-римской чувственной культуры в четвертом, пятом и шестом веках до Р. Х. Катастрофическое разрушение экономических ценностей, понижение материального уровня жизни, деиндустриализация, декоммерциализация вместе с нескончаемой нищетой, следующей за ними, слишком известны, чтобы вдаваться в особые детали. Следующий пример иллюстрирует переход от идеалистической системы тринадцатого и первой половины четырнадцатого веков к последующей чувственной системе. Материальное благосостояние, которое быстро возрастало в двенадцатом - тринадцатом веках и которое достигло уровня, превышенного только во второй половине девятнадцатого века, в условиях переходного периода начало резко падать с конца четырнадцатого и в течение пятнадцатого столетий (в зависимости от страны). Позднее вместе с полным триумфом чувственной культуры возобновилась тенденция роста, ведущая к невиданным высотам второй половины девятнадцатого столетия и предвоенных годов двадцатого. Так как наша культура и общество находятся в состоянии базового перехода, то неизбежна обратная экономическая тенденция - в направлении к обеднению и понижению материальных стандартов жизни.
      Мировая война 1914 - 1918 гг. была первой в серии катаклизмов, которые истощили сами источники нашего процветания, повернув при этом вспять тенденцию материального роста. После окончания войны, в двадцатые годы, было отмечено временное улучшение, но оно было очень краткосрочным, и скоро, особенно после 1929 года, начался быстрый упадок.
      В тридцатые годы спад происходил в огромных масштабах, включающих миллионы безработных без единого доллара (или его эквивалента) в кармане, постоянное уменьшение богатства и дохода и другие симптомы жестокой депрессии. Приходилось прибегать к искусственным мерам преодоления кризиса главным образом за счет будущих поколений; но эти меры оказались поверхностными и неадекватными. С начала войны в 1939 году понижение стандартов жизненных условий стало катастрофическим повсюду. Перевооружение стало поглощать не только излишки (если излишки вообще были), но жизненно важную долю национального богатства и дохода - даже в странах, оставшихся нейтральными. Чем больше стран континента оказывалось вовлечено в войну, тем дальше распространялись лишения и нищета, сжимая в своих тисках миллионы людей. Их материальный стандарт жизни упал до ровня, существенно более низкого, чем стандарты средневековья. Голод, недостаток одежды и добротного крова, отсутствие регулярного сна стали общими для всей Европы, большей части Азии и многих стран Африки так же, как и для других территорий. Безопасность и преуспевание были на грани исчезновения...
      Таким образом, за три-четыре десятилетия умирающая чувственная культура смела все материальное богатство и другие ценности, созданные за предыдущие столетия. Человек сидит среди руин своего былого прекрасного общественного здания, окруженный - в буквальном и переносном смысле - устрашающей массой трупов...