— Государь мой, — сказал, улыбаясь, цирюльник, — прошу прощения, но вы заставляете меня поверить в истинность слухов, ходящих о вас в нашей деревне, а именно, что вы большой мастер по колдовской части, ибо иначе не смогли бы переносить боль столь терпеливо. Говорят даже, — чему я, однако, не придаю веры, — что во всех происшествиях, случившихся сегодня ночью у Валентина, повинно ваше искусство, что вы превратили тамошнюю служанку в парня и лишили ее дара речи и что у вас вовсе нет раны на голове, а вы только заколдовали наши глаза. Особливо наводит этих добрых людей на такие мысли то обстоятельство, что до сей поры не обнаружена причина ни одного из помянутых событий.

Эта забавная выдумка так развеселила нашего больного, что он чуть было не умер от смеха. Затем он закончил свой туалет и сел за обеденный стол вместе с цирюльником, которому ничего лучшего и не надо было.

— Скажите-ка, — спросил его Франсион, — пользуюсь ли я еще расположением Валентина. В каком духе он обо мне отзывается?

— Не скрою от вашей милости, — возразил цирюльник, — что он почитает вас за самого злобного колдуна на свете. Он говорит, что ваши тайнодейства не только не принесли ему никакой пользы, но причинили немало страданий. Хотя он и раньше это предвидел, однако же решился немедленно испытать, не окажется ли он теперь храбрее в поединке с женой: но у него не хватило силенок, и ему пришлось заключить с Лоретой позорный мир. Один только черный ход у него отперт, да вдобавок так, что он не может удержать жидкие и грязные вещества, которые непрестанно оттуда исходят. Он попросил меня, как любезного своего кума, дать ему снадобье, дабы замкнуть отверстие и прекратить восстание этих мятежников, которые вместо того, чтобы пребывать в положенном месте, убегают, не спрося разрешения.

— Следует ли мне опасаться его мести? — спросил Франсион.

— Я еще не говорил вам об этом, — ответствовал цирюльник, — так как полагал, что с помощью своего искусства вы легко найдете средство избежать всех козней, какие ему вздумалось бы вам уготовить; однако могу вас уверить, что он не преминет теперь приложить все усилия, дабы устроить пакость. Бьюсь об заклад, что он соберет вечером лучших деревенских храбрецов, чтобы схватить вас и упрятать в узилище замка.

— Это не помешает мне выпить вот эту воду за его здоровье и упрятать ее в узилище желудка, — возразил Франсион.

Затем он перешел на другие разговоры и докончил обед.

В то время как он вставал из-за стола, в харчевню пришло несколько крестьян, подстрекаемых любопытством взглянуть на нашего кавалера. Они так громко орали: «где паломник? где паломник?», что Франсион это явственно услышал. Тотчас же приказал он запереть дверь на засов, и хотя пришельцы стучались в нее и то заявляли, что им необходим сундук, находящийся в горнице, то кричали, что они хотят переговорить с брадобреем, однако же не могли добиться того, чтоб им открыли. В конце концов пришлось выпустить к ним цирюльника, так как они не переставали клясться, что на деревне лежит раненый человек, которому грозит смерть, если не оказать ему немедленной помощи; но, как только они нацелились вступить в горницу, Франсион и его лакей стали в дверях с пистолетами и объявили, что пристрелят всякого, кто осмелится подойти.

Крестьяне, не привыкшие к игре на таких флейтах, совершенно опешили и, отступив, дали осажденным возможность снова запереть дверь. Вслед за ними пришли другие еще в большем количестве, но и они, так же как и первые, потратили время понапрасну. Франсион, коему бесконечно надоела такая назойливость, решил как можно скорее от них избавиться. Позвав гостиника, он уплатил за постой и харчи, объявил о своем намерении и попросил запрячь небольшую тележку, чтоб доехать до некоего поселка, где ему будет спокойнее. Гостиник приладил к тележке два обруча, для того чтоб поддержать навес, и, погрузив туда все Франсионовы пожитки, доложил, что можно трогаться в путь. Франсион влез внутрь и улегся на соломе, после чего его вывезли из харчевни через задние ворота, выходившие прямо в поле; лакей его следовал за ним верхом на лошади, и в таком виде они покинули эту округу, не замеченные никем из деревенских.

Самое потешное было то, что сейчас же после их отъезда несколько крестьян вернулись на постоялый двор и, не найдя их ни в горнице, ни в другом каком месте, приписали это исчезновение колдовству.

По дороге Франсион вел беседу то с мальчиком, правившим повозкой, то со своим служителем.

— Когда я думаю о происшествиях, приключившихся со мной сегодня, — сказал он лакею, — то так живо представляю себе непостоянство всего мирского, что едва могу удержаться от смеха. Между тем я поплатился двадцатью ефимками и перстнем, который потерял, не знаю каким образом. Вероятно, те, что несли меня сегодня утром на постоялый двор, обшарили мои карманы. Единственное средство против этого зла — запастись терпением, коего у меня, благодарение богу, больше, нежели пистолей. Но обратите внимание на это приятное разнообразие: еще недавно я щеголял в пышных нарядах, а ныне на мне плащ паломника; я ночевал под золочеными сводами замка, а теперь ночую во рвах под открытым небом; я возлежал на атласных, прекрасно выстеганных тюфяках — и очутился в бадье с водой, вероятно, для того, чтобы мне было мягче спать; я ездил в карете, нежась на мягких сиденьях, а сейчас почитаю себя счастливцем оттого, что мне удалось раздобыть дрянную тележку с соломой, на которой я трясусь по этой распутице, и, стало быть, еще никогда так не заслуживал имени распутника, как в настоящем случае.

Лакей отвечал, питаясь утешить барина, как мог, ко тот нашел утешение и без него.

— Обидно, сударь, — присовокупил лакей, — видеть вас в такой трясучке к великому урону для вашей чести, ибо на тележки сажают преступников, когда хотят везти их на казнь с особливым надругательством; я был против того, чтоб вы так ехали.

На это Франсион возразил, что чувствует себя гораздо хуже, нежели можно предположить по его шуткам, и был бы не в силах сесть на лошадь.

Он заметил, что ночь мало-помалу приближается, но это его не встревожило, так как, по словам возницы, до поселка оставалось не более полумили. Так оно и было на самом деле, но тем не менее им не удалось туда добраться, ибо в одном из колес что-то поломалось. По счастью, проезжали они тогда по какой-то деревушке, минутную стрелку; взоры мои засверкали ярче звезды Венеры и, словно притягиваемые цепью к очам явившейся мне красавицы, повсюду тянулись за нею. Мещаночка оказалась полюсом, вокруг которого я непрестанно вертелся; куда бы она ни пошла, я следовал за ней по пятам. Наконец, она остановилась на мосту Менял [11] и завернула в ювелирную лавку. Дойдя до часов Судебной палаты, я почувствовал такой прилив страсти, что вынужден был повернуть назад, дабы снова взглянуть на предмет, любезный моему сердцу. Я решил зайти в лавку, где была красавица, и купить для отвода глаз какую-нибудь вещицу, но, не зная, что спросить, долго повторял «покажите мне…» пока, наконец, не выговорил: «Покажите мне лучший алмаз, какой у вас найдется».

Купец, услуживавший моей богине и предлагавший ей жемчужное ожерелье, не мог тотчас же заняться мною, и тем одолжил меня больше, чем если б отдал мне свой товар задаром, ибо я смог внимательно рассмотреть очи, сверкавшие ярче его камней, волосы прекраснее его золота и цвет лица, превосходивший белизной его восточные жемчуга. Спустя некоторое время он принес мне то, что я просил, и, осведомившись о цене, я учтиво обратился к мещаночке с просьбой показать мне свою покупку, дабы под этим предлогом завязать с ней беседу. Один из ее спутников, державший ожерелье, охотно исполнил мое желание, а затем, передав вещицу красавице, сказал ей:

— Ну, невеста, пойдем домой: становится поздно.

Из этих слов я заключил, что юная прелестница собиралась выйти замуж и закупала то, что могло ей понадобиться. Ее сопровождал старец, плативший за все, коего я сперва принял за ее отца, а потому был немало удивлен, когда после их ухода брильянтщик сказал мне:

— Взгляните, сударь, на женишка; не правда ли, он достоин обручиться с такой красоткой?

В ответ на его слова я только усмехнулся и тихонько приказал одному из своих лакеев последовать за этими людьми и заметить дом, в который они войдут.

Брильянтщик не мог мне тут же сообщить ни имени их, ни звания, но обещал разузнать у своего приятеля, который был с ними знаком. Купив алмаз незначительной ценности и заказав печатку со своим гербом, я вернулся к себе на квартиру, где мой лакей, весьма опытный по части любовных поручений, доложил мне подробно и доподлинно все касавшееся жилища той особы, которую я уже величал своей возлюбленной. Кроме того, он сказал мне, что сопровождавшего ее старца зовут Валентином, о чем он узнал случайно, услыхав, как кто-то громко прощался с женихом на улице. На следующий день я не преминул прогуляться перед домом, где таилось мое сокровище. Мне посчастливилось увидать мещаночку на крыльце, и я отвесил ей поклон, достаточно обличавший чувства, которые я к ней питал.

Затем я отправился на мост Менял за своей печаткой, где брильянтщик подтвердил мне сообщение, сделанное моим лакеем о том, что жениха зовут Валентином, а кроме того сказал, что состоит он при одном знатном вельможе, по имени Алидан, делами коего издавна заправляет. Относительно же невесты он заверил меня, что зовут ее Лоретой, однако не мог сообщить ничего достоверного об ее происхождении.

Но стоило ли забивать себе голову всякими бесполезными подробностями? А потому я не стал наводить дальнейших справок. Все мои старания были направлены на то, чтоб заговорить с прелестной Лоретой. Я неоднократно прогуливался подле ее дома, но только раз посчастливилось мне ее увидать. Застав ее как-то под вечер на крыльце, я отвесил ей учтивый поклон и спросил, не знает ли она, где живет такой-то человек, имя коего я нарочно выдумал. Когда же она объявила, что он ей незнаком, я прикинулся удивленным, сказав, что он, несомненно, проживает по этой улице, поскольку сам меня в том заверил. Однако ответ моей прелестницы отнюдь не побудил меня отстать от нее. Она же, почти догадавшись о моем намерении, затеяла тотчас же другой разговор и спросила, не проживаю ли и я в их околотке, где она уже не раз меня видела. На это я отвечал отрицательно и сказал ей напрямик, что меня влекут туда ее бесподобные прелести, хотя и живу я весьма далеко от нее. Лорета возразила, что, вероятно, не она, а другие, более веские причины побуждают меня посещать их околоток, после чего окончательно ударилась в притворное смирение. Я не потерпел такого самоуничижения и превознес ее выше светил небесных. В завершение я сказал ей, как это обычно делается, что, пораженный ее необычайными совершенствами, ничего так не жажду, как чести называться ее рабом.

Тут Лорета показала мне, как искусна она в сей игре, ибо, заметив, что имеет дело не с новичком, развернула всю свою ловкость и хитрость: признаюсь, к стыду своему, что я чуть было не увидел того часу, когда меня оболванили.

Но это только усилило мою любовь к ней, и тонкие ее уловки, коими она меня улещала, словно подливали масла в огонь. Свадьба ее, вскоре после того отпразднованная, не причинила мне никакой досады, ибо я догадывался, что мне незачем огорчаться, если старец поспит с нею раньше меня, а также, что ему не достанется ее девство, коего, как я предполагал, и след простыл. Словом, надежда служила мне благотворным бальзамом, смягчавшим боль от всех моих ран. Я почитал несомненным, что Лорета, молодая и прекрасная, будет рада обрести друга, который вместо мужа исполнит работу, не подлежащую отмене и являющуюся в браке наиважнейшей. Нужно быть по меньшей мере Атласом, чтоб не изнемочь под столь тяжелым бременем, как обязанность утолить любовный пыл женщины. Плечи Валентина не были, по моему разумению, достаточно сильны, чтобы его вынести: кто-нибудь должен был ему помочь. А посему я воображал, что моя преданность побудит Лорету выбрать меня для этого дела предпочтительно перед всеми мужчинами на свете.

Пока баюкаю себя такой надеждой, случается одно обстоятельство, коего я никак не ожидал, а именно Валентин уезжает навсегда из Парижа со всеми своими домочадцами. Навожу справки о месте его пребывания: мне указывают этот край и замок, принадлежащий хозяину Валентина и отстоящий отсюда не более чем на четыре мили. Я выхожу из себя, впадаю в ярость и предаюсь отчаянию из-за отъезда Лореты, без которой, как мне казалось, я не могу дольше жить. Наконец решаюсь отказаться от милостей, коих я ожидал от короля, и приехать сюда, дабы добиться таковых от Амура. Пять Дней тому назад я прибыл в деревню, где живет Валентин; перерядившись паломником в одном городке неподалеку отсюда, я оставил там своих челядинцев за исключением того лакея, коего вы только что видели.

Я уверил всех, что возвращаюсь с богомолья от Пречистой Девы Монферратской, но было это чистейшим обманом, ибо отправлялся я на богомолье к нечистой деве Лоретской [12]. Женщины требовали у меня четок, и я снабжал их весьма красивыми, каковыми не преминул запастись. По прибытии в замок застал я там Валентина, встретившего меня очень учтиво и принявшего с вежливыми изъявлениями благодарности четки, которые я ему преподнес. Затем я попросил разрешения сделать такой же презент госпоже его супруге; он согласился без всяких возражений, так что я передал ей оный в его присутствии. А поскольку приближалось обеденное время, то пригласил меня Валентин у него откушать, чему я не слишком противился, боясь, как бы он не прекратил своих настойчивых просьб, ибо я ничего так не жаждал, как побыть подольше в его доме. Он не преминул расспросить меня о моей родине и звании моих родителей, о чем я наврал ему с три короба.

После сего я уже не говорил ни о чем другом, кроме веры, покаяния и чуда, так что он стал почитать меня маленьким угодником, коему когда-нибудь отведут место в календаре [13]. Благодаря столь благоприятному обо мне мнению, он не побоялся оставить меня наедине со своей супругой, а сам отправился по каким-то домашним делам. Тут я внезапно подошел к Лорете, которая, увидав меня в таком одеянии, глазам своим не верила. Я же обратился к ней, не меняя своего елейного тона:

— Поверите ли вы, сударыня, что, побуждаемый милосердием, я дерзаю передать вам просьбу лица, которое вы жестоко терзаете и которое ждет помощи только от вашей руки. Я говорю о Франсионе, побежденном вашими совершенствами, и умоляю вас ради него только об одном: прикажите, как надлежит ему жить впредь.

— Не удивляюсь тому, что вы взяли на себя этот труд, — сказала Лорета, — ибо вы хлопочете о самом себе.

— В одежде паломника я — паломник, а посему паломник просит вас за Франсиона, — возразил я.

После того поведал я Лорете про беспримерную страсть, которую к ней питаю, и заверил ее, что явился в этот край и переменил одеяние только для того, чтоб ее повидать.

Лорета, будучи превеликой искусницей извлекать из моих же речей материю для своих хитроумных ответов, тотчас же возразила мне:

— Раз вы клятвенно утверждаете, будто явились сюда только для того, чтоб меня повидать, то окажетесь самым бесчестным человеком на свете, если станете докучать мне просьбами о каких-либо больших благодеяниях, нежели это.

Я попрекнул Лорету за проявленную ко мне жестокость, а также за злостное извращение моих речей и заявил, что если она не смягчится, то доведет меня до отчаяния. В противность моим ожиданиям негодница вздумала поразить меня угрозами, обещая открыть Валентину, кто я такой и зачем сюда приехал, но я отвечал, что не боюсь этого, ибо после потери ее благосклонности гибель моей чести и жизни нисколько меня не тревожит.

Приметив в ее последних словах кое-какие благосклонные нотки, я обрел надежду добиться величайших милостей. По правде говоря, я не обманулся, ибо, приводя ей в дальнейших наших беседах разные доводы, способные укротить даже душу тигра, я воздействовал и на ее душу, далеко не принадлежащую к числу самых бесчеловечных. Но стоит ли растягивать мою историю столькими бесполезными подробностями? Словом, я покорил ту, которая меня покорила; и она с не меньшим усердием, чем я, стала искать случая удовольствовать свои желания.

Заметив, что я перестал его навещать, Валентин, коему Лорета внушила весьма лестное мнение о моем благочестии и всесторонних познаниях, зашел однажды ко мне на постоялый двор и, будучи человеком откровенным, посвятил меня в величайшую свою тайну, заключавшуюся в затруднениях, испытываемых им в брачной жизни, ибо женился он на бойкой молодой женщине, только и помышлявшей, что о баловстве; словом, Сатурн был не под пару Венере [14].

С самого начала я сообразил, что он намекает на починку своего орудия, однако же не подал виду, что угадал его намерение, и стал ждать, пока он выскажется яснее. Я постарался утешить его в той мере, в какой это соответствовало моим видам, и он под конец спросил меня как человека, искушенного в науках, много поездившего и встречавшегося с самыми учеными людьми в Европе, не знаю ли я какого-нибудь средства для исцеления от сей болезни.

— Не столько ради себя, сколько ради жены хотел бы я вылечить эту часть своего тела, — присовокупил он, — ибо мне лично вполне довольно и того, что у меня есть.

Некоторое время я пребывал в раздумье, но затем меня осенила блестящая выдумка, и я отвечал ему, что средства, применяемые медициной, тут бесполезны и что только магия может ему помочь. А так как был он довольно плохим христианином, то дал согласие исполнить все мои предписания, если я сведущ в этом искусстве. Дабы убедить его в том, что никто не превосходит меня в познаниях по этой части, я показал ему много маленьких фокус-покусов, не заключавших в себе ничего неестественного, но которые он тем не менее счел за чудеса: так, например, я изобразил с помощью перстня бой часов в стакане и превратил воду в вино, незаметно всыпав туда некий порошок.

Затем Франсион рассказал про махинации, которым научил Валентина и которые тот исполнил, как уже было описано в надлежащем месте. Он поведал также о том, как сговорился с Лоретой провести у нее ночь и как его лакей, прикинувшись дьяволом и привязав Валентина к дереву, дабы тот не мог вернуться в замок, пособил Франсиону взобраться на лестницу, а сам отправился спать, так что не сумел оказать помощь своему господину, когда тот грохнулся в бадью. Он не позабыл также сообщить об утреннем происшествии со служанкой Лореты, но не мог, однако, объяснить, как все это произошло, и совсем не коснулся приключения с Оливье, каковое было ему неизвестно; зато он не пропустил ничего из того, что знал доподлинно.

Из сего явствует, что нрав у него был развращенный, и что он безудержно предавался наслаждениям, но что тем не менее бывал обманут мнимыми чарами и не только не обрел счастья, о коем мечтал, но очутился в весьма скверном положении, а сие должно служить примером и поучением тем, кто хочет вести подобную жизнь. и указывать им, какой дурной путь они избрали.