Тогда Франсион, вспомнив, что у него имеется толстая свора, на которую он в бытность свою пастухом иногда привязывал собаку, воспользовался ею заместо перевязи для шпаги. Помимо сего, была на нем остроконечная шляпа с узкими полями, так что выглядел он весьма чудно, а этого ему и хотелось. Странствовал он то верхом, то в повозке, в зависимости от оказии, но по возможности с величайшей поспешностью, и тратил притом свои деньги осторожно и бережливо. Не стану вам рассказывать, пересекал ли он реки и горы и проезжал ли города и местечки; я не в настроении останавливаться на всех этих подробностях: вы видите, что я даже не сообщил вам, на каких водах находилась Наис, в Пуге [191] ли или в другом месте, и не поведал названия ни крепости, в коей томился Франсион, ни деревушки, где он был пастухом, ни города, в коем жительствовала Джоконда. Раз я о сем умалчиваю, то, по-видимому, не желаю, чтоб вы об этом знали; а посему не думайте, что если я здесь чего-либо не поместил, то произошло это по моему недомыслию.

Удовольствуемся тем, что после нескольких дней пути Франсион, переночевав в некоей деревне поблизости от Лиона, добрался в воскресное утро до другой. Все были у обедни, которая вскоре отошла. Зайдя тем временем в харчевню, Франсион не нашел там никого, кто бы его покормил, а потому уселся на главной площади под вязом, бросавшим приятную тень, и стал дожидаться, чтоб народ вышел из церкви. Какой-то поселянин, более занятый, чем другие, или торопившийся поскорее позавтракать, вышел первым и, проходя мимо Франсиона, счел его за одного из тех трубачей, которые после войны таскаются по деревням, продавая лекарства и показывая фокусы.

— Эй, служивый, — сказал он ему, — чем это вы здесь торгуете?

— Лучшими снадобьями в мире, — ответствовал Франсион, догадавшись, за кого его принимают. — Они лечат от каких угодно болезней, делают дураков умными и в короткое время превращают последних бедняков в богачей.

— Где же ваш товар? — спросил крестьянин. — Я не вижу у вас ни коробка, ни кошницы.

— Эх ты, пентюх, — возразил Франсион, — неужели ты думаешь, что я торгую таким же товаром, как и другие? Мой совсем не таков: он невидим, и ношу я его в голове, — каковые слова он произнес вполне серьезным и степенным тоном.

Крестьянин поверил ему и, позабыв о своих делах, захотел первым оповестить односельчан о ярмарочном шарлатане, который умел все и вся. Каждый полюбопытствовал на него взглянуть, и не успела обедня отойти, как Франсиона окружили люди всех возрастов.

Такое скопище народа и необходимость разыграть шарлатана побудили его не упускать подвернувшегося ему удовольствия, и, придя в хорошее настроение, он принялся молоть всякий вздор для развлечения толпы. Увидав, что слушатели дарят его своим благосклонным вниманием и хотят узнать, куда клонят все эти речи, он сказал им следующее:

— Люди добрые, знайте, что я не из тех наглых обманщиков, которые шатаются по стране и продают вам мазь, лечащую от всех болезней и не излечивающую ни от одной. У меня в запасе несколько сортов. Я ученее прославленного Табарена [192], подвизавшегося в лучших городах Франции. Меня скорее можно назвать лекарем, нежели уличным шарлатаном, ибо я прописываю медикаменты в зависимости от болезни и сам их приготовляю. Но, помимо сего, дорогие друзья, я ношу в голове совсем другой товарец. У меня такое изобилие ума, что я могу продавать его налево и направо. Я сбываю осторожность, хитрость и мудрость. Присмотритесь ко мне как следует; кто меня только видит, тот меня еще не знает; я происхожу из такого рода, в коем все мужские особи были прорицателями. Отец мой и дед занимались этим, но они мне в подметки не годятся, ибо я обладаю собственной мудростью, помимо той, которой у них научился. Если б я хотел, то не отходил бы от королей, но свобода дороже всего; а к тому же я достоин большей похвалы и лучше служу богу, переходя из местечка в местечко, дабы милосердно помогать всякого рода людям, чем если б постоянно жил в том же городе. Не стану больше рассказывать вам никаких побасенок, чтоб вас забавлять. Такому ученому мужу, как я, не пристало столь долго строить из себя шута. Пусть те, кто нуждается в совете по своим делам, придут ко мне. Я скажу любовникам, невинны ли их возлюбленные, а мужьям, наставляют ли им жены рога. Что касается болезней, то отложим это на завтра, когда я приду на ту же площадь.

Пока он все это выкладывал, крестьяне так густо облепили его со всех сторон, что заяц не проскользнул бы у них между ног. Во время разглагольствований Франсиона они таращили глаза и восторженно жестикулировали, но хотя и придавали веру его словам, однако не осмеливались к нему обратиться, ибо каждый боялся, что если он спросит, верна ли ему жена, то прочие почти наверняка сочтут его рогоносцем и осыплют насмешками. Те, кто собирался об этом осведомиться, предпочитали побеседовать с ним в другой раз с глазу на глаз, а так же поступили и влюбленные, желавшие удостовериться в целомудрии своих возлюбленных. Чтоб проверить познания шарлатана в других областях, ему стали задавать разные вопросы.

— Научите меня, сударь, как раз навсегда избавиться от бедности, — сказал один тележник.

— Работай только на людей, которые хорошо платят, — отвечал Франсион, — не одалживай ничего тем, кто не собирается отдавать, и всякий день зарывай у себя в погребе по одному су: ты найдешь к концу года триста шестьдесят шесть.

— Но коли, сударь, несколько хлебных верен, брошенных на землю, приносят мне столько-то колосьев, то не разумнее ли было бы посеять ефимки? Что из этого получится, если я так поступлю? — продолжал тележник, не желавший уступить шарлатану в зубоскальстве.

— Придут воры и заберут их, — возразил Франсион.

После этого какой-то -крестьянин спросил:

— Я недавно женился на молодой женщине, которая следует за мною повсюду; мне хотелось бы знать, почему.

— Оттого что ты идешь впереди, — отпарировал Франсион.

На все дурацкие вопросы, которые ему задавали, он отвечал подобным же образом, Чем очень смешил крестьян, ибо эти разговоры были как раз в духе таких людишек. Но так как голод уже давал себя знать, то попросил он, чтоб отпустили они его обедать, и велел им прийти под вечер в харчевню, где обещал удовольствовать все их желания.

Шинкарь, находившийся тут же, повел его к себе и, покинув свою жену, уселся обедать вместе с ним. Когда они очутились наедине, он сказал Франсиону:

— Как вы видели, у меня довольно пригожая жена; я всегда подозревал, что она наставляет мне рога: избавьте меня, пожалуйста, от этих сомнений.

— Охотно, — возразил Франсион, — вы славный малый, а потому я постараюсь выяснить, как обстоит у вас дело. Когда вечерком будете ложиться спать, то скажите ей, что завтра все рогоносцы превратятся в собак и что вы слыхали об этом от меня. Вы увидите, что она после этого скажет и сделает, а там мы обсудим остальное.

Шинкарь удовлетворился советом Франсиона и прекратил этот разговор, а тем временем вошло несколько крестьян, чтоб поговорить с шарлатаном о разных сомнительных обстоятельствах, относившихся до их дел. Приходили также парни, желавшие проверить невинность своих— возлюбленных. Франсион спросил, как их зовут и какие имена у девушек, а затем, пораздумав несколько времени, отвечал, как ему приспичило: одним, что их подружки сохранили свое девство, другим, что они его потеряли. Не успели они удалиться, как вошел добрый поселянин, который отвел Франсиона в сторону и поведал ему следующее:

— Сударь, я нахожусь в большом затруднении: дочь моя оказала своей матери, что она брюхата, а от кого, сама не знает; когда бы нам удалось это разузнать, то мы выдали бы ее за него, если он порядочный малый и с большими деньгами; а если нет, то заставили бы его наказать. Мы на некоторое время отправились в паломничество, а дочь одна ночевала в нашей горнице и не может объяснить, кто похитил у нее цветок девственности. Тот, который застал ее врасплох, ни за что не хотел обнаружить свой голос.

— Может статься, что это кто-либо из ваших работников, — предположил Франсион.

— Сам так думал, — отвечал крестьянин, — но у меня их шестеро: двое возчиков, двое молотильщиков, пастух и свинопас; кого из них винить? Скажите, бога ради, что надо делать.

— Ночуйте сегодня вместе с женой вне дома, — посоветовал Франсион, — и пусть ваша дочь ляжет на ту же кровать, на которой лишилась она своего девства, и не запирает дверей крепче, чем в прошлый раз. Тот, кто ее обесчестил, придет, и если он опять не пожелает говорить, то пусть она пометит ему лоб неким раствором [193], который я вам дам; метка сойдет не так скоро, так что вы ее увидите на другой день и таким образом узнаете, кто он.

Сказав это, Франсион попросил крестьянина оставить его на несколько времени одного для изготовления упомянутого снадобья. Он потребовал черной краски, каковую смешал с маслам, и отдал ее своему собеседнику, сказав, чтоб дочь вымазала этим снадобьем того, кто заявится к ней ночью. Крестьянин вернулся восвояси и сообщил о сем деле дочке, которая согласилась поступить так, как ей предлагали. Затем он удалился вместе с женой и отправился в ближайшую деревню ужинать к своему родственнику, где положил заночевать. Тем временем дочка с наступлением сумерек легла в родительской горнице и не заперла дверей на засов. Шесть отцовских работников находились в соседней светлице; все они спали, за исключением пастуха, который и был тем, кто ею насладился, он страстно любил ее и, видя, что случай поспать с нею благоприятствует ему, как никогда, задумал этим воспользоваться, а посему он встал и тихохонько открыл дверь крючкам, на что был весьма ловок, после чего направился к постели возлюбленной. Готовясь к выполнению своего замысла, она не смогла заснуть, и как только услыхала его приближение, так сейчас же приготовилась исполнить то, что ей наказали. Когда он захотел ее обнять и поцеловать, то она отпихнула его одной рукой, а большим пальцем другой, вымазанным в черную краску, прикоснулась к его лбу; затем она перестала обороняться с прежним рачением, полагая, что уже сделала достаточно. При первой передышке в любовных ласках, когда наслаждения меньше затуманивали ей мысли, она догадалась обратиться к своему дружку:

— Умоляю вас, скажите мне, кто вы, ибо ничего не выиграете, если будете это скрывать. Ведь шарлатан, пришедший в нашу деревню, все равно сообщит мне завтра об этом. Почему вы молчите? Как мне вас полюбить, когда я вас совершенно не знаю?

Тогда молодец поведал ей, что он пастух, и изъяснил, как сильно он ее любит.

— Ах, господи, — воскликнула она, — что же вы мне раньше этого не сказали? Я бы не стала вас метить: ведь у вас на лбу пятно, которое не сойдет, и отец завтра же обнаружит, что вы спали со мной. Вы знаете, что он к вам не благоволит: ему и в голову не придет нас поженить, и правосудие накажет вас по его заявлению; а я буду в большом горе, так как всегда любила вас превыше всего, хотя и виду не подавала.

— Благодарю вас за доброе отношение, — отвечал пастух, — и если вы не откажетесь его продолжить, то дайте сюда снадобье, коим вы натерли мне лоб, и я устрою так, чтоб ваш отец не узнал о моем посещении.

Дочь показала ему горшочек с черной краской; он окунул в него палец, а затем отправился в горницу, где спали его сотоварищи, и пометил им всем лбы. Оттуда он снова вернулся к своей возлюбленной, с которой и провел остаток ночи.

Не успело ободнять, как возвратился хозяин дома и, дабы узнать того, кто ночевал с дочерью, призвал работников и, поглядев на них, пришел в немалое изумление, оттого что все они были с отметиной. Вне себя от гнева направился он тут же к своей дочке и сказал ей:

— Черт возьми! Если все, у кого зачернен лоб, спали с тобой этой ночью, то нет на свете пахарской дочки, которая была бы лучше распахана.

Она поклялась, что приходил к ней только один, от коего она всячески оборонялась, но что не смогла его узнать и не ведает, почему отмечены все остальные. Наш добрый поселянин не нашел другого прибежища, как пойти к Франсиону и рассказать ему про случившееся, дабы тот присоветовал, как ему быть в сем случае. Франсион, немного подумав, отвечал:

— Ступайте-ка, не мешкая, обратно; созовите работников и поглядите, у кого из них испачкан большой палец; тот и ночевал с вашей дочерью.

Крестьянин помчался домой и, осмотрев руки, увидал черный палец пастуха.

— Так это ты обесчестил мой дом? — закричал он на него. — Схватите его и тащите в суд: пусть его повесят. Какая наглость посягнуть на дочь хозяина и изнасиловать спящую!

С этими словами он взял пастуха за шиворот и приказал остальным слугам схватить его и отвести в тюрьму, но тот сказал:

— Ах, дорогой хозяин, не стану отрицать: я действительно ночевал с вашей дочерью; правда и то, что она спала в первый раз, как я к ней пришел, но затем она проснулась и покорно позволила мне орудовать, а потому нельзя говорить об изнасиловании, да еще в ее возрасте.

Во время этой речи подошли мать, дядя и тетка девицы, которые, будучи осведомлены обо всем, посоветовали рассерженному родителю успокоиться и указали ему на то, что браки заключаются сначала на небесах, а затем уже на земле, что пастуху, видимо, было суждено свыше жениться на его дочери, что он честный малый и надо их обзаконить, дабы загладить грех, если таковой был. Дело зашло так далеко, что молодых сговорили в тот же день, к немалому удовольствию для всех сторон, и отец, памятуя об удивительном изобретении шарлатана, научившего его обнаружить похитителя дочерней чести, вознамерился поблагодарить и вознаградить своего советчика должным образом.

Пока творились такие дела, Франсионова мудрость проявила себя и в другом направлении. Его хозяин, желая убедиться в целомудрии своей благоверной, искал того, что вовсе не хотел найти. Ложась спать, он не преминул последовать наущению шарлатана и сказал жене:

— Ах, дорогая моя, вам и невдомек, а я слышал удивительные новости.

— Что такое? — отозвалась она. — Нельзя ли узнать?

— Ни-ни, — отвечал он, — вы слишком болтливы.

— Честное благородное слово, клянусь вам, что ни словечком не обмолвлюсь, — возразила жена. — Да к чему вам скрытничать? Нет, вы меня не любите.

— Ах, господи, все это так странно, — продолжал шинкарь, — мне сообщил шарлатан… Да так и быть, скажу вам, но только не говорите никому: завтра все рогоносцы превратятся в собак.

— Вам-то какое дело, ведь вы не рогоносец, — отвечала она.

— Так-то так, — процедил шинкарь сквозь зубы, — но надо сочувствовать ближнему.

Тогда жена, продолжая свою речь, сказала:

— Как бы то ни было, незачем верить этому зловредному прорицателю: сулит праздник, когда тот уже на дворе; не тревожьтесь ни о чем и спите спокойно. Что касается меня, то я еще не могу лечь: надо растопить очаг, служанка ничего в этом не смыслит.

Она наплела это, дабы уйти под каким-нибудь предлогом из спальни, но отправилась не к своему очагу, а на главную площадь, где ее соседки еще не разошлись. Сдержать язычок было ей не по силам, а потому она разболтала то, что сказал ей муж. Соседки крайне изумились и бросились сообщать эту весть всем, кого знали, так что в мгновение ока она облетела всю деревню. Шинкарка легла подле шинкаря и стала с нетерпением дожидаться утра, дабы узнать, чем все это кончится; а когда оно наступило, то встала она с постели и, приподнявши одеяло над носом мужа, который еще спал, поглядела, таков ли он, как всегда. Увидав, что он сохранил образ человеческий, она оставила его в покое и стала одеваться; но шинкарь, проснувшийся несколько времени спустя, вспомнил про вчерашний разговор и, дабы испытать супругу, вздумал подражать собаке: он залаял, как волкодав, а жена, действительно его любившая, бросилась от этого лая к ножкам кровати и, сложив руки на груди, принялась вопить:

— Господи, боже мой! Господи, боже мой! Неужели из-за каких-то двух жалких разочков муж мой должен превратиться в собаку?

Тогда он встает и, несмотря на то, что такое простодушие могло растрогать любое сердце, принимается колотить ее и в хвост и в гриву, приговаривая:

— Нет, нет и нет! С чего это мне быть собакой: господь не карает мужа за женины грехи. Это ты превратишься в волчицу, уж если кому суждено пострадать. Вот как, ты дважды преступила против своей чести? Ну-ка расскажи: как, где и с кем?

— Ах, муженек, — отвечала она, — не скрою от вас ничего: обещайте только меня простить.

— Прощаю тебя, — возразил муж, — выкладывай все, но смотри, чтоб это не повторялось.

— Спустя неделю после нашей свадьбы, — продолжала жена, — заезжал к нам в деревню сеньор, который был малый не промах; он стал ластиться ко мне и сказал, что горожанки не так неотесаны, как мы, деревенские, и что они не отказывают ни в чем, если их попросить, а так как я молода и красива, то должна следовать их примеру и обращаться учтиво с приличными людьми, если хочу, чтоб меня уважали. Затем он осыпал меня поцелуями и учинил все дальнейшее без всякой с моей стороны помехи, ибо я хотела показать, что уроки его не пропали даром, и почитала невежливым отказать ему в чем бы то ни было. Вот как я перешагнула через запретную черту; но когда спустя несколько времени его камердинер, застав меня в уединенном месте, вздумал ко мне приставать, то я оказалась не такой податливой. Он решил, что случай вора ищет и что, будучи в таком безлюдном уголке, я ему поддамся, но ответ мой был не таков: «Ступайте, ступайте! Вы — не наш сеньор. Не думайте, что коли ему все можно, так и вам тоже». С тех пор я поняла, что не надо позволять ничего ни слугам, ни господам, и моя простота прошла вместе с юностью. Тем не менее в тот день, когда здесь грабили солдаты, а вы были в городе, один из них сказал мне: «Выбирай любое: или я уношу твоих кур, или ты спишь со мной». Я предпочла поспать с ним, боясь, как бы мне от вас не попало; ибо, утащи он наших кур, вы бы хватились, а спала я с ним или нет, вам никак не заметить: ведь при таких кражах ничего не уносят и все остается на месте. Вот, муженек, как я дважды согрешила, но наказывать меня не за что. Говорят, что первый грех заслуживает предостережения, а второй — прощения, отвечают же только за третий и последующие: так я слыхала на проповеди. Вы хорошо поступили, простив меня, ибо я еще не дошла до третьего.

— Так-то оно так, — возразил шинкарь, — но достаточно двух раз, чтоб орогатить мужа. Одного мало: кого один рог на лбу, того не называют рогатым, нужно два.

— Но знайте, муженек, — отвечала жена, — что не рогач тот, кто не считает себя таковым; а раз я была простушкой, когда преступила против брачного закона, не думала, что украшу вам лоб, то и нельзя назвать ас рогоносцем. А вот что я слыхала о тех, кто похитрее: если женщина вздумает изменить мужу и почему-либо это у нее не вышло, то он все-таки рогач; зато если она потеряет к тому охоту и захочет любить только его одного, то он перестает им считаться. А то что б это было? Все пятна смываются, а это нет? Неужели всякий старикашка продолжает быть рогоносцем, когда его жена так же дряхла и безобразна, как он сам?

Шинкарь одобрил эти справедливые резоны и положил жить впредь в добром согласии с такой разумной супругой и не тревожиться ни о чем.

Остальные женщины, предупрежденные молниеносно распространившимся слухом о превращении рогоносцев в собак, сильно призадумались, а особливо те, кто погрешил против своей чести. Они не могли сомкнуть глаз во всю ночь и то и дело щупали, не обросли ли мужья повсюду шерстью и не удлинились ли у них уши. Нашлись и такие, которые не удержали тайны и рассказали о слышанном своим мужьям, а те, видя, как женщины перетрусили и боятся, чтоб их благоверные не подверглись вышереченной метаморфозе, заключили из сего, что они не всегда блюли целомудрие, и вздрючили их преизрядно, отчего у этих милашек навек прошла охота ластиться к другим. Тем не менее никто не знал, как отнестись к прорицанию шарлатана, и все нетерпеливо ждали, чтоб наступило уже время и можно было пойти на площадь, куда обещал он явиться, ибо тот день случился быть праздничным. Франсион, желая позабавиться, прободрствовал всю ночь за изготовлением разных мазей из масла, воска, жира, сока некоторых трав и других ингредиентов, ибо намеревался сбыть их за хорошие деньги, в коих была у него большая нужда. Он научился составлению этих снадобий из книг, прочитанных им любопытства ради, и, по правде говоря, должны были они принести скорее пользу, нежели вред, ибо он собирался прописывать их не иначе, как по здравом размышлении. Он не хотел никому причинять зла своими уловками, а, напротив, желал оказать добро и, как мы видели, действительно так и поступал в сей деревне, доставляя больше радостей, нежели огорчений.

Когда наступило время показаться народу, Франсион велел мальчику отнести на площадь ларец со всем своим товаром. Ему очень хотелось раздобыть гитару, дабы увеселять слушателей и более походить на шарлатана, но поскольку таковой в деревне не оказалось, то пришлось занять их речами, не уступавшими ни в чем любой музыке; между прочим, он ни словом не обмолвился о рогоносцах, коим предстояло обратиться в собак, так что те, до кого дошла эта весть, превратили все дело в шутку. Не успел Франсион начать речь о пользе своих снадобий, как к ним подъехал верховой, который, послушав его несколько времени и внимательно к нему приглядевшись, спешился, растолкал толпу и, почтительно обняв его, воскликнул:

— Ах, дорогой барин, в каком вы ужасном виде! Как я рад, что вас нашел!

Франсион сразу узнал своего камердинера, с которым ему, однако, не хотелось вступать в разговор, а потому, поздоровавшись с ним без всяких церемоний, он сказал:

— Уходите отсюда: мы после потолкуем; дайте мне поговорить с этими добрыми людьми.

Вслед за тем он принялся расхваливать свои лекарства и отпускать их покупателям. Один требовал на су, другой на два. Франсион брал ножом, сколько было нужно, и клал на бумажку, а для того чтоб умаслить клиентов, добавлял кончиком еще по кусочку, каковой давал в придачу.

— Вы, как я посмотрю, славный малый, — говорил он, — получайте еще ломтик, и еще один, да вот тот также, и другой; этот наиотменнейший: он с самого донышка; а чем глубже, тем лучше; спросите у вашей жены.

Он сыпал всякими прибаутками, которыми пользуются шарлатаны, чтоб завлечь покупателя, и все это сопровождалось жестами, придававшими приятность его речам, так что камердинер Петроний разинул рот от удивления. После того как Франсион обошелся с ним так неласково, он даже стал сомневаться, действительно ли это его барин; но наконец, когда вся мазь была распродана, тот выбрался из толпы и направился к нему с выражением искренней радости. Тем временем сборище крестьян стало расходиться, и они вдвоем пошли отдохнуть в харчевню. Франсион перво-наперво спросил у Петрония, куда девались остальные его люди; тот отвечал, что все они после его исчезновения отправились искать счастья, почитая своего барина погибшим; сам же он не переставал его разыскивать как во Франции, так и в Италии, и если бы не теперешняя их встреча, то поехал бы еще в Рим с той же целью. Тогда Франсион поведал ему вкратце все свои приключения, коим тот немало подивился; затем он сказал, что умирает от желания отправиться в Рим и увидать Наис, и положил, не мешкая, добраться до Лиона, чтоб раздобыть деньги, необходимые для путешествия. Петроний сообщил ему, что, расставшись с ним и не зная, как быть с лошадьми и поклажей, продал все, за исключением одного коня, и сохранил из этой суммы еще добрую половину. Франсион весьма этому обрадовался и, получив от Петрония деньги, купил ему тут же в деревне лошаденку, а сам сел на своего коня, и они двинулись в путь, оставив крестьян вполне удовлетворенными.

В Лион они прибыли поздно ночью, так что никто не видал Франсиона в его дивном наряде. Наутро нашелся портной, одевший его с головы до пят, после чего Франсион разыскал знакомого банкира, каковой обещал одолжить ему любую сумму, зная, что не останется внакладе. Наш кавалер попросил у него тратты на Рим, а сам выдал ему другие на свою мать, дабы уплатила она то, что он занял. Управившись с делами, он пустился по дороге в Италию в сопровождении одного только Петрония, коему посулил знатную награду за его верность. Он так спешил, что не интересовался в городах никакими достопримечательностями. Его влекло к одной только Наис, ибо он предпочитал лицезрение этой особы всему, что есть наипрекраснейшего на свете. По пути не случилось с ним никаких приключений, достойных пересказа, ибо у него не было времени приглядываться к происшествиям и балагурить со встречными. Достаточно будет сказать, что Франсион всячески торопился и наконец прибыл в Рим. Он пристал в том околотке, где обычно селятся французы, и не прошло и недели, как его уведомили о приезде Ремона и Дорини. Тотчас же отправился он к ним, и можно утверждать, что ни одно свидание друзей не было более радостным, чем это. Все пришли в восторг, когда Франсион поведал о своих похождениях в роли пастуха и шарлатана.

— Господи! — воскликнул Дорини. — Как я жалею, что мы раньше не приехали в Италию! Быть может, до нас дошли бы слухи о вашем несчастье и нам удалось бы выручить вас из столь печального положения.

— Вы смеетесь, — возразил Ремон, — я бы весьма досадовал, если б кто-либо избавил Франсиона от этой беды: ведь ему не удалось бы тогда совершить столько редкостных деяний, а они так замечательны, что он, без всякого сомнения, всегда охотно отречется от величия и любославия ради подобных затей. Сколько вреда вы бы причинили ему своей помощью!

— Вы правы, — отозвался Франсион, — я не хотел бы прожить это время иначе, чем мне довелось. Тем не менее, по правде говоря, все это только проказы.

— Конечно, — согласился Ремон, — но ваши проказы стоят серьезных занятий тех, кто управляет народами. Если б эти люди попали в такие переделки, то едва ли бы перенесли их с такой же стойкостью и стали бы, подобно вам, забавляться злоключениями, ниспосланными им судьбой.

— Поговорим о другом, — сказал Франсион, — вовсе не меня следует осыпать похвалами: мы находимся в стране, где их достойна одна только прекрасная Наис. Нет ли у вас, Дорини, каких-нибудь известий о ней?

— Она, безусловно, находится здесь, — отвечал Дорини, — меня уведомили об этом, из любви к вам я тотчас же поеду к ней.

Дорини подтвердил слова действиями и незамедлительно отправился к кузине, у которой был дом в Риме, где она проживала чаще, нежели в своих поместьях. После обмена приветствиями он завел речь о Флориандре и спросил, дошло ли до нее сообщение об его смерти. Получив утвердительный ответ, он осведомился, видала ли она того, не менее достойного, кавалера, которого он послал ей взамен. Она отвечала, что знает, о ком он говорит, но что это человек крайне непостоянный и неблагородный, ибо, несмотря на ее благоволение, он уехал не простившись и послал ей весьма неучтивое письмо. Дорини пожелал взглянуть на послание и, прочитав его, сказал:

— Франсион тут ни при чем; помимо того, что он слишком порядочный человек, чтоб сочинить что-либо подобное, это к тому же и не его рука: у меня в кармане — стихи, написанные им самим; вы увидите, сход

ствует ли почерк. Но дело не в этом: откуда мог он вам писать? Вас обманули его ревнивые и мстительные

соперники. Вы думаете, что он вас покинул, а на самом деле эти злодеи засадили его в тюрьму. Он впал из

за вас в величайшую нужду и принужден был браться за самые низкие ремесла; вы услышите обо всем из

собственных его уст; он сейчас здесь и собирается вас приветствовать, как только вы позволите.

Наис поверила его словам и, возненавидев Валерия и Эргаста, бросила в огонь письмо, которое они написали ей от имени Франсиона. Она сказала, что с удовольствием его повидает, после чего Дорини отнес нашему кавалеру эту весть, доставившую ему немалую радость. Они поторопились с ужином ради предстоящего посещения, и все втроем отправились к ней. Ремон, никогда ее не видавший, пришел в восторг и нашел, что она гораздо красивее, нежели на показанном ему портрете; те же, кто ее уже знал, решили, что чары ее час от часу расцветают. Дорини сказал Наис:

— Сударыня, вот два любезнейших кавалера во Франции, которые покинули родину, чтоб предложить вам свои услуги.

Тогда Ремон и Франсион рассыпались в комплиментах, а прелестная маркиза ответила им в выражениях общепринятой учтивости. Франсиону очень хотелось отвести ее в сторону, дабы без утайки поведать ей о любовных терзаниях, пережитых им во время разлуки, но ' невозможно было лишить остальных удовольствия, доставляемого им беседой со столь прекрасной дамой. Дорини тотчас же завел разговор о происшествиях, случившихся с Франсионом после его исчезновения, и тот, видя себя вынужденным рассказать о них своей избраннице, наиболее в этом заинтересованной, повторил все с начала до конца. Он откровенно описал ужасы тюрьмы и нищеты, испытанной им в бытность пастухом, но поостерегся обмолвиться о любовных приключениях, опасаясь, как бы Наис не возымела о нем худого мнения. А посему напустил он тумана на некоторые обстоятельства, насколько это было возможно, и, по правде говоря, добавил от себя кой-какие небылицы, чем придал своему повествованию еще больше приятности. Но особливую славу доставил ему рассказ об его похождениях в роли шарлатана: он изобразил этого персонажа с теми же речами и жестами, к каким прибег в свое время, а это показалось Наис столь забавным, что она, по собственному ее уверению, никогда не слыхала ничего смешнее; таким образом, ему до некоторой степени незачем было негодовать на Валерия и Эргаста, ибо они были причиной многих его блестящих успехов. Вот как философы благодарят Фортуну за злоключения, которые она на них насылает, доставляя им тем самым случай проявить свои дарования, и вот как бедность становится орудием их добродетели.

Дорини держался мнения, что Франсиону надлежит отомстить обоим своим соперникам, но тот заявил, что не стоит возобновлять дело, уже ушедшее в песок, и что поскольку Эргаст вернулся в Венецию, а Валерий в свой загородный дом, и оба, следовательно, бросили гоняться за недостижимой целью, то лучше предоставить их угрызениям совести, которые терзают виновных. Невозможно было свести с ними счеты, не огласив прошлого, а Франсиону не хотелось, чтоб узнали о том, как его посадили в тюрьму и как он был вынужден вести жизнь крестьянина.