Так же и те, кто выдавал себя за дворян, не будучи таковыми, не могли уклониться от справедливых последствий моего гнева. Я учил их, что недостаточно скакать на лошади, владеть шпагой, разгуливать гоголем в богатых нарядах, чтоб называться дворянином, — надо еще уметь отражать удары рока и не допускать ничего низменного в своих поступках. Можно было подумать, что я, как Геркулес, родился только для того, чтоб очистить землю от чудовищ, но, говоря по правде, мне было бы трудно справиться с этой задачей, ибо в таком случае пришлось бы уничтожить всех людей, раз в наши дни у них не осталось ничего человеческого, кроме наружности. Я походил также на Геркулеса Галльского [154], тянувшего к себе людей за уши с помощью цепей, которые он выпускал изо рта; могу утверждать это без всякого бахвальства, а равно и то, что лица, коим случалось слышать мои речи, иногда не лишенные скромности, принуждены были относиться ко мне благожелательно.

Когда же Клерант совершал какой-нибудь поступок, заслуживавший, по моему мнению, порицания, то критика моя была так деликатна, что нисколько его не обижала, тем более что происходило это только с глазу на глаз. Говорят, что Диоген, выставленный на продажу вместе с другими рабами, приказал выкликать, не хочет ли кто купить себе господина, и действительно, тот, кто его приобрел, терпел над собой его господство, слушая философские наставления, которые тот ему давал; находясь на службе у господина, на полном довольствии и хорошем окладе, я точно так же пользовался у него авторитетом и советовал ему от многого воздерживаться; прибегал я при этом к таким приемам, которые не были ему неприятны, и всякий другой на моем месте едва ли добился бы столь вожделенного успеха.

Однажды поутру, когда я был во дворе, явился какой-то весьма скромно одетый человек и пожелал переговорить с нашим вельможей. Слуги, знавшие мое влияние на Клеранта, послали пришельца ко мне наведаться, сможет ли он в этот час получить к нему доступ. Человеку этому было лет около тридцати пяти, и так как рассуждал он весьма толково и обладал степенными манерами, то и произвел на меня впечатление разумной личности. Доведя его до сеней Клерантова покоя, я сказал ему, что он может смело войти, а сам вернулся к своим делам. Он же отвешивает Клеранту почтительнейший поклон и говорит:

— Монсеньор, чрезмерное желание вам служить, вкупе со стремлением избавиться от преследований некоторых своих родственников, привело меня сюда, и я умоляю вас взять меня под крыло своего покровительства, зачислив в штат вашей милости. Я не прошу у вас ни жалованья, ни наград и буду доволен, если мне хватит на жизнь; с своей же стороны обещаю оказывать вам услуги, на которые вы сможете рассчитывать не от всякого. Я — лиценциат прав и ношу звание адвоката королевского суда, а кроме того, у меня имеются удостоверения на все случаи жизни. Вообще же я человек храбрый, и если понадобится пустить в ход шпагу, то справлюсь с этим делом не хуже любого дворянина вашей свиты.

— У меня нет сейчас досуга, чтоб беседовать с вами, — возразил Клерант; — благодарю вас за ваше доброе желание мне служить; если б мой штат не был набран и заполнен всеми чинами, какие мне требуются, я сделал бы для вас все, что было бы возможно.

Тогда этот человек ответил с блуждающим взором:

— Если бы вы знали мои достоинства, то не только не отказались бы взять меня к себе, но, напротив, сами пришли бы просить, чтоб я поступил в вашу свиту; вижу, что вы недостойны такого служителя, как я.

Эти оскорбительные слова рассердили Клеранта, и он приказал тем, кто был при нем, выгнать пришельца вон; они взяли его за руки, дабы вывести из горницы, но не смогли с ним совладать, после чего Клерант сказал им, чтоб они оставили его тут, раз ему это нравится. Очутившись на свободе, он уселся в кресло и после некоторого молчания заговорил, жестикулируя, как безумный:

— Обращаюсь к тебе, вельможнейший сеньор, и хочу сказать твоей милости три слова, столь же длинных, сколь путь от Орлеана до Парижа: ты знаешь, что огонь, небооблетающий и рыгающий в высях, окружает голову антиперистасы твоей славы [155] и что змей Пифон, покрывавший собой всю землю и не оставивший места для жилья человеческого, был убит Аполлоном-Стрелометателем. О великий подвиг! Вороны упоения плясали буре [156] под звуки деревянного бердыша, и трое чирят в качестве дирижеров играли тем временем на похоронных кимвалах, дабы сколько-нибудь понравиться зайцам по ту сторону гор. Что же касается тебя, мой прославленный, то антропофаги сугубо тебя обидели, и никогда огонь первоначальный не утолит твоей жажды, хотя бы твой лекарь, с носом красным, как рак, приказал тебе ободрать угря не с того конца и удержать ветер тылом волчка, несущегося прямо в Германию, дабы заверить всех маловерных протестантов, что колбасы летают, как черепахи и что в прошлом году будут продавать сенскую воду дороже, нежели бычачью кровь.

Закончив сию великолепную тираду, он принялся хохотать изо всех сил, и можете поверить, что его слушатели не преминули учинить того же. Камердинер Клеранта смеялся громче прочих и так раскатисто, что привлек внимание адвоката, который, пихнув его два-три раза кулаком, сказал:

— Замолчишь ли ты, неуч? Или ты воображаешь, будто я пришел сюда для того, чтоб тебя потешать?

— Прошу всех умолкнуть, — сказал Клерант, восстанавливая всеобщий мир, — этот человек, видимо, желает сообщить мне нечто важное.

— Я хочу рассказать вам коротенькую басню, вышедшую исключительно из передней мастерской моего мозга, — продолжал он, — чудак Эзоп не принимал тут никакого участия. Орел [157], более жадный до добычи, нежели до славы, покинул однажды перуны, которые хромоногий Вулкан выковал для всемогущего Юпитера так уродливо, словно делал их по своему образцу. Очевидно, орел был дураком неповитым, коль скоро совершил такое безумство, ибо перед тем всякий чтил его, как носителя оружия, коим великий победитель карал злодеяния; ему же больше нравилось быть свободным и охотиться за обитателями воздуха; тем временем Юпитер, пренебрегши им, назначил на его место двух голубок. Этим, господа, я хочу сказать следующее: двор, коли ему будет благоугодно, признает, что дружба вполне законна, когда основана на ипотеке. Сам Сатурн наложил запрещение на мою долю в те времена, когда был судебным приставом. Грянул превеликий гром, от коего все полетело вверх тормашками. Солнце плюхнулось в море вместе с пятьюдесятью звездами, служившими ему пажами; столько было выпито, что во мгновение ока они оказались сухенькими на песке, и из этого-то места с той поры исходит свет. А на сем и сказке конец, и я не знаю, что сталось со Вселенной.

Он продолжал молоть еще много всякой чепухи, свидетельствовавшей о том, насколько помутился его рассудок. Клерант, зная, что я впустил к нему адвоката, вообразил, будто мне вздумалось сделать это для его потехи, но когда послали за мной, то выяснилась моя полная неосведомленность о безумии этого молодца.

Желая подзудить нашего гостя к болтовне, я отгоняю шутников, раздражающих его нелепыми вопросами, говорю с ним только об удовольствиях и приятной жизни и, притворившись очарованным его речами, оказываю ему всяческое почтение, а это подстрекает его нести такую околесину, что надо было обладать бог весть какой деликатной выдержкой, чтоб не расхохотаться.

В тот же день пришли его спрашивать какие-то люди, которых проводили к Клеранту; они заявили, что адвокат — их родственник, помешавшийся под впечатлением проигранной тяжбы, которая поглотила все его имущество, и что они приютили его у себя из милосердия, хотя он причиняет им немало хлопот, когда доходит до высших пределов безумия.

— Готов освободить вас от этой заботы, — отвечал им Клерант. — Он предложил мне свои услуги, а потому я хочу удержать его при себе и положу ему хорошее содержание.

Тогда родственники, довольные тем, что избавились от обузы, оставили безумца у Клеранта, который тут же окрестил его Колине и приказал одеть, как дворянина.

Проходили иногда целые месяцы, когда с ним не случалось никаких припадков помешательства, и тогда выражался он весьма искусно и даже порой красноречиво, хотя, говоря по правде, речи его всегда отличались несуразностью. Приказ, данный всем домочадцам, не раздражать Колине оскорбительными проказами оберегал его от острых приступов болезни и от того буйного состояния, в которое впадают некоторые.

Во всяком случае, присутствие Колине не казалось никому тягостным, и не было такого вельможи, который не испытывал бы удовольствия, слушая его речи и глядя на забавные его поступки.

Он подчинялся мне во всем и даже называл меня своим добрым наставником, а Клеранта своим добрым сеньором. Когда мне хотелось задеть кого-либо за живое, я обучал Колине какой-нибудь штуке, уличавшей мою жертву в тех или иных пороках, и многие, слыша, как здраво он порой рассуждает, воображали, что наш адвокат вовсе не рехнулся, а только притворяется.

В молодости он обладал блестящим умом, от коего не могло не уцелеть кое-каких следов, так что иной раз ответы его и без всякой моей указки бывали весьма замечательны. Однажды в его присутствии заговорили о некоем вельможе, слывшем самым набитым дураком во всем сословии, и так как ему все же приписывали такие качества, как обходительность и куртуазность, то Колине стал утверждать противное, а именно, что он самый неучтивый человек на свете. Когда же у него потребовали доказательств, о«отвечал, что сам накануне видел, как этот вельможа совершил невежливый поступок, не посторонившись на улице и не уступив дороги брату своему, каковой, по мнению Колине, был и старше его и почтеннее.

— Но у этого вельможи нет брата: ты ошибаешься, — возразили ему.

— А я знаю, — заявил он, — что у него их несколько и что прохожий приходился ему братом, ибо то был осел, да еще такой большой, какого не всегда встретишь.

В другой раз, когда речь зашла о том, чтоб засесть за брелан [158], он сказал, что не хочет играть с этим вельможей, так как не любит играть с «болваном». Однажды даже, встретив его в Лувре, он подошел к нему и сунул ему сена в карман. Вельможа обернулся и спросил его, что это означает.

— Это ваш рацион, — возразил Колине, — берегите его получше на случай, если проголодаетесь.

Сердиться на такого безумца значило бы уронить свое достоинство, а потому вельможа обратил все это в шутку; но, желая тем не менее досадить ему чем-нибудь в отместку, он по прошествии некоторого времени призвал его к себе и попросил показать тесачок, который тот носил на боку. Колине вынул его из ножен и передал вельможе, а тот наступил на клинок, словно намереваясь его переломить. Тогда наш чудак воскликнул:

— Эй, господа, подойдите взглянуть, какое чудо совершают над моей шпагой: у меня был клинок с ручкой, а стал с копытом!

На его крик сбежалось несколько вельмож, так что обидчику пришлось вернуть оружие, и он удалился, пристыженный, с намерением никогда более не задирать этого человека, умеющего отпускать такие ядовитые насмешки.

Когда при нем как-то заговорили об одной женщине, ежедневно наставлявшей рога своему мужу, Колине разразился целой кучей потешных острот. Так, по его словам, ей следовало опасаться, как бы рогач в сердцах не ударил ее надлобным своим оружием; а про мужа Колине сказал, что ему трудно будет найти шляпу по мерке, и не мешало бы понизить порог своего дома, дабы входить туда не наклоняясь.

— Актеон, — добавил он весьма метко, — нажил рога тем, что взглянул на обнаженную Диану, а сему рогоносцу достались они за то, что он редко любопытствовал посмотреть на свою супругу, когда та раздевалась.

Ему передали, что одна девушка нашего околотка прижила ребенка, отец которого был неизвестен. По этому поводу он сказал:

— Должно быть, ее водили на расстрел, и все стрельцы палили в нее залпом; а кто попал, этого сам черт не знает.

Он сравнил ее также с особой, которая уколола руки об шипы и не может разобрать, какой из них ее поранил.

Как-то ему рассказали про другую девицу, оказавшуюся в марьяжном интересе, но кто ее замарьяжил, было неизвестно.

— Да это же Прекрасная Елена, — воскликнул он, — но только ночевал с ней не Парис, а Париж.

Когда однажды мы разговорились при нем о поллюции, он промолвил:

— Не понимаю вас, господа привереды: лучше иметь пол-Люции, чем никакой.

Однажды Клерант состязался в карусели с кольцами [159] на Королевской площади, и кто-то, желая похвалить быстрый ход его лошади, сказал, что она опережает ветер.

— Без моего объяснения это покажется вам невероятным, — отозвался Колине; — просто лошадь монсеньора, скача по ристалищу, пускала ветры, которые, конечно, оставались позади.

Иногда случалось ему браться за стихоплетство, ибо вы знаете, каким важным преимуществом является для поэта сумасшествие. Он продекламировал свои дивные стишки одному дворянину, посещавшему Клеранта, и, узнав, что тот намеревается жениться, предложил сочинить для него эпиталаму. Дворянин, встретив его по прошествии некоторого времени, спросил:

— Ну-с, Колине, как поживает мой брачный гимн?

— Ничего, слава богу, — отвечал тот, — ваши рога, моя музыка: вместе — отличная роговая музыка.

Дворянин, обвенчавшийся за каких-нибудь три дня до этого, весьма рассердился на то, что его уже обзывают рогоносцем, и был несказанно сконфужен.

Я уже говорил вам о Мелибее, любившем прелестную Диану. Он также хаживал к Клеранту и всячески добивался моего расположения; но я не мог его полюбить, вспоминая, как он в пору моей молодости перебил у меня возлюбленную, непрестанно рисовавшуюся моей фантазии в сопровождении многих сладостных грез: ибо, как вам известно, первые впечатления никогда не изглаживаются. Итак, я зачастую дурно отзывался о нем в присутствии Колине, который привязывался к нему предпочтительно перед другими, чем весьма забавлял Клеранта; Мелибея же почитали при дворе не иначе, как за шута, и он вынужден был против воли огрызаться от нашего безумца, а не то его осыпали бы насмешками. Их диалоги были полны несуразнейшими оскорблениями и попреками, менявшимися в зависимости от обстоятельств, так что я не в силах всех их упомнить. Приведу вам только самый потешный и глупый эпизод, произошедший между сими двумя особами, по уму стоившими друг друга. Однажды Мелибей обедал у Клеранта, и для того, чтоб стравить его с Колине, последнего также позвали к столу. Колине выложил против него все, что подвернулось ему на язык, но тот отвечал весьма хладнокровно, будучи на сей раз в более серьезном настроении, нежели обычно. Заметив, что тот не желает с ним препираться, Колине по окончании обеда покинул общество и удалился в свою светелку, где принужден был в наказание просидеть весь день (кроме того времени, когда господин его бывал в зале), ибо, спустившись накануне в кухню, избил маленького пажа, любимца Клеранта. Тогда Мелибей, передумав, решил рассчитаться с Колине за прежние нападки и для этого поднялся в его светелку, помещавшуюся над залом. Щипая его и награждая щелчками в нос, он наговорил ему всяческих вещей, от коих тот пришел в такой раж, что схватил палку и принялся его дубасить. Мелибей, не найдя никакого орудия для защиты, счел за благо пуститься наутек: он поспешно выбежал из светлицы и бросился вниз по лестнице, перескакивая через три ступеньки, а Колине погнался за ним, лупя его по чем зря, но, поравнявшись с залом, остановился и, отвесив ему со шляпой в руке глубокий поклон, сказал:

— Государь мой, умоляю извинить меня, если я не провожаю вас до самого низу, но мне запрещено переступать порог: иначе я не преминул бы исполнить свой долг.

После этих слов он вернулся в свою горницу, а Мелибей спустился вниз с прежней торопливостью, не обращая внимания на учтивое приветствие Колине. Все, кто находился в зале при Клеранте, сбежались на учиненный ими шум, так что нам довелось взглянуть на забавный способ провожать людей, изобретенный нашим безумцем. Урок, данный Мелибею, был мне весьма непротивен, и, заметив после его ухода, что Колине находится в добром расположении духа, я заставил его выучить наизусть любовные комплименты, коими Мели-бей в свое время улещал Диану. Колине запомнил их и в первый же раз, как тот к нам зашел, приказал маленькому пажу Клеранта усесться в кресло и изображать девицу, а сам стал держать ему те же речи. Когда он сбивался или путал, по своему обыкновению, то я его поправлял, а иногда и сам исполнял его роль. Мелибей задыхался от досады, глядя, как я вышучиваю его старую любовь, но не смел ничего мне сказать, ибо Клерант находил это весьма забавным. Наконец, будучи не в силах выносить все эти насмешки, он мало-помалу отдалился от нашего общества и перестал нас посещать.

Вот каким образом я с помощью Колине отомстил человеку, некогда действительно уязвившему меня в самое чувствительное место души. Этот безумец в минуты просветления бывал нам полезен во многих случаях, а иной раз держал такие речи, которые служили нам советами в самых важных делах: ведь говорят же, что мудрые научаются от безумных большему, нежели безумные от мудрых. Кто посмеет отрицать вещий смысл этих слов, когда узнает то, что я вам сейчас расскажу!

В некий день, будучи в господских покоях, Колине увидал одного льстивого царедворца, досаждавшего Клеранту униженными просьбами о чем-то, зависевшем от этого вельможи. Колине вынимает из кармашка сухарик и показывает его вертевшейся тут же собачонке; та прыгает на него передними лапками, ластится и юлит, виляя хвостом, как бы выпрашивая кусочек, который тот держит. Он поднимает руку как можно выше и то и дело восклицает на самые чудаковые лады:

— Без толку подлизываешься: ничего не получишь.

— Отдайте ей сухарь, Колине, она заслужила его своими ласками, — сказал Клерант, поглядев на своего шута.

— Подражаю вам, мой добрый сеньор, подражаю вам, — отвечал тот.

— В чем же это ты мне подражаешь? — спросил Клерант.

— А в том, что вы заставляете себя долго просить и улещать, прежде чем исполнить просьбу того человека, который с вами говорит, — возразил Колине. — Что может быть сладостнее, нежели видеть, как за нами увиваются? По-моему, не стоит слишком скоро лишать себя такого удовольствия: единственное средство его продлить — это как можно дольше не делать того, о чем нас просят; не успеваем мы уступить, как за нами перестают ухаживать: вы это сейчас увидите.

С этими словами он бросил сухарь собачке, которая убежала с ним под кровать и, сожрав его, вернулась обратно, как бы для того, чтоб попросить еще кусок.

— Она опять к тебе ласкается, — сказал Клерант, — ты напрасно обвинял ее в неблагодарности.

— Узнав, что мне нечего ей больше дать, она тотчас же меня бросит, — возразил Колине.

Тут он вместо сухаря угостил ее пинком, и собака убежала, не выражая никакого намерения лебезить перед ним, сколько он ни приманивал ее ласкою.

— Присмотритесь ко всем этим людям, которые к вам ходят, — сказал он затем Клеранту, — у них такой же нрав, как у вашей собаки, а посему берегитесь.

Проситель едва ли был благодарен Колине, ибо Клерант, коему было известно, что сумасшедшие обычно обладают даром предвидения, отнесся с большим вниманием к его предостережению и стал с тех пор весьма расчетливым домохозяином.

В то время поднялась во Франции смута; Клерант был одним из главных вождей партии, составленной несколькими недовольными. Война, на которую прихватили с собой и Колине, была не по душе нашему безумцу; он высказал свое мнение об этом Клеранту, когда тот выходил из залы, где только что закончилось совещание государственных деятелей.

— Мой добрый сеньор, — отнесся он к нему, — эти советники — невоенные люди и знают о сражениях только по картинкам да по книгам; участвуй они лично в каком-нибудь бою, то не посоветовали бы вам избегать мира; они ведали бы ужасы битв: одному отсекают руку, другому разбивают голову, некоторых топчут кони, и почти все идут на смерть, как оголтелые. Я рисую вам все это потому, что, насколько мне известно, вы принимали не большее участие в подобных делах, чем они; но осуждать вас тут не за что: ибо какую честь приносит нам война? Нередко величайший храбрец на свете падает, пораженный мушкетной пулей какого-нибудь трусишки, стреляющего в первый раз. Если б Цезарь, Александр, Амадис и Карл Великий были живы, они не пошли бы в бой с такою же охотой, как ходили в свое время. Да и подданнные, дорожа их жизнью, не позволили бы им подвергать себя столь великой опасности. Что касается меня, то я предпочитаю убитым людям убитых цыплят; вернемся в Париж наслаждаться радостями вкусного стола: приятнее глядеть на вертела, чем на пики, на кастрюлю, чем на шишаки, и вообще на орудия кухни, чем на орудия войны. Ваше занятие заключается здесь в том, чтоб проверять, хорошо ли расставлены пушки и расположены войска, тогда как в городе вы ходили бы к дамам, с коими проводили бы время с гораздо большей приятностью.

Хотя о ту пору Клерант обратил в шутку всю его речь, однако же впоследствии извлек из нее пользу, как ив тайного предупреждения, ниспосланного ему небом через человека, который, несмотря на свое безумие, приводил доводы, не менее убедительные, чем рассуждения глубочайших философов.

По заключении мира вернулись мы в Париж, где Клерант, навестив прелестную и красноречивую Люцию, ощутил более, чем когда-либо, силу ее чар; а так как находился он тогда в настроении, весьма восприимчивом для нежной страсти, то и влюбился в нее без памяти, так что почти не выходил из ее палат.

Однажды привел он к ней Колине, коего подпоил, угостив двумя-тремя чарками веселящего вина. Тот посматривал то на красавицу, очень ему приглянувшуюся, то на своего господина, который любовался ею не менее его; он заметил, что Клерант запускает глаза в декольте Люции, стараясь увидать ее перси под косынкой, каковая очень его раздражала. Убедившись в этом, Колине берет ножницы у горничной девушки, тихохонько подкрадывается к Люции и срывает косынку, подрезав тесемку, на коей она держалась. Люция оборачивается, намереваясь пожурить его за дерзость, но он тотчас же говорит ей:

— Вы не правы, сударыня, скрывая от моего сеньора то, что ему так хочется видеть; пусть любуется, сколько душе угодно, а если бы вы соизволили меня послушать, то разрешили бы ему и дотронуться.

— Вы видите, — промолвил Клерант, — у меня нет недостатка в адвокатах, ибо тяжба моя столь справедлива, что всякий рвется ее защищать; все же я не уверен в выигрыше, ибо вы являетесь одновременно и судьей и стороной.

— И вы не ошибаетесь, — возразила Люция, — ибо ваш адвокат прибегает к грубой силе рук вместо сладостной убедительности речей.

Клерант, заметив, что Люция недовольна выходкой Колине, шепнул ей на ухо, что за персона этот безумный, коему принцы крови прощали и не такие дерзости. Она тотчас же успокоилась и была весьма рада побеседовать с добрым Колине, о коем уже слыхала от нескольких лиц. Клерант, желая доставить ей удовольствие, приказал ему развлечь своими речами тамошнее общество, знавшее понаслышке об его красноречии. Усевшись на стул, Колине с места в карьер пустился в разглагольствования, вращая глазами и жестикулируя самым удивительным образом:

— Сударыня, ваши достоинства, светящиеся как фонарь вафельщика [160], настолько грозят затмить затмение зари, восходящей на полушарии Ликантропии [161], что не найдется при дворе такого вельможи, который не пожелал бы завиться а ла Борелиз, дабы вам понравиться; цвет вашей кожи превосходит пурпур луковицы, волосы ваши желты, как испражнения младенца, зубы ваши, отнюдь не купленные в лавочке Кармелина [162], кажутся, тем не менее, сделанными из рога обувного совка моего государя; рот ваш, иногда раскрывающийся, похож на отверстие благотворительной кружки для сбора в пользу заключенных; словом, Феб, обедая у Куафье [163] по шесть пистолей с персоны, не едал лучшего паштета из петушьих гребешков, нежели тот, который я только что отведал; а кроме того, говорят, что, подобно тому как Ахилл таскал тело Приамова сына [164] вокруг стен Троянских, так иной царедворец, чтоб войти в милость, метет шляпой землю перед такими людьми, которые заслуживали хороших плетей.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать, Колине, — заметил Клерант; — ведь вы как будто собирались описать совершенства госпожи Люции? Почему вы не довели до конца своего намерения?

— Я это сейчас сделаю, — ответил тот. — Итак, прекрасная нимфа, раз необходимо вас восхвалять, то скажу, что вы меня пленили, и этого довольно; ибо вы не пленили бы меня, если б обладали меньшим числом чар, нежели водится в Нормандии яблок. Увы, я могу сознаться во всем, ибо я умираю. Пусть, сударыня, черт заберет вас в счет наследства, которое от меня останется, если я влюблен в вашу милость меньше, нежели нищий в свою суму: когда я гляжу на вас, то радуюсь, как свинья, мочащаяся в отруби. Коли вы захотите, то не поможет тут ни Роланд, ни Сакрипант, и вы будете моей Анджеликой, а я вашим Медором [165], ибо нет никакого сомнения, что большинство вельмож ослистее ослов. Они не упражняются ни в каких доблестях, а только мечут по столу тремя костяшками; и я еще всего не рассказываю. Намедни я смотрел в амстердамскую трубу [166] на остров, куда отправляют души всех этих бездельников, превращенных в страшных чудовищ. Что касается мещаночек, они позволяют тискать себя, не помышляя о покаянии; их катают и валяют в прихожих и на чердаках, не считаясь с тем, что пол твердый, и суют им бог весть что под юбку, я хотел сказать — за корсаж.

Закончил он сию прелестную речь песенкой «Ты такая ласковая, Гильомета», а затем «Вы мне ее портите» и «Пенпало», каковые он прогорланил во всю глотку и так оглушил Клеранта, что тот приказал ему перестать и позабавить общество чем-нибудь более пристойным. Тогда Колине снова принялся нести свою несусветную белиберду, постоянно вкрапливая в нее разные истины по адресу придворных, весьма всех насмешившие.

В сей день зашел туда также некий горожанин, одетый в черный атлас, и остался весьма недоволен издевками Колине, который, между прочим, сказал про него Люции, что он похож на античную медаль рогоносца и что у него нос закорючкой; а потому горожанин отвел его в сторону и прошептал ему тихонько, опасаясь, как бы Клерант того не услышал и не рассердился:

— Вот что, господин шут, вы притворяетесь сумасшедшим; если б вы имели дело со мной, то я вернул бы вам рассудок плеткой.

Ему пришлось тотчас же убраться, а не то Колине, бывший в раже, задал бы ему преизрядную таску.

Вернувшись домой, наш безумец поведал мне о своем приключении, и хотя было в речах его немало нескладицы, однако же я сразу его понял. Я дал ему слово, что помогу отомстить врагу, несмотря на то, что лицо, с коим он не поладил, было мне неизвестно. Случилось так, что однажды вечером, идя по улице в сопровождении своих людей и Колине, я увидал некоего казначея, удержавшего в свою пользу половину суммы, которую должен был мне выплатить. Желая отделать по заслугам этого мерзавца, я указываю на него Колине и говорю ему, что это, безусловно, его оскорбитель. Тот, доверяя мне, незамедлительно готовится к бою и, взяв у подвернувшейся зеленщицы два яйца, бросает их ему в лицо и пачкает его внушительный воротник, топорщащийся наподобие павлиньего хвоста, а вдобавок отпускает ему полштофа тумаков, так что у того хлещет кровь из носу, как у зарезанною быка. Я прошел мимо, даже не обернувшись, чтобы меня не приняли за соучастника этой безрассудной выходки. Но мои лакеи не преминули от меня отстать, ибо предпочли поддержать Колине против казначея, вознамерившегося отплатить обидчику. Они бросаются на него с палками, а наш безумец, отдыхая в сторонке, наблюдает за расправой и говорит:

— Эге, господин мерзавец, вы уже не грозитесь меня отстегать, как намедни.

Горожане, знавшие казначея, собираются в кучу и готовятся напасть на лакеев, а те, желая увильнуть от дикой ярости этих людей, прихвативших с собой ржавые алебарды, говорят им:

— Господа, этот негодяй обидел вот того дворянина из свиты Клеранта.

— Да, да, — подтверждает Колине, — я дворянин из свиты Клеранта.

При имени этого весьма уважаемого вельможи происходит некоторая заминка, и мои люди незаметно испаряются, оставляя на поле брани своего окровавленного врага.

Колине помог мне, таким образом, наказать нескольких наглецов, которые тщетно жаловались на него Клеранту, ибо тот неизменно отвечал, что не надо обращать внимания на поступки сумасшедшего. Нашелся, впрочем, человек, который как бы назидания ради сказал однажды нашему вельможе, что ему следовало бы запереть Колине в своем доме, дабы он не оскорблял людей на улицах; мне случилось быть при сем разговоре, и, видя, что Клерант им недоволен и раздумывает над ответом, я сказал ему:

— Государь мой, что бы вам ни говорили, но не запирайте вашего безумца до тех пор, пока все не образумятся: он отлично клеймит высокомерие презренных душонок, коих немало во Франции, и умеет их распознавать благодаря особому дару, отпущенному ему природой.

Клерант, согласившись с моими доводами, пренебрег мнением того человека, и Колине стал еще чаще, чем прежде, разгуливать по улицам в богатейших нарядах, в которых принимали его чуть ли не за барона. А потому все очень дивились, когда на него нападали острые приступы безумия.

В ту пору чары Люции, все более покорявшие Клеранта, принудили его искать какого-нибудь средства для достижения желанной цели, и, зная, что я весьма сведущ в амурных делах, он решил откровенно посвятить меня в свою тайну, о коей мне и без того было достаточно известно. По его словам, он вознамерился прибегнуть в сем случае именно к моему содействию, ибо уважал меня больше всех прочих людей на свете и не желал подражать тем придворным, которые поручают подобные дела гнусным и невежественным лицам; к этому он присовокупил, что ему отлично известно, каким острым умом надлежало обладать для таких предприятий, и что любовники должны почитать за богов-покровителей тех, кто помогает им добиться вожделенных успехов.