Он бегал по крышам. Голый. Мокрый ветер хлестал его кожу. Он бежал. Перепрыгивал с крыши на крышу. Над узенькими улочками спящего города он бежал. Вот водосточный желоб, вот газоход, вот каменная горгулья, изъеденная погодой, со слепыми глазами.

И в небе — луна. На ущербе.

Если дух луны не заговорит со мной сегодня, она уже никогда со мной не заговорит. Она покинет меня навсегда... я останусь сиротой в мире белых людей... я тоже ослепну, уже навсегда.

Он бежал. Черепицы больно врезались в ступни. Он опустился на четвереньки, как один из его четвероногих друзей; прыгнул, оттолкнувшись от уступа крыши, вверх, вверх, вверх, вверх; словно паук, вверх по кирпичной кладке, по камням древних стен; вверх, вверх, вверх.

Куда теперь? Камни больно кололи руки и ноги. Лучи разноцветного света... витраж из цветного стекла. Древняя часовня, освещенная изнутри; он пробирался боком вдоль окна, наблюдая за тем, как его кожа меняет цвет: вот она небесно-голубая, потом — ярко-красная, потом — зеленая, потом — обсидиановая.

Я не могу обвенчаться с землей и лесом, но что есть древесина и камень, как не дети дерева и почвы? Здесь тоже лес, только другой... пусть кругом — только камень... и это круглое окно, сквозь которое виден алтарь... все равно вокруг — пустота, дикая местность. И прежде всего потому, что в сердцах людей все еще царит пустота... этой интерлюдии, которую называют восходом цивилизации, предшествовали миллионы лет пустоты, и пустота — это все то, что мы делаем... пустота — это мы сами. Он карабкался по стене... это что? Вестминстерское аббатство? Было слишком темно, он передвигался, полагаясь исключительно на инстинкты, все время — вверх, туда, где холод и небо. Он искал опору для ног: вот он наступил на какой-то выступ, вот — на шею горгульи, на крыло ангела; он карабкался вверх.

Вверх.

Вот место, где можно передохнуть: открытое всем ночным ветрам, но в то же время укрытое от посторонних взглядов; кожи коснулся холодный металл; колокольня. Глаза, глядящие на него сверху... наверное, летучая мышь. Печальные, огромные глаза. Глаза Тимми, но Тимми больше не обладал даром обращаться в зверей и птиц; нет, это самая обыкновенная летучая мышь, ночное создание. Мышь моргнула — раз, другой; он отвернулся, чтобы смотреть на луну. Если я буду смотреть на луну очень долго, может быть, я смогу войти в транс, так чтобы духи пришли ко мне, думал он. Но тут была одна сложность: если слишком настойчиво призываешь видение, есть риск придумать себе видение, вместо того чтобы просто опустошить разум... чтобы духи пришли по собственному желанию, если, конечно, они захотят прийти.

Луна скрылась за облаками и тут же выглянула вновь.

Он пел свою песню луне, пел в полный голос, зная, что ветер отнесет его слова в самые дальние уголки мира. Луна опять спряталась за облаками. Он закрыл глаза и пел свою песню луне, образ которой держал в голове. Но даже в воображении луна спряталась от него. А когда он снова открыл глаза, перед ним была летучая мышь, которая висела вверх ногами, и ее глаза были так похожи на человеческие... казалось, она вот-вот заговорит...

Неужели я не верну себе магию ма'айпотс и никогда больше не стану священным мужем, который и жена тоже? Как я смогу победить вампиров, если во мне не будет магии? Ему было горько и страшно. Он впал в отчаяние. Хоть кидайся вниз с колокольни. Он не знал, разобьет ли голову о мостовую, или утонет в реке. Казалось, выхода нет. Это была пустота, из которой не вырваться.

И тут, откуда-то издалека, едва различимый, до него донесся пронзительный свист... такой высокий... не для уха простого смертного... он снова открыл глаза и снова увидел перед собой распахнутые глаза летучей мыши... да, он явственно слышал этот ультразвуковой плач, из которого рождались слова... его шошонское имя, которым когда-то, в тайне от всех, нарек его дед-шаман... его истинное имя, которое никто и никогда не слышал, даже его любимая жена...

Мой маленький брат, мысленно произнес он, обращаясь к летучей мыши, ты, зверь-тотем, ты пришел, чтобы быть моим проводником, который выведет меня из этого мира пустоты?

И летучая мышь ответила: наоборот...

И он летел на кожистых крыльях, стремительно, словно ветер, по узким улочкам, думая лишь о том, что он должен покинуть Лондон, похоронить эти уродливые воспоминания и свой нынешний облик, найти себе другое имя, другое время... он должен укрыться в лесу и обновить себя, и тогда он сможет вернуться к людям — исцеленный, готовый снова насытиться кровью...

Прочь от реки... над кафедральным собором... мимо дворца... в лес... стремительно... вниз. Он упал на землю, и его крылья распались... исчезли... теперь он был мышью, несущейся в мокрой траве, каждый листик которой посеребрен луной.

Он выбежал на поляну. Здесь были поганки. До него доносились голоса. Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал музыку их крови... голод глодал его изнутри. Голод, которым он мог управлять... а печаль, которой он управлять не мог, терзала его неживое сердце. Вновь приняв человеческое обличье, он спрятался в тени ясеня на самом краю поляны. Ясень не причинял ему никакого вреда, хотя и считается, что лучший кол, чтобы пронзить сердце вампира, должен быть из древесины ясеня, потому что именно ясень использовали для волшбы большинство древних магов; и весь этот мир держится на ветвях ясеня, как говорят руны, пришедшие к нам с севера. Прильнув к стволу, он смотрел.

Три человека вышли на поляну. В тусклом свете луны их лица казались какими-то странными, потусторонними. Они смеялись. Среди них была женщина с иссиня-черными волосами, очень серьезная, с тихим голосом. Вторым был молодой мужчина с жиденькой бородкой и экстравагантным воротником, а третьим — юноша, практически ребенок, в камзоле, расшитом жемчугом. Нэд узнал этого мальчика. Он его видел у Марло. Это был Гарри Райотсли, граф Саутгемптон.

— И правда тут ведьмин круг, — сказал он, указав на поганки. — Давайте посмотрим.

— Лучше войдем в него, Гарри, — сказала женщина. — Луна такая яркая, и уже скоро полночь.

— Ты что же, боишься гоблинов, ведьм, эльфов и злых духов? — Молодой граф встал в круге поганок и принялся раскланиваться и подначивать друзей, чтобы те присоединились к нему.

Нэд разглядел, что в самом центре поляны поганки образовывали правильный круг. Черноволосая женщина и молоденький мальчик с торжественным видом вошли внутрь круга. Все трое встали на равном расстоянии друг от друга и взялись за руки, так что внутри круга образовался треугольник. Нэд пододвинулся ближе, заинтригованный чудным ритуалом этой странной троицы; почему-то ему показалось, что один из них любил другого, а тот, в свою очередь, был влюблен в третьего, и получалось, что никто из них не был любим тем, в кого влюблен сам; это было понятно по взглядам, которые они бросали друг на друга, один — на другого, а тот — на третьего, и так дальше, по кругу, как в хороводе, у которого нет конца. Для них это было всего лишь игрой, а ставкой в этой игре были их собственные сердца.

— Только прошу вас, давайте сегодня без сонетов. — Это был светловолосый юноша. — Я бы предпочел пьесу: смех и слезы, месть и воздаяние.

— Так давайте сыграем пьесу, — рассмеялась женщина. — Для Уила. А эти грибы тоже пусть будут нашими зрителями с галерки.

— О нет, поганки должны иметь утонченный вкус, — возразил Уил. — Но хватит пустой болтовни, здесь прекрасное место, чтобы разыграть нашу пьесу: вот там, в кустах, будет гримерка, ведьмин круг станет сценой, а вместо свечей будет Луна.

— Для тебя весь мир — сцена, Уил, — сказал юный граф и поцеловал его в губы, провоцируя на продолжение; женщина смущенно рассмеялась, прикрыв рот рукой. В глазах Шекспира Нэд разглядел замешательство и отражение внутренних мук.

— Что не так? — спросил Гарри. — Мы невидимы внутри ведьминого круга; сейчас май, колдовской месяц; все не таково, каким кажется: ни день, ни ночь... ни любовь, ни смерть... ни мужчина, ни женщина...

— Гарри, Гарри, ты говоришь загадками.

— Никаких загадок, Уил, только видения! — Он сорвал маленький бархатный мешочек, висевший у него на рукаве, помахал им перед носом Шекспира и объявил: — Свежий мускатный орех, плоды которого, если их долго и тщательно пережевывать, повергают тебя в состояние, что зовется «сном в летнюю ночь»... когда обостряются чувства, и ты видишь духов и фей, чудовищ и ведьм, детей света и тьмы, танцующих в воздухе... завихрения, узорчатые золотые кружочки...

Черноволосая женщина рассмеялась, взяла из мешочка орех и положила себе в рот.

— Горько, — сказала она, и мгновение спустя: — А теперь сладко. — И вновь залилась звонким смехом. Ее грудь была едва различима под платьем. Какая она молодая, какая юная, подумал Нэд.

— Я не любитель искусственно вызванных галлюцинаций, — сказал поэт. — Мой разум и так пылает в лихорадочном огне. — Его товарищи рассмеялись. — Но я посмотрю, что будешь делать ты, Гарри.

— Ты это видел уже столько раз, — сказал Райотсли, — с моей мамушкой-графиней.

— А если тебя облачить в женское платье? — спросила черноволосая женщина. — Хотелось бы мне посмотреть...

— Я покажу тебе, если ты того хочешь. Дай мне свое платье. Но тогда ты, госпожа теней, должна будешь играть мужчину.

— Сначала мускат! — сказала она.

И вслед за этим они покинули ведьмин круг и удалились под покров теней, оставив Уила одного в лунном свете. Ближе, подумал Нэд, надо подойти ближе. С земли уже поднималась дымка тумана, и Нэд растворился в этом тумане, стал его частью, и воспарил над головой поэта, вдыхая каждый его выдох, прохладное и чистое дыхание в отличие от Кита Мар-ло, дыхание которого всегда отдавало гвоздикой и вином. Поэт бормотал себе под нос:

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,

Фиалка рядом с буквицей цветет,

И жимолость свой полог ароматный

Сплела с душистой розою мускатной...[24]

Снова музыка, подумал мальчик, музыка, превосходящая даже ту, что творил Марло. Неужели я вправду решился покинуть ее, эту музыку... скрыться в сумраке?

Мальчик и темноволосая женщина снова вышли на поляну. Они поменялись одеждой. Дама стала изысканным денди, при гофрированном воротнике, в жемчугах. Ее рука отдыхала на инкрустированном драгоценными камнями эфесе шпаги. А мальчик, затянутый в корсет, облаченный в парчу и атлас, был похож на прелестную девушку. Действие муската кружило им головы. Они смеялись, показывали друг на друга пальцами и рассказывали, что они видят:

— Обезьяна!

— Осел!

Господин Шекспир наблюдал молча.

Они принимали театральные позы, произносили целые монологи, выкрикивали несвязные реплики; поэт изредка улыбался их выходкам; и наконец, совершенно измотанные, они упали на холмик в самом центре ведьминого круга; а Уил преклонил перед ними колени.

— Любовь моя, моя страсть, — тихо прошептал он, но Нэд, бывший ночным туманом, не понял, кому из двоих адресованы эти слова, и он обнял их, всех троих, своими туманными руками.

Гарри попросил:

— Расскажи про свою новую пьесу.

На что Шекспир ответил:

— Пока что не о чем рассказывать. Могу сказать только, что действие будет происходить на волшебной поляне, такой, как эта. И зачарованный царь эльфов и его супруга будут биться за право обладать мальчиком, ин... — он задумался на мгновение, — мальчиком из Индии.

— Обладать — в смысле плотского обладания? — спросил Гарри. — Но ведь это уже было. У мастера Марло.

Они с девушкой вновь рассмеялись.

Полевая мышь стремительно пересекла ведьмин круг. Женщина испуганно подскочила. На мгновение Нэд потерял контроль над своим обликом. Но уже в следующую секунду он, словно ртуть, вновь растворился в тумане.

— Смотрите... там кто-то есть... прелестный мальчик явился к нам из тумана, — сказал Уил. — Помедли, дивное видение! О небеса, какое дивное дитя! Вот кому бы сыграть мою Джульетту вместо этого жалкого Альфреда Уолмсли, который вечно сопит, как беременная свинья. Вернись, дитя! — И он попытался выхватить Нэда из тумана.

— Ты тоже перебрал муската? — спросила женщина.

— Нет, — отозвался Уил, — я видел его: стройного бледного мальчика, словно сотканного из тумана и лунного света.

— Это был лесной дух, — сказал Гарри.

Уил присел на траву, углубившись в раздумья.

— Представьте себе: дитя ночи на сцене, — размышлял он вслух. — Это было бы настоящее волшебство.

— Но как? — спросила женщина. — Они не выходят при свете солнца.

— Да, — подтвердил Гарри, — они боятся рассвета, свет солнца отправляет их в диких мучениях прямиком в преисподнюю.

— Но если, — продолжал Уил, — ночь обернется днем...

— О да! — воскликнул Райотсли. — Тысячи и тысячи свечей... огромный зал в каком-нибудь старом замке... сколотим там подмостки... король и придворные в расшитых золотом одеяниях... я слышал, они собираются устроить нечто подобное в «Блэкфрайарзе»... и обязательно мальчики из какого-нибудь церковного хора. Восхитительное зрелище на самом деле все эти молоденькие хористы в своих просторных одеяниях... в свете горящих свечей.

— Да... именно в таком месте, именно в эти часы творение тьмы и должно декламировать мои стихи... как они будут звучать... их будет петь не голос простого смертного, а сам воздух. Ведь поэзия — это и есть воздух, а наше ухо — лишь воздуха наследник. Нет, «ухо» — слишком коряво сказано. Надо будет подумать...

Нет, теперь я уже не уйду, думал вампир, который называл себя Нэдом Брайантом. Я просто обязан увидеть этот новый театр, где представления будут идти по ночам... да, я не уйду. Я стану этим творением тьмы, которое признает поэт; я стану его бессмертным голосом...

За те пятнадцать веков, что он был вампиром, он совершил столько зла, что в конце пришел к выводу, что абсолютного зла не существует. Он переборол свои суеверия и уже не шарахался прочь от крестов, служителей церкви и святой крови Христовой. Да, мне нужна кровь, чтобы поддерживать эту призрачную полужизнь, думал он; но ведь есть и другие вещи, которые нужны мне не меньше, чем кровь; даже чудовище может познать красоту, и томиться в стремлении к красоте, и петь на других языках, отличных от голоса ночи.

Итак, назад. В Лондон...

...он повис высоко над Лондоном, зацепившись коленями за стальную балку, глаза в глаза с этим созданием ночи... он пристально всматривался в глаза летучей мыши и видел в них ад, и рай, и далекие земли... он просил подсказать ему:

— Что мне делать? Скажи...

И летучая мышь снова ответила: наоборот...

Когда Тимми вошел к себе в номер, она сидела перед телевизором и рыдала. Он увидел кровь у нее на губах, кровь, высыхающую у нее на руках, ее разорванную футболку, тоже всю в крови, — и предположил самое худшее. Но все было даже еще хуже.

— Кто? — спросил он ее, твердя про себя: пусть это будет какой-нибудь бомж, музыкант из тех, что тренькают в переходах подземки.

— Дамиан Питерc.

— Ты убила Дамиана Питерса?!

— И выпила его кровь. Кажется, всю. Потому что не смогла больше выжать из него ни капли.

— Вот блядь, — только и смог произнести Тимми, медленно опустившись на край кровати; он не хотел приближаться к ней. — Ты убила его?

— Э? А не ты ли убил мою тетю Амелию?

— Она и так уже была мертва!

— Боишься сказать «да»?

— Боюсь? — задумался Тимми. Господи, что за ирония! Та, которая хочет стать вампиром, просит о снисхождении у бывшего вампира. — Он был нашим другом.

— Но вел он себя как-то недружелюбно. Чуть не изнасиловал меня прямо на улице. И пользовался твоим именем. Говорил, что сможет устроить мне встречу с тобой, но только после того, как он меня трахнет.

Тимми вздохнул. Он знал, что Памина не врет. Когда Дамиан Питерc забросил свою телецерковь и понял, что ему больше не нужно держать в узде свою неуемную похоть, он, как говорится, пустился во все тяжкие. И еще Тимми подозревал, что какая-то часть Дамиана стремилась к смерти с тех самых пор, как Бог оставил его... ну или он — Бога.

И что ему делать? Идти в полицию? Памину арестуют, привлекут к суду, который признает ее невиновной в связи с явным расстройством психики? И как она объяснит свое специфическое безумие?

— Ты стала хуже, — сказал он, — с тех пор, как присоединилась к нам. Может быть, в этом есть и моя вина, я дал тебе попробовать мою кровь... и не стал тебя разубеждать, что бессмертие — это красиво и удивительно.

— Я тебя видела в зеркалах, — сказала она, — только это был не ты. На твоем лице в зеркале было столько страсти, столько вожделения... и тот ты, из зеркала, был сильнее, он не отворачивался от правды...

— Это не я, это Эйнджел, — тихо проговорил Тимми. — Ты видела Эйнджела Тодда.

— Хит как-то упоминала его.

— Эйнджел сейчас в заточении. Но его устремления настолько сильны... или это не его устремления, а твой собственный самообман... но, как бы там ни было, мне кажется, он может вырваться через тебя.

— Я его видела. Он был там, когда я убивала Дамиана. Но я не знаю, что я тогда чувствовала. Когда я рвала его на части, я испытывала такой восторг, я просто взрывалась от наслаждения... а сейчас... мне грустно и плохо... я хочу убить себя... но какая-то часть меня говорит где-то внутри: убивай снова, убивай, чтобы забыть боль этого убийства, убивай снова, потому что твоя суть — убийство. Тимми, что я такое? Помоги мне, пожалуйста. Ты должен мне помочь. — Она разрыдалась, но Тимми не бросился ее утешать. Она напугала его до усрачки. То, во что она превратилась... это было противно и гадко. Но кого в этом винить? Сколько людей он убил за последние две тысячи лет? Он давно потерял счет. И сейчас, когда он попытался вспомнить их всех... нет, это слишком его угнетало. Может быть, именно поэтому он, когда был вампиром, старался вообще не терзаться подобными мыслями. Вампир есть вампир.

— Памина, — сказал он, — мы — плохая компания для тебя, ты должна нас покинуть, вернуться назад к родителям; может быть, показаться хорошему психиатру.

— Психиатру! И мою величайшую в жизни страсть объявят детским неврозом? И как он будет меня лечить? Пичкать прозаком?

— Думаю, прозак тебе поможет.

— Да пошел ты.

— Пами...

— Я тебе доверяла. А ты меня предал... ты предавал меня каждый день. Я думала, ты — единственный из всех людей, кто поймет меня, кто меня спасет. Но ты отверг все то, к чему я так стремилась. Ты убил единственного человека, который меня понимал. А теперь ты стараешься остановить меня, чтобы я не стала вампиром... хотя я уже вампир, я это знаю, да. Ты не Эйнджел, Тимми Валентайн; ты — бледная тень Эйнджела Тодда, жалкий прыщавый мальчик, у которого нет ни страсти, ни яиц. Ты все потерял, все-все-все.

Тимми не стал ничего говорить. Отчасти она была права. И он это знал. Но он не хотел обсуждать эту тему сейчас. Он достал свой бумажник и медленно отсчитал двадцать стофунтовых банкнот.

— Вот возьми. Тебе нужны деньги, чтобы добраться до дома.

Она на мгновение замерла, растерянно глядя на протянутые ей деньги, а потом схватила их и убежала прочь вся в слезах.

После завтрака Хит выслушала рассказ Тимми о том, что случилось с Паминой, которая в это время уже летела в Мюнхен.

— Я еще не заглядывал к Дамиану, — сказала он. — Я даже не знаю, как...

— Сегодня мы вылетаем в Москву, — перебила его Хит. — Мы что же... бросим его вот так?

— Не знаю, — беспомощно прошептал Тимми. Они замолчали, а потом к ним подошел Пи-Джей. На нем был его лучший костюм от Армани. Лицо гладко выбрито, волосы собраны в аккуратный хвост. Но он шел к ним задом наперед — то есть пятился. Впрочем, получалось у него вполне ловко, словно он точно знал, куда идет, словно у него на затылке были глаза.

— Господи, он вернул видения... — сказала Тимми.

Да, все правильно, подумала Хит. Пи-Джей выглядел странно, он весь как будто лучился мягким сиянием; это была та самая аура, которая, собственно, и привлекла к нему Хит, когда они увиделись в первый раз. Пи-Джей прошел между столиками в ресторане, подошел к ним и сказал:

— Пока.

— Ты в порядке? — спросил Тимми.

— Нет, — ответил Пи-Джей.

— К тебе вернулись видения? — Это была уже Хит.

— Нет.

Хит рассмеялась:

— И что мне с ним делать? С этим «наоборотом»?

— Погоди, ты имеешь в виду, что все, что он делает, надо теперь понимать в прямо противоположном смысле? Кажется, я что-то подобное видел в каком-то фильме, — сказал Тимми.

— Да, — сказала Хит, — кажется, это один из тех странных индейских обычаев... что-то вроде обета, когда человек делает все наоборот... до тех пор, пока не достигнет своей главной цели, будь то победа над врагом или что-то другое. Это могущественный обет... ну, вроде как стать священным шаманом, мужчиной, который и женщина тоже, только чуть-чуть иначе... обычно индейцы пользуются «наоборотом», чтобы победить в войне... в таком состоянии они скорее впадают в боевое неистовство...

— А мы на грани войны, да? — спросил Тимми.

— Нет, — ответил Пи-Джей.

С улицы донесся рев сирены. Хит заметила группу медиков, пронесшихся с носилками мимо открытых дверей ресторана. Горничная нашла тело Дамиа-на Питерса. Какая ужасная смерть, подумала Хит. Эта девочка явно была одержима, иначе как она смогла разорвать его на части? Та самая девочка, которую я жалела, которую утешала... Хорошо, что они с ней не виделись утром...

— Тебе надо позавтракать, — сказала она Пи-Джею. — Восстановить силы. Ночь, похоже, была тяжелая.

— Да мне что-то не хочется есть, — сказал Пи-Джей, усаживаясь за стол. Он взял тост и принялся густо намазывать его джемом тупым концом ножа. Сначала — джемом, потом — маслом. Это смотрелось забавно, но, глядя на мужа, Хит до конца осознала, что его магия возвращается, и у нее по спине пробежал холодок.

16

Похороны крыс