Она лежала в сточной канаве, ее длинные волосы полоскались в потоках помоев, она была...

— А что это значит, Vanitas? — спросила блондинка с проколотой губой и в темных зеркальных очках. — Кажется, это что-то связанное с неоготическим движением?

Она лежала на пляже, легкое летнее платье брошено на песок, ее соски — синие, твердые, она была...

— Это латынь.

— О, супер! Люблю иностранные языки, — сказала она, украдкой стащив маленький тостик с белугой. — Но что это значит?

— Это значит «суета». Но не как тщеславие, заносчивость... а как пустота... вакуум... великое ничто... а еще это стиль изобразительного искусства, популярный в семнадцатом веке. Художники изображали самые обыкновенные объекты... домашнюю утварь... фрукты... и где-нибудь в середине картины... череп. Могильный червь. Смерть. Понимаешь? Никчемность нашего бытия. Суета сует. Vanitas.

— А, понятно. Повод для депрессивных мыслей.

— О! Извините, что перебиваю. Повод для депрессивных мыслей, говорите? А как вам вот эта картина?

Она лежала, наполовину вывалившись из окна, свет неоновой вывески бара играл на ее бледной коже, осколки стекла торчали из ее плоти, как сад хрустальных кристаллов; она была...

— А правда, что Тимми Валентайн приедет на открытие вашей галереи, Пи-Джей?

— Когда он должен приехать, Пи-Джей?

— Что он думает по поводу отзывов на его новый альбом, Пи-Джей? Он не разочарован? В смысле, альбом стал платиновым и все такое, но... по сравнению с продажами «Вампирского Узла» и саундтрека к «Валентайну»... но опять же, это уже старье. Я в том смысле... кто этот новый парень? Вы же знали Тимми Валентайна, да? Ну, до того, как он исчез, я имею в виду. Кстати, а каково ваше личное мнение насчет этих картин? Вы согласны, что тут есть какая-то загадка?

— Ой, да ладно, — сказала блондинка с проколотой губой и в зеркальных очках. — Это действительно Тимми Валентайн. Он прошел курс какого-то там гормонального лечения и теперь снова выглядит как ребенок. Я знаю, это было в «Weekly World News».

— Или, может, в «Enquirer»? — ехидно спросил кто-то.

— Нет, нет, в «Enquirep» писали, что он не стареет, потому что его похитили инопланетяне с НЛО, и он как будто замерз во времени. Типа его там держали в холодильнике вместе с Элвисом и братьями Кеннеди. Но это все чушь собачья, да, Пи-Джей? В смысле, вы его знаете и все такое и наверняка знаете о гормональном лечении?

— Погодите! Кажется, это его лимузин... они там снаружи как будто с ума посходили.

— Vanitas. Мне нравится. Монумент пустоте современного художественного выражения. Как эти обезжиренные десерты, не содержащие сахара... ну, знаете, с Simplesse и Nutraswee[1]... или диетическая содовая — ничего, кроме воды и канцерогенов. Милый штрих. Диетический десерт посреди этой культурной пустыни.

— Ты это напишешь в своей статье для «Times»?

— А давай ты пока помолчишь, скушаешь свой бутербродик...

— Нет, а все-таки, Пи-Джей. Вам не кажется, что тема выставки несколько жутковата? В смысле, для открытия новой галереи? Может быть, стоило остановиться на чем-то более... жизнеутверждающем? Или хотя бы представить более известного художника, а то этого Лорана МакКендлза мало кто знает.

— Но ему благоволит жена Пи-Джея. И ты же знаешь, что это деньги его жены. Так что, может быть, сменим тему?

— А где сейчас его жена?

— В Таиланде. Девушка вся из себя упакованная. Внучка принца, я же тебе говорил.

— А чего мы шепчемся?

— Еще шампанского?

— Нет, но специально выискивать трупы убитых женщин? Мурашки по коже.

— О, супер!

— А теперь-то — это лимузин Тимми?

— Bay! Принц неоготики собственной персоной.

— Я бы сказал, тень увядшего принца.

— Ничего себе лимузин. Наверное, с квартал длиной.

— Кто-нибудь, разгоните этих фанатов! Освободите для парня проход.

— Это не Тимми Валентайн. Это кто-то другой. Это вообще женщина. Вроде как Сигурни Уивер.

— А когда придет Тимми?

— Он опоздает. Вернее, задержится. В смысле, он тут почетный гость, галерею назвали в честь его последнего альбома и все такое.

— Посмотрите на эту картину!

Она лежала распластанной на куче мусора; у нее не было глаз. Из приоткрытого рта выбрался таракан. Метнулся прочь от кровавого мазка на ее щеке; она была...

— Не могли бы вы рассказать нам чуть больше об этом художнике, Пи-Джей? Кто он такой, этот Лоран МакКендлз, и почему он такой мрачный? Откуда эта нездоровая тяга живописать смерть?

— Ну... на самом деле его «открыла» моя жена. Он родился в Пасадене, но в конце шестидесятых сбежал в Таиланд от призыва в армию. Скрывался в замке в горах на севере страны, рисовал, учился медитировать у одного монаха... отправлял свои картины в Бангкок, где их выставляли в Бхирасри... никто и не видел его до тех пор, пока моя жена не разыскала его, не вытащила из берлоги, не убедила вернуться к цивилизации... и после этого он как будто с цепи сорвался. Стал рисовать мертвых женщин. А потом появляется этот потрошитель, ну, вы, наверное, в курсе: серийный убийца, охотившийся на молоденьких проституток из квартала публичных домов Бангкока, который поставил на уши всю полицию и который пугает туристов; и МакКендлз становится одержим этой идеей и начинает серию картин про убитых женщин...

— А может быть, он и есть убийца.

— Да. Может быть. Но у него всегда было алиби.

— А почему он тогда не приехал в Лос-Анджелес на открытие своей выставки?

— Наверное, вернулся обратно в джунгли.

— Погодите! Там еще один лимузин...

— Думаю, что теперь это он.

— И все же, Пи-Джей, что вы скажете по поводу Тимми? Он настоящий или это его имитатор?

— Без комментариев.

— Эй, посмотрите на эту картину!

— Почему они все такие бледные? Ведь большинство из них азиатки?

— Это именно то, что привлекало в них МакКендлза в первую очередь... эта странная полупрозрачность их кожи... безжизненная белизна... посмотрите, как он это воспроизводит...

— Ладно, давайте потом побеседуем! Я хочу посмотреть на Тимми Валентайна! Он уже выходит из своего лимузина. Улыбается камерам. Входит в галерею. А я думала, он выше ростом. Одет во все черное. Разговаривает с ведущей из «Entertainment Tonight», как ее там, я забыла...

— И что самое любопытное, ну, что касается этого серийного убийцы... нет, вы послушайте, вам понравится! Так вот самое любопытное состоит в том, что когда трупы исследовали, то обнаружилось, что все они были...

— Мы с вами находимся на открытии галереи «Vanitas» в Студио-Сити, штат Калифорния, неподалеку от студии «Юниверсал». Сегодня здесь собрались все звезды, чтобы своими глазами увидеть грандиозные и кровожадные полотна неоготического художника Лорана МакКендлза... картины, на которых изображены с ужасающей фотографической реалистичностью жертвы современного Джека-потрошителя, что охотится по секс-клубам загадочного Востока. Картины МакКендлза впервые выставляются в Штатах. Здание галереи уже с раннего вечера пикетируют демонстранты из организации «Молодежь за Высоконравственную Америку», однако это не останавливает известных людей, стекающихся на выставку — это лучшее место, куда стоит пойти в Лос-Анджелесе сегодня вечером! — и обозреватели модных журналов должны отметить, что балом сегодня правит черный цвет; черное на черном, черное с черным, черное, черное, черное. А вот и Тимми Валентайн, наша ярчайшая рок-звезда. Давайте спросим его, что он думает... по поводу резких высказываний музыкальных критиков, которые громят его грандиозный альбом «Вампирский Узел», в первую очередь за то, что он породил неоготическое движение...

— Привет.

— Что вы скажете, Тимми, начет сегодняшнего мероприятия? Хозяин галереи Пи-Джей Галлахер ваш друг, если не ошибаюсь?

— Ну, что сказать? Мы возвращаемся. И да, я приехал не просто как зритель.

— Тимми, вы исчезли почти на десять лет, а потом вдруг как будто воскресли из мертвых, как раз к выходу на экраны блокбастера о вашей жизни... но вы и сейчас выглядите так молодо! Как вам это удается? Вас и вправду украли пришельцы? Или все дело в волшебной силе гормонов? Или все это — грандиозная мистификация от «Stupendous Entertainment Corporation», и вы просто двойник-имитатор?

— Без комментариев.

— Вы готовы со всей ответственностью заявить, что вы не обманщик?

— Все, кто знал меня раньше, подтвердят, что я — это я.

— Но, Тимми, есть такой факт, что ваш новый альбом «Vanitas» на внутреннем рынке продается достаточно вяло... кто-то из музыковедов даже написал в своей статье, что у вас милое личико, точная копия Тимми Валентайна, но вы просто используете электронные сэмплы голоса мертвого Тимми... у вас есть что на это ответить?

— Я не «Milli Vanilli»[2]. Если позволите...

— Итак, это был сам Тимми Валентайн. Пока мы тут ждем следующую знаменитость, вы посмотрите материал о Бангкокском Мяснике, жертвы которого и стали темой мрачных готских картин Лорана Мак-Кендлза...

...это были «рабочие» девушки, самые красивые девушки из тех, что предлагает секс-индустрия Бангкока. Одну нашли на пляже Паттайи. Другую — в сточной канаве. Еще одну — на куче мусора за «Макдонаьлдсом», среди недоеденных биг-маков. Хотя эти страшные преступления до сих пор не раскрыты, их жертвы привлекли к себе внимание неоготического художника Лорана МакКендлза, которого мы посетили в его нынешнем доме, в плавучем доме, пришвартованном на реке Чао Фрайя, прямо напротив легендарного Храма Рассвета, недалеко от отеля «The Oriental», воспетого Сомерсетом Моэмом.

— Что привлекает вас в этих убитых женщинах? Почему вы решили создать эту серию картин?

— А, вы об этих мифических «желтых женщинах, жертвах таинственного убийцы»... известная история. В смысле, все это выдумки. Вы, надо думать, Дэшила Хэммета не читали? Ну да, это было давно и неправда. И, знаете, на самом деле они были не то чтобы желтые. Их кожа была очень бледной, почти прозрачной, так что под ней различались ткани, тонкий узор плоти... Эта была особенная белизна, из-за modus operandi[3] убийцы. Все эти женщины были...

...полностью обескровлены.

Слушайте. Слушайте.

Она исходит из самого воздуха, растекается по коридорам, сквозь пустые пространства; она проникает через вентиляционные отверстия, через плотно закрытые тонированные стекла проезжающих мимо лимузинов, сочится сквозь самый воздух, густой, загазованный. Звенит в наушниках у ребят, вышедших на утреннюю пробежку. Гремит в стереосистемах за размалеванными граффити стенами. Она повсюду, она везде, но в то же время — это не что иное, как просто воздух, возбуждающий, вгоняющий в лихорадочный резонанс. Сама по себе это всего лишь пустота. Да, слушайте. Слушайте.

Она меняет настроения. Она низвергает в нищету. Она сводит с ума. Она дает жизнь, и она же ее отнимает. Она крадет человечьи души. И тем не менее сама по себе это всего лишь пустота. Она сама не имеет души. Она еще менее осязаема, чем та пыль, в которую Бог когда-то вдохнул душу.

Но вы слушайте. Слушайте.

Разве можно ее не услышать?

Вот о чем она говорит:

Есть свет еще более яркий, чем сама любовь, есть тьма еще более темная, чем сама смерть.

— Выключите музыку, — сказал Пи-Джей, и стало тихо.

В Лос-Анджелесе ночная гламурная жизнь начинается рано. Все работяги, которые день-деньской вкалывают на заводах, обычно встают ни свет ни заря. Потому что им нужно ловить момент — пока светит солнце. Они встают в пять, к шести они уже умыты, побриты и напомажены и готовы ждать целый день до заката, что что-нибудь все-таки произойдет.

Ближе к утру, к несказанному облегчению Пи-Джея, все знаменитости уже разъехались. Все, кроме Тимми Валентайна, который, несмотря на свое недавнее обращение в простые смертные, все-таки иногда забывался и вел себя так, словно будет жить вечно. Это, наверное, тяжело, думал Пи-Джей, две тысячи лет провести без души и вдруг обрести ее вновь. Тимми не очень много говорил в этот вечер; среди сотен разодетых гостей, набившихся в галерею, кажется, только он один по-настоящему интересовался картинами. Все остальные пришли на людей посмотреть и себя показать: они извергали заранее подготовленные комментарии, налегали на халявную икру, слушали пространные тирады критиков и морщились, когда кто-нибудь из воинствующих моралистов, к вящей радости телевизионщиков, пытался прорваться в галерею с воплями: «Порнография, порнография». Хотя, с другой стороны, вся эта богема прекрасно осознавала, что именно она — а отнюдь не картины какого-то там психотического экс-хиппи — и была центром внимания; в противном случае тут попросту не было бы ни одной телекамеры.

Но только не Тимми. Он стоял перед каждой из этих картин по полчаса, если не больше; стоял почти неподвижно, будто ему даже не нужно было дышать... как в «старые добрые» времена, когда он был бессмертным. И да, в нем по-прежнему было что-то странное, зловещее. В этом океане пустой болтовни, наполнявшей собой галерею, он был единственным, кто молчал. В сосредоточенном спокойствии он пристально всматривался в извращенную красоту картин МакКендлза. Внешность Тимми несколько изменилась, теперь он был больше похож на современного стильного парня, но под коротко остриженными волосами, черной одеждой не по размеру, черной бейсболкой, надетой козырьком назад, и проклепанными «Мартинсами» скрывалось все то же двухтысячелетнее тело ребенка, не достигшего половой зрелости, те же черты, в которых пронзительная сексуальность сочеталась с бесполостью, как у того бюста молодого римлянина в музее Гетто, и у портрета скопца из кодекса китайской династии Сунг, и в лице ангела с картины Караваджо. Эти глаза невозможно забыть. Год назад, когда сборы от «Валентайна» превзошли сборы от «Инопланетянина» и «Бэтмена» вместе взятых, эти глаза украшали собой обложку журнала «Time»; просто глаза, пристально глядящие с черного фона. «Мальчик с глазами на миллиард долларов», — написал тогда репортер «Time».

Пи-Джей смотрел на ребенка, изучающего картины. Уже светало. Мутный сумеречный свет проникал в галерею через стеклянные двери и окна. Где-то шумел пылесос. Толпа снаружи уже рассосалась, и только какой-то бомж одиноко сидел, прислонившись к почтовому ящику на углу.

— Поставить музыку? — спросил Пи-Джей.

Тимми как будто его и не слышал. Пи-Джей подошел к стереосистеме, искусно спрятанной в имитации коринфской колонны, нажал пару кнопок; голос Тимми заполнил пространство. Песня про убитую женщину. Дерганый, угловатый ритм, музыка в стиле индастриал. Красота этих грубых звуков состояла в изысканно сложной гармонии синтезатора, которую можно было бы назвать нью-эйджем, если бы она не была столь причудливой и тревожной. Голос Тимми пронизывал эти совершенно несовместимые переплетения звуков, каким-то непостижимым образом объединяя их в одно целое. Его голос взмывал в неоглядную высь, вздыхал и играл, как это было раньше, но теперь в нем появилось и что-то еще... что-то новое, что-то, что отличало его от предыдущих записей Тимми Валентайна.

— Ты тоже заметил, да? — тихо спросил Тимми. — Но не можешь понять, в чем дело.

— Ну, я вообще-то догадываюсь.

— Что там они говорят? Что голос — мой, да, но только фрагменты, а все вместе — уже не мое. Типа ловкие дяденьки в студии нарезали сэмплов из моих старых записей, а потом собрали их вместе и намикшировали новых песен. Но я-то знаю, что это мое, что я сам это спел. Я записал их там, в студии. Мой продюсер это подтвердит, да он уже подтвердил, но они все равно говорят, что я — это не я.

— Да, — сказал Пи-Джей, — но ты тоже должен понять, что обычному человеку трудно поверить, что ты — это ты. В смысле, ты пропадаешь на десять лет, а потом вдруг появляешься из ниоткуда, совершенно не изменившись... и не забывай о том грандиозном конкурсе двойников Тимми Валентайна, когда они подбирали актера, который сыграл бы тебя в фильме. Человеческая память коротка, и большинство до сих пор считают, что парня, который выиграл этот конкурс, зовут Эйнджел Тодд, а не Тимми Валентайн.

— Да, я знаю.

Тимми стоял перед портретом седьмой девушки. Она была самой молодой жертвой — возможно, ей было всего лишь четырнадцать или пятнадцать. Она лежала на куче мусора за «Макдональдсом». И лишь этот мусор, прорисованный с таким выразительным фотореализмом, отметал всякую вероятность того, что это какой-то американский город: среди оберток от конфет, стаканов из-под «кока-колы» и упаковок от картошки фри гнили гирлянды цветов жасмина, пепел от ароматических палочек, банановые листья и газеты с заголовками на иностранном языке. Девушка, конечно, была красива — и полностью обескровлена.

— Ты не понимаешь, в чем дело, Пи-Джей, — сказал Тимми. — Сказать тебе?

— Ну скажи.

— Теперь они слышат мое дыхание.

— Дыхание?

— Когда я был бессмертным, — сказал Тимми, — мне не нужно было дышать, чтобы петь. Ты же помнишь.

Да, Пи-Джей помнил. Он тогда был еще мальчишкой. Наполовину индеец-шошон; еще не совсем, но почти малолетний преступник; оборванец из провинциального городка в штате Айдахо со странным названием Узел. Город давно сгорел, и Пи-Джей оставил все это в прошлом. Он вообще старался не вспоминать о прошлом. После того пожара, уничтожившего целый город, Пи-Джей вернулся в резервацию, чтобы еще раз попробовать изучить культуру своей матери; он сделал все, что считал своим долгом; нашел великую темноту, такую огромную, что казалось, она готова накрыть собой целый мир. Ему до сих пор еще снились кошмары, но в последнее время — все реже и реже. Время лечит любые раны.

— Да, я помню твои тогдашние песни, — сказал Пи-Джей.

— Нечеловеческие, да? Фразы, как будто выхваченные из воздуха. Звучит глупо, правда? Но я не знаю, как это еще описать. И вот теперь я человек, и у меня есть о чем петь... Все эти прекрасные вещи... Теперь я могу по-настоящему чувствовать боль, сердцебиение, радость... но я теряю свой голос. И они это знают. Я почувствовал это сегодня вечером. Когда-то давно я мог чувствовать запах феромонов людских эмоций. Теперь мне приходится очень внимательно слушать и наблюдать, чтобы понять, что люди думают на самом деле. Но сегодня я снова почувствовал мысли и настроения других людей. Хотя бы уже по тому, как на меня сегодня смотрели. Я уже не такой, каким был раньше. Тринадцать лет назад.

— Ты хочешь сказать, две тысячи тринадцать лет. Плюс-минус век.

Тимми улыбнулся.

— Когда-то я был настоящим. Мне тогда было двенадцать. А потом — говорят, это случилось в 79 году нашей эры — я перестал быть настоящим. Пока Эйнджел Тодд не отдал душу в обмен на мое бессмертие. Так я стал тринадцатилетним, всего лишь тринадцатилетним. Мне тринадцать, а вся жизнь уже позади. Я ненавижу себя.

— Пиноккио, год спустя. И каково это — быть простым мальчиком?

— О, это очень концептуально. Такая большая комедия положений.

— Да брось ты. Тебе еще рано выходить в тираж. Ты все еще на слуху. Ты — звезда первой величины.

— Да, но... нет, серьезно... Я подслушал сегодня один разговор больших боссов со студии. Они не знали, что я был рядом. Я уже не могу превращаться в кошку, но если надо притаиться, у меня до сих пор получается очень даже неплохо.

— И о чем они говорили?

— Что надо сливать меня уже сейчас, пока я на подъеме.

— Никто не будет тебя сливать! Они вгрохали столько бабок в твою раскрутку!

— Знаю, но «Vanitas» не продается. То есть продается, но не так, как они рассчитывали.

Тимми перешел к следующей картине. Девушка на пляже. Темные водоросли облепили ее лоно, приникли к губам; в одной руке она держала морского ежа. Ее можно было бы принять за спящую, если бы не глубокая рана поперек живота, из которой вывалились кишки, практически незаметные среди разбросанных вокруг кораллов и морских раковин.

— Господи, — едва слышно произнес Тимми, — она мне кого-то напоминает.

— Лайзу Дзоттоли, — сказал Пи-Джей. — Ты убил ее в бассейне, у себя в особняке, в Энчино. Потом она тоже стала вампиром и все время носила водоросли вместо одежды.

— Не помню.

— Девочка из твоих фанов. Она сбежала из дома, потому что родители плохо с ней обращались. Она проникла к тебе в особняк, а ты превратился в акулу и растерзал ее на куски.

— Ну, раз ты так говоришь...

Тимми часто говорил, что не помнит событий, которые произошли за те века, пока он был вампиром. И скорее всего так и было. Мозг простого человеческого ребенка не может удерживать столько деталей из прошлого, сотни и сотни ужасных убийств — он бы просто не выдержал стольких травм. Обо всем этом действительно лучше забыть; но Пи-Джея тревожило то, что ему слишком часто приходилось быть памятью Тимми. Ему тоже хотелось забыть о прошлом, но в отличие от Тимми у него не было благословенного дара беспамятства.

— Лайза была похожа на эту девушку на картине? — спросил Тимми.

— Нет, совсем не похожа.

Но у них было кое-что общее. Обе были полностью обескровлены.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Тимми Валентайн.

— Нет! — воскликнул Пи-Джей. — Вампиров больше нет.

Но Тимми только улыбнулся печальной, едва заметной улыбкой и продолжал пристально всматриваться в картину, как будто стараясь вспомнить. Вспомнить что-то, что напрочь забылось.

А Пи-Джей помнил.

Ему тогда было тринадцать. Пожар стремительно распространялся по главной улице города. Пламя гнало вампиров вниз, по заснеженному склону холма. Старики, уговорившие мальчика-вампира переехать в это богом забытое место, погибли в огне. И все закончилось.

Другой пожар. Десять лет спустя. Они снова построили Узел — декорации для съемок фильма. Они поставили все эти сцены из его детства. Только цвета сделали более яркими. Вместо снега насыпали выбеленных кукурузных хлопьев, а особняк Тимми Валентайна, возвышавшийся на холме, был всего лишь фасадом из пластика. Но за этой целлулоидной иллюзией шла другая война... с ведьмой и сумасшедшим проповедником... Война за душу мира. Которая тоже закончилась.

И больше не было никакой магии. Тимми Валентайн превратился в обычного мальчика. Тьму изгнали из мира.

Все закончилось, твердил себе Пи-Джей. Теперь все закончилось. Я неплохо устроился, у меня прекрасная жена из королевской семьи, а это чудовище, ставшее причиной всех моих бед, теперь человек и мой друг.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Тимми Валентайн еще раз.

— Нет, — солгал Пи-Джей.

Тимми приблизился к холсту. Рядом с этим огромным изображением мертвой женщины он казался еще меньше ростом.

— Смотри, как будто следы от укусов. — Тимми показал на ее шею, на две точки, похожие на следы от булавочных уколов, едва заметные в тени от пучка водорослей.

— Скорее всего это родинки. Или просто какие-то пятнышки.

— Может быть.

В то время Пи-Джей обладал даром видения. Он был ма'айпотсом — посвященным мужчиной, который и женщина одновременно; он мог почувствовать и увидеть присутствие незримых духов. Но после того, второго, большого пожара в Узле, штат Айдахо, у него не было ни одного видения, он больше уже никогда не входил в другой мир за пределами нашего мира, он жил обычной жизнью — и жил очень даже неплохо. Такой жизни можно было бы только позавидовать. Но сейчас Пи-Джея вновь охватил прежний благоговейный трепет. Он уже год не испытывал ничего подобного. Живот наполнился неприятной тяжестью.

— Ты чувствуешь! — сказал Тимми Валентайн.

— Нет. Я чувствую... что уже ничего не чувствую. Лишь пустоту.

— Vanitas.

— Да. — Пи-Джей нервно усмехнулся.

— Я тоже утратил способности к сверхъестественному восприятию, — сказал Тимми. — Так же, как и ты.

— Да. Но в этот раз я почему-то боюсь. Может, пойдем? Я хочу позвонить Хит в Бангкок, убедиться, что у нее все в порядке.

— Ага. Давай возьмем мой лимузин и поедем в «The Hollywood Minute».

Мобильный, лежавший в сумке, зазвонил в самый неподходящий момент, когда церемонияkae bоп была уже в самом разгаре. Это был очень важный обряд, и Премхитра надеялась, что телефон вскоре замолчит; скорее всего это звонила мама — проверяла ее, будто она все еще девочка-школьница в синей форме и с косичками. Она собиралась провести эту церемонию уже несколько месяцев; когда идешь в храм Эраван, подготовиться следует очень тщательно.

Вокруг шумела уличная толпа. Повсюду были туристы... здесь, на самом оживленном перекрестке Бангкока, где находился и самый почитаемый в городе храм. Солнце палило нещадно. Пахло потом, жасмином и ладаном. Надушенные танцовщицы все еще исполняли свой танец, двигаясь вокруг храма; их тонкие руки совершали изысканные движения загадочного тайского ритуала. Надо было ехать ночью, подумала леди Хит. Интересно, водитель сумел найти место, где припарковаться? Может, в подземном гараже отеля «Regent»? Так, о чем она думает... ей надо сосредоточиться. Она сжала в руке семь зажженных ароматических палочек, повернулась к Брахме и попыталась настроиться на нужный лад. Несмотря на всю эту суету, толчею, рев мотоциклов, здесь был маленький островок спокойствия — надо только суметь отрешиться от всего, что вокруг.

Вот бы еще телефон замолчал...

В конце концов она все же решила ответить.

— Мама, — сказала леди Хит в трубку, — я сейчас занята.

Но это был Пи-Джей, звонивший из Лос-Анджелеса.

— Дорогой, — сказала она, — прямо сейчас я пытаюсь отблагодарить богов за то, что мне удалось запудрить мозги своим родственникам и они разрешили нам пожениться и при этом не лишили меня наследства... ну, ты в курсе. Если Брахма исполняет твое желание, нужно обязательно выполнить и свою часть сделки, иначе случится что-нибудь плохое.

— И что же ты пообещала Брахме?

— Семь слоников и семь групп танцующих девушек. Только как-то оно затянулось. Тут одних этих танцовщиц на целую милю. А вы, ребята, чем там занимаетесь? Ой, сегодня же открытие выставки? Я совершенно забыла... Такое впечатление, что здесь, в Бангкоке, время просто остановилось. Или, наоборот, летит в два раза быстрее.

— Мы уже дома. Вот прямо сейчас нас показывают по телевизору, в утренних новостях.

— Ты с Тимми?

— Да. Слушай, Хит... нас тут беспокоит один вопрос...

Она вышла из машины, как только группа танцовщиц прошла мимо. Тушь и румяна текли у них по щекам вместе с потом, темные капли падали прямо на сверкающие костюмы, высокие прически в виде пагод тоже были все мокрые, но девушки радостно улыбались и продолжали стучать в свои барабаны и маримбы.

— Так что вас там беспокоит?

Теперь это был голос Тимми:

— Эти картины Лорана МакКендлза...

Потом в телефоне что-то долго трещало, а потом голос Пи-Джея произнес:

— ...полностью обескровлены.

— Да, я понимаю, — это снова был Тимми, — это похоже на второсортный ужастик, но... но...

— Да бросьте вы. Лоран — всего лишь один из многих эксцентричных американских беженцев... тут, в Бангкоке, таких немерено. Да, он мрачный, да, он одержимый, но он не вампир. Мы обедали с ним вчера. При свете дня. И ели серебряными приборами. Настоящими. 925-й пробы. Из бабушкиного наследства. И я видела его отражение в зеркальце, когда открыла пудреницу.