Она лежала в сточной канаве, ее длинные волосы полоскались в потоках помоев, она была...

— А что это значит, Vanitas? — спросила блондинка с проколотой губой и в темных зеркальных очках. — Кажется, это что-то связанное с неоготическим движением?

Она лежала на пляже, легкое летнее платье брошено на песок, ее соски — синие, твердые, она была...

— Это латынь.

— О, супер! Люблю иностранные языки, — сказала она, украдкой стащив маленький тостик с белугой. — Но что это значит?

— Это значит «суета». Но не как тщеславие, заносчивость... а как пустота... вакуум... великое ничто... а еще это стиль изобразительного искусства, популярный в семнадцатом веке. Художники изображали самые обыкновенные объекты... домашнюю утварь... фрукты... и где-нибудь в середине картины... череп. Могильный червь. Смерть. Понимаешь? Никчемность нашего бытия. Суета сует. Vanitas.

— А, понятно. Повод для депрессивных мыслей.

— О! Извините, что перебиваю. Повод для депрессивных мыслей, говорите? А как вам вот эта картина?

Она лежала, наполовину вывалившись из окна, свет неоновой вывески бара играл на ее бледной коже, осколки стекла торчали из ее плоти, как сад хрустальных кристаллов; она была...

— А правда, что Тимми Валентайн приедет на открытие вашей галереи, Пи-Джей?

— Когда он должен приехать, Пи-Джей?

— Что он думает по поводу отзывов на его новый альбом, Пи-Джей? Он не разочарован? В смысле, альбом стал платиновым и все такое, но... по сравнению с продажами «Вампирского Узла» и саундтрека к «Валентайну»... но опять же, это уже старье. Я в том смысле... кто этот новый парень? Вы же знали Тимми Валентайна, да? Ну, до того, как он исчез, я имею в виду. Кстати, а каково ваше личное мнение насчет этих картин? Вы согласны, что тут есть какая-то загадка?

— Ой, да ладно, — сказала блондинка с проколотой губой и в зеркальных очках. — Это действительно Тимми Валентайн. Он прошел курс какого-то там гормонального лечения и теперь снова выглядит как ребенок. Я знаю, это было в «Weekly World News».

— Или, может, в «Enquirer»? — ехидно спросил кто-то.

— Нет, нет, в «Enquirep» писали, что он не стареет, потому что его похитили инопланетяне с НЛО, и он как будто замерз во времени. Типа его там держали в холодильнике вместе с Элвисом и братьями Кеннеди. Но это все чушь собачья, да, Пи-Джей? В смысле, вы его знаете и все такое и наверняка знаете о гормональном лечении?

— Погодите! Кажется, это его лимузин... они там снаружи как будто с ума посходили.

— Vanitas. Мне нравится. Монумент пустоте современного художественного выражения. Как эти обезжиренные десерты, не содержащие сахара... ну, знаете, с Simplesse и Nutraswee[1]... или диетическая содовая — ничего, кроме воды и канцерогенов. Милый штрих. Диетический десерт посреди этой культурной пустыни.

— Ты это напишешь в своей статье для «Times»?

— А давай ты пока помолчишь, скушаешь свой бутербродик...

— Нет, а все-таки, Пи-Джей. Вам не кажется, что тема выставки несколько жутковата? В смысле, для открытия новой галереи? Может быть, стоило остановиться на чем-то более... жизнеутверждающем? Или хотя бы представить более известного художника, а то этого Лорана МакКендлза мало кто знает.

— Но ему благоволит жена Пи-Джея. И ты же знаешь, что это деньги его жены. Так что, может быть, сменим тему?

— А где сейчас его жена?

— В Таиланде. Девушка вся из себя упакованная. Внучка принца, я же тебе говорил.

— А чего мы шепчемся?

— Еще шампанского?

— Нет, но специально выискивать трупы убитых женщин? Мурашки по коже.

— О, супер!

— А теперь-то — это лимузин Тимми?

— Bay! Принц неоготики собственной персоной.

— Я бы сказал, тень увядшего принца.

— Ничего себе лимузин. Наверное, с квартал длиной.

— Кто-нибудь, разгоните этих фанатов! Освободите для парня проход.

— Это не Тимми Валентайн. Это кто-то другой. Это вообще женщина. Вроде как Сигурни Уивер.

— А когда придет Тимми?

— Он опоздает. Вернее, задержится. В смысле, он тут почетный гость, галерею назвали в честь его последнего альбома и все такое.

— Посмотрите на эту картину!

Она лежала распластанной на куче мусора; у нее не было глаз. Из приоткрытого рта выбрался таракан. Метнулся прочь от кровавого мазка на ее щеке; она была...

— Не могли бы вы рассказать нам чуть больше об этом художнике, Пи-Джей? Кто он такой, этот Лоран МакКендлз, и почему он такой мрачный? Откуда эта нездоровая тяга живописать смерть?

— Ну... на самом деле его «открыла» моя жена. Он родился в Пасадене, но в конце шестидесятых сбежал в Таиланд от призыва в армию. Скрывался в замке в горах на севере страны, рисовал, учился медитировать у одного монаха... отправлял свои картины в Бангкок, где их выставляли в Бхирасри... никто и не видел его до тех пор, пока моя жена не разыскала его, не вытащила из берлоги, не убедила вернуться к цивилизации... и после этого он как будто с цепи сорвался. Стал рисовать мертвых женщин. А потом появляется этот потрошитель, ну, вы, наверное, в курсе: серийный убийца, охотившийся на молоденьких проституток из квартала публичных домов Бангкока, который поставил на уши всю полицию и который пугает туристов; и МакКендлз становится одержим этой идеей и начинает серию картин про убитых женщин...

— А может быть, он и есть убийца.

— Да. Может быть. Но у него всегда было алиби.

— А почему он тогда не приехал в Лос-Анджелес на открытие своей выставки?

— Наверное, вернулся обратно в джунгли.

— Погодите! Там еще один лимузин...

— Думаю, что теперь это он.

— И все же, Пи-Джей, что вы скажете по поводу Тимми? Он настоящий или это его имитатор?

— Без комментариев.

— Эй, посмотрите на эту картину!

— Почему они все такие бледные? Ведь большинство из них азиатки?

— Это именно то, что привлекало в них МакКендлза в первую очередь... эта странная полупрозрачность их кожи... безжизненная белизна... посмотрите, как он это воспроизводит...

— Ладно, давайте потом побеседуем! Я хочу посмотреть на Тимми Валентайна! Он уже выходит из своего лимузина. Улыбается камерам. Входит в галерею. А я думала, он выше ростом. Одет во все черное. Разговаривает с ведущей из «Entertainment Tonight», как ее там, я забыла...

— И что самое любопытное, ну, что касается этого серийного убийцы... нет, вы послушайте, вам понравится! Так вот самое любопытное состоит в том, что когда трупы исследовали, то обнаружилось, что все они были...

— Мы с вами находимся на открытии галереи «Vanitas» в Студио-Сити, штат Калифорния, неподалеку от студии «Юниверсал». Сегодня здесь собрались все звезды, чтобы своими глазами увидеть грандиозные и кровожадные полотна неоготического художника Лорана МакКендлза... картины, на которых изображены с ужасающей фотографической реалистичностью жертвы современного Джека-потрошителя, что охотится по секс-клубам загадочного Востока. Картины МакКендлза впервые выставляются в Штатах. Здание галереи уже с раннего вечера пикетируют демонстранты из организации «Молодежь за Высоконравственную Америку», однако это не останавливает известных людей, стекающихся на выставку — это лучшее место, куда стоит пойти в Лос-Анджелесе сегодня вечером! — и обозреватели модных журналов должны отметить, что балом сегодня правит черный цвет; черное на черном, черное с черным, черное, черное, черное. А вот и Тимми Валентайн, наша ярчайшая рок-звезда. Давайте спросим его, что он думает... по поводу резких высказываний музыкальных критиков, которые громят его грандиозный альбом «Вампирский Узел», в первую очередь за то, что он породил неоготическое движение...

— Привет.

— Что вы скажете, Тимми, начет сегодняшнего мероприятия? Хозяин галереи Пи-Джей Галлахер ваш друг, если не ошибаюсь?

— Ну, что сказать? Мы возвращаемся. И да, я приехал не просто как зритель.

— Тимми, вы исчезли почти на десять лет, а потом вдруг как будто воскресли из мертвых, как раз к выходу на экраны блокбастера о вашей жизни... но вы и сейчас выглядите так молодо! Как вам это удается? Вас и вправду украли пришельцы? Или все дело в волшебной силе гормонов? Или все это — грандиозная мистификация от «Stupendous Entertainment Corporation», и вы просто двойник-имитатор?

— Без комментариев.

— Вы готовы со всей ответственностью заявить, что вы не обманщик?

— Все, кто знал меня раньше, подтвердят, что я — это я.

— Но, Тимми, есть такой факт, что ваш новый альбом «Vanitas» на внутреннем рынке продается достаточно вяло... кто-то из музыковедов даже написал в своей статье, что у вас милое личико, точная копия Тимми Валентайна, но вы просто используете электронные сэмплы голоса мертвого Тимми... у вас есть что на это ответить?

— Я не «Milli Vanilli»[2]. Если позволите...

— Итак, это был сам Тимми Валентайн. Пока мы тут ждем следующую знаменитость, вы посмотрите материал о Бангкокском Мяснике, жертвы которого и стали темой мрачных готских картин Лорана Мак-Кендлза...

...это были «рабочие» девушки, самые красивые девушки из тех, что предлагает секс-индустрия Бангкока. Одну нашли на пляже Паттайи. Другую — в сточной канаве. Еще одну — на куче мусора за «Макдонаьлдсом», среди недоеденных биг-маков. Хотя эти страшные преступления до сих пор не раскрыты, их жертвы привлекли к себе внимание неоготического художника Лорана МакКендлза, которого мы посетили в его нынешнем доме, в плавучем доме, пришвартованном на реке Чао Фрайя, прямо напротив легендарного Храма Рассвета, недалеко от отеля «The Oriental», воспетого Сомерсетом Моэмом.

— Что привлекает вас в этих убитых женщинах? Почему вы решили создать эту серию картин?

— А, вы об этих мифических «желтых женщинах, жертвах таинственного убийцы»... известная история. В смысле, все это выдумки. Вы, надо думать, Дэшила Хэммета не читали? Ну да, это было давно и неправда. И, знаете, на самом деле они были не то чтобы желтые. Их кожа была очень бледной, почти прозрачной, так что под ней различались ткани, тонкий узор плоти... Эта была особенная белизна, из-за modus operandi[3] убийцы. Все эти женщины были...

...полностью обескровлены.

Слушайте. Слушайте.

Она исходит из самого воздуха, растекается по коридорам, сквозь пустые пространства; она проникает через вентиляционные отверстия, через плотно закрытые тонированные стекла проезжающих мимо лимузинов, сочится сквозь самый воздух, густой, загазованный. Звенит в наушниках у ребят, вышедших на утреннюю пробежку. Гремит в стереосистемах за размалеванными граффити стенами. Она повсюду, она везде, но в то же время — это не что иное, как просто воздух, возбуждающий, вгоняющий в лихорадочный резонанс. Сама по себе это всего лишь пустота. Да, слушайте. Слушайте.

Она меняет настроения. Она низвергает в нищету. Она сводит с ума. Она дает жизнь, и она же ее отнимает. Она крадет человечьи души. И тем не менее сама по себе это всего лишь пустота. Она сама не имеет души. Она еще менее осязаема, чем та пыль, в которую Бог когда-то вдохнул душу.

Но вы слушайте. Слушайте.

Разве можно ее не услышать?

Вот о чем она говорит:

Есть свет еще более яркий, чем сама любовь, есть тьма еще более темная, чем сама смерть.

— Выключите музыку, — сказал Пи-Джей, и стало тихо.

В Лос-Анджелесе ночная гламурная жизнь начинается рано. Все работяги, которые день-деньской вкалывают на заводах, обычно встают ни свет ни заря. Потому что им нужно ловить момент — пока светит солнце. Они встают в пять, к шести они уже умыты, побриты и напомажены и готовы ждать целый день до заката, что что-нибудь все-таки произойдет.

Ближе к утру, к несказанному облегчению Пи-Джея, все знаменитости уже разъехались. Все, кроме Тимми Валентайна, который, несмотря на свое недавнее обращение в простые смертные, все-таки иногда забывался и вел себя так, словно будет жить вечно. Это, наверное, тяжело, думал Пи-Джей, две тысячи лет провести без души и вдруг обрести ее вновь. Тимми не очень много говорил в этот вечер; среди сотен разодетых гостей, набившихся в галерею, кажется, только он один по-настоящему интересовался картинами. Все остальные пришли на людей посмотреть и себя показать: они извергали заранее подготовленные комментарии, налегали на халявную икру, слушали пространные тирады критиков и морщились, когда кто-нибудь из воинствующих моралистов, к вящей радости телевизионщиков, пытался прорваться в галерею с воплями: «Порнография, порнография». Хотя, с другой стороны, вся эта богема прекрасно осознавала, что именно она — а отнюдь не картины какого-то там психотического экс-хиппи — и была центром внимания; в противном случае тут попросту не было бы ни одной телекамеры.

Но только не Тимми. Он стоял перед каждой из этих картин по полчаса, если не больше; стоял почти неподвижно, будто ему даже не нужно было дышать... как в «старые добрые» времена, когда он был бессмертным. И да, в нем по-прежнему было что-то странное, зловещее. В этом океане пустой болтовни, наполнявшей собой галерею, он был единственным, кто молчал. В сосредоточенном спокойствии он пристально всматривался в извращенную красоту картин МакКендлза. Внешность Тимми несколько изменилась, теперь он был больше похож на современного стильного парня, но под коротко остриженными волосами, черной одеждой не по размеру, черной бейсболкой, надетой козырьком назад, и проклепанными «Мартинсами» скрывалось все то же двухтысячелетнее тело ребенка, не достигшего половой зрелости, те же черты, в которых пронзительная сексуальность сочеталась с бесполостью, как у того бюста молодого римлянина в музее Гетто, и у портрета скопца из кодекса китайской династии Сунг, и в лице ангела с картины Караваджо. Эти глаза невозможно забыть. Год назад, когда сборы от «Валентайна» превзошли сборы от «Инопланетянина» и «Бэтмена» вместе взятых, эти глаза украшали собой обложку журнала «Time»; просто глаза, пристально глядящие с черного фона. «Мальчик с глазами на миллиард долларов», — написал тогда репортер «Time».

Пи-Джей смотрел на ребенка, изучающего картины. Уже светало. Мутный сумеречный свет проникал в галерею через стеклянные двери и окна. Где-то шумел пылесос. Толпа снаружи уже рассосалась, и только какой-то бомж одиноко сидел, прислонившись к почтовому ящику на углу.

— Поставить музыку? — спросил Пи-Джей.

Тимми как будто его и не слышал. Пи-Джей подошел к стереосистеме, искусно спрятанной в имитации коринфской колонны, нажал пару кнопок; голос Тимми заполнил пространство. Песня про убитую женщину. Дерганый, угловатый ритм, музыка в стиле индастриал. Красота этих грубых звуков состояла в изысканно сложной гармонии синтезатора, которую можно было бы назвать нью-эйджем, если бы она не была столь причудливой и тревожной. Голос Тимми пронизывал эти совершенно несовместимые переплетения звуков, каким-то непостижимым образом объединяя их в одно целое. Его голос взмывал в неоглядную высь, вздыхал и играл, как это было раньше, но теперь в нем появилось и что-то еще... что-то новое, что-то, что отличало его от предыдущих записей Тимми Валентайна.

— Ты тоже заметил, да? — тихо спросил Тимми. — Но не можешь понять, в чем дело.

— Ну, я вообще-то догадываюсь.

— Что там они говорят? Что голос — мой, да, но только фрагменты, а все вместе — уже не мое. Типа ловкие дяденьки в студии нарезали сэмплов из моих старых записей, а потом собрали их вместе и намикшировали новых песен. Но я-то знаю, что это мое, что я сам это спел. Я записал их там, в студии. Мой продюсер это подтвердит, да он уже подтвердил, но они все равно говорят, что я — это не я.

— Да, — сказал Пи-Джей, — но ты тоже должен понять, что обычному человеку трудно поверить, что ты — это ты. В смысле, ты пропадаешь на десять лет, а потом вдруг появляешься из ниоткуда, совершенно не изменившись... и не забывай о том грандиозном конкурсе двойников Тимми Валентайна, когда они подбирали актера, который сыграл бы тебя в фильме. Человеческая память коротка, и большинство до сих пор считают, что парня, который выиграл этот конкурс, зовут Эйнджел Тодд, а не Тимми Валентайн.

— Да, я знаю.

Тимми стоял перед портретом седьмой девушки. Она была самой молодой жертвой — возможно, ей было всего лишь четырнадцать или пятнадцать. Она лежала на куче мусора за «Макдональдсом». И лишь этот мусор, прорисованный с таким выразительным фотореализмом, отметал всякую вероятность того, что это какой-то американский город: среди оберток от конфет, стаканов из-под «кока-колы» и упаковок от картошки фри гнили гирлянды цветов жасмина, пепел от ароматических палочек, банановые листья и газеты с заголовками на иностранном языке. Девушка, конечно, была красива — и полностью обескровлена.

— Ты не понимаешь, в чем дело, Пи-Джей, — сказал Тимми. — Сказать тебе?

— Ну скажи.

— Теперь они слышат мое дыхание.

— Дыхание?

— Когда я был бессмертным, — сказал Тимми, — мне не нужно было дышать, чтобы петь. Ты же помнишь.

Да, Пи-Джей помнил. Он тогда был еще мальчишкой. Наполовину индеец-шошон; еще не совсем, но почти малолетний преступник; оборванец из провинциального городка в штате Айдахо со странным названием Узел. Город давно сгорел, и Пи-Джей оставил все это в прошлом. Он вообще старался не вспоминать о прошлом. После того пожара, уничтожившего целый город, Пи-Джей вернулся в резервацию, чтобы еще раз попробовать изучить культуру своей матери; он сделал все, что считал своим долгом; нашел великую темноту, такую огромную, что казалось, она готова накрыть собой целый мир. Ему до сих пор еще снились кошмары, но в последнее время — все реже и реже. Время лечит любые раны.

— Да, я помню твои тогдашние песни, — сказал Пи-Джей.

— Нечеловеческие, да? Фразы, как будто выхваченные из воздуха. Звучит глупо, правда? Но я не знаю, как это еще описать. И вот теперь я человек, и у меня есть о чем петь... Все эти прекрасные вещи... Теперь я могу по-настоящему чувствовать боль, сердцебиение, радость... но я теряю свой голос. И они это знают. Я почувствовал это сегодня вечером. Когда-то давно я мог чувствовать запах феромонов людских эмоций. Теперь мне приходится очень внимательно слушать и наблюдать, чтобы понять, что люди думают на самом деле. Но сегодня я снова почувствовал мысли и настроения других людей. Хотя бы уже по тому, как на меня сегодня смотрели. Я уже не такой, каким был раньше. Тринадцать лет назад.

— Ты хочешь сказать, две тысячи тринадцать лет. Плюс-минус век.

Тимми улыбнулся.

— Когда-то я был настоящим. Мне тогда было двенадцать. А потом — говорят, это случилось в 79 году нашей эры — я перестал быть настоящим. Пока Эйнджел Тодд не отдал душу в обмен на мое бессмертие. Так я стал тринадцатилетним, всего лишь тринадцатилетним. Мне тринадцать, а вся жизнь уже позади. Я ненавижу себя.

— Пиноккио, год спустя. И каково это — быть простым мальчиком?

— О, это очень концептуально. Такая большая комедия положений.

— Да брось ты. Тебе еще рано выходить в тираж. Ты все еще на слуху. Ты — звезда первой величины.

— Да, но... нет, серьезно... Я подслушал сегодня один разговор больших боссов со студии. Они не знали, что я был рядом. Я уже не могу превращаться в кошку, но если надо притаиться, у меня до сих пор получается очень даже неплохо.

— И о чем они говорили?

— Что надо сливать меня уже сейчас, пока я на подъеме.

— Никто не будет тебя сливать! Они вгрохали столько бабок в твою раскрутку!

— Знаю, но «Vanitas» не продается. То есть продается, но не так, как они рассчитывали.

Тимми перешел к следующей картине. Девушка на пляже. Темные водоросли облепили ее лоно, приникли к губам; в одной руке она держала морского ежа. Ее можно было бы принять за спящую, если бы не глубокая рана поперек живота, из которой вывалились кишки, практически незаметные среди разбросанных вокруг кораллов и морских раковин.

— Господи, — едва слышно произнес Тимми, — она мне кого-то напоминает.

— Лайзу Дзоттоли, — сказал Пи-Джей. — Ты убил ее в бассейне, у себя в особняке, в Энчино. Потом она тоже стала вампиром и все время носила водоросли вместо одежды.

— Не помню.

— Девочка из твоих фанов. Она сбежала из дома, потому что родители плохо с ней обращались. Она проникла к тебе в особняк, а ты превратился в акулу и растерзал ее на куски.

— Ну, раз ты так говоришь...

Тимми часто говорил, что не помнит событий, которые произошли за те века, пока он был вампиром. И скорее всего так и было. Мозг простого человеческого ребенка не может удерживать столько деталей из прошлого, сотни и сотни ужасных убийств — он бы просто не выдержал стольких травм. Обо всем этом действительно лучше забыть; но Пи-Джея тревожило то, что ему слишком часто приходилось быть памятью Тимми. Ему тоже хотелось забыть о прошлом, но в отличие от Тимми у него не было благословенного дара беспамятства.

— Лайза была похожа на эту девушку на картине? — спросил Тимми.

— Нет, совсем не похожа.

Но у них было кое-что общее. Обе были полностью обескровлены.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Тимми Валентайн.

— Нет! — воскликнул Пи-Джей. — Вампиров больше нет.

Но Тимми только улыбнулся печальной, едва заметной улыбкой и продолжал пристально всматриваться в картину, как будто стараясь вспомнить. Вспомнить что-то, что напрочь забылось.

А Пи-Джей помнил.

Ему тогда было тринадцать. Пожар стремительно распространялся по главной улице города. Пламя гнало вампиров вниз, по заснеженному склону холма. Старики, уговорившие мальчика-вампира переехать в это богом забытое место, погибли в огне. И все закончилось.

Другой пожар. Десять лет спустя. Они снова построили Узел — декорации для съемок фильма. Они поставили все эти сцены из его детства. Только цвета сделали более яркими. Вместо снега насыпали выбеленных кукурузных хлопьев, а особняк Тимми Валентайна, возвышавшийся на холме, был всего лишь фасадом из пластика. Но за этой целлулоидной иллюзией шла другая война... с ведьмой и сумасшедшим проповедником... Война за душу мира. Которая тоже закончилась.

И больше не было никакой магии. Тимми Валентайн превратился в обычного мальчика. Тьму изгнали из мира.

Все закончилось, твердил себе Пи-Джей. Теперь все закончилось. Я неплохо устроился, у меня прекрасная жена из королевской семьи, а это чудовище, ставшее причиной всех моих бед, теперь человек и мой друг.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Тимми Валентайн еще раз.

— Нет, — солгал Пи-Джей.

Тимми приблизился к холсту. Рядом с этим огромным изображением мертвой женщины он казался еще меньше ростом.

— Смотри, как будто следы от укусов. — Тимми показал на ее шею, на две точки, похожие на следы от булавочных уколов, едва заметные в тени от пучка водорослей.

— Скорее всего это родинки. Или просто какие-то пятнышки.

— Может быть.

В то время Пи-Джей обладал даром видения. Он был ма'айпотсом — посвященным мужчиной, который и женщина одновременно; он мог почувствовать и увидеть присутствие незримых духов. Но после того, второго, большого пожара в Узле, штат Айдахо, у него не было ни одного видения, он больше уже никогда не входил в другой мир за пределами нашего мира, он жил обычной жизнью — и жил очень даже неплохо. Такой жизни можно было бы только позавидовать. Но сейчас Пи-Джея вновь охватил прежний благоговейный трепет. Он уже год не испытывал ничего подобного. Живот наполнился неприятной тяжестью.

— Ты чувствуешь! — сказал Тимми Валентайн.

— Нет. Я чувствую... что уже ничего не чувствую. Лишь пустоту.

— Vanitas.

— Да. — Пи-Джей нервно усмехнулся.

— Я тоже утратил способности к сверхъестественному восприятию, — сказал Тимми. — Так же, как и ты.

— Да. Но в этот раз я почему-то боюсь. Может, пойдем? Я хочу позвонить Хит в Бангкок, убедиться, что у нее все в порядке.

— Ага. Давай возьмем мой лимузин и поедем в «The Hollywood Minute».

Мобильный, лежавший в сумке, зазвонил в самый неподходящий момент, когда церемонияkae bоп была уже в самом разгаре. Это был очень важный обряд, и Премхитра надеялась, что телефон вскоре замолчит; скорее всего это звонила мама — проверяла ее, будто она все еще девочка-школьница в синей форме и с косичками. Она собиралась провести эту церемонию уже несколько месяцев; когда идешь в храм Эраван, подготовиться следует очень тщательно.

Вокруг шумела уличная толпа. Повсюду были туристы... здесь, на самом оживленном перекрестке Бангкока, где находился и самый почитаемый в городе храм. Солнце палило нещадно. Пахло потом, жасмином и ладаном. Надушенные танцовщицы все еще исполняли свой танец, двигаясь вокруг храма; их тонкие руки совершали изысканные движения загадочного тайского ритуала. Надо было ехать ночью, подумала леди Хит. Интересно, водитель сумел найти место, где припарковаться? Может, в подземном гараже отеля «Regent»? Так, о чем она думает... ей надо сосредоточиться. Она сжала в руке семь зажженных ароматических палочек, повернулась к Брахме и попыталась настроиться на нужный лад. Несмотря на всю эту суету, толчею, рев мотоциклов, здесь был маленький островок спокойствия — надо только суметь отрешиться от всего, что вокруг.

Вот бы еще телефон замолчал...

В конце концов она все же решила ответить.

— Мама, — сказала леди Хит в трубку, — я сейчас занята.

Но это был Пи-Джей, звонивший из Лос-Анджелеса.

— Дорогой, — сказала она, — прямо сейчас я пытаюсь отблагодарить богов за то, что мне удалось запудрить мозги своим родственникам и они разрешили нам пожениться и при этом не лишили меня наследства... ну, ты в курсе. Если Брахма исполняет твое желание, нужно обязательно выполнить и свою часть сделки, иначе случится что-нибудь плохое.

— И что же ты пообещала Брахме?

— Семь слоников и семь групп танцующих девушек. Только как-то оно затянулось. Тут одних этих танцовщиц на целую милю. А вы, ребята, чем там занимаетесь? Ой, сегодня же открытие выставки? Я совершенно забыла... Такое впечатление, что здесь, в Бангкоке, время просто остановилось. Или, наоборот, летит в два раза быстрее.

— Мы уже дома. Вот прямо сейчас нас показывают по телевизору, в утренних новостях.

— Ты с Тимми?

— Да. Слушай, Хит... нас тут беспокоит один вопрос...

Она вышла из машины, как только группа танцовщиц прошла мимо. Тушь и румяна текли у них по щекам вместе с потом, темные капли падали прямо на сверкающие костюмы, высокие прически в виде пагод тоже были все мокрые, но девушки радостно улыбались и продолжали стучать в свои барабаны и маримбы.

— Так что вас там беспокоит?

Теперь это был голос Тимми:

— Эти картины Лорана МакКендлза...

Потом в телефоне что-то долго трещало, а потом голос Пи-Джея произнес:

— ...полностью обескровлены.

— Да, я понимаю, — это снова был Тимми, — это похоже на второсортный ужастик, но... но...

— Да бросьте вы. Лоран — всего лишь один из многих эксцентричных американских беженцев... тут, в Бангкоке, таких немерено. Да, он мрачный, да, он одержимый, но он не вампир. Мы обедали с ним вчера. При свете дня. И ели серебряными приборами. Настоящими. 925-й пробы. Из бабушкиного наследства. И я видела его отражение в зеркальце, когда открыла пудреницу.

— Значит, ты тоже по этому поводу беспокоилась... и пригласила его на обед... — сказал Тимми. — Чтобы проверить, да?

— Да, — подтвердила она. — Но ты и так знаешь, что он вне подозрений. У него есть алиби. И вообще он прекрасный художник, ради всего святого! Да, он сумасшедший! Но он гениальный художник.

— Хорошо. — Пи-Джей снова взял трубку. — Но будь осторожна. Возвращайся быстрее домой.

— Я люблю тебя. И тебя, Тимми.

— Я тебя тоже люблю.

— И я тоже.

Она убрала телефон обратно в сумку и достала фарфоровых слоников. Каждый слоник был аккуратно завернут в газету. Она заказывала их специально: в лучшем магазине фарфора во всей провинции Аюттхая. Слоники были маленькие, в дюйм высотой, с циркониевыми глазками и бивнями из настоящей слоновой кости. Их покрывала глазурь изумительно синего цвета — необычного для древних изделий. Премхитра пересчитала их. Да, семь слоников. На всякий случай пересчитала еще раз, чтобы уж точно не ошибиться. При сделке с богом нельзя ошибаться.

Она аккуратно поставила слоников на жертвенный столик пред лицом Брахмы, обращенным на север. Потом купила у ближайшего продавца четыре семицветные гирлянды цветов и начала медленно обходить храм против часовой стрелки, останавливаясь перед жертвенником у каждого из четырех ликов Брахмы, обращенных к четырем сторонам света, чтобы возложить гирлянду и вознести благодарственную молитву. Но сперва ей пришлось осторожно пробраться сквозь шумную толпу японских туристов, которые активно жестикулировали и размахивали видеокамерами.

Премхитра благодарила бога за то, что он дал ей Пи-Джея. Пи-Джей — создание настолько ошеломительное, что ее родственники даже не нашли, что сказать против него; он был жителем города и в то же время дикарем, в нем текла кровь белого и индейца, он был мужчиной, но одновременно и женщиной; Пи-Джей, убийца вампиров. Конечно, теперь он уже не такой, каким был, — теперь, когда ее семья помогла ему стать этаким респектабельным буржуа, владельцем собственной галереи в Студио-Сити. Он больше не борется против вампиров, ну разве что только в кошмарных снах. Все, что случилось в Узле, теперь тоже казалось сном, хрупким и ускользающим сновидением: лесной пожар... неистовый секс под дождем, в грязи... человек, объятый пламенем, бегущий по ненастоящим улицам... церемония вручения «Оскара»... теперь все это казалось ненастоящим. Они подумывали о том, чтобы вернуться обратно в Чендлер... Воспоминания этого беспокойного года распадались на разрозненные фрагменты, которые складывались в совершенно безумные коллажи; конечно, многое забылось, но Премхитра хотела забыть еще больше. Забыть вообще все.

Позволь мне забыть, молила она четырехликого Брахму. Позволь мне забыть. Она стояла перед лицом Брахмы, обращенным на запад, в тени каменного слона семи футов высотой. Другие просители, опустившись на колени, натирали тиковые фигурки маленькими листочками золотой фольги и невнятно шептали свои молитвы. Слепящий свет солнца, вспышки огня под жаровнями с курящимся ладаном, близость толпы... такое ощущение, что тебя поджаривают заживо. Премхитра уже не могла дождаться момента, когда окажется в живительной прохладе торгового центра Сого, где работали кондиционеры... О чем она думает?! Она еще крепче сжала ладони, пытаясь войти в состояние самадхи, когда все твое существо занято медитацией, но, похоже, сегодня самадхи было недостижимо. Забудь, твердила она себе, забудь.

Когда она повернула за угол и еще раз прошла мимо жертвенного столика с северной стороны храма, заваленного подношениями — тиковыми фигурками, керамическими слониками, корзинами с фруктами и цветочными гирляндами, — она краем глаза заметила и свое подношение, семь фарфоровых слоников с блестящими глазками...

Она резко остановилась. Там стояло лишь шесть фигурок. Она пересчитала их еще раз. Может быть, один слоник просто упал. Вряд ли кто-то его забрал: воровать подношения богу у священного храма — худшей кармы нельзя и придумать. Но, с другой стороны, эти туристы...

Леди Хит уже приготовилась преклонить колени перед жертвенным столиком и вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Но тут подлетела толпа школьников; каждый — с целой охапкой фарфоровых слоников, цветочных гирлянд и еды для подношений. Они все столпились у жертвенника и принялись раскладывать свои дары. В этой круговерти Премхитра совершенно потеряла из виду своих слоников, да еще и мобильный опять зазвонил.

Это был Лоран МакКендлз. Хотел узнать, как все прошло на открытии его выставки в галерее.

— Знаешь, ты мог бы и сам туда съездить, — сказала она, направляясь к эскалатору на второй этаж магазина Сого. Она уже ощущала прохладу кондиционеров.

— Знаю, — ответил художник отрешенным голосом, — но буквально недавно у меня обнаружилась фобия на воду, то есть на пересечение больших водных пространств.

— Может быть, мой муж и прав.

Наконец-то она оказалась внутри магазина. Где не было этого жаркого света солнца. Села за столик в одной из многочисленных кофеюшек, заказала себе ледяной минералки и стала обмахиваться, как веером, книжкой меню в шелковой обложке.

— В чем он прав?

— Он считает, что ты — вампир. — Ее саму напугало, как серьезно звучит ее голос. — Ну, знаешь... большие пространства воды... и все такое.

— Не глупи, Хит... я живу в доме на воде. И вообще, кто у нас психопат-художник и главный параноик во всей округе — ты или я?

Она рассмеялась.

— Лоран, нам сейчас точно не до паранойи. Мы творим из тебя знаменитость. Будешь у нас знаменитым... — Она вдруг вспомнила о пропавшей фигурке слоника. А вдруг она все же ошиблась, когда их считала, ради всего святого... получается, она не выполнила свое обязательство поkae bоп... и теперь случится что-то страшное? Умом-то она понимала, чтоkae bоп — всего лишь суеверие, дань древней традиции, а она современная женщина... и живет в современном мире со всеми его продвинутыми технологиями... Но ее руки дрожали так, что пришлось поставить стакан с минералкой обратно на стол. Этот пронзительный ужас, когда все обмирает внутри, не мог возникнуть просто так — из ниоткуда. Пи-Джей научил ее доверять своим чувствам. — И богатым, — добавила леди Хит, заполнив этим словом пустое мертвое пространство. Оглядевшись вокруг, она заметила, что в кофейне были одни бизнесмены в дорогих костюмах и хорошо одетые женщины, и все они разговаривали по мобильным телефонам. Ей так хотелось вернуться в Америку, туда, где твое богатство не так бросается в глаза; она скучала по Пи-Джею, хотя они были в разлуке всего две недели; в конце концов, ей нужен был кто-то, с кем можно было бы разделить это пугающее чувство страха.

— Богатым — это, конечно, да... вот только не знаю, смогу ли я быть счастливым, если стану богатым, — сказал МакКендлз. — Ну, когда ты всю жизнь вроде как вне закона, чеки подделываешь, ну и все в том же духе...

— Сможешь-сможешь, — сказала леди Хит, — мы же все можем, и ты тоже сможешь.

— Ты себе даже не представляешь, как меня радуют эти всеобщие мрачные настроения. Похоже, сейчас это модно. Дружно скажем спасибо фильму «Валентайн»!

Настойчивое дзинь-дзинь из глубины ее сумочки заставило всех посетителей кофейни одновременно обернуться в ее сторону.

— Вот черт, — выругалась она, — это мой другой мобильник. — Она достала второй телефон. Соседи украдкой посматривали на нее. «Да пошли они лесом, я все равно круче их всех», — подумала Премхитра, поднося мобильный к свободному уху.

— Привет, мам.

Вампиры! — подумал он. Этот телефонный разговор с леди Хит определенно распалил его паранойю. Не помогли даже два косяка, которые он выкурил после разговора, чтобы успокоиться и приступить к работе. Было уже за полночь, а Лоран МакКендлз еще даже не брался за кисть. Ему нужен был определенный настрой, чтобы продолжить борьбу с его извечными заклятыми врагами: палитрой, красками и холстом. Но сейчас его занимали другие мысли. Он уселся на соломенной циновке на палубе своего плавучего дома и принялся рассматривать фотографии, на которых он запечатлел последнюю мертвую девушку. Нет, он еще не приступил к новой картине; сначала он должен впитать в себя эти снимки, проникнуться ими настолько, чтобы уже не возвращаться к ним, когда начнется работа; как только он будет готов — через несколько дней или, может, недель, — он закроется в своей студии на корме и будет творить, лихорадочно, бешено, яростно, без еды и воды, даже без наркотиков, пока картина не будет завершена. Так происходит всегда... в своем интервью для журнала «People» он описал это как «бесконечную череду творческих запоров и поносов». Они, конечно, все переврали. Этот придурочный репортер напридумывал текста на колонку в два дюйма в разделе «Сборная солянка». Ну и хрен с ним.

Вампиры! Вот за что он любил этих тайцев, так это за их непробиваемую дремучесть. Даже самые умные и культурные... получившие образование в одном из колледжей Лиги Плюща[4] и имеющие миллиардные счета в банках Гонконга... все они суеверные, как хрен знает что. Жители глухих провинций верят в демонов и привидений и говорят о них так, словно это самые обычные люди; но и в больших городах — та же картина. Даже во время собрания членов правления какой-нибудь крупной технологической корпорации все только и думают, как бы прерваться на пару минут, изгнать по-быстрому злого духа, а там уже можно спокойно обсуждать дела. Прямо какая-то дикость. Это был странный тип общества... общество, балансирующее на грани между гениальностью и психозом. В точности как сам Лоран МакКендлз — сумасшедший художник и дезертир, неожиданно выбранный в качестве олицетворения психопатических девяностых.

Конечно, его все равно не призвали бы в армию, тогда, в шестидесятых... только не с записью «параноидальный шизофреник» в медицинской карте. И в любом случае с учетом амнистии он уже давно мог бы вернуться домой. Но он поехал в Южную Азию не потому, что хотел от чего-то сбежать. Нет. Он человек, который ищет, а не который бежит от чего-то. Просто пункт «дезертир» в резюме дикого и сумасшедшего художника — это очень политкорректно.

Где-то играл джазовый квартет. Ночной воздух Бангкока переполняли самые противоречивые запахи: выхлопные газы, цветущий жасмин, канализация, ладан, запах дешевой еды, что готовилась в многочисленных закусочных и забегаловках, тонкий аромат спелых плодов манго. Лоран улыбнулся и откинулся на подголовник, продолжая рассматривать фотографии в свете огней отеля «The Oriental», рядом с которым был пришвартован его плавучий дом.

Очень красивая. Полностью обескровленная. Мертвая.

Он подумал: а не дунуть ли еще разок? Нет. Как говорится, хорошенького понемножку. Ночь прекрасна, не стоит смешивать ощущения. Он всматривался в глаза мертвой девушки. У него было странное чувство, как будто он уплывает куда-то. Может быть, это просто покачивался на волнах его дом. Или, может быть, это было то самое зыбкое, полусонное состояние сознания, когда в нем зарождаются творческие порывы. Сложно сказать... Он всматривался в глаза мертвой девушки. Не его ли звала она? Не ее ли голос он слышал той ночью, проплывая по темным водам?

Он улыбнулся. Мимо проплыл сампан[5]. В лодке сидел ребенок с сумрачным хмурым лицом и огромными сверкающими глазами. Он сидел согнувшись и держал в руках радиоприемник. Тимми Валентайн, та самая песня об убитой женщине; это его картина вдохновила Тимми на то, чтобы он написал эту песню... песня вошла в альбом, на обложке которого его картина... охренительная интуиция... весь мир исполняет саундтрек к моей жизни... мания величия как она есть! Хорошо быть шизанутым. Пожалуй, надо пока завязать ненадолго с прозаком и окунуться поглубже в собственное безумие. Сампан удалился вниз по реке, так что музыки уже не было слышно. Глаза мертвой женщины захватили его. Они соблазняли, манили; он представил себе, как обнимает ее бескровную плоть, и почувствовал приближение мощной эрекции.

И вдруг стало холодно.

Тень накрыла художника. Омут тьмы. Кто-то стоял над ним. Кто-то... Но Лоран не слышал ничьего дыхания. Это была тень стройного человека с телом ребенка. Он почему-то боялся поднять глаза, чтобы посмотреть — кто это.

— Krai maa? — спросил он по-тайски. Рабочий день мальчика, который занимался уборкой в доме, давно закончился, но, может быть, у него что-нибудь приключилось, и он решил переночевать у Лорана.

Тень даже не шелохнулась. Она как будто закрыла собой все тепло этой ночи. Лоран содрогнулся.

— Лоран, — произнес голос. Детский голос. Голос шел прямо из холода и темноты; нездешний голос, не принадлежавший этому миру. Теплый ветер согревал все вокруг, а ночь вся искрилась неоновыми огнями. Голос, что обращался к нему, исходил из какого-то другого пространства.

— Я сплю? — прошептал Лоран.

— Сам решай, как тебе удобнее. — Странно, но в голосе явственно слышался американский акцент. Гнусавый выговор уроженца Кентукки. — Там, откуда я пришел, сна вообще не бывает.

— Откуда я знаю твой голос?

— Ладно, хватит таращиться на фотографии. Ты же хочешь увидеть все это вживую, ведь хочешь? Ты же хочешь увидеть, как остывает плоть... как вытекает кровь, капля за каплей... я знаю, что хочешь. И ты тоже знаешь.

Лоран почувствовал, как к его плечу прикоснулась рука. Холодная. Ледяная.

— Мне есть что тебе показать, Лоран. Пойдем. Хватит растрачивать время впустую. Нам есть на что посмотреть. Нам с тобой. Так что вставай.

Лоран поднял глаза и увидел ангела.

Ангел был очень похож на Тимми Валентайна. Очень похож... но все-таки это был не он. Нет. Он был блондин, а не брюнет; губы чуть полнее, а глаза расставлены шире; и Лоран знал, что это ангел, потому что он светился каким-то нездешним, непостижимым светом; такого свечения нельзя добиться обыкновенной подсветкой — нет, оно исходило прямо изнутри. Его кожа светилась сама по себе, как светятся стены в известняковой пещере. Он казался всего лишь ребенком, но он был просто неподражаемо настоящим.

Сумасшествие Лорана было в какой-то мере показным; но в моменты наивысшего прояснения рассудка (хотя остальные скорее всего никогда не назвали бы его прояснением) он знал с обжигающей определенностью, что мы не одни в этом мире, что рядом с нами существуют создания с других планет и из других миров. Это была еще одна из причин, почему он поселился в Таиланде: здешние люди принимали подобные размышления как нечто само собой разумеющееся и не считали, что это бред, оторванный от реального мира. Я слышу голоса, думал он, я вижу образы. Но сегодня я даже не ел грибов. Я знаю, что я сумасшедший, раз довел свой рассудок вот до такого!

— Пойдем, — сказал ангел.

— Куда?

— Ты знаешь.

Да, знает. Лоран это чувствовал. Он бы не смог рассказать, что именно он знает, но знал, что он это знает. Таким и должен быть настоящий художник, подумал он.

— Иди за мной.

Ладно, подумал Лоран, я пойду за тобой. Ангел шагнул за борт и пошел по воде. Вернее, не по воде, а по воздуху над водой. Он обернулся к Лорану с ехидной улыбкой и махнул ему: мол, иди. Лоран задумался. Но я ведь еще не настолько рехнулся! Он спустился по сходням на пирс.

Смех ангела был похож на комариный писк.

— Давай быстрее! Или пропустишь шоу!

— Да ты меня на фиг утопишь. Кем ты себя возомнил... ангелом смерти?

— Не твоей смерти, Джо.

— Не называй меня Джо! Я официально сменил имя.

Ангел опять рассмеялся. Он был уже на берегу. За его спиной начиналась аллея, ведущая к улице Силом. Как ангел узнал его настоящее имя? Вот оно, доказательство, что этот сияющий ангел — всего лишь видение. Очередное видение. Лоран спрыгнул с пирса на твердую землю. Ангел поманил его снова. И Лоран пошел за ним. Его не покидало навязчивое ощущение дежа-вю. Это со мной уже было... я видел ангелов раньше... может, я сам и назвал ему мое настоящее имя. В каком-то из прошлых видений.

И вдруг все эти видения пронеслись в его сознании бешеным ураганом:

...женщина, лежащая в сточной канаве, ее длинные волосы полощутся в потоках помоев...

...женщина на пляже, легкое летнее платье брошено на песок, ее соски — синие, твердые...

...женщина, наполовину вывалившаяся из окна...

Да. Он видел их не на снимках, которые доставал ему инспектор Сингхасри, не на зернистых отпечатках 8x10, тайком отправляемых ему на факс из полицейского участка, а в ослепительных, безумно ярких красках... пронзительно синие соски... платье небесно-лазурного цвета с кроваво-красными пятнами... бледная кожа с синеватым рисунком вен... тело, утыканное осколками, так похожими на фарфор династии Минь... губы цвета берлинской лазури.

Он пошел следом за ангелом.

Улица Силом. Днем — деловой квартал. Ночью — экзотический рынок, кишащий торговцами всякими сувенирами, которые с наступлением темноты появляются словно из ниоткуда и исчезают, как только забрезжит рассвет. Тротуар превращается в этакую тропинку, по которой может протиснуться разве что только один человек; вокруг носится темнокожая ребятня, прилавки торговцев завалены всякой всячиной: пиратские кассеты, видео— и аудиодиски, одежда, украшения, статуэтки, колокольчики, батик, унылые куклы, серебро, поддельные «ролексы», шампуры с нанизанными на них кусочками свинины, лапша, приготовленная на месте и тут же завернутая в банановые листья; ангел, скользящий сквозь это кричащее разноцветье, плавный, гибкий и прозрачный настолько, что сквозь его белесую плоть просвечивают неоновые вывески секс-баров, ангел, плывущий над мостовой, не касаясь ее брусчатки... Лоран шел за ним. Его обступали уличные мальчишки, предлагавшие девушек или даже самих себя, но сразу же отходили, увидев безумную одержимость в его диких глазах. Туристы, толстые и обильно потеющие, потому что белые всегда сильно потеют в тропиках, незнакомые с ритмами этой улицы, преграждали ему дорогу, а он отталкивал их, чтобы не мешали, и шел дальше.

Следом за ангелом.

Ангел периодически останавливался, оборачивался к Лорану, улыбался ему, звал его за собой. Они уже прошли через Патпонг, где тоже была толпа, и проститутки заманивали клиентов между развалами сувениров. Лоран шел следом за ангелом. Его окружал запах страждущей плоти, тяжелый дух похоти и продажной любви; проститутки и сутенеры завлекали его нежными голосами, манили осторожными жестами и притворно застенчивыми взглядами; они обращались к нему так, как будто они с ним одни в целом мире, и этот мир — весь для него; Лоран уже знал, что каждый таец — даже одетый в самое грязное рванье — обладает удивительным и редким талантом нести в себе утонченную прелесть.

Еще один поворот, еще одна аллея; и вдруг какофония звуков превращается в едва различимый шепот; здесь нет ни неоновых вывесок, ни грохочущего техно. Только откуда-то сверху доносятся нежные звуки маримбы.

Слившись с тенями, ангел стал как бы более осязаемым. Он остановился; было видно, что он колеблется; из темноты вышла женщина. Даже не женщина — девушка. Кожа цвета кокосовой мякоти; иссиня-черные волосы; глаза — дикие, темные. Кажется, она делала операцию по увеличению разреза глаз. На ней был только батиковый панунг, плотно обмотанный вокруг маленькой узкой груди, так что ее силуэт казался фигурой гермафродита. Когда она улыбнулась, стало видно, что ее передние зубы слегка выступают вперед, но это ее совершенно не портило, даже наоборот, придавало некую пикантность ее красоте. Похоже, она не видела ангела; она видела только Лорана.

— О, добрый сэр, — проговорила она на ломаном английском, — мало кто решатся пройти в этот маленький местечко. Я сделаю вас счастливый, минета-минета, если пожелаете, комнаты наверху, я попросить брата не упражняться ranaat, если это вам мешать. — Очевидно, она только недавно занялась этой древней профессией, иначе она бы уже знала, что слова тут ни к чему. — Ты хотеть пойти вверх? Тогда купить презерватив. У меня есть, платить за все.

— Тс-с-с... — сказал Лоран, — ты так прекрасна. Не надо слов.

Она хихикнула. Избитое клише номер 4517, уж если идти, то до конца, подумал он.

Она взяла его за руку. Ангел стоял рядом, искрясь в свете неоновой вывески «Кока-Колы». Да, похоже, что девушка его не видела. Она провела Лорана в подъезд. По темной лестнице, вверх... ангел шел перед ними... она натолкнулась на него и отпрянула. Немигающим взглядом уставилась на то место, где стоял ангел. Потом пошла дальше. Она все время смеялась.

В комнате было душно. Девушка раздвинула занавески. Лоран глянул на улицу через москитную сетку. Окно выходило на шумную улицу, где было полно людей. Она прижала руку Лорана к своей груди и развязала узел, который удерживал ткань, скрывавшую ее плоть. Ее блестящая от пота кожа сверкала, отражая мигающий свет неоновых вывесок. Такая красивая, так смеется... она просто сводила его с ума. Эти прелестные девочки, они все такие. Примитивные. Глупенькие. Беззаботные. Слияние чувственности и загадочности в оболочке из стройной и хрупкой плоти.

Ангел стоял у кровати, прямо у девушки за спиной. Стоял, широко раскинув руки. Рядом с кроватью был шкаф с зеркалом, в котором не отражался ангел. Девушка посмотрела вверх и что-то заметила... может быть, тень на стене. Или нет. Промельк движения.

— Холодно, — сказала она. Он приложил руки к ее маленькой острой груди, пытаясь согреть. Ее руки дразняще скользнули вниз, расстегнули ширинку, ремень, стянули с него джинсы... но он уже кончил... его семя текло по ее рукам... о да... столько мозолей... деревенская девушка.

— Извини, — сказал он.

— Но ты еще не купить презерватив.

— Может, попробуем еще раз?

Ее шея выгнулась, она вздрогнула; закрыла глаза.

А потом ангел спустился вниз, и рванул ее голову, и голова оторвалась... Кровь хлынула бурлящим потоком, голова с глухим стуком упала, подпрыгнув на старых, ржавых, растянутых пружинах кровати. Ее руки вскинулись и упали... медленно и грациозно... как у танцовщиц храма Эраван... медленно... медленно... медленно... по рукам текла кровь... Лоран отпрянул. Кровь забрызгала его всего... горячие капли легли на лицо, руки, грудь, губы... а ангел пил, пил и пил, насыщаясь. Трепет кожистых крыльев... медленно, в рваном, сбивчивом ритме... медленно, капля за каплей — на язык, орошая его бархатистую поверхность, алое на алом, взвесь крови в воздухе, мелкие алые капельки, плотный красный туман... влажный язык... медленно... медленно... выбивается изо рта и заползает обратно... маленький ненасытный рот, тонкие губы... блеск серебристых клыков... медленно. Медленно. Медленно. Туда и обратно, туда и обратно, в эту скользко-кровавую массу. Миллионы багряных частиц, окрасивших темноту, — глаза Лорана ловили все эти оттенки, запоминали, впивали в себя... черные черточки на постельном белье, брызги крови на стене, алые крапинки на теле девушки, бледнеющем с каждой выпитой каплей крови. И ангел, его улыбка среди кровавого пиршества. Да, он улыбался. Но не губами, нет. Только глазами. Только глазами... что светились таинственным светом.

Насытившись, ангел колыхнулся, расплылся туманом и вылетел через окно на улицу.

Лоран тяжело осел на пол. Кровь на руках девушки растеклась, и под ней проступил липкий узор из спермы. С кровати на него смотрела оторванная голова. Снизу, где раньше была шея, одиноко торчал позвонок. Бледное лицо без единой кровинки, волосы, сбившиеся, как мочалка, мертвый застывший взгляд.

Этого не было, подумал Лоран. Слишком много наркотиков, слишком много намеков на то, что он действительно сходит с ума; и вот оно все-таки накопилось, и ему окончательно сорвало крышу. Надо взять себя в руки. Надо взять себя в руки.

...ангелы...

Уже день. Дом колышется всякий раз, когда мимо проходит лодка с туристами. «А слева мы видим плавучий дом эксцентричного художника из Америки Лорана МакКендлза». Как будто им это не по хрену.

Дом качнулся чуть сильнее. Кто-то взошел на борт. Лоран протянул руку за бутылкой меконга, но ее не оказалось на месте. Он сел и зажмурился, как будто пытаясь выдавить из себя яркий солнечный свет. Шаги были легкие, тихие, человек был без обуви; значит, это был таец.

— Пит, — прошептал Лоран.

— Я заходил к тебе в студию, — сказал инспектор Сингхасри, — ты вчера начал новую картину?

— Не знаю, Пит, я вчера так надрался...

— Ладно, Лоран, вставай. Я просто обязан показать тебе фотографии. Реальная вещь. Полный мрак. В общем, все, как ты любишь.

— Ага, ага.

— Я уже включил кофеварку, ты как?

— Ага...

Пит помог ему встать, ухватив за запястья. Еще не было и десяти утра, а солнце уже палило вовсю. Его яркий свет резал глаза, так что приходилось щуриться, даже когда они ушли с палубы в студию.

На мольберте и вправду был новый холст.

Оторванная голова на окровавленных простынях. Пока еще мало деталей: позвонок, торчащий из шеи, и глаза — глубокие, темные и сверкающие, как дымчатый топаз. Кровь лишь обозначена несколькими легкими мазками. Большое неровное белое пятно на красном — как пятно мужского семени.

— Потрясающе, да? — проговорил инспектор. — Как живая. Даже слишком живая... ну, то есть мертвая. В общем, ты меня понял.

Лоран не помнил, чтобы он вчера начинал новую картину. Что-то слишком уж много провалов в памяти в последнее время. С одной стороны, это можно расценивать как еще один признак его гениальности, но с другой стороны...

— Неужели я столько выпил? — пробормотал он.

— Ладно, дружище, ты уже видел всякие фотографии, а теперь сделай глубокий вдох и посмотри вот на это. — Инспектор достал из картонной папки пачку фотографий 8x10.

...с кровати смотрела оторванная голова. Снизу, где раньше была шея, одиноко торчал позвонок. Бледное лицо, без единой кровинки, волосы, сбившиеся, как мочалка, мертвый застывший взгляд.

Лоран отвел глаза.

— Прямо какая-то мистика, — сказал инспектор.

— Ты считаешь, что я...

— Ничего сейчас не говори. У тебя есть хороший адвокат? Ты не против, если мы возьмем на анализ образец твоей спермы и сравним его с тем, что мы обнаружили на месте преступления? А вдруг они совпадут? Мы все по-быстрому сделаем. Раз, два, и готово.

— Господи, блядь...

— Вот и я о том же. Ты, как я понимаю, еще не завтракал? Может, заедем куда-нибудь, поедим?

— Ты тут как мой друг или пришел меня арестовать?

— Лоран, это Бангкок, а не ваша сраная Америка. Мы тут люди цивилизованные. Даже если я тебя арестую, мы все равно останемся друзьями.

Они переправились через реку, к отелю «The Orient». Прошли по мраморным коридорам, где работали кондиционеры и было прохладно; уселись в кофейне с видом на реку; заказали омара по-тайски, изысканного мозельского, воздушное шоколадное суфле и кофе латэ со льдом. Счет за их завтрак превысил недельное жалованье Пита, но тот невозмутимо достал бумажник и расплатился новенькими хрустящими банкнотами в тысячу бат каждая. Лоран удивился, но посчитал неуместным интересоваться у инспектора тайным источником его доходов. Он знал, что в Таиланде не принято обсуждать подобные вещи. Может быть, Пит происходит из очень богатой семьи. А может, он просто работает на два фронта.

Лоран почти ничего не ел. Когда ты — самый известный эмигрант в Бангкоке, в этом есть много при-ятностей. В частности, тебе крайне редко приходится самому платить за еду, и Лоран уже привык к необычной щедрости всех этих бангкокских кофеен и ресторанчиков. Но когда он смотрел на свою тарелку, то видел не омара в собственном соку, а комок внутренностей выпотрошенной женщины; суфле походило на человеческий мозг; а белое вино текло, как гной из лимфатического узла мертвой девушки.

И только после латэ это странное ощущение начало проходить. За завтраком они с Питом почти не разговаривали, но когда они заказали по рюмке коньяку, инспектор вернулся к теме разговора, который так беспокоил Лорана.

— Лоран, на меня давят со всех сторон.

— Давят?

— Ну, ты понимаешь. Чтобы я побыстрее раскрыл это дело. У тебя всегда было надежное алиби... но вчера ночью... может быть, в этот раз ты ошибся?

— Я ее не убивал.

— Я это знаю, ты это знаешь. Но как-то оно очень уж подозрительно выглядит.

— Думаешь, анализ спермы что-то докажет? Да сдам я ее, эту чертову сперму. Хочешь, прямо сейчас и сдам? Может быть, сам у меня отсосешь, раз такое дело?

— Ты успокойся, Лоран. Не психуй.

— И что дальше?

— Тут есть кое-что еще. — Инспектор пристально вглядывался в мутные воды реки Чао Фрайя. Пагоды храма Рассвета на том берегу, крытые фарфоровой черепицей времен династии Минь, сверкали на солнце, как чешуя дракона. — Но ты же знаешь, что этот город — не такой, как все остальные.

— Это да.

— То есть у нас, как и в любой современной столице, тоже есть автомобили, и небоскребы, и факсы, и все, что положено, но за всем этим скрывается нечто иное... мир темных духов. Ты веришь в духов, Лоран? В демонов, в призраков?

— Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь.

— К тому, что, возможно, ты и есть убийца... хотя, может быть, и не ты, но это уже не важно. Тут действуют иные силы. Что-то такое, что, возможно, вселилось в тебя и использует. Ты никогда не ходил к mo phii?

— Ты имеешь в виду этих колдунов-шарлатанов, которые якобы лечат больную душу? Нет, черт побери!

— У тебя бывают провалы в памяти? Ну, когда ты вообще ничего не помнишь... пытаешься вспомнить, но видишь лишь пустоту?

Лоран встревожился не на шутку. Иногда он и вправду чувствовал, что в его теле, в его сознании обитает кто-то еще. И провалы в памяти тоже случались. И еще этот ангел. Какой ангел? Образ возник на мгновение и тут же исчез. Ну да, точно. Был какой-то ангел.

— Что ты хочешь от меня услышать? Что какой-то там темный ангел разбудил меня посреди ночи и повел на экскурсию на место преступления?

— Ангел?! Ух ты! Опиши-ка мне этого ангела.

— Описать тебе ангела?

— Ослепительное сверхъестественное существо? В ореоле из белого света?

— Хочешь сказать, что я спятил?

— Нет. Знаешь, что... все-таки дай-ка ты мне образец своей спермы. Может, тогда у меня и получится убедить руководство, что за всем этим стоит некая потусторонняя сила. А тебе все равно нечего опасаться. Ведь ты невиновен, да?

— Невиновен? Конечно!

— Еще коньяка?

— Я бы лучше принял чего-нибудь... ну, наркотического.

Пит рассмеялся.

— Ага, хочешь вовлечь офицера полиции в противоправные действия. Я там принес тебе малость, на лодку; мы тут недавно изъяли неслабую партию дури у немецких туристов, да ты сам в общем-то в курсе. Но нет, сейчас это не главное. Сейчас самое главное — поймать убийцу. Ну, на худой конец, что-то такое придумать, чтобы он не светился все время в этих чертовых новостях. Арест какой-нибудь знаменитости — это как раз то, что нужно. И ты можешь мне в этом помочь.

— То есть ты меня арестуешь?

— Нет, нет... ну, может быть, позже. Если ты невиновен, то чего тебе бояться: А так... ты подумай... если взглянуть на проблему с другой стороны... ты же тут не турист, сам должен все понимать. Ты со мной?

Лоран никак не мог сообразить, чего именно хочет от него инспектор. Эта таинственность тайцев всегда была для него проблемой. Зачем напускать столько тумана, когда можно все объяснить четко и ясно?

— Да, я с тобой.

— Вот и славно. Я тогда договорюсь с одним врачевателем душ.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Пошел к шаману?

— Может быть, он сумеет пробудить твои воспоминания. Потому что эти твои картины... это и есть доказательство, что ты что-то знаешь. Понимаешь, Лоран, ты мой друг; и мне очень не хочется, чтобы ты оказался убийцей. Я тогда потеряю лицо.

— Ладно, я сделаю все, как ты хочешь.

— Замечательно, вот возьми... — Пит достал из кармана маленький пузырек из темного стекла. Он держал его как-то неловко, не очень уверенно. — Для образца. А я завтра зайду, заберу. У тебя есть холодильник на лодке?

Лоран рассмеялся.

— А ты не боишься, что я сгоняю на площадь Патпонг и заплачу там какому-нибудь наркоману, чтобы он сдрочил в этот пузырек?

— Делай что хочешь, — сказал Пит. — Это все равно не имеет значения.

Было ясно, что Питу Сингхасри совершенно неинтересно, совпадет ли образец спермы Лорана с той, что нашли на месте преступления. Он просто собирал информацию. Он верил, что в этих убийствах замешано нечто иное. Духи и демоны. Когда общаешься с тайцами, рано или поздно все обязательно упирается в духов и демонов.

Они провели в кофейне еще час и про убийцу больше не говорили. За приятной беседой время прошло незаметно. Каждый думал о чем-то своем, но это совсем не мешало общению.

Был уже вечер, когда Лоран вернулся к себе. Весь день он бессмысленно бродил по городу. К тому моменту, когда он добрался до дома, его сознание уже изрядно помутилось от количества принятого алкоголя. Он влил в себя еще порцию меконга и уселся напротив картины, которую не помнил, как начал писать. Но, получается, начал. Вот она, перед ним. И это, бесспорно, его картина. Потому что никто, кроме Лорана МакКендлза, не сможет изобразить кровь вот так... толстым слоем по холсту... живую, блестящую кровь, которую хочется выпить. И эта девушка... такая красивая. Пусть даже это была только оторванная голова. Лоран прилег на подушку, валявшуюся на полу. Его дом покачнулся. Туда-сюда, в ритме дыхания реки. Воздух был словно пропитан сексом. Что-то в этой тягучей тропической ночи... липкая испарина на коже... господи, какая она красивая. Он представил ее так ярко, что казалось, это были воспоминания. Пристально всматриваясь в это лицо, еще не прорисованное до конца, он вдруг заметил, что давно уже бешено мастурбирует. Все закончилось меньше чем через минуту. Черт, он был весь в этой сперме. Что-то попало даже на картину. Ну еб твою мать, подумал он. И ничего не осталось для этого чертова пузырька, который дал ему Пит. Какое расточительство, черт побери.

Он собрал кисти и вернулся к работе.

На стене над столом директора висела картина Лорана МакКендлза. Разумеется, это была картина из его последней, «бангкокской» серии, «Мертвые желтые женщины», — хотя и не самая последняя из этих картин, что явно указывало на то, что компания «Stupendous Entertainment Corporation» переживает сейчас не самые лучшие времена. Чего не скажешь по внешнему виду самого директора: прекрасные зубы явно искусственного происхождения, пиджак от Версачи, инкрустированные бриллиантами «ролексы», которые он нарочито выставлял напоказ.

Мальчик, бывший когда-то порождением ночи, пришел самым последним. Он сразу почувствовал запах готовящегося предательства. Похоже, они собрались разорвать его на куски. Он еще помнил свои ощущения, когда он был вампиром и охотился в ночи, помнил запах людского страха, наполнявший пространство. Потому что он сам был этим страхом — паническим ужасом своих жертв, страхом, рожденным из коллективного бессознательного, из их общей тьмы. Некоторые пытались бежать от него, но не спасся никто. От вампира не убежишь. Как от собственной тени. Потому что вампир — это и есть твоя тень.

Тимми Валентайн больше не был вампиром. Но он по-прежнему чувствовал запах людского страха — даже при включенных кондиционерах и ионизаторе.

Запах страха и готовящегося предательства.

— Ну что, будете от меня избавляться? — спросил он с порога.

Все, кто был в комнате, все как один обернулись к человеку, сидевшему за столом из красного дерева. Секретарь, говорившая с явным британским акцентом — может быть, настоящим, а может, притворным, потому что все секретари больших голливудских боссов должны говорить с британским акцентом, — быстро затараторила, стремясь заполнить гнетущую тишину:

— Ни в коем случае, мистер Валентайн. Мистер Гилер хочет сделать вам новое предложение, очень выгодное предложение... Все документы готовы... они у меня здесь, и если мистер Валентайн захочет с ними ознакомиться... и, конечно же, если потребуется, мы пригласим адвокатов и агентов...

— Помолчите, Алисия, — оборвал ее Непререкаемый Сегун «Stupendous Entertainment Corporation». Он улыбнулся Тимми. И — да, точно: в этой улыбке было что-то предательское. — Лучше налейте нам всем вина или чего там еще. И давайте не будем уже заниматься пустой болтовней. Парень сам разберется и сам все посмотрит — он профессионал, черт побери, хоть он у нас и существо из иного мира. Может быть, у него нет души и... э-э... мужской принадлежности... но мозги у него точно есть.

— Да, сэр, — испуганно пробормотала Алисия, спеша исполнить распоряжения начальника. Она так суетилась, что ее безупречный британский акцент начал перемежаться с характерными словечками, безошибочно выдававшими в ней уроженку Тинека, штат Нью-Джерси. Тимми рассмеялся. Никто из присутствующих не последовал его примеру, по крайней мере до тех пор, пока сам мистер Гилер не соизволил выдавить из себя смешок.

— Мне не надо, — сказал Тимми.

— Конечно, — сказал Гилер, — он же у нас не пьет... вино.

Теперь рассмеялись все, кроме Тимми.

Они пили вино, закусывали канапе. Тимми принесли диетическую «колу». Пока что еда и напитки были для него совершенно безвкусными; в лучшем случае он мог отличить стейк от картошки. Ощущение вкуса возвращалось к нему слишком медленно. Но если ему удавалось по-настоящему ощутить вкус, он чувствовал себя живым... то есть не так чтобы совсем живым... но хотя бы не совсем не-мертвым.

Забывшись на мгновение, он посолил свою «колу». Напиток зашипел. Они могут подумать, что все это — ребяческая забава, как дуть в «колу» через соломинку или просто полоскать ею рот. Еще год назад он скорее всего не стал бы сыпать столько соли. От такого количества соли по венам пробегала обжигающая волна, отдаленно напоминавшая ощущения от притока свежей крови.

— Нервничаешь? — спросил Гилер.

— Нет, — сказал Тимми, но все же поставил солонку на стол.

Ты теперь настоящий мальчик, сказал он себе. Вот и будь настоящим.

— Правильно, — сказал Гилер. — Волноваться нам незачем. Мы все взрослые люди. Хотя кому-то здесь и не мешало бы... подрасти.

Раздался смех.

— Может быть, включим музыку?

Алисия снова засуетилась, включая стерео. Напряженные ритмы альбома «Vanitas». Голос Тимми. Такой знакомый. И в то же время — другой. Не такой, как в альбоме «Вампирский Узел». И все, кто был в комнате, это знали.

— Ладно, шоу начинается. — Гилер вытащил экземпляр «Rolling Stone» из стопки глянцевых журналов у себя на столе. — Заголовок на обложке: «Кто такой Тимми Валентайн?» Читаю выдержки из статейки: «Кажется, Питер Пен дождался наконец своей первой эрекции — и на радостях трахнул себя же в задницу». А вот еще одна неплохая: «Кого этот чертов „Stupendous“ хочет обмануть?! Все знают про Эйнджела Тодда. И все знают, что Гилер далеко не ангел». Спасибо за внимание. Как тебе это нравится, Тимми, или я должен называть тебя Эйнджелом?

— Я не Эйнджел Тодд, — сказал Тимми Валентайн.

— Я знаю. Алисия?

Британский акцент снова был безупречен:

— Мистер Гилер, я заплатила 425 000 долларов определенным газетам, названия которых должны оставаться в тайне...

— Дотошный и любознательный ум страшнее атомной войны, — вставил Гилер.

— ...чтобы они разместили статью, что были сделаны слепки зубов Тимми Валентайна, и их сравнили со слепками зубов Эйнджела Тодда, предоставленными доктором Уитерспуном, кем бы он ни был, этот Уитерспун, и заключение вполне однозначно: Тимми Валентайн — это определенно не Эйнджел Тодд. Клыки Эйнджела — это была подделка. Он был обманщиком, выдававшим себя за Тимми.

— Господи! А что будет дальше — анализ крови? — спросил Тимми. — Или, может быть, сразу же перейдем к образцам спермы?

— Прошу прощения, но анализ крови у нас уже есть. А вот со спермой сложнее. У тебя ведь в последнее время не было эякуляции?

— Я не могу, — сказал Тимми.

— Мы знаем, — ответил Гилер. — Понимаешь, какая проблема: мы пихаем эти материалы всем, кому только можем, но их никто не берет. Оно бы и ладно, но вот ситуация у нас плачевная. Посмотрим в фактах и цифрах.

Алисия нажала на кнопку на пульте дистанционного управления, и картина МакКендлза медленно сдвинулась вверх, открыв под собой 60-дюймовый экран, на котором светились те самые факты и цифры.

— "Vanitas", — начал Гилер. — Первый день: альбом оттеснил Майкла Джексона с первого места. День второй: он уже на семнадцатом. Может, конечно, виной тому был какой-то случайный фактор; может быть, половина компьютеров в стране внезапно вышла из строя, или президента убили, или вообще никто не ходил по магазинам. Но нас это мало волнует. Нас волнует семнадцатый день. На почетном каком-то там месте с конца, сразу следом за ремиксом Мантовани. Черт побери! Меня не колышет, что ты — Тимми Валентайн. Да будь ты хоть сам Элвис или Мадонна в штанах. Или первый человек на Луне. Если все обстоит именно так, то нам всем надо пойти и повеситься, не дожидаясь, пока нас отсюда попрут к чертям. Это будет единственно правильное решение.

— Слушай, Дэвид, — сказал Тимми (сразу у нескольких директоров за столом перехватило дыхание от одной только мысли о том, что это фамильярное «Слушай, Дэвид» адресовано самому Гилеру), — я все понимаю. Бизнес есть бизнес. «Stupendous» совершенно спокойно может дать мне пинка под зад. Двадцать третья глава в контракте, параграф три, подпункт "а": договор может быть расторгнут в одностороннем порядке, если объемы продаж и позиция в чартах будет падать со скоростью, равной — или же превышающей — скорость падения дерьма из задницы.

Гилер был единственным, кто засмеялся.

— Я же вам говорю: у него есть мозги. Парень должен сидеть на моем месте. Посмотрите, как наш малыш держится под таким давлением. Будто он только этим и занимался последние две тысячи лет.

— Все так и было.

— Ты что, сам начал верить собственным пресс-релизам?

— Это было в «Weekly World News».

Все директора закивали. Даже их секретари читали эту статью. Тимми Валентайн — бывший вампир; просто он поменялся телами с обыкновенным мальчишкой из Кентукки: современный Пиноккио, которому «хочется стать человеком». Авторы статьи ссылались на «эксклюзивные» интервью с «валентологами» — о как! Это слово уже включено в последнюю редакцию электронного Оксфордского словаря. «Валентологи», мама родная! И особенно этот Джошуа Леви, ну, знаете... вечно мелькает в ток-шоу... утверждает, что обнаружил сходство Тимми Валентайна с мальчиком на картине Караваджо и с изображениями на китайских вазах. Может быть, это и правда. Мозг обычного мальчика не может вместить в себя воспоминания двух тысяч лет. Новая память Тимми простиралась не дальше года назад, когда его тело и тело Эйнджела Тодда слились воедино, а потом разошлись, как сливаются и расходятся языки пламени, поглотившие декорации фильма на студии в Узле, штат Айдахо... а до этого был... хаос.

— Ах да, — сказал Гилер, — «Weekly World News»... — Он взглянул на Алисию и постучал указательным пальцем по столу. — Но у Алисии есть еще несколько фактов и цифр, которые представляют для нас интерес.

— Это данные по продажам за границей, — пояснила Алисия. — На самом деле все не так плохо. Обратите внимание: чем дальше на восток, тем выше продажи. А в Сингапуре, Бангкоке и Токио все вообще замечательно.

— Вот видишь, Тимми. Все могло быть гораздо хуже.

Запах предательства определенно усилился. Скорее бы уже все закончилось, подумал Тимми. Решайтесь, ребята. Не надо тянуть. Определенность — все-таки лучше, чем эта игра в кошки-мышки.

— Я так понимаю, вы хотите расторгнуть контракт, — сказал он. — Только я вдруг заметил, что вы почему-то не пригласили моего агента.

— На самом деле, — невозмутимо продолжала Алисия, — наши исследования дают все основания считать, что азиатский рынок действительно купился на эту идею, что Тимми каким-то образом реинкарнировался в теле Эйнджела Тодда. Они там очень суеверны. Тибетские боги возникают у них во плоти каждые пять минут, в шаманов вселяются духи мертвых, а филиппинцы вообще делают операции на сердце без единого надреза на коже пациента. Восток есть Восток. Тимми для них — просто еще одно проявление сверхъестественного. Для них это в порядке вещей.

— Ты уже понял? — спросил Гилер у Тимми. — Это хорошие деньги, реальные деньги.

— Тур по Азии? — уточнил Тимми. — А может, захватим еще и Восточную Европу? У них там еще сохранились вампиры и оборотни? Или они все повымерли после падения Берлинской стены?

— Это будет наш тур победы, — сказал Гилер. — Да, мы так его и назовем. Victory tour. Тур победы. Он обойдется нам в миллионы, и мы потеряем все эти деньги до последнего цента. Но вот в чем вся прелесть: у нас есть гарантия в виде страховки, и у нас все отлажено... в смысле, как отделаться от налоговой, все эти подставные офшорные фирмы... там сам черт ногу сломит... так что деньги мы вернем. На самом деле мы планируем оборвать турне сразу же, как только станет понятно, что дела не пошли. Мы устроим грандиозный спектакль, а когда все уляжется, нет... пока все не уляжется, мы спокойно займемся новым проектом, только уже без двенадцатилетних рок-звезд-вампиров. Это будет что-то другое. Совершенно другое. Тринадцатилетние якобы вампиры? Одиннадцатилетние якобы оборотни? Чутье меня никогда не подводит, и оно мне подсказывает, что уже в следующем месяце это будет не модно.

— Ага, я понял. Ты хочешь убить меня, попросту утопив в деньгах?

— Нет, все значительно лучше! В определенный момент турне в каком-нибудь экзотическом месте, где, выражаясь высоким слогом, порок и духовность слились воедино, ну вот, скажем, в Бангкоке, ты исчезнешь — опять!

Вокруг послышались возгласы: «Классно придумано!», «Ты сделаешь это еще раз!» и «Браво!»

— Опять?

— Да! Опять! Может быть, мы задействуем кого-то из местных. Какого-нибудь тибетского монаха типа факира. У нас там, кажется, есть свои люди. Да, точно, пара ребят по платежкам проходит. В общем, кого-нибудь мы найдем. Но только не эту Ширли Мак-Лейн... не потому, что она с этим не справится, просто в ней слишком мало этнического. Ты, существо из иного мира, призовешь первобытный хаос, используя силы, что лежат за пределами нашего понимания, и вознесешься к некоей запредельной вершине, где твой истинный дом. В телетрансляции мы сможем использовать всякие хитрые спецэффекты — ну типа тех, что мы использовали, когда ты «вернулся» в конце конкурса двойников.

— Потрясающе, — сказал Тимми Валентайн, который и вправду был потрясен. — Пожалуй, я все-таки выпью вина. — Бокал возник у него в руке словно по волшебству. — Надеюсь, все верят, что я большой мальчик и мне уже можно спиртное? А то я не взял с собой удостоверение.

— ...вот такое веселое было собрание, — закончил Тимми Валентайн. — Ты бы видел его лицо! Как он собой упивался! Я даже чувствовал запах этого самодовольства. Знаешь, я все еще чувствую запахи. Да. Иногда чувствую. До сих пор.

Галерея закрывалась в полночь. Было уже два часа ночи, а Тимми все еще пил и, похоже, не собирался заканчивать. Пи-Джей просто смотрел на него, не зная, что делать. Он в первый раз видел Тимми в таком состоянии. Да, этому «мальчику» больше двух тысяч лет от роду, и не Пи-Джею его учить. Но в конце концов он все же не выдержал и сказал:

— Слушай, Тимми, по-моему, тебе уже хватит.

— Да, — сказал Тимми, — ты прав. Сейчас только допью, что осталось... — Он залпом осушил стакан и потянулся за бутылкой, но Пи-Джей отодвинул ее подальше.

— Мне пора закрываться.

Картины Лорана МакКендлза смотрели на них со стен: мертвые женщины, мертвенно-бледные, с неподвижным, застывшим взглядом.

— Во, я придумал... давай ты поедешь со мной... ну, в турне, — сказал Тимми. — А что? Прокатишься до Таиланда... Я буду там выступать в этом новом открытом театре, который построили рядом с тем местом, где раньше был старый дворец принца Пратны... дворец пороков... да, веселое было время. Прямо тоска по былому.

— И поскорее увидеться с Хит... — задумчиво проговорил Пи-Джей. — Даже не знаю.

— Что ты не знаешь? Не хочешь войти в неоготическую тусовку, в бродячий дурдом Тимми Валентайна? Да? Ну скажи, что я не прав. Я сделал тебя богатым, а ты вот не можешь меня поддержать.

— Тимми, ты себя так ведешь...

— Как ребенок? Как глупый, капризный ребенок? Я прошу мне помочь. Кстати, теперь я ребенок и есть. Пацан без яиц. Я — урод. Да, я всегда был уродом, и когда был вампиром, но тогда я хотя бы знал, что мне делать. А теперь я всего лишь «горяченький» материал для «Weekly World News». Дай мне еще вина, вон того.

— Тимми...

— Пи-Джей, пожалуйста...

— Вот поэтому мне и не хочется ехать с тобой в турне. Я не готов бросить все ради того, чтобы присматривать за ребенком.

— Присматривать за ребенком! Пи-Джей, а я помню, как ты был ребенком... этаким замызганным деревенщиной. Наполовину ирландец, наполовину индеец из завалящего городишки в Айдахо. Господи, как я тебя напугал тогда. А теперь ты меня не боишься, да? Теперь у тебя уже нет ощущения, что я вдруг налечу на тебя ночным ветром, обнажу свои клыки и выпью тебя до последней капли крови? Ну да. Теперь я для тебя — просто еще один паршивый пацан с задворков шоу-бизнеса.

— Нет, Тимми, нет. У тебя по-прежнему есть клыки.

Тимми рассмеялся.

— Хочешь знать, как себя чувствует Пиноккио, который стал настоящим мальчиком после двух тысяч лет беспросветной тоски по несбыточному? Он себя чувствует крайне паршиво. Я бы даже сказал, хреново.

Про себя Пи-Джей отметил, что хотя Тимми и пытается избавляться от этой изысканно-утонченной манерности в речи и поведении, что всегда выделяла его среди смертных, у него пока не особенно получается. Ему еще предстоит потрудиться, чтобы обрести себя как человека. Со временем это придет; но от привычек, сложившихся за две тысячи лет, не избавишься в одночасье. Пи-Джей вдруг подумал, что, может, и вправду поехать с Тимми? В конце концов, все, кто знал Тимми до его обращения в человека, давно мертвы: жертвы самого Тимми, прямо или косвенно, так или иначе...

— Почему это так трудно: быть настоящим? — спросил его Тимми. — Почему это так сложно: что-то почувствовать? Прикоснись ко мне, Пи-Джей.

Пи-Джей сделал вид, что не слышал.

— Да ладно тебе. Я же не прошу тебя грязно меня домогаться. — Они посмотрели друг другу в глаза, а потом Пи-Джей встал и положил руку Тимми на плечо. — Я ничего не чувствую, ничего, — сказал Тимми. — А что чувствует человек, когда к нему прикасаются: тепло, покалывание... что?

— Ладно, Тимми, — сказал Пи-Джей, — езжай домой. Ложись спать.

— Да я и так как будто все время сплю.

— Это ты раньше спал, а теперь проснулся.

— Может быть, спал. Но не видел снов. Хотя нет, не спал. Я просто был мертвым.

— Слушай, тебя уже не поймешь. Давай, у тебя был тяжелый день.

— Да...

Она стояла у края дороги — девочка, одетая во все белое, — у стены, густо исписанной граффити.

— Останови, — сказал Тимми. За рулем был Руди Лидик, его верный Руди, который выжил в Освенциме и потом — в огненной катастрофе Узла и сохранил состояние Валентайна за те десять лет, пока Тимми был в заточении, пойманный в зеркале заклинанием ведьмы; тощий, мертвенно-бледный, иссохший старик.

— Да, мастер Тимоти, — сказал Руди.

Пи-Джей взглянул на девочку. В ней было что-то такое, что напомнило ему картины Лорана. Она была как привидение, омытое лунным светом. Огромные пустые глаза. Неестественно белая кожа, как у зомби из фильма «ужасов».

— Тимми, не надо, — сказал Пи-Джей. — Останавливаться не надо. Ты уже ничего с ней не сделаешь. Ну, то есть... как раньше.

Тимми блеванул прямо на белую обивку сиденья. По телевизору крутили клип Мадонны «Like a Prayer» — в рамках двадцатичетырехчасового марафона ретроспективы ее клипов на MTV.

— Я же говорил, что не надо тебе столько пить, — сказал Пи-Джей. — Ты уже не сверхъестественное существо.

— Твою мать, — печально проговорил Тимми.

— Поезжай, Руди, — сказал Пи-Джей.

— Нет! — оборвал его Тимми. — Эта девочка... в ней что-то есть...

Ее лицо прижималось к стеклу лимузина. Она улыбалась. Сколько ей лет, подумал Пи-Джей. Двенадцать, тринадцать? Одна на улице. В три часа ночи?

Девочка постучала в окно.

— Поехали, Руди, — повторил Пи-Джей, доставая из бара пачку салфеток, чтобы вытереть все это безобразие. Слава богу, лимузин был забит под завязку. Полный бар, лед, нож для колки льда, щипцы для льда, телевизор, бокалы для коктейлей, куча всякого пойла. Ну и салфетки, конечно. Целая упаковка салфеток.

— Залезай, — сказал Тимми, обращаясь к девочке.

— Рули отсюда ко всем чертям, Руди!

Но Руди, конечно, не слушал Пи-Джея.

Она оказалась внутри.

Не открыв двери. Не разбив стекла. Пи-Джей нервно вжался в сиденье. Засунул руку в карман джинсов. Он всегда носил с собой серебряный доллар, счастливый кусочек металла. Иногда серебро работало, иногда — нет. Прежние «правила поведения для вампиров» теперь не действуют, потому что они, как и само бытие вампиров, определяются нашей верой. А кто сейчас верит в вампиров?

— Не знал, что в Лос-Анджелесе еще кто-то остался, — тихо проговорил Тимми. — Кто-то из вас.

— Я бездомная, — сказала девочка, — я хочу кушать.

Но в ней действительно было что-то такое... В воздухе разлился безошибочный запах разложения.

— Руди, включи кондиционер, — сказал Тимми. Почему он не боится? — подумал Пи-Джей. Неужели он не понимает, что теперь он так же уязвим, как и любой смертный, что теперь он не сможет исчезнуть, растворившись в тенях, — превратиться в черную кошку и ускользнуть в черную ночь?

— Хочу кушать! — настойчиво повторила девочка. У нее были впалые щеки, ввалившиеся глаза, и она была мертвая. Мертвей не бывает. Год назад в городе было много вампиров. Это было, когда Терри Гиш восстал из мертвых, и Пи-Джею пришлось убить своего лучшего друга: раз, еще раз и еще раз — уже навсегда. Неужели кто-то из них уцелел? Или это уже «новое поколение»?

— Кто тебя обратил? — спросил девочку Тимми. — Давно ты охотишься?

Двигатель лимузина продолжал работать, но машина пока что стояла на месте. Свет неоновых вывесок бульвара Вентура отражался в зеркале заднего вида, отсвечивая мерцающими узорами на бледном личике девочки, играя яркими красками на белой коже: бирюзой, серебром, ярко-красным и алым.

— Я не знаю, — сказала девочка. — Просто я очень голодная. Очень.

— У тебя есть имя? — Тимми весь подобрался; трудно было поверить, что еще минуту назад он блевал на сиденье и вообще был еле жив.

— Кристель, — ответила девочка. Она старательно прятала взгляд, стараясь не встречаться ни с кем глазами. — Со мной что-то произошло. Я не знаю когда. Я заснула. По дороге в приют. Пару дней назад. Или, может быть, в прошлом году. Я не знаю. Я больше не чувствую времени; но теперь я все время голодная.

— Кристель, ты знаешь, кто я? — спросил Тимми.

— Конечно, знаю. Ты — Тимми Валентайн. Я ждала тебя... у галереи... потому что ты все понимаешь. Это все в твоих песнях. Тайные сообщения. Для нас. Для таких же, как я.

— У меня нет никаких сообщений.

— Нет есть. Потому что ты знаешь, что это такое.

— Что — это?

— Когда ты мертвый, — ответила Кристель. — Когда ты голодный. И одинокий.

Пи-Джей пока еще толком не понял, опасная она или нет, но все же держался настороже. Тимми взял нож для очистки фруктов, сделал маленький надрез на указательном пальце, выдавил из него каплю крови и поднес палец к губам девочки.

— Ты этого хочешь?

Она кивнула.

Пи-Джей смотрел как зачарованный. Девочка жадно приникла губами к пальцу Тимми. В этом было что-то тревожное, и в то же время — очень эротичное. Она пристально посмотрела на Тимми. Ее глаза — две туманные бездны — как будто слегка прояснялись. Ее бледно-синие губы чуть-чуть покраснели. Впалые щеки подрагивали в ритме чужого пульса. Тимми вздрогнул, хотя с его губ не сорвалось ни звука. Боль — новое ощущение для него. Может, ему это даже нравится, подумал Пи-Джей.

Тимми взглянул на Пи-Джея и указал взглядом на нож для колки льда. Тимми откинулся назад, а Пи-Джей схватил нож и вонзил его девочки в грудь, слева. Одним ударом пробил грудину и достал до самого сердца. На мгновение в ее глазах отразился ужас, боль и горечь преданного доверия, а потом они угасли уже навсегда. Из раны медленно потекла темная струйка крови. Хрупкие косточки рассыпались чуть ли не в пыль.

— Нехватка кальция, — сказал Тимми.

Пи-Джею показалось, что Тимми уже окончательно протрезвел, но тут его снова начало рвать.

— Господи, как я надрался, — простонал он.

И вот тогда Пи-Джей принял решение. Да, он поедет с Тимми. Ему не хочется ехать, но он поедет. Даже теперь, когда Тимми стал человеком, он все равно сохранил некую потустороннюю власть над Пи-Джеем. Потому что и сам Пи-Джей в свое время прошел через волшебную трансформацию: грязный оборванец, он стал ма'айпотсом, священным мужем, который и жена тоже, вместилищем высших сил света, что сражались с тьмой за обладание душой человечества, — а потом снова стал человеком. Тимми тоже когда-то был самым обыкновенным мальчишкой, потом превратился в сверхъестественное бессмертное существо и в конце концов снова сделался смертным. Конечно, думал Пи-Джей, Тимми пробыл вампиром две тысячи лет, и по сравнению с ним — в плане соприкосновения с потусторонним — я, можно сказать, вообще ничего не знаю. Но я — единственный, кто способен его понять. Потому что мы оба прошли этот путь, хотя и каждый — по-разному. Но все равно это нас объединяет. И нам надо держаться друг друга.

Тимми пытался влить в себя воду со льдом. Тело девочки рассыпалось на куски, разлетелось по всему салону.

— Господи, — простонал Тимми, — и мы во всем этом сидим.

— К утру я все вымою, мастер Тимоти, — едва слышно проговорил Руди. — Как обычно.

Пи-Джей не хотел даже задумываться о том, что могло означать это «как обычно».

— Это не как обычно! — закричал Тимми. — Теперь все не так... она собиралась убить меня!

Пи-Джей протянул руку и приобнял мальчика за плечи. Тот разрыдался — горько, безутешно, по-детски.

— Эти драные боссы со студии... обращались со мной, как с дерьмом. Гонорар мне урезали... да и хрен бы с ним... просто обидно... я им кто...

Все вокруг было залито кровью, в машине воняло блевотиной и гнилью. Пи-Джея мутило. Но даже не столько от запаха и вида крови, сколько от мысли о том, что они тут натворили с Тимми. А ведь он мне теперь вроде как лучший друг, думал Пи-Джей.

Они свернули на Малхолланд-Драйв.

Пи-Джей старался не вспоминать своего прежнего лучшего друга, Терри Гиша... как он разделал его на девятом уровне «Пьющих кровь»... как они убегали по снегу из горящего городка Узел, тогда с ними еще был Брайен Дзоттоли... как он хоронил Терри... как лицо Терри, ощерившееся клыками, появилось в окне среди туманной ночи... как он пытался похоронить его снова... и снова.

Кошмар возвращался в их жизнь. Нет, подумал Пи-Джей, в этот раз он не допустит, чтобы все повторилось — чтобы это случилось с его друзьями. Он не знал, как это будет и что он сделает, но он обязательно что-то придумает. Обязательно.

— Думаю, на пару месяцев галерею оставить можно, — сказал он. — Ничего, как-нибудь справятся и без меня.

— Конечно, справятся. Эти картины МакКендлза, они сами себя продают; в городе столько больных на голову, готовых все это купить.

— Это точно.

Пи-Джей влил в себя полстакана неразбавленного «Джони Уолкера». Они уже подъезжали к особняку Тимми — миниатюрному готическому замку на вершине холма в предгорьях Санта-Моники. Тимми давно уснул, свернувшись калачиком на сиденье. Его лицо и одежда были забрызганы кровью маленькой вампирши. Он тихонько сопел во сне и сосал большой палец.

Когда они выехали на обсаженную пальмами дорогу, ведущую к замку, ретроспектива Мадонны на MTV закончилась и пошел клип Тимми Валентайна — его последнее видео, в мультипликационном стиле.

Они подъехали к особняку. Тимми все еще спал, и Пи-Джей помог Руди перенести его в дом, в огромную спальню с мраморным полом, всю заставленную плюшевыми зверятами. Там была еще игровая приставка «Super Nintendo», подключенная к огромному, во всю стену, телевизору, и целая стойка электронных клавиатур, которые соединялись со студией, располагавшейся на втором этаже. Пи-Джей и Руди уложили Тимми на кровать с водяным матрасом, раздели его и стерли с лица и рук кровь и остатки блевотины. Потом они спустились обратно к машине, чтобы избавиться от останков вампирши.

В холодильнике был немалый запас святой воды. Да, подумал Пи-Джей, Тимми уже не вампир, но он определенно готовился к встрече с вампирами.

Лимузин стоял у парадной двери, в портике с дорическими колоннами. Руди обрызгал святой водой куски тела вампирши, чтобы разрушить их окончательно. Они зашипели, как кофе, сбежавший при варке и пролившийся на плиту, и начали испаряться. То, что осталось, Пи-Джей собрал в пластиковый мешок. Руди взял пылесос и принялся вычищать салон.

— А это куда? — спросил Пи-Джей, приподнимая мешок с останками.

— Мастер Тимми отвел специальное место, — ответил старик, — для таких случаев. Сзади, за домом, есть глубокая яма, выложенная углем. Там же лежат зажигалка, горючая жидкость и все остальное, что может понадобиться. — Он нахмурился. — Вы ведь не выдадите его? Понимаете, я не хочу его потерять... я с ним уже много лет, очень много. Если бы не он, меня бы, наверное, давно уже не было. Однажды, в одном очень страшном месте, оно называлось Освенцим, он вернул мне волю к жизни.

Пи-Джей кивнул, и Руди продолжил, отвечая на его невысказанный вопрос:

— Если вы не против, то я не стану смотреть, как сгорает тело... очень тяжелые воспоминания.

И только теперь Пи-Джей сообразил, что Освенцим — это польское название Аушвица.

Он сам оттащил мешок с телом вампирши на задний двор, сбросил его в яму, облил все это горючей жидкостью и поджег. Стоя на краю ямы, он смотрел на огонь, вдыхал сладковатый дымок горящей плоти, едкий запах плавящегося целлофана и паленых волос. Задний двор оказался гораздо больше, чем можно было бы предположить, глядя на дом со стороны парадного подъезда. Здесь было столько пространства... оно манило взгляд вдаль, в темноту, в россыпи мерцающих огней, и тебе представлялся волшебный лес, напоминавший долину Сан-Фернандо; в ту ночь миллионы огней в долине сияли так ярко... Пи-Джею вспомнился и другой огонь: пожар, который устроил пироманьяк Стивен Майлз, выгоняя вампиров из их укрытий, в маленьком провинциальном городе со странным названием Узел... теперь это уже мертвый город... огонь уничтожил его еще раз, только в тот раз это был уже не настоящий Узел, а всего лишь подобие, фанерные декорации к фильму, возведенные на обгоревших руинах настоящего города... неужели этот пожар никогда не закончится? Может быть, он тоже вечен, как всполохи адского пламени? Сегодня они убили вампира. Маленькую вампиршу. Подобрали ее на улице. А это значит, что где-то есть и другие. Здесь, в этом городе. Сколько их? Пи-Джей попытался сосредоточиться и отправить душу в полет над спящим городом, как он делал когда-то, но теперь у него ничего не вышло; все его силы, которыми он обладал как шаман, ушли на то великое противостояние в Узле... сила священного мужа, который и жена тоже, была дана ему только лишь для того, чтобы уничтожить подложного мессию, грозившего повергнуть мир в вечные муки проклятия... с того самого дня у него больше не было видений, и никто из священных животных ему не являлся. У нас действительно много общего с Тимми, подумал он. Я тоже хотел стать простым человеком, а когда получил, что хотел, это не оправдало моих ожиданий.

Где-то в городе есть и другие вампиры. Вампиризм передается, почти как СПИД... через кровь... заражение происходит, когда не-мертвый кусает живого, и тот умирает, чтобы возродиться к не-жизни... болезнь, которая не убивает, а лишь приговаривает своих жертв к вечному скитанию в сумерках. Но что мог сделать Пи-Джей? Взлететь над городом, размахивая бутылкой со святой водой и молотком для игры в крокет?

Пламя медленно угасало. Пи-Джей даже не знал, сколько он здесь простоял, предаваясь своим мрачным мыслям. Он подумал: может быть, позвонить Хит. В Бангкоке сейчас только полдень... ну, примерно. Он развернулся и пошел в дом.

Руди лежал на кушетке в гостиной. В комнате было темно. Свет не горел, и только окна слабо отсвечивали отблесками городских огней. Пи-Джей уже было собрался спросить старика, где тут телефон, и вдруг заметил, что тот вышиб себе мозги. Мертвые руки Руди все еще сжимали старый револьвер сорок пятого калибра, а губы были сложены в трубочку, будто он приготовился делать кому-то минет. Затылок был весь разворочен, на стене темнело пятно спекшейся крови; сгустки серого вещества легли на персидский ковер, сложившись в абстрактный узор в стиле Джексона Поллака.

Пи-Джей обошел труп на цыпочках, словно боясь потревожить его мертвый сон. Наверно, надо пойти разбудить Тимми, подумал он. Вверх по широкой лестнице, по темному коридору, через студию, заваленную всякими электронными приспособлениями и спутанными проводами... последний рывок — и вот он в громадной спальне. Тимми лежал в той же позе, как они и оставили его здесь час назад. Пи-Джей взял стул и сел рядом с кроватью. Лунный свет падал прямо на электрическую розетку в стене, свет городских огней пробивался сквозь наполовину задернутое окно. Во сне Тимми Валентайн выглядел как настоящий ангел. Пи-Джей не решался его разбудить, хотя внизу, прямо под ними, в луже собственной крови лежал человек. Таким потерянным Пи-Джей не чувствовал себя уже очень давно. В последний раз что-то подобное с ним было в Узле. В настоящем Узле... когда он был еще совсем мальчишкой.

На столике у кровати защебетал телефон, сделанный в виде Микки-Мауса.

Радуясь любой возможности оттянуть неприятный момент, когда ему все же придется разбудить Тимми и рассказать о самоубийстве его верного слуги, Пи-Джей взял трубку.

— Тимми... Тимми... — Мягкий, глубокий голос с едва заметным акцентом, выдававшим уроженца Кентукки. — Прости, пожалуйста, но я не знаю, кому еще мне позвонить.

— Господи Боже! Какие люди! Сам преподобный Дамиан Питерc! Да, я произнес имя Господа всуе, но это я от испуга.

— Ты же знаешь, Пи-Джей Галлахер, что я давно утратил веру, — ответил ему человек, в свое время гремевший на всю страну, телеевангелист с многомиллионной аудиторией, низвергнутый силами тьмы... и налоговой полиции. — Что ты делаешь в замке лорда Валентайна? Обиваешь пороги в ожидании подачки? Или ищешь корзину с волшебным всемогущим печеньем, чтобы открыть еще одну галерею в Беверли-Хиллз?

— Удивительно, что ты узнал мой голос.

— Это вопрос мастерства, — ответил ему проповедник, ставший кинозвездой. — И основа любой коммерции. Клиент, имя которого ты запомнил, станет твоим постоянным клиентом.

— Однако странное время ты выбрал звонить, Дамиан. Сейчас три часа ночи.

— Ага, я звоню Тимми в три часа ночи, на тот телефон, который стоит у него в спальне, а ты берешь трубку. Что ты там делаешь, кстати? Опять красуешься в женском платье?

Пи-Джей усмехнулся, несмотря на всю свою нервозность.

— Все, Дамиан, я уже не священный трансвестит. Поиск видений — это как Божий дар. Бог дал, Бог взял. Были видения, нет видений.

— Да, — вздохнул Дамиан Питерс. — Нас таких трое: когда-то каждый из нас владел магией, а потом эту магию утратил. Мы уцелели и исцелились, и порази нас проклятие, если мы не мечтаем о том, чтобы заболеть снова, и изводим себя, и хлещем себя плетьми в этом прекрасном, безумном неистовстве, и чувствуем, как поднимается уровень адреналина в крови...

— Они вернулись, — тихо произнес Пи-Джей.

— Я знаю, — сказал Дамиан, и Пи-Джея пробил озноб.

— Поэтому ты и звонишь?

— Да. — Звук получился каким-то сдавленным, совсем не похожим на слово.

— А где... То есть я хотел сказать когда...

— Сегодня ночью. О Господи, я...

— Руд и застрелился.

— Вот бля! — Когда слышишь такие слова из уст евангелиста, пусть даже телевизионного, пусть даже бывшего, тебя невольно коробит. — Мне надо срочно поговорить с Тимми. Я тут вляпался по самые уши с этими вампирами.

— У нас те же дела.

— Ты не понял. Я имею в виду, они здесь. У меня в номере. Я остановился в отеле, в «Розочке», ну ты знаешь... звоню с мобильного. Потому что прямо сейчас я заперся в ванной, а эти сучки резвятся там, на кровати.

— Какие сучки, Дамиан...

— Ну ладно, я был в расстроенных чувствах... пробовался на роль в «В аду гнева нет», ну и того... пролетел. В обoем, я с горя напился... и подцепил пару девочек в стрип-баре...

— Преподобный Дамиан снял проституток?! Воистину мир перевернулся.

— Слушай, хватит язвить! Я тут заперся в ванной, засунув под дверь серебряную пряжку, и сейчас, кажется, обосрусь от страха, хорошо хоть уже сижу на унитазе, а тебе весело... как же, как же, грехопадение преподобного Дамиана... очень смешно...

— Сейчас я приеду.

— Я в номере 666. Знаю, знаю... позор на мою голову... чтобы впредь неповадно было. Господи Боже! М-да... если бы я по-прежнему в него верил.

Когда Пи-Джей положил трубку, Тимми уже сидел на краю кровати и смотрел на него.

— Как ты думаешь, ему было больно? Руди? — спросил он едва слышно.

— Нет, я думаю, что не больно, — сказал Пи-Джей. — Совсем не больно.

— Ну что? Выпьем крепкого кофе — и вперед? — тихо проговорил Тимми. — Их надо убить, вампиров. Там у меня, под кроватью... достань.

Пи-Джей заглянул под кровать. Чего там только не было! Детали от макета железной дороги, грязное белье, гитарные струны и даже скрученная в трубку литография Шагала — не из самых больших, но все равно тысяч на десять потянет, подумал Пи-Джей, — и еще там стоял гроб.

— Да, — сказал Тимми, — в гробу. Давай вытаскивай его.

Это была небольшая низенькая деревянная коробка, черная и украшенная мозаикой из черепов и костей филигранной работы. Самый настоящий гроб, только маленький. Как для ребенка. Даже Тимми скорее всего в нем не поместится.

— Реликвия из детства, — сказал Тимми. — Давай открывай.

— Там что, родная земля? — спросил Пи-Джей.

Тимми рассмеялся.

— Никогда в это не верил. Просто храню его по старой памяти. Чувствую себя уверенней, когда он рядом.

В гробу было около дюжины заостренных колов, пара деревянных молотков, несколько серебряных распятий и пузырьков, надо думать, со святой водой.

— Это что у тебя? Набор для вампира с суицидальными наклонностями? — спросил Пи-Джей.

— Знаешь, на мне эти штуки вообще никогда не срабатывали, — сказал Тимми. — Хотя, может быть, ты и прав. Я ведь хотел умереть, когда был бессмертным. Ладно, поехали. Где, говоришь, остановился наш неистовый проповедник?

— В «Розочке».

Глаза Тимми распахнулись от удивления.

— А что будем делать с... — начал Пи-Джей, думая о мертвом Руди в гостиной внизу.

— Мертвые, — оборвал его Тимми, — в отличие от живых могут и подождать. У них все-таки больше терпения.

В тишине раздался дикий вопль пастора.

— Плохо положил трубку, — сказал Пи-Джей. — Мы уже выезжаем, — крикнул он в трубку. — Еще малость продержишься?

— Конечно, — ответил ему Дамиан, — ровно столько, сколько продержится пряжка под дверью.

— Мы уже едем.

— Только сперва выпьем кофе, — сказал Тимми.

— Кофе? Мне послышалось, вы там кофе собрались пить... — возмутился Дамиан Питерc.

— Ты его тоже пойми, — терпеливо проговорил Пи-Джей. — Для него это все — новое... всякий там изменяющийся метаболизм, постоянные колебания уровня гормонов... это не его прихоть, ему просто нужно принимать стимуляторы и успокаивающие...

— Да, да! Только поторопитесь!

— Не стоит брать лимузин, — сказал Тимми, — он слишком заметный...

— Но там зато есть кофеварка, — ответил Пи-Джей.

— А, ну тогда все в порядке.

Мы летели сквозь ночь, к мотелю. Пи-Джей сел за руль, а я вливал в себя кофе чашку за чашкой, стараясь привыкнуть к тому, как скачет мое настроение, как течет во мне темная жидкость — кофе, как алкоголь у меня в крови старается выбить меня из вечности бытия к этому чувству безысходности — к наплыву ощущений, к тому, что теперь я простой человек — я живой. Это очень непросто: жить, быть живым... и самое сложное — это осознавать, как проходит время, как пролетают минуты, пылинки в дымном безбрежном пространстве вечности. Время — это не кусок желе, дрожащий в холодной ладони, а чистый и быстрый поток, несущийся мимо, и то, что прошло, не вернется уже никогда. Вот что мне нравится больше всего — что, когда ты живой, ты понимаешь, что время проходит.

Приехали, Тимми.

Ага. Думаю, пары колов нам хватит. Их даже прятать не надо — так пронесем. Никто и не заметит. Это же Лос-Анджелес.

А почему никого нет за конторкой портье?

Не знаю.

Мое сердце бьется. Так странно... Раньше я слышал только чужие сердца. Мое сердце не билось; оно просто было внутри, как тяжелый кусок свинца. А теперь, послушай, оно бьется.

Лифт.

Удалось. Нас никто не заметил.

Шестой этаж.

Дверь в 666-й номер была слегка приоткрыта. Пи-Джей и Тимми остановились и прислушались. Мир вокруг словно замер. Время от времени Тимми казалось, что он что-то слышит... как раньше... как струйка пота стекает по шее Пи-Джея... как в стенах ползают тараканы... как ревет поток крови... горячей человеческой крови...

Вот оно. Дамиан Питерc. Я слышал, как шумит его кровь. Да, он и вправду был страшно напуган — так сильно, что я даже сумел услышать, как течет его кровь. Женщины были там, в номере. Я слышал и их кровь тоже — она была вялой, тягучей. Но я ее слышал... это было как звон пустоты. Как воздух в пустом кармане — неподвижный, холодный.

Их две.

Ага.

Они должны были услышать меня! Как глупо я себя чувствовал... если бы я мог просочиться под дверью вместе со сквозняком... но теперь я уже ничего не могу, ничего.

Ну что, заходим?

Ага.

Они даже не шелохнулись.

Пока за дверью не раздался истошный крик.

Они ворвались в номер, распахнув дверь пинком. Да, две вампирши. Две женщины, даже скорее девочки, подумал Тимми. Одна — жгучая брюнетка, другая — рыжая, как огонь. Обе одеты во все черное, в неоготическом стиле. Темные, пустые глаза. На кровати лежал портье, которого Тимми с Пи-Джеем не встретили за конторкой внизу и еще удивились, куда подевался администратор. Это был молодой мужчина в изодранной форменной куртке. Все было залито кровью. Они искусали его всего, на изгрызенном теле не осталось живого места. Они кружили вокруг распростертого тела, шипели, набрасывались на него... разбрызгивали кровь... трубка телефона, стоявшего рядом с кроватью, была снята, а рядом с самим аппаратом лежали глаза того молодого мужчины, прямо на Библии. Рыжая принялась вытягивать кишки из глубокой раны на животе мертвеца.

А потом они обе обернулись в их сторону.

Мы пришли, чтобы вас убить.

Я тебя знаю?

Нет.

Но я знаю. Мы обе знаем, кто ты. Ты тот, который поет. Я как-то слышала тебя, когда лежала в гробу. Какой-то парень бродил по кладбищу с плейером. Солнце только зашло. Это наша музыка. Дети ночи...

Они музыканты.

А кто твой друг?

Мы пришли вас убить.

Убить? Зачем тебе нас убивать? Ты нас сделал!

...нет, это не я. Я бы запомнил. Но я не помню.

Хотя теперь я простой человек, а человеческий мозг просто не в состоянии запомнить события и образы двух тысяч лет, он не рассчитан на тысячелетия, может быть, это я их создал, этих девочек-вампиров, может быть...

Если я вас создал, я же вас и убью.

Так, теперь быстро. Облить их святой водой. Кожа на лицах девушек вмиг почернела — в тех местах, куда попала вода, — и стала отваливаться лоскутами. Потекла кровь. Мертвая кровь, свернувшаяся, застоявшаяся — багряная, как закат в мутном тумане.

Зачем ты так с нами, зачем?! Ты разве не помнишь, кто ты?

Нет, сказал Тимми.

Врешь.

Быстрее, Тимми. Пока они не пришли в себя.

Они набросились на девочек, пока те еще корчились в муках. По колу — в сердце. Святая вода смешалась с водой, брызнувшей из двух дыр в пробитом матрасе... девочки бились в страшных судорогах, вода обжигала их, для них вода стала пламенем... как интересно и странно... соприкасаясь с освященной водой, простая вода принимала ее свойства... надо будет иметь в виду... кожа лопалась на лицах девочек, открывая взору то, что пряталось под толстым слоем румян и готического макияжа... слишком много румян, и все для того, чтобы создать видимость подлинной жизни... а мертвый портье тем временем медленно опускался в это бурлящее месиво из теплой воды и холодной плоти...

Девочки замерли неподвижно.

Не хочешь выйти, Дамиан?

Дверь ванной комнаты медленно приоткрылась. Злоебучая срань господня, прошу прощения за мой французский. Я там весь обделался! Вы уверены, что они мертвы?

Они мертвы, Дамиан.

Господи, вы посмотрите на них. Да, это была изначально дурацкая мысль. Мне надо было остаться дома. У меня дома в стенах замурованы серебряные слитки, над каждым дверным и оконным проемом висит распятие... и не говорите, что я параноик. В служение Богатству тоже есть свои опасные стороны, но это служение хотя бы не так лицемерно, как служение Богу. Посмотрите на них! Они еще не совсем мертвы, одна до сих пор дрожит, как вишневое желе в чашке, хотя вы и пронзили ее колом. Это точно была западня. Для меня и тебя, Пи-Джей, потому что мы боремся с ними... не знаю, как насчет тебя, Тимми, но, может быть, они видят в тебе перебежчика и теперь будут преследовать тебя с утроенным рвением, как того парня, Салмана Рушди с его «Сатанинскими стихами». Но все равно большое спасибо, что вы приехали. Раньше я зажигал сердца миллионов, и во мне тоже горел огонь... да, меня слушали миллионы... а теперь я уже ничего не могу, ничего. Когда-то во мне была Божья искра, да, Божья искра... А теперь — все. Никакой, к черту, харизмы. Никакой Божьей искры. Не могу даже сняться в паршивой эпизодической роли — проповедника во второсортной картине. Видели сценарий? Чистой воды плагиат с «Истории Тимми Валентайна». Твоим адвокатам стоит его посмотреть, я даже не сомневаюсь, там есть за что зацепиться. Вы посмотрите на ее кожу! Сползла с руки, как кожура с гнилого банана. А плоть под кожей вся какая-то твердая и желтушная. А запах... как будто холодильник испортился... вот блядь, ебня господня. Думаю, надо отсюда валить.

Дамиан...

Я уже говорил Пи-Джею, по телефону... Мы, трое, теперь потеряли наши магические способности. Это наш крест. Наша расплата за то, что мы стали такими, какие мы есть... теперь... Пи-Джей разрывался, будучи одновременно и мужчиной, и женщиной, я погряз в безграничной продажности, а взамен имел власть над людьми... а ты, Тимми, ты был вампиром. А теперь мы все это утратили. Господи, где мой «Джим Бим»? Была же бутылка...

Она пустая.

Я знал: все, что он говорит, — это чистая правда. Я был порождением Тьмы, но там, в царстве ночи, я был настоящим. Эйнджел Тодд отнял у меня все это. Он забрал все, даже музыку. Они все правы насчет моего последнего альбома. В нем нет ни крови, ни трепетной плоти. Плоть, кровь, кишки — теперь все это во мне, и поэтому мне не нужна больше магия, чтобы оно просто было. Я отказался от своей силы — и ради чего? Ради тени, которую отбрасывает тень. Почему я считал, что мне надо стать человеком? Вот теперь я человек... и что в этом хорошего, что?!

Мы забыли свою истинную природу, сказал проповедник, ставший актером. Нам надо вернуться к истокам. Ну, я не знаю... уехать в леса... колотить там в барабаны... главное, вновь обрести наши дикие корни.

Я и так дикий, сказал Пи-Джей. Может, я и поменял свои кожаные штаны на костюм от Армани, но в душе я остался все тем же дремучим индейцем. А ты, если хочешь шаманить в лесах, сагитируй с собой Тимми. С его деньгами вы даже сможете пригласить самого Роберта Блая, чтобы он возглавил ваш бойскаутский мини-отряд.

Тела вампирш медленно растворялись в святой воде. А они смеялись, все трое. Но этот смех не облегчил их боли.

Он где-то здесь, рядом, подумал Тимми. Застывший между бессмертием и не-жизнью. Он высосал из меня бессмертие, и, может быть, мне уже поздно жить и наслаждаться тем, что теперь я живой... потому что я слишком много знаю, пусть даже все, что я знаю, уходит... как будто с каждым прожитым, по-настоящему прожитым днем я забываю один год из тех двух тысяч... почему? Что со мной? Может, все дело в половом созревании? Но как я могу стать мужчиной, когда у меня нет яиц? Да, сегодня столько всего случилось... и Руди... он был рядом почти полвека и всегда говорил мне правду... а теперь он покончил с собой... это так тяжело, когда ты теряешь друзей... да, я отказался от вечной не-жизни... и, может быть, основная причина кроется именно в самом отказе?

Тимми, Тимми.

Я...

У тебя такой вид... ты как будто не здесь.

Так и есть.

Я как раз рассказывал Дамиану про Филера и «Stupendous»: что они отправляют тебя в этот тур, чтобы поправить свое пошатнувшееся положение. Я сказал ему, что еду с тобой, что я — твоя новая няня. Думаю, он тоже захочет поехать с нами. Кстати, дельная мысль насчет Роберта Блая. Мы забыли свою истинную природу. Нам надо вернуться к истокам. Вновь встать на путь духовного поиска... в общем, все очень пафосно и красиво. Публика это любит. А самый прикол, что нам действительно нужно вновь обрести свою истинную природу. Снова встретиться лицом к лицу со своими тенями. И вернуть себе прежнюю магию. Каждому — свою. Я все правильно говорю, преподобный Дамиан?

Очень правильно. Тимми, почему ты плачешь?

В последнее время я часто плачу. Знаете, когда ты плачешь — это по-настоящему больно. Раньше я не мог плакать. Я не плакал с 79-го года. В этом действительно что-то есть... слезы, боль, тайна...

Да, ты и вправду становишься человеком. С каждым днем все больше и больше.

Он где-то здесь, то есть не то чтобы прямо здесь... я имею в виду, где-то в мире живых. Моя тень. И он хочет, чтобы я нашел его. Мое будущее толкает меня навстречу прошлому.

Плачь, мальчик, плачь. Плачь навзрыд. Плакать — это не так уж и плохо. Даже наоборот — хорошо. Вот только что мы будем делать со всеми этими трупами?

Как-нибудь разберемся. Я все устрою.

Ему сообщили, что образец его спермы совпал с тем, что нашли на месте преступления. Тем не менее МакКендлза не взяли под арест и даже не стали предъявлять ему обвинения — не только потому, что он был таким известным художником и иностранцем, но еще и потому, что он имел влиятельных покровителей и друзей среди местной аристократии. Однако за ним следовало установить наблюдение, чтобы исключить возможность побега. Таким образом, Лоран МакКендлз стал невольным гостем родового имения леди Премхитры: вроде как «неофициальным» пленником — единственным обитателем павильона на самом краю мангового сада. При нем находился охранник, однако вел он себя вежливо и ненавязчиво. МакКендлз мог свободно перемещаться по городу, но при одном условии — только вместе с охранником.

Тем не менее все это его изматывало и бесило. Даже эти ночные приемы с высокопоставленными гостями и изысканными закусками, достойными одобрения даже самого разборчивого гурмана, надоели ему уже через неделю. А еще леди Хит постоянно отбирала у него наркотики. Она хотела, чтобы его разум был чист и светел — чтобы он мог рисовать. Иногда она вела себя так же, как все эти чертовы благодетели человечества.

Но сегодня вечером случилось некое отклонение от заведенного распорядка — пришел колдун.

Его привел Пит Сингхасри, так что Лоран сразу понял истинную причину визита шамана: он должен был разобраться со всеми этими загадочными убийствами и с самим Лораном, главным подозреваемым. Но сначала надо было пережить очередной вечерний прием.

Сегодня все было организовано в восточном павильоне, в здании из тика и сандалового дерева, выходившего одной стороной на бывший канал, который теперь осушили, чтобы построить скоростную дорогу. Сегодня вечером гостей было не так много, но зато собрались самые сливки: посол, кардинал, несколько человек из Голливуда (инкогнито, в поисках извращенных эротических приключений) — и, конечно, он, Лоран, был «гвоздем программы», главным развлечением сегодняшнего вечера. Впрочем, все гости были людьми тактичными и не упоминали тот факт, что его обвиняют в совершении самых тяжких убийств после Си Уи — серийного убийцы, педофила и каннибала, наводившего ужас на весь Бангкок в шестидесятых годах.

Но время от времени все-таки...

Вот взять, например, мать леди Хит, которая, как ледокол, пробивалась к нему сквозь толпу.

— Ах, мистер МакКендлз, — проговорила она на благородном британском английском, потому что только такой акцент воспринимается благосклонно правящим классом в этой стране, — попробуйте эти чудесные канапе; удивительно, как подешевела икра после развала Советского Союза.

— Я не очень большой любитель рыбьих яиц, — ответил ей Лоран.

— Почему-то я так и думала. Но я только что вернулась из России. Знаете, у меня там пропало несколько камней из моего изумрудного гарнитура, это все гадкие слуги, а вы понимаете, это самое лучшее место, где можно купить изумруды, и там было так замечательно, разве что за одним исключением: все эти жуткие разговоры об этом ужасном убийце... который детей убивал, ну, вы, наверное, слышали... он их насиловал, вырывал им глаза... ой, я что-то не то сказала? — Все это время она внимательно изучала Лорана, как будто он должен выдать себя неосторожным подрагиванием щеки или нервным движением кадыка.

Но Лоран просто ответил:

— Нет, что вы, — и развернулся, чтобы взять сигарету с марихуаной у одетого в форму слуги, который с невозмутимым видом держал в руках целый поднос уже скрученных косяков. Матери леди Хит быстро наскучило играть в проницательного детектива, она отошла от Лорана и растворилась в толпе.

Все началось с того мгновения, когда Пит Сингхасри привлек внимание собравшихся к приведенному им колдуну. Он привел самого лучшего. Лоран уже видел его в «Si Thum Square», самом популярном ток-шоу в Таиланде. Его звали Сонтайя, но все обращались к нему ajarn — профессор, с благоговением в голосе. Лоран заметил, с каким почтением относились к нему собравшиеся: они расступались, пропуская старого человека в моторизованном инвалидном кресле и в темных очках. Ajarn отмахнулся от предложенных ему подносов с канапе и сразу направился в сторону предполагаемого серийного убийцы, размахивая тростью с золотым набалдашником и что-то бормоча, пока Пит пытался пробиться к ним сквозь толпу. Несмотря на то что все гости были людьми тактичными и воспитанными и, разумеется, не таращились на Лорана во все глаза, он мог бы поклясться, что именно он был сейчас центром внимания.

— С тобой хорошо обращаются?

— Вроде да.

— Мне пришлось подключить все свои связи. Ты понимаешь, что, если бы не я, ты бы сейчас сидел в камере? Так много всего, столько улик, и все — против тебя. Но если сегодня ты все сделаешь правильно, то, может быть, сможешь уже отправляться домой. — Инспектор Сингхасри смотрел в пол.

— Думаешь... они примут к сведению показания какого-то колдуна, если он скажет, что я не убивал этих женщин?

Ajarn прочистил горло. У него был высокий, детский голос. Лоран даже подумал, что он, наверное, скопец. Настоящий скопец, хотя, может, и не настоящий.

— Я не «какой-то колдун». И меня не обманешь, — заявил он. — Я вижу сквозь плоть, как другие видят сквозь стекло. Я могу рассмотреть твое сердце. Ты ничего от меня не утаишь. — Он медленно снял свои темные очки. Под ними не было глаз. — Ха! Удивлен?! — сказал колдун. — На телевидении я никогда не снимаю очков. Люди не настолько мудры. В деревнях меня, может, и вовсе считают каким-то чудовищем, выродком. Подожди.

Он сунул руку в карман, потом на мгновение прикрыл ею глаза; когда он убрал руку, на Лорана смотрели глаза, радужки которых переливались, как обсидиан.

— Не пугайся, — сказал ajarn. — У меня большая коллекция стеклянных глаз. Хочешь посмотреть?

— Ну, на самом деле я...

— Доставь старику удовольствие. — Из уст ajarn Сонтайя вдруг вырвался смешок — совсем детский, явно несоответствующий его почтенному возрасту. Он залез в пластиковый пакет из Центрального универмага, что лежал у него на коленях, снова прикрыл глаза рукой и резко убрал ее. Теперь у него были другие глаза, голубые. — Эти я заказал из Швейцарии. Радужки — отполированные аквамарины. Мило, правда?

— Отдает какой-то мертвечиной, прошу прощения.

— Ага! То, как вы это произнесли... прямо «сказала кастрюля чайнику». — Ajarn, теперь снова безглазый, оскалился в улыбке, отчего его сморщенное лицо стало похоже на череп. — Однако, мистер МакКендлз, я один из самых больших почитателей ваших работ. У меня очень большая коллекция — нет, не оригиналов, конечно... я вырезаю их из музейных каталогов. Моя дочь сделала несколько футболок с отпечатками ваших картин. Продает их на уличном рынке. Может быть, мне и не стоило говорить вам об этом...

— Ой, да что вы, — остановил его Лоран. — Если вы об авторском праве... Среди друзей о таких пустяках даже не говорят.

Пит и ajarn искренне рассмеялись, но Лоран не последовал их примеру.

— Давайте начнем, — сказал Пит. — Здесь есть отдельная комната?

— Погоди, а я думал, что это будет такое большое шоу. Для почтеннейшей публики, — сказал Лоран.

— Да нет, конечно. Я тут видел ребят из «Bangkok Post». А я не могу допустить, чтобы завтра все это появилось в газетах.

Когда леди Хит увидела трех мужчин, направлявшихся в сторону лабиринта из розовых кустов, окружавшего один из печально известных «садов наслаждения» ее деда, она решила, что нужно пойти за ними. Она поставила бокал с шампанским на поднос в руках проходившего мимо слуги и пошла следом за удалявшейся троицей. Она была уверена в том, что ее мама сама управится с гостями и сможет пресечь всякое нежелательное вмешательство, если кому-то вдруг станет слишком любопытно.

Она знала этот лабиринт лучше, чем эти трое, — она часто играла здесь в прятки, еще когда училась в школе для девочек при монастыре урсулинок. Она пошла коротким путем: мимо заброшенного колодца, мимо беседки, в которой как-то давала представление труппа обнаженных альбиносов; она настигла их на ступеньках павильона, где в свое время проходили встречи оккультного общества «Боги Хаоса», организованного ее дедом, которое начиналось как дурачество молодых тогда еще студентов Кембриджского университета, а закончилось кровавой трагедией для всех его членов.

— Пит, у тебя такой виноватый вид, — сказала она. — Что ты задумал? Я тебе ничего не позволю сделать с моим любимым художником, слышишь? Если ты только посмеешь, то, как только вернется мой муж...

— Мы просто хотим, чтобы ajarn вошел в транс, — сказал Пит, — и покопался у него в памяти. Почему бы тебе не вернуться к гостям? Для неискушенного наблюдателя это будет малоприятное зрелище.

— Но ведь Лоран МакКендлз невиновен, — сказала леди Хит, — он не знает, кто убил этих женщин.

— Откуда такая уверенность? Может быть, это ты их убила?

Вокруг сгущались сумерки. Слышалось жужжание москитов. Запах выхлопных газов, доносившийся с дороги, пролегавшей прямо за стеной имения, забивал аромат цветущего жасмина.

— Я просто знаю, — сказала Хит. — Я училась рисованию.

— И ты думаешь, что картины могут тут что-то прояснить? — спросил Пит.

— Да, я так думаю. Но Лоран с этим не согласен.

— Якобы он — проводник, некое сверхъестественное зеркало, отражающее некую демоническую сущность...

— Возможно. Послушай, я разное повидала. Такое видела, что ты и представить себе не можешь. Как мой собственный дед, превратившийся после смерти в фи красу с кишками, волочащимися вслед за отрубленной головой...

Пит попытался изобразить скептическую ухмылку, но у него получилось плохо. Хотя он учился в Америке и считал себя человеком современным, он не утратил связи с миром духов, которого боится и вместе с тем почитает каждый таец.

— Ты это видела?

— Ладно, сейчас речь не о том, — отрезала она. — У меня ключи от павильона. Если вы собираетесь заниматься этим снаружи, москиты вас просто сожрут.

Во время этого разговора Сонтайя, уже надевший свои темные очки, спокойно сидел в инвалидном кресле, сложив вместе ладони. Он даже ни разу не пошевелился. Возможно, он уже был готов к тому, чтобы войти в состояние самадхи и исследовать все потаенные уголки сознания Лорана.

Из-за всех изменений, произошедших в его жизни в последнее время, Лоран был как-то странно молчалив и рассеян. Его все больше и больше тянуло исчезнуть в какой-нибудь альтернативной вселенной, в которой, наверное, больше реальности, чем в «настоящем» реальном мире; а Хит спрятала от него все наркотики.

— Пойдемте, — сказал Хит.

Она провела их вверх по ступенькам из отполированного тикового дерева. Пит и Лоран несли старика прямо в кресле. Павильон был очень старый. Хит даже не знала, откуда он взялся; она знала только, что ее дед привез его сюда в разобранном виде и здесь его снова собрали, в этом тайном саду наслаждений. Дверь оказалась не заперта, и это встревожило Хит. Она почему-то была уверена, что павильон стоял запертым со времен смерти принца. Дверь открылась легко, словно петли недавно смазали маслом; в прихожей виднелись отблески света, как будто где-то в глубине дома горела керосиновая лампа.

Осмотревшись, леди Хит увидела настенную роспись, которая так пугала ее еще в те времена, когда она была девочкой: изображения буддистского ада, куда на века попадают люди с плохой кармой. Страшные видения, наподобие творений Босха, и такие же неестественно двухмерные: мужчины, с которых живьем сдирают кожу, женщины, у которых клещами вырывают груди, дети с горящими языками, а в самом центре — Будда в позе лотоса, с ладонями, обращенными вверх. Смотрит на весь этот ужас с состраданием в глазах. Инспектор Сингхасри что-то прошептал; может быть, это была namodasa — одна из тайских молитв, которая как раз подходит при столкновении со сверхъестественным. Что-то здесь было на самом деле. Может быть, дух самого принца Пратны, темная аура зла, сочившегося из промасленного дерева, пропитавшая все кислым запахом разложения? — подумала Премхитра. Преследуя стрекозу, по лицу Будды пробежала маленькая ящерка. Должно быть, ящерка заметила Премхитру, потому что испуганно шмыгнула прочь. Это ее рассмешило. Я уже большая девочка, сказала себе леди Хит. Я окончила колледж, ради всего святого! И я видела вещи и пострашней этих картин.

На стене полыхал огненный демон... многорукий якшас пронзал кричащего человека трезубцем... и вдруг свет пламени замерцал. Дрожь отпустила ее, как только она сумела загнать свой ужас в самую глубь сознания. Я не испугаюсь, сказала она себе.

Лоран МакКендлз не выказывал вообще никаких эмоций.

— Здесь должна быть еще одна комната, — сказала леди Хит, — внутри. Может быть, там осталась какая-то мебель, кушетки, стулья. Там вам будет гораздо удобнее, чем на улице. Если хотите, я скажу там, на кухне, чтобы вам принесли чаю со льдом.

Ей никто не ответил, и она вдруг поняла, что больше не может здесь оставаться. Леди Хит развернулась и побежала, не в силах справиться со своим страхом. Она пробежала через коридор из бамбука. Остановилась на мгновение. Здесь было что-то еще. Тяжелое дыхание — где-то там, в глубине. Или это всего лишь стебли бамбука, шуршавшие в тишине? Там что-то двигалось... тень... мерцание пламени...

Глаза.

Леди Хит закричала.

Но это были всего лишь дети, два маленьких мальчика. Слуги. И они уже мчались от нее со всех ног.

— Возьми себя в руки, — тихо проговорила она и крикнула вслед убегающим мальчикам: — Эй, вы двое, а ну-ка вернитесь назад!

Они вернулись, ползком, глядя под ноги, как подобает слугам в присутствии кого-нибудь из хозяев.

— Простите нас, khunying, — пробормотали они.

— Сюда нельзя заходить никому. Вы что, не боитесь призрака принца? Вы разве не знаете, что после смерти он приходит сюда, чтобы бороться с чудовищами?

Их глаза широко распахнулись от страха, а леди Хит улыбнулась.

— Идите на кухню. Скажите, чтобы нам приготовили чай со льдом. И не забудьте надеть свою форму, когда будете возвращаться, вы оба практически... чем вы тут занимались, играли в докторов?

Мальчики поняли, что их никто не накажет, и, хихикая, удалились.

В глубине павильона располагалась hong phra, комната для медитаций и молитв, вся уставленная изображениями Будды. Это была хорошая комната; похоже, здесь не было ауры темного ужаса, что пронизывает большую часть древних зданий.

— Я чувствую чье-то присутствие, — произнес ajarn Сонтайя по-тайски, не обращая внимания на американских гостей. — Здесь живут призраки, но нам не надо бояться. Мы под защитой. Леди Хит, может быть, вы воскурите ладан? Здешняя обстановка не очень подходит для нашей церемонии — чтобы обратиться к вселенной Будды, надо держаться подальше от всех этих призрачных демонов. Хотя думается, что Великий Будда не будет против. В конце концов, он же знает, что никого из нас не существует — так же, как этих вещей, которые вы видите здесь, а я — нет. Такова моя прекрасная карма: родиться слепым. Я не вижу, я не могу даже представить себе, как это — видеть. То есть я менее подвержен искушениям Майи, творящей иллюзии. Мы — ничто, и все наши чувства и мысли, стремительно проносящиеся в сознании, не более материальны, чем эхо распавшегося нейтрино.

— Как-то ты изъясняешься... слишком уж по-научному, ajarn, — заметил Пит.

— Как-то меня пригласили на один практический семинар по физике. Меня приняли там за настоящего гуру, хотя приглашали исключительно для того, чтобы поразвлечь вею эту богатую публику.

— Ajarn Сонтайя, — спросила Хит, — вы правда думаете о нас так плохо?

Ajarn только хихикнул и отпил чая, который уже принесли, пока он говорил. Слуги, принесшие чай, тут же исчезли. Теперь он перешел на английский.

— Мистер МакКендлз, — тихо проговорил он, — пожалуйста, прилягте. Это очень опасно. Но если вы ляжете, никакого вреда не будет. — Лоран лег на одну из кушеток, расположенную прямо перед местом, предназначенным для алтаря. Хит в это время подожгла три благовонные палочки и поставила их в специальную жаровню с ладаном. Потом принялась зажигать белые свечи. Когда их свечение наполнило комнату, разогнав сумрак, она села на пол в позе phab phieb, как учила ее мать: колени вместе, ступни обращены в ту сторону, куда смотрят изваяния Будды, стоящие на многоярусном алтаре. Там были огромные Будды и совсем маленькие — из нефрита, слоновой кости и бронзы; была там и прекрасная фигурка лежащего Будды, сделанная из чистого золота. Эту фигурку сто лет назад украл из храма в Бурмесе двоюродный дед леди Хит. Аромат ладана, маслянистый запах полированного тика, благоухание цветущего ночью жасмина, едва уловимые запахи выхлопных газов и гниения соединились вместе в причудливую смесь ароматов — запах подлинного Бангкока.

— Что вы хотите с ним сделать? — прошептал Пит.

— Вызвать душу из тела, — ответил шаман. — Потом мы последуем за ней... посмотрим, где она была. А теперь помогите мне выбраться из этого кресла. Мне надо принять позу лотоса.

Пит и Хит помогли старику выбраться из инвалидного кресла и принять необходимую позу. Шаман снял темные очки, тщательно перебрал содержимое своего пакета и вставил себе сапфировые глаза. Потом он сказал:

— Вот что я собираюсь сделать. Я скажу ему несколько слов — это очень сильная мантра, которая погрузит его в сон, в глубокий сон без сновидений. Его душа освободится от тела. Как только это произойдет, его положение станет опасным: если что-нибудь потревожит его сон, а душа в этот момент будет слишком далеко, чтобы успеть сразу воссоединиться с плотью, он навеки останется заперт в пустоте между явью и сном, между жизнью и смертью. Так что вы с Питом следите, чтобы его ничто не потревожило.

— Вы его загипнотизируете? — спросила Хит. — Да?

Ajarn улыбнулся.

— Не важно, как это назвать: магией или наукой. Все зависит лишь от твоей собственной точки зрения.

Пит достал ручку и блокнот, приготовившись записывать все, что услышит.

— Ты пойдешь вместе с ним? — спросила Хит. — Вместе с его душой?

— И все вам расскажу. Все, что увижу. Или кто знает: может быть, вы все увидите сами, если сумеете настроиться на его внутреннюю волну. И он будет говорить. Как будто кто-то другой будет двигать его губами. Не он сам, а некое иное существо. А теперь приступим...

— Посмотрите, — прошептал Пит, — он уже... Ушел.

Да, действительно. Лоран МакКендлз уже заснул. Он лежал неестественно неподвижно. Казалось даже, что он не дышит.

— Так я и думал, — сказал ajarn Сонтайя. — В нем есть что-то, что отчаянно хочет с нами поговорить. — Он прошептал еще несколько слов на языке, которого Хит не знала: кажется, на санскрите. А потом произнес очень тихо: — Лоран, Лоран, Лоран.

Лоран застонал. Это было похоже на всхлип ребенка или на звук тихой флейты. Ajarn продолжал неразборчиво бормотать, изредка делая странные жесты руками. Сапфиры в его глазах сверкали в пламени свечей. Складки морщин у него на лице становились все глубже — леди Хит казалось, что он стареет буквально на глазах.

А потом Лоран МакКендлз заговорил... то есть Хит явственно слышала голос художника, хотя его губы оставались неподвижными:

— Это ангел. Он снова пришел за мной. Он стоит на корме моего плавучего дома, простирая руки над грязной водой. Его кожа кажется бледно-голубой, может быть, из-за света луны, может быть, из-за отблеска неоновых огней, но впечатление такое, что в нем нет живой крови и все за то, что он мертв...

Хит взглянула на лицо Лорана. Да, его губы не двигались. Но губы ajarn дрожали будто от резкого ледяного ветра. Только теперь она поняла, что эти слова произносил не Лоран... но и не шаман тоже.

— Лоран, — сказал он тихо-тихо, — что еще ты видишь?

— Ангел ведет меня через реку... он идет по воде... наверное, потому, что он ангел. Или, может быть, просто река так запружена всяким хламом, что совсем обмелела. Потом эта девушка... стоит на углу, у третьего дома на Патпонг.

И он продолжал свой рассказ о прогулке по темной аллее: как они поднимались по лестнице, как вошли в комнату, где кровать, как кровь хлестала фонтаном, — и все это время в его рассказе был ангел, который пил кровь, льющуюся из разодранной плоти, высасывал ее из ран, облизывал намокшие ладони... Хит взглянула на Лорана; он по-прежнему лежал неподвижно; потом — на губы ajarn. Они чуть подрагивали, словно ими дышала чужая душа. Пит, который до этого старательно записывал все, сейчас судорожно чиркал в блокноте только отдельные слова. Интересно, подумала Хит, он что, собирается приобщить эти записи к делу?

— Что все это значит? — спросил Пит шепотом. — Что за ангел? Это типа раздвоения личности?

— Вряд ли, — ответила Хит так же тихо.

— Я уже слышал о подобных случаях, — продолжал Пит, — когда убийцы перекладывали всю ответственность за содеянное на некое alter ego... ну, как в истории про того чокнутого профессора Джекила и Хайда... — Он говорил очень быстро. Хит обошла кушетку, на которой лежал Лоран, и очень нежно коснулась руки инспектора. Рука дрожала.

— Нет, — сказала она. — Это не раздвоение личности. Я знаю, кто этот ангел. Я с ним встречалась.

За дверью раздалось шуршание стеблей бамбука.

— Я даже знаю, как его зовут.

За дверью послышались тихие шаги. Кто там? Мальчик-слуга, который принес им еще чая со льдом? Нет, подумала Хит. Нет.

— Знаешь? — растерялся Пит. — И как же его зовут?

— Я не хочу произносить это имя вслух. Он может подумать, что мы его приглашаем.

— Куда приглашаем?

— Тише, тише. Слушай.

Музыка ночного Бангкока. Звон храмовых колоколов, рев мотоциклов, далекий гул гремящих отбойных молотков, стрекот сверчков в траве и кваканье лягушек в каналах; и вдруг где-то совсем рядом — протяжный вой волка.

— Что слушать? — не понял Пит.

Внезапно Лоран МакКендлз зашевелился.

— Держите его! — проговорил ajarn каким-то странно скрежещущим, сдавленным голосом. — Его надо держать... иначе он уйдет... без души... — Он умолк на мгновение, а когда заговорил снова, это был голос Лорана МакКендлза: — Пожалуйста... дайте мне уйти за ним... я должен увидеть еще... неужели вы не понимаете... это то, ради чего я живу, то, к чему я стремился всю жизнь... место, где любовь и смерть едины...

Лоран снова зашевелился. Он боролся с какими-то невидимыми силами. Хит и Пит навалились на него и придавили к кушетке. Но в нем вдруг пробудилась огромная сила. Он оттолкнул Хит, так что она пролетела через всю комнату. Ее рука ударилась обо что-то твердое, металлическое — это была статуя Будды. Ей вдруг стало неловко и стыдно — она осквернила статую, — хотя она и понимала, что это случилось нечаянно.

Снова раздался волчий вой, едва различимый в хаосе городского шума, но Хит была уверена, что это был именно волчий вой. Ей стало страшно, по-настоящему страшно. Лоран извивался на кушетке, стараясь сбросить с себя Пита. Ajarn Сонтайя достал из пакета веревку, смотанную в клубок, и бросил ее Питу.

— Быстрее, — прошептал он уже своим собственным голосом. — Используйте saisin, чтобы удержать его в комнате...

Пит поймал клубок, размотал его, привязал один конец к ножке алтаря и швырнул клубок Хит; та подбежала к двери, обмотала белую веревку вокруг ручки и отдала свободный конец Питу, который привязал его к колесу кресла ajarn и протянул обратно к святыне. Хит знала, что saisin — это священный шнур, который используется шаманами для того, чтобы не пускать злых духов внутрь огороженного им пространства; а сейчас он еще должен был удержать Лорана в комнате. Лоран уже поднялся с кушетки и пытался теперь вырваться из круга. Ajarn шептал мантры. Наконец Лоран, обессиленный, упал на пол. Во внезапно опустившейся тишине Хит снова услышала волчий вой.

— Неужели ты не слышишь? — сказала она.

— А что я должен услышать? — просил Пит.

— Они могут обращаться в диких животных, — сказала Хит. — Так они прячутся в ночи.

— Они? — переспросил Пит.

— Phii dip, — сказал ajarn Сонтайя. — Ходячие мертвецы. Знаешь, она права. Я тоже слышу его, совсем рядом. Он пришел за художником... между ними есть некое внутреннее сродство. Они оба, как это называют американцы, оторваны от своих корней... нам, тайцам, сложно это понять...

— Пока saisin на месте, он не сможет уйти, правильно? — сказала леди Хит. — Вы побудьте тут с ним, а я схожу — поговорю с phii dip.

— Ты с ума сошла! — воскликнул Пит. — То есть хоть ты и выросла в Америке и иной раз позволяешь себе перейти некоторые границы... это все-таки сверхъестественный мир, и пусть лучше с ним разбираются специалисты.

— Он со мной хочет поговорить, — сказала Хит. — Да, со мной. Понимаешь, он — мой друг.

Но когда она вышла из маленькой комнаты, находящейся под защитой Великого Будды, она уже не ощущала такой уверенности.

...уже столько времени он пытается до нее достучаться. И вот, этой жаркой ночью, в благоухании жасмина, она наконец услышала. Может быть, она слышала его и раньше; но как же трудно на самом деле сделать так, чтобы люди тебя услышали.

Почему мне по-прежнему больно? — думал он. Ведь уже не должно быть больно. Может быть, это просто иллюзия боли. Фантомная боль. Я слышал, что люди, лишившиеся руки или ноги, продолжают чувствовать боль — в этой руке или ноге, которой у них уже нет. Интересно, а у Тимми Валентайна тоже были фантомные боли в исковерканном члене? Была у него фантомная эрекция? Мальчик-вампир рассмеялся в голос. Все равно никто не услышит, а если даже и услышит, для него это будет как стрекотание сверчка или как призывные крики лягушки, томящейся от любви. Хит! — позвал он опять. А что услышит она?

Кошачье мяуканье, волчий вой или даже трубные звуки слонов, поднимающих бревна на какой-нибудь стройке на окраине города? Волк, решил он. Пусть будет волк. Волк — это лучше всего.

Он прятался в тени куста жасмина. Тень волчьей шкуры сливалась с листвой. Хит, прошептал он, Хит, Хит, Хит, Хит.

Она все же услышала и пришла.

— Не подходи ближе, — сказала она. Он знал, что она его не видит. Она видит только движение в тени куста. И чувствует запах... непривычный, испорченный запах... хотя, может быть, он идет от затхлой воды на дне осушенного канала... гнилостный запах, едва различимый в аромате цветущего жасмина. — Я ношу с собой статуэтку Будды. Это очень могущественный амулет, он может причинить тебе боль.

— Хит, — сказал он, — ты точно такая же, какой я тебя помню. Ты нисколько не изменилась.

— Покажись мне.

Он сгустился парами влаги, обрел зримый облик. Он стоял перед ней, практически не изменившийся с того момента, когда она видела его в последний раз, — только теперь это был именно он, а не двойник Тимми Валентайна. Его волосы были русыми, как дома, в Вопле Висельника, штат Кентукки, еще до того, как они с мамой отправились в Голливуд. Но что-то было в его глазах... в хрустальном блеске белой полупрозрачной кожи, в бледной улыбке на тонких губах... это был не человек. Может быть, больше, чем человек. Может быть, меньше. И он знал, что она это видит.

— Это ты, — тихо проговорила Премхитра. — Я знала, что это должно было произойти.

— Привет, — сказал Эйнджел Тодд.

Он легонько коснулся ее руки. Он знал, что она отдернет руку, содрогнувшись от холода.

— Прости, — сказала она, — я не хотела...

— Это лучше, чем кондиционер, — усмехнулся он. Она в ответ рассмеялась, и этот смех был похож на щебетание ночной птицы.

— Почему ты пришел сюда? — спросила Хит. — Я думала, ты останешься там... где ты был.

— Я стал любознательным, — сказал он. — Если подумать, это и неудивительно. Когда я был человеком, мне никогда не хотелось куда-то поехать или что-нибудь сделать... ну, самому. Сперва я был привязан к маме, потом — к «Stupendous Entertainment»... И еще я был привязан к собственной плоти. А теперь я могу все, что могут вампиры... превращаться в животных... или в туман, который может просочиться в замочную скважину или просто под дверью... В самом начале я только и делал, что испытывал свои новые способности. Да, я вел себя неосторожно. Даже сделал пару вампиров где-то в окрестностях Голливуда. Это были какие-то бездомные. Те, которые грабят людей... ну, знаешь, которые никогда не выходят из тени. Мне казалось, что это не важно. Ну сделал и сделал. Просто из интереса. Потом-то я понял... А еще я летал. В основном вместе с ветром. Один раз даже облетел Канзас на торнадо. Я был меньше самого маленького паучка. На Среднем Западе я не сделал ни одного вампира, потому что уже научился на горьком опыте. Заглянул в Вопль Висельника, хотел посмотреть на Бекки, ту самую девочку из моей школы, которая как-то хотела потрогать мою пипиську, но я ей не разрешил, потому что это плохо, потому что ее может трогать только мама. Я пришел к Бекки посреди ночи. В тот самый сарай, в котором мы с ней... ну, понимаешь, не то чтобы занимались сексом, но я этого хотел, кажется... Да, она была там, и там был кто-то еще, вместе с ней. Не знаю кто. Какой-то черный. Такой здоровенный амбал. И все равно я убил его так легко. Она посмотрела на меня, и ее глаза стали белыми. Абсолютно белыми. Я обнял ее, и мой холод проник в ее тело, заморозил кровь... ее кровь стала как лед... нет, теперь у меня не встает, я уже не могу ощущать возбуждение... так что я просто выпил ее кровь, всю, до последней капли. Теперь я был осторожным: я вырвал их сердца и закопал их далеко друг от друга, и еще я отрезал им головы, просто чтобы быть уверенным в том, что они уже никогда не вернутся. Я был хорошим. Больше не делал вампиров. Но знаешь, когда я понял, что нельзя делать вампиров? Только когда осознал, как это больно — когда ты не живой и не мертвый.

— Но ты же не чувствуешь боли, — сказала леди Хит. — Не можешь чувствовать. Ты поэтому и отказался от собственной жизни. Чтобы не чувствовать боль.

— Теперь мне больно оттого, что я не чувствую боли, — сказал Эйнджел.

Он не хотел говорить об этом. Он просто стоял и смотрел на Хит. Он слышал шум ее крови, текущей по венам все быстрее и быстрее, потому что ей было страшно. Она боялась его. Голод, который он ощущал, был всего лишь составляющей его боли. Боли, которая всегда при нем.

Он продолжил рассказ:

— Я путешествовал вместе с ветром. И не только с ветром. Я был крысой на океанском лайнере, я лежал в летаргическом сне в холодном багажном отсеке «Боинга-747». Я хотел оказаться как можно дальше от всех, кого я знал, когда был живым. Но я забыл, что Земля круглая, и если уйдешь далеко-далеко от того места, из которого вышел, в конечном итоге вернешься в то же самое место. Когда я впервые встретился с Лораном МакКендлзом, от него пахло очень знакомо... Это был не его запах, а чей-то еще. Твой запах, Хит. И я сразу понял, что мы встретимся снова. С тобой и со всеми... и мы все вернемся обратно к Тимми Валентайну.

— Да, кажется, этого не избежать.

— Ха.

Ему показалось, что ее страх стал сильнее. Он его чувствовал в запахе пота, зависшем в воздухе, словно плотное облако. Странная особенность этого города: запахи не исчезают... может быть, из-за высокой влажности... Как бы там ни было, запахи не исчезают, не исчезают, не исчезают. Как боль.

Которая стучала, как кровь в висках.

— Я хочу пить, пить, пить...

Хит хотелось вернуться назад.

— Помни, Эйнджел, — сказала она, — я твой друг.

— У меня нет друзей.

Ее кровь, казалось, сейчас закипит.

— У меня с собой статуэтка Будды. А в доме сидит шаман. Он заточит твою душу в какую-нибудь бутылку... ну или куда там ее заточают.

— Душу? — переспросил Эйнджел Тодд. — Какую душу?

И Эйнджел запел. Это была песня Тимми Валентайна, но голос... голос был совершенно иной; в нем не было той утонченной изысканности, что всегда поражала Хит в голосе Тимми. Это был голос неопытного певца, подернутый похотью... с налетом музыки кантри... отзвук разбитого сердца... в нем не было той мистической чистоты, что была в голосе Тимми. Он знал, что ей страшно. Он знал, что когда-то она была его другом, что она все еще любит его. И от этого было еще страшнее.

Не важно, поедешь ли ты автостопом,

Или заплатишь сполна,

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна.

— Что ты пытаешься мне сказать? Что ты украдешь мою душу? — спросила Хит. — Как ты можешь украсть мою душу, Эйнджел? Ты всего лишь ребенок, маленький потерявшийся мальчик.

— Да, — ответил он. — Я знаю, каким ты меня видишь. Но то, что ты видишь, — это всего лишь упаковка, подарочная обертка. А то, что было внутри коробки... этого уже нет.

Он мог столько всего рассказать. Он больше не тот потерявшийся маленький мальчик, каким был раньше. Раньше в нем не было этой неистовой пустоты. Вот в маме была пустота, подумал он. Да, была. У нее в глазах. Наверное, Хит сейчас видит в моих глазах ту же бездонную пустоту. Может быть, мама тоже была вампиром. Может быть, это она выпила из меня душу задолго до того, как я поменялся местами с Тимми Валентайном.

Он долго смотрел на нее. Она была заворожена пустотой в его в глазах, которые были как два колодца, где уже не осталось воды. Он снова запел:

...и выпью душу твою до дна.

— Хочешь, чтобы я украл твою душу?

— Нет. Я хочу помочь тебе найти то, что ты ищешь, что бы ты там ни искал.

— Я не такой, как Тимми Валентайн. Я в тысячу раз больше вампир, чем был он. Потому что у меня нет углов, сточившихся за две тысячи лет жизни среди людей. Я не такой мягкотелый, каким был он, когда я его знал. У меня не было времени, чтобы узнать, что такое сострадание. Я не понимаю, что такое иметь совесть. Я — настоящий, я только голод, обнаженный голод. Что я ищу? Только кровь, ничего, кроме крови.

— Нет, — сказала Хит. — Тебе нужен выход из лабиринта.

Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал ее пульс, слышал, как колотится ее сердце, как шумит ее кровь — словно ливень. Самая сладкая кровь. Кровь человека, который его любит. Он уже знал, что это такое — после Бекки. Кровь того парня, который трахал ее там, в сарае... она отдавала кислятиной, как дыхание мамы. Но кровь Бекки... о, она трепетала в его стылых венах жаркой иллюзией любви. Он хотел испытать это снова. Но сможет ли она понять, что именно ему нужно? Как объяснить ей безумие этого голода?

— Я не могу себя сдерживать, — сказал он. — Не могу.

— У меня статуэтка Будды...

— Думаешь, я испугаюсь какого-то сраного куска золота? Я кое-чему научился у Тимми Валентайна. Например, как не верить во всю эту чушь. О Господи, Хит, этот голод!

— Ладно, — сказала Хит, — но только несколько капель... — Она попыталась отвернуться. Но он знал, что она не в силах будет этого сделать.

Он набросился на нее — наполовину волк, наполовину человек; она обняла его и прижала к себе. Она дрожала, но это была сладкая дрожь — сродни той, что пробегает по телу женщины, когда та изгибается в любовном исступлении; несмотря на страх, ее объятия становились все крепче и крепче; он слышал биение ее сердца. Интересно, о чем она сейчас думает? Наверняка о Пи-Джее, с которым их разделяло полмира... или он все-таки смог ее заворожить так, что она вообще не могла думать ни о чем и ни о ком, кроме него. Его губы коснулись шелка, и материя разошлась, обнажая кожу. Он почувствовал, как отстранилась горячая плоть — прочь от его языка, холодного, как лед. Он укусил ее над соском левой груди. Она застонала. Но не отодвинулась сразу, а позволила ему пару раз слизнуть кровь.

— Эйнджел, — тихо проговорила она, — хватит. Остановись.

Он не хотел останавливаться. Но кулон с изображением Будды, что висел у нее на груди на серебряной цепочке, прикоснулся к его щеке и обжег бесчувственную плоть. Было больно, и это его напугало. Он оторвал губы от кровоточащей ранки и отступил. Религиозные символы не могут причинить ему вреда. Он это знал. Тимми ему говорил. Все эти символы давно утратили свою силу.

Но выходит, что нет? Он потер щеку. Она онемела. Онемела.

— У Тимми на это ушло больше тысячи лет, — сказала Хит, — чтобы побороть страх перед чесноком, крестами и серебром. Почему ты решил, что тебе хватит на это каких-нибудь пары месяцев?

Теперь она смотрела ему в глаза уверенно и спокойно. Свежая кровь тонкой струйкой сочилась по его горлу. Запах страха рассеялся. У нее было что-то, что ему сейчас нужно; но у нее была сила, чтобы отказать ему в этом. Она больше его не боится, нисколько! — подумал он. Она сняла амулет с шеи и подняла его на вытянутой руке. Нет, его остановила не эта фигурка из золота. Его остановила вера, что была в этой женщине — и не только в ней, вполне современной и воспитанной на идеалах западного мира, а во всех жителях этой страны, погрязших в своих суевериях и ритуалах. Магии нет! — твердил он про себя. — Есть только разум, бесконечно гибкий и податливый. Так говорил Тимми. Но Хит отшвырнула его, как ребенка. Силой своей веры, своего сострадания. Да как она смеет жалеть его, даже любить?! Ему не нужна эта любовь, потому что, пока она есть, он не может быть тем, кто он есть, — самой сущностью голода. Почему так? Почему?

Он растерялся. И отступил. Ему вдруг стало трудно удерживать человеческий облик. Поднялся ветер, воздух тек прямо сквозь его призрачную плоть. Мне нужно держаться! Мне нужно больше крови, подумал он. Но его уже уносило прочь — ночным ветром. Он не знал, куда его занесет в этот раз. Он растворился в темноте, и ему показалось, что это померк мир вокруг: сад, кусты жасмина, павильон из тикового дерева и прекрасная женщина с обнаженной, окровавленной грудью.

Пит услышал шаги.

— Она возвращается, — сказал он. — Что теперь?

Ajarn молчал до тех пор, пока леди Хит не вошла в комнату. Она была так растерянна, что только сейчас вспомнила, что надо снять сандалии. Но все же сумела взять себя в руки и изобразить спокойствие и безмятежность — как и пристало истинной аристократке. Пит заметил пятно свежей крови на ее шелковой блузке. Он повнимательнее присмотрелся к Хит. Она старательно отводила глаза. У нее был взгляд женщины, которую изнасиловали — и которая боится, что теперь ее саму обвинят, что она спровоцировала насильника. Пит встречался с подобным не раз. Что она видела там, в саду? Кто такой этот phii dip, который, по ее словам, был ее другом? Вполне вероятно, подумал он, она знает, кто совершил эти убийства; может быть, все они так или иначе связаны с этим делом — и эти скучающие аристократы в поисках новых ярких впечатлений, и дикие иностранцы; они все достаточно сумасбродны и имеют достаточно власти, чтобы делать, что им заблагорассудится.

Ajarn неожиданно заговорил:

— Она смотрела в лицо демону. Она прикоснулась к нему.

— Ajarn Сонтайя... — начал Пит.

— Сейчас нет времени на объяснения. Демон уже покинул этот дом. Леди Хит не смогла... насытить его. Он ушел в поисках крови. Кто-то сегодня умрет, если ты не...

— Кто умрет? — спросил Пит.

— Я не могу этого знать. Но он знает. — Ajarn указал на Лорана. — Его душа связана с бездушным демоном. Он не сможет помочь нам сейчас, он всего лишь мотылек, летящий на пламя, и он погибнет, если вернуть его в тело... Но есть один способ. Ты хочешь предотвратить еще одну смерть? Вероятно, ты сможешь.

— Еще одну смерть?

— Дух МакКендлза стремится последовать за phii dip к тому самому месту, которое так восхищает его: где любовь и смерть едины. Если я снова впущу его в себя, я увижу то, что увидит он.

— А что делать мне? — вмешалась Хит. — Тихо сидеть в уголке, пока вы с Грязным Гарри пойдете спасать вселенную?

— Ты присматривай за телом Лорана, — сказал колдун. — Ты и так уже отдала демону часть себя. И этого хватит, чтобы ты стала причастной к его темной магии. Тебе с нами нельзя. Для тебя это слишком опасно. Оставайся здесь. Войди в круг saisin. Пока ты в этой комнате — ты под защитой.

Ajarn зажег еще несколько свечей. Потом поджег связку ароматических палочек и держал их в сложенных ладонях до тех пор, пока они не истлели практически полностью; поместил то, что осталось, в специальный сосуд перед священными изваяниями на алтаре. Достал из пакета еще одну пару глаз — абсолютно прозрачных и бесцветных — и вставил в глазницы. Эти глаза светились холодным огнем, как у инопланетян в фильмах. Старик самостоятельно забрался обратно в инвалидное кресло. Когда Пит развернул кресло к двери и покатил прочь из комнаты, у него вдруг возникло странное ощущение, что ajarn уже не слепой. Тем временем леди Хит вошла в священный круг. Несмотря на показное спокойствие, она все еще пребывала под впечатлением того, что случилось с ней там, в саду.

Пит провез ajarn по коридору, через переднюю комнату с ее адскими фресками. Спустил кресло по лестнице.

— Туда! — сказала ajarn, указав пальцем.

— Но там стена, — растерялся Пит.

— Неужели так трудно сообразить? Я — всего лишь слепой старик и просто указываю направление. Я же тебе говорил: я вижу глазами души этого художника... глазами его безумия... если не можешь перетащить меня через эту стену, тогда найди другой путь... но нам надо поторопиться.

Пит лихорадочно соображал, как лучше сделать. Никто не спорит с шаманом, когда тот уходит в мир духов.

Прием продолжался. Хоть и незрячий, но ajarn очень даже ловко схватил бокал с подноса в руках проходившего мимо слуги. Они добрались до лужайки перед домом и поспешили к воротам — по дорожке, окруженной розовыми кустами и каменными светильниками. Им пришлось вызвать слугу, чтобы тот открыл им ворота. Пит усадил ajarn в машину и рванул в город. Они кружили по лабиринту узких запуганных переулков, запруженных машинами, рикшами, а то и повозками с впряженными в них буйволами.

— Было бы проще, если бы ты мне подсказывал названия улиц, — сказал Пит, раздраженный и злой. Знал бы заранее — взял бы полицейскую машину. По крайней мере можно было бы включить мигалку. Хотя при таком плотном движении это бы не помогло.

— Я не знаю названий. Я просто вижу. Внутри сознания. Я вижу то, что видит этот дух, а он не ограничен какими-то улицами.

— Ладно, ну и что ты там видишь? Можешь хотя бы описать?

— Да. Там мальчик, который идет сквозь толпу. Он не живой и не мертвый. Белый ребенок. Кажется, американец. Он бежит по тротуару... только это совсем не ребенок на самом деле. Он ныряет в толпу и выныривает из нее, как дикий зверь... а Лоран называет его ангелом. Лоран видит ребенка с золотистыми волосами и ясными глазами, которые словно светятся синим светом... прекрасное создание, ангел смерти... и каждое явление смерти, которое видит Лоран, это словно предчувствие его собственной смерти... то, к чему стремится его душа.

Они проехали мимо храма Эраван. Танцовщицы были на месте; их золотистые короны в форме пагод колыхались вверх-вниз, сверкая в свете неоновых огней; Пит даже не снял ногу с педали газа, когда отпустил руль, чтобы как подобает воздать почтение божеству. Была уже ночь, и кондиционер в машине был включен на полную мощность, но все равно было невыносимо жарко; пот заливал Питу глаза. Ajarn сидел впереди, на пассажирском сиденье. В позе лотоса. Его невидящие стеклянные глаза переливались разноцветным свечением. Цвета менялись словно в калейдоскопе: потрясающе-розовый, ярко-бирюзовый, болезненно-зеленый. Пит уже понял, что они направляются в Патпонг, квартал проституток; там должно было произойти следующее убийство. Но какое убийство... их единственный подозреваемый в данный момент заключен в круге, свитом из магического шнура... Пит прибавил газу. Время от времени ajarn резко выбрасывал руку, указывая направление, и Питу приходилось перестраиваться на ходу. Если они действительно ехали в Патпонг, то шаман выбирал путь как-то странно. И что там за мальчик с золотистыми волосами? Ребенок, которого никто не видел. Никто, кроме...

Какая-то черная птица спикировала со светящегося рекламного щита «Кока-колы» и уселась прямо на капот Литовского «Аккорда»... как ни странно, Пита это ни капельки не встревожило. Хотя это, похоже, был ворон, предвестник смерти. Пит свернул на улицу Саторн, проехал мимо «Дома роботов», выделявшегося ярким светящимся силуэтом на фоне черного неба, как зловещее здание из японского фильма «ужасов», где всегда столько крови и жути... на этой улице пятна непроницаемой темноты чередовались с пространствами, залитыми ярким слепящим светом... дети ночи стояли в бушующем море толпы неподвижными островками в ожидании, в ожидании... Как хорошо он знал все их истории.

Ворон не двигался. Пит попробовал вильнуть, чтобы сбросить ворона с капота, но у него ничего не вышло. Он вильнул еще раз. Ajarn Сонтайя прошептал:

— Не дергай машину, пожалуйста.

Ворон закаркал, забил крыльями. Пит не мог понять, как он слышит крик птицы сквозь закрытые окна машины, где в салоне гудел кондиционер. Крик был тревожный, пронзительный — почти человеческий. Пит включил радио, ткнул кнопку автоматического поиска станций... Десять секунд завываний кантри... десять секунд безумного диско... десять секунд «мыльной оперы»... десять секунд таиландской похоронной музыки... а потом... а потом... знакомая песня из восьмидесятых...

Не важно, поедешь ли ты автостопом,

Или заплатишь сполна,

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна...

Он снова нажал на кнопку, но ничего не произошло. Машина разрывалась от звуков старой песни Тимми Валентайна, но это была не та песня, которую Пит помнил со времен «новой волны». Голос был детский, все еще детский... но он уже начинал ломаться. Его прежняя мелодичность странным образом преобразовалась в необузданную дикость — под стать громыханию перкуссии и завываниям гитарного соло. Гудящая безысходность неоготики. Музыка оглушала. Пит выкрутил громкость на ноль, но песня продолжала звучать так же громко... Кажется, он терял контроль над собственной машиной.

Продавец маринованных гуав переходил через улицу со своей тележкой...

Пит резко ударил по тормозам. Ничего не произошло. Он резко взял вправо. Продавец гуав даже не прибавил шагу. «Аккорд» шел точно посередине улицы. Навстречу летел мусор. Крылья ворона раскинулись шире. Казалось, сейчас они закроют собой все ветровое стекло. Как такое возможно?! Пит услышал какой-то хруст. Он очень надеялся, что это был не человек. Распростертые крылья закрывали обзор. Песня гремела в ушах. И среди всего этого хаоса ajarn шептал мантру.

А потом был удар.

Леди Хит стояла на коленях перед алтарем, в защитном магическом круге. Вокруг было тихо. Лоран лежал на полу в состоянии, похожем на кому.

В Таиланде детей с малых лет учат, как обрести внутреннее спокойствие. Но Хит всю жизнь разрывалась — смиренная восточная девушка боролась в ней с гордой, мятежной американкой, — а ее родители, люди, европеизированные учебой в британских университетах и годами дипломатической службы, не сделали ровным счетом ничего, чтобы указать ей, в каком направлении развиваться. Она никак не могла успокоиться; ей было тревожно и неуютно; она постоянно ерзала, переносила вес тела с одного колена на другое. Наконец она взяла с блюда для подношений три ароматические палочки, подожгла их, сложила ладони и обратила свой взор на надколотую лепную фигурку Будды, которую кто-то из предыдущих владельцев спас из разрушенного храма.

Она закрыла глаза и увидела...

Что это было? Хлоп-хлоп. Хлоп-хлоп. Взмахи гигантских крыльев.

...она вспомнила одну вещь, о которой не вспоминала уже много лет... в школе-пансионате для девочек, в Новой Англии, когда ей было тринадцать... она играла в школьной постановке... в «Саломее» Оскара Уайльда... реплика, которую она должна была произнести своим тоненьким голосочком и которая утонула в вате ее накладной бороды... Я слышу во дворце взмахи крыльев ангела смерти...

...она быстро открыла глаза. Это всего лишь воспоминания, сказала она себе, загадочные, живые. Не вспоминала об этом уже миллион лет. Школьный театр. Большие, не по размеру, костюмы, которые нас заставляли тогда надевать на себя, убогий грим — только белила и золотистая краска... предзнаменование, предзнаменование, предзнаменование. Тогда же я начала слушать Тимми Валентайна.

Воспоминания исчезли — так же внезапно и странно, как и возникли, Даже если бы Хит захотела, она бы вряд ли сумела вспомнить... Она опять погрузилась в молитву. Лоран МакКендлз застонал.

И вдруг еще раз, не закрывая глаз, так что это уже не могло быть иллюзией или капризом памяти, она вновь услышала... Может быть, это всего лишь ветер. На улице было так влажно. Может быть, начался дождь... Да. Она слышала, как колышутся ветки деревьев на той стороне осушенного канала, что проходил прямо за стенами имения.

...взмахи гигантских крыльев...

Успокойся, сказала она себе и снова закрыла глаза. Успокойся. Она представила, как отпускает себя — как ее уносит ветром. Она давно не испытывала ничего подобного, наверное, с тех пор, как они с Пи-Джеем занимались любовью в лесу, под дождем... там, в Узле... неужели это было всего год назад? Она открылась навстречу воспоминаниям, и они налетели, как ветер, что шумел за окном.

И снова услышала хлопанье крыльев. На этот раз — громче и четче. Теперь в этом звуке была явственная угроза... она практически видела птицу, черную птицу с хрустальными глазами, в которых отражались городские огни... и глаза Пита... широко распахнутые от страха... и ангела смерти в нездешнем сиянии...

— Я должна оставаться на месте, — твердила она себе. — Мне нельзя выходить из круга. Все эти видения — всего лишь иллюзии... чтобы меня напугать... чтобы я вышла из безопасного круга.

Потом был удар. Все было так, как будто она сама была там: летели осколки стекол, визжали покрышки, металл рвался на части.

— Все в порядке, — сказал шаман. — Мы на месте.

Они врезались в стену — кажется, это было туристическое агентство. Их зажало между палатками, в которых торговали лапшой. Пит выбрался из машины. Его била дрожь. Серьезных ран вроде бы не было. Он взглянул на небо. Кажется, будет дождь.

— Давай быстрее! — сказал ajarn, так и сидевший в позе лотоса на пассажирском сиденье. — Доставай мое кресло! У нас мало времени, к сожалению...

— Ajarn... эта птица или что это было...

— Это было проявление майи, иллюзии, которая будет преследовать нас до того самого дня, когда мы достигнем нирваны. Соберись. Нам еще предстоит изловить нескольких демонов и успокоить нескольких духов.

Все еще дрожа, Пит достал инвалидное кресло и помог старику в него сесть. К ним подрулил полицейский автомобиль, из которого тут же выскочил офицер. В двух словах Пит объяснил, кто он такой и что в данный момент он преследует подозреваемого, и попросил выделить полицейского, чтобы тот отбуксировал его «Аккорд». Он обернулся и увидел, что ajarn Сонтайя разговаривает с одним из уличных торговцев, у которого была корзина, полная каких-то бутылочек из фарфора и слоновой кости.

— Чем ты там занят, ajarn?Ты же сам говоришь, что нам надо поторопиться.

— Сто бат? — фыркнул Сонтайя, обращаясь к продавцу. — Я что, похож на идиота туриста? Ты же сам знаешь не хуже меня, что это жалкая подделка.

— Ну ладно, может быть, ей и не двести лет, — продавец говорил по-тайски с китайским акцентом, — но все равно это же настоящая слоновая кость. И цена подходящая. Ну хорошо, пятьдесят.

— Детектив! Вы мне не дадите взаймы пятьдесят бат?

— Я не понимаю... зачем вам эта бутылка?

— Мне нужна маленькая бутылочка. Ну, знаешь, для демона.

Ajarn засунул бутылочку в свой огромный пакет.

— Ха, — сказал он, — слоновая кость! Самый обыкновенный пластик. Хотя ладно, сойдет. Сможет его удержать на какое-то время. Теперь поторопимся. Вон туда, в переулок.

Ворон — если это действительно был ворон — стоял посреди большой лужи, забравшись на камень. Пит приналег на кресло. Оно подскочило, попав в какую-то выбоину. Здесь было темно. Улочка освещалась лишь отблесками мерцающих вывесок баров и ночных клубов с соседних улиц... Ворон медленно менял облик... он вырос, вытянулся вверх... его оперение превратилось в черную футболку и черные же мешковатые штаны... перья на голове обернулись бейсболкой, повернутой козырьком назад, с надписью «Lakers»... и светлой челкой. Фигура сдвинулась с места... она как будто мерцала... на нее было трудно смотреть... в глазах рябило... мальчик пошел вперед, словно по воздуху, его ноги едва касались земли.

— Что это? — прошептал Пит.

— Я не уверен. Просто следуй за ним.

Только теперь Пит заметил, что там был кто-то еще. Сперва это была только тень мальчика, но время от времени Пит различал очертания взрослого мужчины... наверняка обман зрения, вызванный мельтешением рекламных огней... потому что... ведь это не может быть Лоран МакКендлз...

— Конечно, нет, — сказал ajarn Сонтайя, как будто прочитав мысли Пита. — А ты достаточно проницателен для человека, не одаренного силой духовных видений. Или, может быть, у тебя есть этот дар, просто он еще до конца не раскрылся?

Пит прибавил ходу. Ему было тревожно и неуютно, но он старался этого не показывать.

Они вышли из переулка на широкую тихую улицу, пролегавшую в стороне от суеты туристических кварталов. Покосившиеся лачуги. Китайский ресторанчик с облупившейся штукатуркой на фасаде. Теперь Пит отчетливо видел фигуру мальчика-ангела, но Лоран МакКендлз оставался лишь бледной тенью собственной тени. Наконец мальчик остановился. Он обернулся и насмешливо поклонился Питу с шаманом, давая понять, что знает об их присутствии и знал об этом с самого начала; потом он указал на Лорана, который уже не был похож на бледную тень, но все еще выглядел как размытое призрачное пятно — едва заметное движение среди ветвей манговых деревьев, что росли вдоль забора вокруг многоквартирного дома.

Ajarn попросил Пита, чтобы тот подкатил кресло поближе. Они тоже вошли в тень манговых деревьев, и тут Пит увидел... тошнота подкатила к горлу жаркой кислой волной. Он почувствовал себя каким-нибудь извращенцем-вуайеристом. Молодая женщина, кажется, проститутка, стояла в дверном проеме и одними губами, без помощи рук, натягивала презерватив на банан.

И вдруг мир словно замер: Пит больше не слышал шума городских улиц. Все эти калеки, торговцы и попрошайки исчезли словно по волшебству. Не стало даже бродячих собак. Осталась лишь девушка в дверном проеме. У нее были высокие скулы и достаточно светлая кожа, возможно, она была с севера. Вызывающе черная губная помада, ярко-красные тени для глаз. Короткая стрижка и серебряный гвоздик в брови, как у тех панков, которых Пит видел в Америке.

Как только девушка заметила, что она здесь не одна, банан полетел в кучу мусора, а презерватив остался у нее во рту. Она рассмеялась.

— Твоя понравился мой маленький забавный трюк?

Она обращалась к тени, которая была Лораном МакКендлзом.

Ветер протяжно вздохнул.

— За это заплатить мне немножко больше, — продолжала она. — Кажется, скоро будет дождя, нельзя торговаться много. Моя устала.

Было ясно, что девушка видит только Лорана, хотя Пит по-прежнему различал только смутную тень... Мы все живем в разных мирах, подумал он, а когда они пересекаются, эти миры, мы обманываем себя, утверждая, что наши знания и знания, заключенные в других мирах, можно объединить... но сейчас, когда происходит такое, когда ты стоишь совсем рядом, а она смотрит прямо сквозь тебя, как будто ты призрак... тут поневоле задумаешься, что здесь настоящее, а что — майя.

— Пойдешь в мой специальный местечко? — спросила девочка. — Конечно, моя приглашать твоя. И твоя друга тоже? Не вижу твоя друга. Твоя шутить. Но я все равно приглашать твоя друга, мистера Тень, мистера Никто. Тама, ха-ха, видишь, моя смеяться. Твоя смешной.

— Почему она нас не видит? — шепотом спросил Пит.

Сонтайя ответил:

— Мы для нее — просто сон. То, чего ты не видишь, иной раз бывает реальнее того, что ты видишь. Ты сам это знаешь. А я живу так постоянно.

— И Лоран, который призрак, на самом деле — настоящий?

— Все так, как она это видит. Как она того хочет. Слушай меня. Я шаман, обладающий удивительными способностями, и даже это инвалидное кресло, демонстрирующее мою физическую слабость, не что иное, как маска, скрывающая мою внутреннюю натуру. Ты уже видел меня, когда я был одержим богом Брамой, и сам был как бог, и одним только прикосновением превращающим обыкновенную водопроводную воду в святую. Поэтому не удивляйся, если увидишь сегодня что-то такое, что покажется тебе чудом.

Они пошли следом за проституткой, и как только сдвинулись с места, у Пита возникло странное ощущение, что мир вокруг расплывается. Они прошли по извилистым улочкам, где были люди, но никто их не видел — словно их вообще не было в этой реальности. Все кружилось в вихре мерцающего неона. В воздухе пахло дождем. Вспышки молний вырывали из темноты лица: дразнящие, искривленные в презрительной усмешке, — лица с кривыми зубами и раскосыми глазами... словно видения ада сошли со стен павильона принца Пратны, ожили и влились в бурлящий хаос квартала красных фонарей.

Они подошли к какому-то дому, к подъезду, где не было двери. Девушка обернулась, и ее улыбка, казалось, предназначается всем: и видимым, и невидимым...

— Заходить внутрь. Мы будем заняться любовью. — И, как только она это сказала, небеса разверзлись, и на землю обрушился дождь. Прохожие заметались в поисках укрытия. Они вошли внутрь; в дверях Пит обернулся. На улице не было уже никого, только гирлянда цветов жасмина плыла вниз по улице в бурлящем потоке воды, подскакивая на выбоинах.

Они прошли по темному коридору, освещенному несколькими тусклыми лапочками, мимо дверных проемов, вход в которые закрывали занавески из бус. Дождь барабанил по крыше, крытой оцинкованным железом. Из-за занавесок доносились стоны оплаченной страсти. Девушка остановилась в самом конце коридора, у последней двери. Раздвинула молочно-голубые бусы... вошла внутрь...

Мальчик и его тень последовали за ней, а Пит и ajarn задержались в коридоре, перед занавеской. Шаману надо было подготовиться к встрече с демоном. Он шептал заклинания и делал странные пассы над пузырьком для духов из поддельной слоновой кости...

Девушка включила магнитофон, сделанный в форме большого розового сердца. Он сразу узнал эту музыку. Первая песня на второй стороне «Vanitas», которая начиналась со слов:

Ах ты, сука, ты меня сводишь с ума,

Потому что ты мне не даешь.

Я изрезал себе все ладони

В ожидании, когда ты придешь.

Нет, так сильно любить нельзя.

В этих словах слышен надрыв, новая глубина — как-то так высказался один критик в «Rolling Stone».

Да, в этих песнях были машины, секс, религия, садомазохизм «в одном флаконе» — весь американский образ мышления в одной строфе разгневанного стиха, — но на самом деле эти тексты не нравились никому. Это был уже не тот Тимми Валентайн, которого они знали. Эйнджел нисколько не удивился, что девушка поставила именно эту кассету. Так было всегда. Не важно, кто будет следующей жертвой, которую он выпьет до последней капли: они все так или иначе возвращали его к Тимми Валентайну. Ну и что с того? Тимми — это Тимми, а он — это он.

Лоран — хороший слуга. Даже без тела, он все равно ходит со мной и служит приманкой для будущей жертвы. У старого графа Дракулы тоже был свой слуга, Ренфилд. А у меня есть Лоран.

Эйнджел ждал. Он чувствовал тех, кто преследовал их с Лораном. В них таилась угроза. Старик в инвалидном кресле... он видит невидимое. Он не настолько слеп, как думают окружающие. Он наделен силой и явно что-то замышляет насчет меня. И для того чтобы его побороть, мне нужна вся моя сила. Мне нужна кровь, больше крови.

Проститутка снова заговорила:

— Хотеть, чтобы я снять все с моя? Или хотеть, чтобы я надеть забавная одежда?

— Нет, — сказал призрак Лорана МакКендлза. — Я хочу видеть тебя настоящую. Как тебя зовут?

— Имя нет, моя нет имя, хотеть имя — платить больше.

— Ладно, итак...

— Хорошо. Но сначала моя жарко, кондиционера не работать.

Она раздвинула штору на окне, выходившем на переулок, по которому они пришли. Дождь колотил в деревянную раму. Девушка сбросила дерматиновую куртку (от ее потного тела исходил аромат сладких духов), под которой не было ничего — ни блузки, ни лифчика. На одной груди была татуировка: сердце, пронзенное деревянным колом. Лоран прикоснулся к ее груди своей призрачной рукой. Девушка вздрогнула:

— Твой рука холодный, очень холодный. — Она высунулась в открытое окно, подставляя свое разгоряченное тело хлещущим каплям дождя. С наигранной неторопливой небрежностью начала стягивать узкие джинсы, которые были всего лишь плохой подделкой под «Calvins». Теперь он мог вдохнуть аромат ее тела... горько-сладкая кровь с небольшой кислинкой — у нее недавно закончились месячные, — кровь, взбудораженная кокаином... она рассмеялась над Лораном. Эйнджел даже не понял почему. Сейчас он мог думать лишь об одном. Кровь. Горячая свежая кровь. Те несколько капель, что дала ему Хит, не смогли утолить его жажду. Кровь, думал он, кровь, чтобы заполнить эту бездонную пустоту, кровь, чтобы я смог сразиться с этим слепым стариком... эта женщина создана для того, чтобы выпить ее до дна... ее грудь отмечена знаком вампиров... и, как и все остальные, она прекрасна. Если бы она еще и любила его...

— Твоя может без резинки, если не хотеть. Моя без разница, моя жить — моя умереть. Эта зваться русская рулетка. Смешная.

Свежий запах дождя смешался с запахом пота и дешевых духов. Она повернулась к художнику, которого на самом деле здесь не было, и раскрыла объятия. Эйнджел невидимой тенью упал между ними.

Призрачные руки Лорана легли ей на плечи, и мертвые руки Эйнджела обняли ее. Лоран едва коснулся ее щеки своими иллюзорными губами, и с ее губ сорвался стон:

— Холодна, холодна, холодна.

Она отстранилась и снова высунулась в окно, под горячий дождь. Губы Эйнджела тоже коснулись ее кожи... его плоть, которую смерть сделала твердой как камень... навсегда занемевшие губы, которые не могли ощутить тепло и упругую нежность молодой кожи, потому что их мягкость была всего лишь иллюзией, скрывающей жесткое окоченение смерти... и она что-то почувствовала, и кровь прилила к ее щекам, кровь, во вкусе которой смешались смятение и страсть, и еще — страх, но лишь капелька страха... она была не из тех, кто боится, Эйнджел почувствовал это сразу, потому что она сама стремилась к смерти, всю свою жизнь... в ее крови был привкус смерти.

— Только меня пачкать кровью не надо, — сказал Лоран. Душа Лорана. — Я не хочу умереть от...

— Моя любить, моя убивать, — сказала девушка. И тут заговорил Эйнджел:

Нет, только я люблю и убиваю.

Девушка замерла.

— Голос, твоя слышать голос? — Она встревоженно огляделась, и ее взгляд упал на тень, которой был Эйнджел. Она не могла его видеть, не должна была видеть... но все-таки что-то она увидела. — Твоя не тот, за кого себя выдавать, — сказала она.

Это правда.

Что она видела на самом деле? Можно только догадываться. Вампир — это зеркало. Каждый, кто видит вампира, видит в нем отражение своих собственных страхов. Чего боялась эта женщина? Крылатых чудовищ из второсортных фильмов «ужасов» или страшных великанов-людоедов, которыми ее пугали в детстве... или, может быть, она боялась стареть: видеть, как сохнет и увядает кожа, как лицо покрывается сетью морщин, а когда-то цветущее тело превращается в уродливую развалину — и ты уже не выйдешь на улицу, чтобы торговать собой? Но, похоже, ей было совсем не страшно. Может быть, она видела настоящего Эйнджела Тодда... ребенка с ясными глазами... мальчика, у которого не бьется сердце. Может быть, она видела, как он подошел и обнял ее, как обнажил свои клыки и вонзил их в ложбинку между ее грудей, чтобы сорвать плоть, под которой скрывалось живое сердце... сердце, которое билось... может быть, она видела и его самого... его по-мальчишески стройное тело, одетое в сумрак, как в саван... его мертвенно-бледные тонкие губы, его спутанные золотистые волосы... может быть, может быть, может. Ему безразлично. Он жадно пил ее кровь, испорченную кровь. Потому что нельзя отравить того, кто и так уже мертв.

В это мгновение в комнату ворвались двое мужчин, которые шли за ним следом. В глазах слепого пылали опалы. Он держал в руке пластиковый пузырек для духов. Другой был не кто иной, как инспектор полиции Сингхасри, с пистолетом в руке. Эйнджел все это видел, но не повернулся в ту сторону, потому что был весь поглощен тем, что делал: пил кровь.

— Отпусти женщину! — крикнул шаман. — Отпусти душу художника, ее надо вернуть обратно, в тело!

Я изрезал себе все ладони

В ожидании, когда ты придешь.

Нет, так сильно любить нельзя.

Достали уже эти песенки Валентайна! Неужели от него нигде не скрыться?! В приступе ярости он схватил магнитофон и с размаху ударил им девушку по голове. Раздался громкий хруст. Словно в ответ за окном прогремел очередной раскат грома. Женщина не кричала и даже не плакала, наверное, ее оглушило ударом, подумал Эйнджел, кажется, она даже не понимает, что умирает. Ее глаза уже были мертвы. Эйнджел сосредоточился на рваной ране у нее на груди, на крови, бьющей фонтаном из сердца... кровь смешивалась с дождем, который пах жасмином и выхлопными газами.

— Отпусти ее, — крикнул шаман.

Сколько в нем силы, в этом старикашке? Велики ли его способности?

— Шарлатан ты несчастный с отвисшим членом, — прошипел Эйнджел. — Послушай доброго совета, дедуля: вали отсюда ко всем чертям!

Но старик и не думал уходить. Наоборот. Детектив из полиции пододвинул инвалидное кресло с сидевшим в нем стариком еще ближе к нему. Тень Лорана дрогнула, начала расплываться.

— Приблизишься еще на шаг, и я выпью душу художника, — сказал Эйнджел. — И тогда он уже никогда не вернется назад, в свое тело, и будет бесцельно шататься в небытие и беспамятстве, как какой-то поганый зомби.

— Ты не выпьешь его душу, Эйнджел, — произнес старик, хотя его губы оставались неподвижными. Он плохо говорил по-английски, так же как и Эйнджел — по-тайски, но в мире теней есть только один язык. Язык ночи. — Он тебе нужен.

— Мне нужна только кровь!

— Тебе нужно гораздо больше... вот почему ты так отчаянно цепляешься за осколки своего человеческого прошлого.

Старик придвинулся еще ближе, размахивая этой дурацкой пластиковой бутылочкой. Он запустил руку в пакет и достал... моток белой веревки. А еще он шептал какие-то таинственные слова.

— Хрен ты меня напугаешь всей этой чушью, — сказал ему Эйнджел Тодд. — Тимми Валентайн научил меня не бояться религиозных символов. Он сказал, что вся магия исчезла давным-давно.

— Может быть, — отозвался старик. — Там, в Америке. Где больше никто ни во что не верит. Но сейчас мы в Таиланде. Здесь самый воздух пропитан магией. И ты это знаешь. Здесь ты гораздо сильнее, чем где бы то ни было в другом месте. — Ajarn придвинулся еще ближе. Его молочно-белые глаза мерцали загадочным светом.

Эйнджел Тодд сделал еще пару больших глотков крови. И отбросил обмякшее тело в сторону. Девушка была еще жива. Она билась в конвульсиях на жестком полу, но звуки предсмертной агонии тонули в шуме дождя. Да, у этого старика есть сила. Опасная сила, Эйнджел уже это понял. Он схватил Лорана — душу Лорана — за руку. Тело, сотканное из тени, теряло форму и плотность... Эйнджел уже чувствовал, как сквозь него проникает ветер... я туман, твердил он про себя, я тень... он закружился в бешеном танце, слившись с порывом ветра, обернул собой душу Лорана, рванулся к открытому окну... ajarn в своем кресле бросился следом... вот они уже у окна... старик пытался его схватить, пока он окончательно не потерял зримый облик... священный шнур пролетел сквозь исчезающую плоть... Эйнджел почувствовал, нет, не настоящую боль, а притупленное воспоминание о боли... он запаниковал. Принялся слепо колотить руками по воздуху. Душа Лорана болталась внутри образовавшегося вихря, точно пустая банка из-под «кока-колы», попавшая в водоворот. Девушка на полу билась в конвульсиях, истекая кровью. Повсюду валялись куски ярко-розового пластика, осколки разбитого магнитофона. Ajarn сложил петлю из священного шнура — что-то вроде лассо, чтобы заарканить вампира, пока тот оставался туманом, легкой дымкой... он затягивал узел все туже и туже... пространство как будто сгустилось, наполнившись странной давящей тяжестью... Эйнджел рванулся, вылетел вихрем в окно, увлекая за собой душу Лорана... и уже потом, в переулке, вернул человеческий облик... мальчик в промокшей насквозь одежде, один под проливным дождем... преследуемый человеком, который... уже далеко...

Он поднял голову и увидел шамана в окне. Он все еще возился с петлей на конце шнура, а у него за спиной стоял полицейский. Эйнджел рассмеялся им в лицо.

И вдруг шаман начал приподниматься над креслом...

Эйнджел напрягся.

Ajarn Сонтайя поднялся над своим креслом, сидя в воздухе в позе лотоса. Да, он действительно парил в воздухе. Прямо в оконном проеме. Им управляют силы, которыми он сам управлять не может, подумал Эйнджел. В него вселился кто-то из этих таинственных богов, которым тут поклоняются... и в которых тут верят...

Да он же сейчас рухнет прямо на мостовую — так, что и костей не соберет. Вот что он ко мне привязался? Эйнджел почувствовал, как все сжалось внутри, словно пружина, готовая распрямиться. Если противостояния не избежать, лучше нападать первым. Кровь проститутки смогла насытить его лишь на мгновение, несмотря на пикантный букет болезней, содержавшихся в этой крови. Я бы не отказался от крови этого шамана. Может быть, после этого я смогу наконец заснуть.

Ajarn метнул лассо.

Дождь лился потоками из водосточных труб, барабанил по крышам, растекался ручьями по улице. Эйнджел собрался и прыгнул...

Он держал старика в руках. Старик смотрел на него своими невидящими глазами, и в этих глазах, в этих сверкающих опалах, Эйнджел увидел огонь, и он вспомнил... огонь, который убил его и подарил ему жизнь... огонь, уничтоживший город иллюзий... огонь... огонь... огонь...

Огонь рвался из глаз старика.

Пламя коснулось его щеки. Обожгло... обожгло! Но ведь он же не чувствует боли, не может чувствовать... вообще ничего! Неужели это страх — страх, опаляющий клетки мертвого мозга, выжигающий бесчувственные нервные окончания... Нет. Не страх. Это ярость. Жгучая ярость! Он сжал хрупкое тело шамана, чувствуя, как течет его кровь, вдыхая сводящий с ума запах живой крови. Запрокинул голову, обнажив клыки, так что дождь полился ему в рот.

Грохнул выстрел. Яркая вспышка посреди бури. Это инспектор Сингхасри, про которого все забыли, выбежал на улицу и выстрелил в Эйнджела. Пуля пробила Эйнджелу шею и вышла с другой стороны. Свист, похожий на паровозный гудок, вырвался из трахеи, а потом мертвая плоть сомкнулась. Рана затянулась за считанные секунды. Эйнджел рассмеялся диким, отчаянным смехом. И смеялся все время, пока инспектор палил в него из пистолета. Расстрелял всю обойму. Но тело, которое было только подобием тела, исцелялось буквально на глазах: вырванные пулями куски мяса, поврежденные кости, кожа, бескровная плоть.

Эйнджел развернулся и ударил инспектора по лицу. Схватил его за щеку и оторвал кусок мяса, так что обнажилась кость. Кровь смешалась с дождем. Эйнджел выдавил ему глаза и принялся жадно пить кровь, хлещущую из пустых глазниц. Пит истошно кричал, пытаясь вслепую перезарядить пистолет, но у него ничего не получалось. Эйнджел повалил его на землю и сам упал сверху. Он насыщался, позабыв о старике, — но, как выяснилось, очень зря, потому что священный шнур снова обжег его. В этот раз было еще больнее. Эйнджел закричал, выражая свой гнев и обиду на языке ночи. Кровь, кровь, кровь.

Стая бродячих собак откликнулась на его зов. Они буквально наводнили переулок — тощие, голодные псы, — выскочили из-за куч мусора, из мусорных баков, выбежали из дальних закутков переулка, из лабиринта боковых улочек и набросились на тело инспектора, разрывая его на куски. Какая-то дворняга скрылась в тени, волоча за собой оторванную человеческую руку. Эйнджел опять рассмеялся. Где сейчас душа Лорана МакКендлза? Мечется среди дождя, невольный свидетель кровавого пира — душа, не знающая, как вернуться назад в свое тело...

— Смотри, смотри, Лоран МакКендлз, — тихо проговорил Эйнджел. — Вот тебе и сюжет для следующей гениальной картины. — Он обернулся к старому шаману. Всего-то и нужно, что царапнуть его по шее — чтобы он отправился в свой последний путь. А я выпью всю его кровь, всю до капли, пока он будет медленно умирать, так и не вернувшись в сознание.

Он снова рванулся, и...

В шуме дождя — пронзительный скрип покрышек. Белый «порше» ворвался в узкий переулок. Резко распахнулась дверь.

— Оставь его! — дикий, яростный крик. Это была леди Хит. Эйнджел вдохнул ее запах и замешкался в смятении — как тогда, в саду, возле павильона. Она сорвала с шеи серебряную цепочку и бросилась на него, пытаясь хлестнуть статуэткой Будды. И у нее получилось. Статуэтка задела его по щеке. Обжигающая, леденящая боль. Он на мгновение выпустил тело ajarn, но этого мига хватило, чтобы старик раскинул руки и поднялся в воздух, взывая к великому Брахме, чтобы тот овладел его телом и дал ему силу богов. Хрупкое тело старика, парящее над землей, как будто мерцало, излучая зловещий синий свет, его голос обрел неестественную глубину, глаза из опалов снова зажглись огнем.

Старик читал мантру, его рокочущий голос заглушал и раскаты грома, и рев дождя. А леди Хит продолжала хлестать Эйнджела по лицу статуэткой Будды.

— Что он делает? — крикнул Эйнджел.

— Он заклинает дождь, — отозвалась леди Хит. — Обращает его в святую воду.

Да, Эйнджел и сам это почувствовал. Там, где капли дождя касались его тела, он ощущал прикосновения разрушительной пустоты. Чужая кровь в его венах застывала и как будто крошилась — билась вдребезги, словно стекло.

— Ты не можешь убить меня, — прошептал он. — Ты, буддистский...

...и тут его взгляд упал на маленькую бутылочку в руках шамана, которую тот прикрывал ладонью от дождя, и Эйнджел понял, что именно они хотят сделать с ним... обратить его в дымку, загнать в эту бутылку, как это было в кино про Синдбада... а потоки дождя все текли и текли, срывая с него кожу, растворяя в себе его тело, сотканное из тумана, и ajarn склонился над ним, улыбнулся и прошептал: Эйнджел, Эйнджел, вот твое прибежище, ты не бойся...

Он повернулся к леди Хит:

— Ты меня больше не любишь? Разве я не твой друг?

— Да, ты мой друг. — Но она продолжала хлестать его статуэткой, которая жгла его плоть. А он думал лишь об одном... Я был рожден в пламени, а теперь сдохну, ко всем чертям, в этом мудацком потопе.

Пустота внутри бутылки звала его — темная, притягательная, бесчувственная. И он поддался, нырнул в эту черную глубину.

И шаман закрутил пробку.

Лоран заранее знал, как ему будет плохо и тягостно, но он просто не мог не пойти на похороны инспектора Пита Сингхасри. Даже теперь, стоя над гробом друга, он никак не мог поверить в его смерть — несмотря на плакальщиц и монахов, распевающих что-то горестное и печальное в павильоне рядом с каналом, несмотря на золотистый гроб, окруженный гирляндами цветов и фотографиями покойного в серебряных рамках: в полицейской форме при всех регалиях и в штатском — на приеме у короля и в американском университете, когда ему вручали диплом об ученой степени.

Утром, когда Лоран проснулся в тиковом павильоне, с ним приключилась какая-то странная амнезия, носившая выборочный характер; и еще ему было плохо, как бывает с тяжкого похмелья. Проблема в том, что он две недели вообще не пил. Он даже не выкурил ни одного косяка — за все это время он съел разве что дюжину своих любимых пилюлек.

Утром ему позвонили из полицейского управления и сообщили, что с него сняты все подозрения — этой ночью в Патпонге было совершено еще одно убийство, а у Лорана было железное алиби. Пит Сингхасри преследовал убийцу и пытался его задержать, но его самого убили на месте преступления. Да, с Лорана сняли все подозрения, но почему-то его это не успокоило. Ведь оставались его картины... Как раз сейчас он работал над очередной картиной, последней в серии. Он перевез свою студию в старый тиковый павильон. После той ночи павильон обложили по кругу saisin, и по какой-то причине леди Хит запретила ему выходить из дома, не обвязав запястье куском священного шнура. Когда он спросил ее, зачем все это нужно, она сказала:

— Просто делай, как я говорю. Поверь мне, так надо.

На этой последней картине:

Обнаженная женщина лежит на полу у распахнутого окна, за которым льет дождь. У нее на груди, прямо над сердцем, — татуировка. Еще одно сердце, пронзенное колом, и три капли крови. Кожаная куртка брошена на пол, усыпанный осколками разбитого дешевенького магнитофона, с какими мальчишки шляются по подворотням. На стене — постер с рекламой последнего альбома Тимми Валентайна «Vanitas»; на постере Тимми стоит перед картиной Лорана МакКендлза, первой из серии о мертвых желтых женщинах... а сбоку, на дальней стене, — тень человека, который присутствует в комнате, но которого на картине не видно... может быть, тень самого Лорана МакКендлза, который был там, когда совершалось убийство... и в то же время его там не было... и да, конечно же, тело женщины — полностью обескровлено...

Наполовину законченная картина стоит на мольберте в задней комнате тикового павильона, в окружении священных изображений богов. Если встать позади мольберта, приподняться на цыпочки и слегка отогнуть верхний край холста — создается стойкое впечатление, что сам Великий Будда смотрит на мертвую девушку на картине с пристальной потусторонней жалостью. Работа еще не закончена, но слайды уже отправлены в Лос-Анджелес, и Лоран уже получил предложение о покупке картины от Коркорана из Вашингтона — своего первого критика и почитателя из «Top Drawer Establishment». Скорее всего это будет последняя картина в серии. Лоран не знал, почему он так в этом уверен, но точно знал, что так и будет. Как только закончу картину, говорил он себе, сразу свалю из этого проклятого города ко всем чертям. Может, поеду в какой-нибудь Тимбукту, буду там рисовать верблюдов в песках.

Но сейчас надо сосредоточиться, отдать дань уважения мертвому. Весь павильон был залит ярким светом; аромат ладана растекался в воздухе, пахнущем свежестью после ночного дождя. Лорану было жарко в темном костюме — Бангкок вообще не подходящее место для темных костюмов, — хотелось сесть, но сесть можно было только на циновку, в почтительной позе phab phieb, как и подобает на похоронах. Поза неловкая, скованная... ладони сложены вместе, как для молитвы. А ведь эти женщины в темных одеждах именно так и сидят, и им, похоже, совсем не жарко, и они не испытывают никаких неудобств. Монахи, сидящие на возвышении, тянули свой скорбный речитатив, специальные вентиляторы дули им прямо в лицо, погребальные мантры разносились по всему павильону. Мальчишки из храма, одетые в лохмотья, медленно обходили собравшихся — разносили стаканы с холодной водой, подкрашенной горькой эссенцией из роз.

Лоран взял стакан, набрал полный рот розовой воды и понял, что не сможет это проглотить, но выплюнуть было некуда. Пришлось глотать.

Кто-то положил руку ему на плечо.

— Здравствуйте. Так это вы — серийный убийца?

Лоран обернулся. Перед ним стояла миниатюрная старая дама, ростом ему по грудь, в черном платье на бретельках и явным избытком косметики на лице.

— Я не убийца, — сказал Лоран.

— Нет, нет. Я знаю. Мой сын много раз говорил мне, что вы не убийца, а только phii khao.

— Нет, я не одержим злым духом. Прошу прощения.

— Вы очень нравились моему сыну, не знаю даже почему.

— Вы мать Пита, — сказал Лоран. — Мне... мне искренне жаль.

— О, не стоит. Это все плохая карма.

— Вы, наверное, очень его любили. — Лоран копался в памяти в поисках очередного клише, подходящего для подобного случая. Он уже начал жалеть, что пошел на похороны.

— Плохая карма, — повторила мать Пита. — Убийца буквально его растерзал, разорвал на куски. Вырвал кишки, засунул их ему в рот... и еще он потерял много крови. Может быть, кто-то пил его кровь, как вы думаете?

— Я не знаю, меня там не было.

— Пит очень много о вас рассказывал. Вы придете завтра?

— Завтра?

— Ой, вы же не знаете тайских обычаев. Бывает, что похороны продолжаются несколько дней. Все это время он будет лежать в фобу, а в последний день мы сожжем его тело. Монахи уже заканчивают молебен. Пойдемте, сейчас начнется поминальная трапеза.

Столы расставили прямо во внутреннем дворике под пластиковым навесом, растянутым между тремя столбами и стеной пагоды. Это был самый лучший банкет, какой только могла позволить себе семья Пита. Несколько пожилых тетушек и незамужних кузин обслуживали гостей, наполняя тарелки рисом, карри, острым салатом и зловещего вида супом, в котором плавали конечности каких-то странных морских тварей, похожие на останки погибших инопланетян. Мать Пита потащила Лорана к огромному блюду foi tong.

— Я знаю, что вам надо идти, — сказала она, — но сначала попробуйте этот десерт. Непременно попробуйте. Белым он нравится. — Она взяла бумажную тарелку и наложила ему целую гору золотистого сладкого лакомства из яиц и сахара. Да, подумал Лоран, все познается в сравнении. Теперь даже вычурные приемы в имении леди Хит с их пустой болтовней показались ему не такими уж и тоскливым. Там хотя бы угощали гостей сигаретами с травкой.

— Прошу прощения, но мне что-то не хочется есть, — сказал он, озираясь в отчаянных поисках выхода. — Мне бы хотелось вернуться туда... отдать ему дань уважения... еще раз.

А ведь он был там, рядом, когда убивали Пита. Пусть и не во плоти, но все же... Почему же он ничего не помнит? Что с ним творится в последнее время? Почему в его памяти столько провалов? Там был еще слепой шаман... это он помнил... машина, которая гналась за ними под проливным дождем... что еще?

Он вернулся в павильон, встал на колени у гроба Пита — и попытался вспомнить. Шаман, комната в павильоне в саду, девушка на улице... фрагменты и образы, которые размывают память, как дождевая вода точит камень... и камень крошится... и реки смывают песок.

Леди Хит вошла в палату на третьем этаже больницы Самитивей, где лежал ajarn. Она прошла совершенно свободно; в палатах на третьем этаже всегда «держали» места для членов ее семьи в обмен на щедрое содержание, которое получала больница из денег покойного принца Пратны.

Состояние ajarn было крайне тяжелым. Эта ночь практически убила его; он, несомненно, был бы уже мертв, если бы Хит не примчалась к нему на помощь — поддавшись странному порыву, вызванному некоей таинственной силой, которая связывала леди Хит с Эйнджелом Тоддом, — а ведь она даже не знала, куда ехать. Но что-то вело ее, что-то указывало дорогу...

Леди Хит присела на край кровати и немного подождала. Шаман лежал неподвижно, и она уже было решила, что он без сознания. Но потом старик прошептал ее имя.

— Я принесла вам орхидеи, — сказала она. — Они очень красивые. Жалко, что вы их...

— Я вижу, — прервал ее ajarn Сонтайя, — я их вижу твоими глазами. Хотя видения туманны, и скоро я стану слепым и внутри. Но пока что я вижу.

Она улыбнулась, и ей показалось, что он увидел, как она улыбается.

— Это все из-за слоников, — проговорила она. — Из-за жертвенных слоников. Теперь я знаю, что ошиблась, когда их пересчитывала. Надо было пересчитать их как минимум три раза.

— Да, иногда боги бывают слишком привередливыми, — рассмеялся колдун и тут же закашлялся.

— Если вам нельзя разговаривать...

— Все нормально. Просто, боюсь, я слишком быстро теряю жизненные силы... наверное, это расплата за сверхъестественные способности. Левитация, например... кое-кто в нее верит, и в трудах великих мастеров всегда найдется хотя бы одна история о человеке, который умеет летать... но все это было во времена, когда духовное начало было сильнее, чем теперь... или, может быть, древние гуру тоже дурили народ, как и наши уважаемые современники... нет, ты не смейся... я же читал всех этих Хаббардов и Джозефов Смитов... все они шарлатаны... как, впрочем, и я. Сделай мне одолжение... вон там, слева, капельница... поверни эту штучку, ну, чтобы лекарство прошло... это демерол... обезболивающее... нуда, наркотик... они все боятся, что я подсяду на эту дрянь... а если даже и подсяду, так что с того... я старик, и мне не так уж и много осталось на этом свете... так хотя бы не мучиться напоследок...

— Вы — шарлатан? — удивилась Хит. — Но я же своими глазами видела... как в вас вселился бог Брахма и как вы превратили ливень в святую воду и загнали вампира в бутылку...

— Заблуждение, моя дорогая Хит. Это всего лишь видимость.

— Но ведь вы правда поймали Эйнджела.

— Все мы — пленники сансары. Мир — это иллюзия, и не только наш мир, но еще тысячи других миров, адов и раев, где живут расы демонов и расы ангелов. Все это — не что иное, как иллюзия... и твой друг-вампир тоже лишился свободы лишь иллюзорно... Жизнь — величайшая из всех иллюзий, и тем более — наша жизнь, ведь мы всего лишь фрагменты сна, которого никто и никогда не видел.

— Вы так говорите... прямо как по учебнику.

— Может быть... можно еще раз тебя попросить... еще демерола?

Она сделала, как он просил. Старик улыбнулся. Встревоженная медсестра на мгновение возникла в дверях палаты, но тут же исчезла.

— Вы хотели мне что-то отдать, ajarn, — напомнила Хит. — Вы говорили...

— Посмотри там, в мешке.

Она залезла в пакет, висевший на спинке кровати. Там было столько всего, столько всяких диковин, удивительных и непонятных: что-то мягкое, что-то скользкое, пушистое, гладкое и шершавое. Камень, обтянутый змеиной кожей. Апельсин, утыканный шипами. Рассыпанная гвоздика.

— Гадость какая, — вырвалось у леди Хит.

— На самом деле я тоже так думаю, — улыбнулся ajarn. — Главное — сосредоточься. Тебе нужен маленький пузырек для духов из поддельной слоновой кости.

Она представила себе пузырек для духов и тут же выловила его в пакете.

— Он на самом деле внутри? — спросила она.

— Да, как и Ма Нак Фраханонг, женщина-дьявол, которую заточили в бутылке и бросили в клонг... потом там построили храм, на Семьдесят первой улице... Ты сама поймешь, когда можно будет его отпустить. А пока что храни его у себя, как можно ближе к себе. Мы поймали его не для того, чтобы убить, а для того, чтобы спасти его — и чтобы спасти этот мир, — чтобы уберечь его от себя самого, пока он не будет свободен настолько, что сможет сам обрести себя.

— Я буду носить его на шее, — сказала леди Хит, — рядом с Буддой.

— Хорошо. Тогда он сможет почувствовать то, что ты чувствуешь, когда думаешь о нем... знаешь, это похоже на то, как человек вспоминает свое прошлое воплощение. Ты сейчас собираешься в дальний путь?

— Да, я еду в Европу. Мы там встречаемся с Пи-Джеем и Тимми Валентайном. У Тимми гастроли. Они начинают тур с Лондона и, как я поняла, хотят закончить его здесь, в Бангкоке, на новом стадионе Паниасай. Может быть, Лоран поедет со мной; им с Пи-Джеем надо кое-что обсудить... как сделать еще больше денег на этой кровавой бойне... мужики, что с них взять... вечно у них какие-то идеи...

— Хорошо. Все постепенно сходится воедино. Скоро случится большое воссоединение... и тогда Эйнджел Тодд наконец поймет, кто он и кем может стать, и найдет в себе мужество, чтобы закончить свое обращение.

Хит держала флакончик в руке. Уродливая, дешевая, безвкусная безделушка; ей придется придумать какую-нибудь уважительную причину, почему она носит это убожество на цепочке, а то мама ее не поймет... что-нибудь, связанное с миром духов... да, мир духов — объяснение вполне подходящее для ее суеверной мамы. Она сжала бутылочку в ладони. От нее исходил странный холод... неприятное ощущение... как будто кто-то пытался выпить тепло из ее тела. А что, если сделать футляр? Из золота? — подумала Хит. Золото теплое, как солнце. Зайду в ювелирную лавку в торговом центре «Дзен», закажу там футляр... это тоже порадует маму.

В самое ближайшее время...

— Вам еще что-нибудь нужно, ajarn? В смысле, вообще?

— Знаешь, да. Как я уже говорил, я исчерпал свою магию — по крайней мере в этой жизни. Мне надо найти кого-то, кому я смогу передать мой дар. Может быть, в твоих путешествиях — я знаю, что ты много ездишь по миру, — ты найдешь мне подходящего человека? И тогда я смогу мирно проститься с этой жизнью.

Шаман замолчал. Леди Хит пересела в кожаное кресло рядом с кроватью. Она смотрела на пузырек у себя в руках и вспоминала ту ночь — ночь грозы и дождя. Тело Пита Сингхасри с вываленными кишками. Мальчик-вампир, расплывавшийся дымкой, которую засасывает в бутылку. Старик, парящий в воздухе над инвалидным креслом в позе лотоса; его глаза, источающие пламя. Потом она бежит наверх по лестнице. Видит женщину, из которой выпили кровь — всю, до последней капли. Пытается схватить душу Лорана, которая беспомощно болтается в открытом окне. Наконец ей удается поймать этот колышущийся сгусток тени... при помощи лассо из saisin, священного шнура... она затягивает душу Лорана в петлю и бросает в пакет... звонит в «скорую» и полицию со своего сотового... вытирает кровь с белой поверхности телефона, с белой меховой обивки в салоне автомобиля.

Воспоминания о событиях той ночи обрывочны и фрагментарны. Леди Хит помнит далеко не все, но она знает, что у Лорана еще хуже с памятью. Она даже не будет винить его, если он попытается навсегда позабыть эту ночь.

Ранка на груди болит.

Уже почти рассвело. Лоран МакКендлз, вздрогнув, проснулся. Наверное, ему приснился кошмар. Но он ничего не помнил. Он сел на матрасе, который принесли в молельную комнату в тиковом павильоне специально для него. Дотянулся до выключателя и включил торшер. За окном, под едва моросящим дождем, москиты, сверчки и лягушки выпевали свои утренние серенады. Но среди этих звуков был еще один... странный. Похожий на волчий вой. Где-то недалеко. Лоран мог бы поклясться, что это волк, однако никто не видел волков, бродящих в центре Бангкока. Слонов — еще может быть, но волков — едва ли.

Лоран заметил, что его бьет дрожь. Как будто озноб. Хотя в hong phra было жарко — кондиционера здесь не было. Он решил пойти в «студию». Может быть, удастся продолжить начатую работу, подумал он. Пошатываясь, он вышел в коридор.

Одинокая галогенная лампа освещала его картину. Женщина, прекрасная в своей смерти. Дождь за окном на картине... что с ним такое... похоже... да... он действительно льет, он движется... да нет, это просто обман зрения, игра света и тени... тень его руки медленно сдвигается вдоль полупрозрачных линий нарисованного дождя... барабанная дробь дождя... дождь... дождь... дождь... Если так пойдет и дальше, я сам себя доведу до дурдома, подумал Лоран. Черт, такое с ним происходило уже не в первый раз.

Она что, дышит?

Мать твою, нет! Ведь она умерла! Умерла!

Снова донесся волчий вой.

Лоран оглядел стены с картинами ада. Демоны, плывущие по озеру пламени в лодке. Вместо весел — кричащие женщины. Двое мужчин, насаженных на огромные кактусы. Ребенок, насаженный на шампур; трехглавый монстр, исходящий слюной, уже приготовился его сожрать. И Будда, глядящий на весь этот ужас, — Будда, непостижимый и совершенно невозмутимый.

Знакомый взгляд... невидящий взгляд стеклянных глаз ajarn Сонтайи... Как получилось, что шаман потерял глаза? Ведь ajarn не был слепым — у него просто не было глаз. Пустые глазницы... Может, он сам вырвал себе глаза — сперва один, а потом другой, как в песне Тома Лерера? Может быть, это была цена знаний — как в том мифе про скандинавского бога Одина. Но Лоран ничего не помнил.

Он рисовал.

В дверь постучали.

— Войдите, — рассеянно проговорил Лоран.

Ему и в голову не могло прийти, что здесь может таиться опасность. Имение окружено высоким забором, и на каждых воротах дежурит охранник. Может быть, это пришла леди Хит, которая тоже страдает бессонницей после этой кровавой ночи. Или слуга, заметивший свет в окне, принес ему кофе или что-нибудь покрепче. Да, сервис здесь — выше всяких похвал, слуги прямо с каким-то неистовым рвением стремились удовлетворить любую прихоть гостей этого дома.

Но это был Пит Сингхасри.

— Можно, да? — спросил он.

Галогенная лампочка освещала холст, закрепленный на мольберте, но вся остальная комната была окутана тьмой. Пит остановился в дверях, но Лоран все же сумел кое-что разглядеть — и решил не включать верхний свет. Ему хватило того, что он уже увидел. Пит пришел в полицейской форме, только надета она была странно: шиворот-навыворот и задом наперед. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и что-то непонятное, темное и липкое медленно вытекало из рваных ран у него на теле.

— Тебя, может, смущает, как я одет? — сказал Пит. — Это такой тайский обычай. Мертвые носят одежду наизнанку и задом наперед. Чтобы все видели, что мы мертвые. Ну, чтобы, если кто-то из нас вдруг завалится на какую-нибудь вечеринку, всем сразу стало понятно, что пора вызывать экзорциста.

— Ты мертвый, да. Ты мертвец. Так что вали отсюда, не дожидаясь никаких экзорцистов.

— Ты сам пригласил меня, друг мой. И теперь ты не можешь меня прогнать.

— Чего тебе нужно?

— Я стал вампиром, Лоран, и виноват в этом ты, только ты.

— Я?!

Что же было той ночью?

— Ты ничего не помнишь, да? Конечно, так проще. Запереть свою память в чулан, выбросить ключ...

Я был неплохим человеком, Лоран, я не заслужил такой участи.

— Нет... конечно же, нет.

— Я просто делал свою работу. Девочек убивали по всему Патпонгу. И никого это не волновало, это ведь были всего лишь какие-то проститутки. Но меня это волновало. Я хороший полицейский, дружище. Я знал, что за всем этим стояли какие-то темные силы... Я знал, что не ты убивал этих женщин... но я знал, что тайна этих убийств каким-то непостижимым образом сокрыта в тебе... теперь я знаю все ответы... а они собираются сжечь мое тело, через три дня... о, друг мой, какой это ад!

Я не под наркотой, подумал Лоран. Я не пил уже несколько дней. Ни капли спиртного. Значит, все это происходит на самом деле.

— Вот именно, — сказал Пит, как будто прочитав его мысли. — Так оно все и есть. Посмотри вокруг. Все эти картины ада — ничто по сравнению с тем, что сейчас происходит со мной. Я этого не заслужил. Ты должен что-нибудь сделать!

— Но что я могу? — спросил Лоран.

Все это было слишком сюрреалистично. Может, я все-таки что-нибудь принял, подумал Лоран. Или кто-то подмешал пейот мне в «пепси». По идее, я сейчас должен бояться, но мне почему-то совсем не страшно. Как будто все это уже было со мной... но когда? Эти провалы в памяти...

— Раз уж я пригласил тебя в гости, я, наверное, должен тебя угостить?

— Да. Ты дашь мне крови.

— Но тогда я сам стану вампиром... да? — спросил Лоран.

— Не знаю, Лоран. Скоро мое тело сожгут. Я стою в самом начале большого пути, а мне осталось всего три дня... три дня до смерти. Помоги мне, друг мой, помоги мне...

Лоран, вздрогнув, проснулся.

Значит, это был сон... очередной кошмар. Вот только что ему снилось? Он ничего не мог вспомнить. В дверь кто-то стучал...

Лоран, вздрогнув, проснулся. Кошмар, который приснился ему в кошмаре, и снова он ничего не мог вспомнить. Он проснулся. Проснулся. Проснулся.

Уже рассвело. Свет солнца сочился кровавым туманом сквозь москитную сетку на окне. Легкий ветерок нес в себе обещание нового дождя. Лоран встал и пошел в комнату, где стояла картина. В комнату, где все стены расписаны видениями ада. Неужели он приходил сюда ночью... и добавил несколько мазков? Кажется, губы женщины на картине стали более пухлыми, более чувственными, а нити дождя — более прозрачными и сверкающими, чем раньше? Лоран не помнил.

Но вот же они, кровавые следы на полу...

Он вышел в прихожую, где был телефон, и позвонил в главное здание — леди Хит, которая уже встала и сейчас одевалась к завтраку.

— Лоран! Иди к нам. Сейчас будем завтракать.

— Хит, — сказал он. — Хит, когда сожгут тело Пита?

— Не знаю. Через несколько дней.

— Его правда сожгут? Можно пойти посмотреть, как горит тело?

— А почему ты спрашиваешь? — удивилась Хит.

— Не знаю, — сказал Лоран.

— Зато я знаю, — тихо проговорила леди Хит.

Ее белый «порше» резко вывернул из переулка на грязную парковку рядом с каналом. Храм находился на той стороне канала, а павильон, где лежало тело Пита, уже был объят пламенем. Языки пламени были едва различимы в ярко-красном зареве заката. Леди Хит вышла из машины. Воздух был обжигающе горячим. Лоран МакКендлз тоже вышел наружу. Он допивал уже третью бутылку «Black Label» за вечер; да, период «трезвого образа жизни» оказался непродолжительным.

Тучи сгущались, предвещая еще один скорый ливень. Но тело должно сгореть еще до наступления сумерек. Главное, чтобы тело сгорело.

— Это все, что я смогла устроить, — сказала Хит. — Обряд есть обряд, и нельзя менять время кремирования, но мы не можем рисковать... а вдруг бы он вышел еще раз.

Это было в утренних новостях: мужчина подвергся нападению какой-то невиданной твари, прямо напротив торгового центра «Сого», посреди ночи. Многочисленные свидетели описывали эту тварь каждый по-разному: кто — как бешеную собаку, кто — как тигра, кто — вообще как полицейского в форме. Диктор в выпуске новостей предположил, что они ничего толком не видели, просто на всех телевизорах в отделе видеотехники крутили третью часть «Копа-маньяка», второсортный фильмец про полицейского-зомби, вот людям и померещилось... Нападение случилось ночью, но по ночам центр Бангкока не становится темнее — наоборот, все пылает неоновыми огнями. Мужчину убили и выпили из него всю кровь.

Японский турист заснял все на видеокамеру, но запись вышла размытой и очень нечеткой, так что идентифицировать нападавшего не удалось.

— Это было непросто, но я сделала так, что никто не потеряет лицо. Я наняла американца, бывшего торговца наркотиками. Заплатила ему наличными, чтобы он поджег павильон... этот американец — не буддист, так что он даже не подозревает, какое он совершил святотатство. Моя семья сделает храму щедрое пожертвование, которое с лихвой покроет все их убытки. А Пит больше не будет шляться по городу.

Лоран смотрел на пламя. Павильон был построен из недорогих материалов: простое дерево, штукатурка и позолота. Они смогут построить новый — из мрамора. В канале плескались голые детишки, в этой грязной и мерзкой воде. Где-то завыла собака, но Хит не услышала в этом вое ничего сверхъестественного. Морщинистый старый китаец, торговавший плодами гуавы, остановился прямо перед ними, и Хит уже собиралась прогнать его; но Лоран задержал старика, купил целый пакет сладко-кислых фруктов и начал их есть, макая в подкрашенный красным сахар. Из окон павильона уже повалил дым, и вокруг начала собираться толпа зевак.

Пламя взвилось еще выше. Алые искры шипели, падая в воду в канале.

— Как красиво, — сказал Лоран. И Хит поняла, что это «красиво» относится не только к эстетике зрелища. Лорана всегда тянуло на темную сторону; собственно, в этом и заключался секрет его успеха, и именно поэтому за ним надо было присматривать. Постоянно. — Но... неужели тебя ни капельки не волнует, что ты нарушаешь закон? Все-таки это поджог, поджог храма. Не слишком ли ты далеко зашла в своем стремлении сделать так, чтобы семья Сингхасри не потеряла лицо... ты не боишься потерять свое собственное, уж если на то пошло?

Леди Хит рассмеялась.

— Что еще за буржуазно-протестантское морализаторство? Уж от тебя-то я этого не ожидала... Здесь тебе не Америка, и именно так мы решаем свои проблемы.

— Ты изменилась, — сказал Лоран. — Раньше ты не была такой... сколько я тебя знаю, ты никогда не была жестокой.

— Может быть, я все больше и больше становлюсь похожей на деда, — сказала Хит. Солнце скрылось за горизонтом, и в то же мгновение рухнула крыша павильона. Искры мерцали в неоновых сумерках. Жестокая? — подумала Хит. Я жестокая? Все не так просто, даже в Америке, где все думают, что стоит только позвать спецназ, всю королевскую конницу, всю королевскую рать... и все проблемы решатся мигом.

— Смотри, — воскликнул Лоран. — А вот и пожарные... не прошло и двадцати минут... хотя, в час пик, по Сухумвит... наверное, это рекорд. — Да, первая пожарная машина уже подъезжала к храму, и монахи пытались расчистить ей путь, разгоняя толпу зевак.

И тут хлынул дождь. Хит была этому рада. Ущерб, причиненный пожаром, был не так уж и велик, никто не пострадал, и все закончилось... но закончилось ли?

Может быть, я и правда становлюсь слишком похожей на деда...

Когда это началось? Может быть, в тот момент, когда дух ее деда, превращенный в чудовище черной магией нью-эйджевых колдунов, вышел в круг возрождения? Честно сказать, Хит и сама поражалась тому спокойствию, с каким она сняла трубку и позвонила дяде в полицейский участок, а потом этому бывшему наркоторговцу в Клуб иностранных журналистов... договорилась о поджоге, прикрытии и взятке. Принц Пратна смог бы устроить такое как нечего делать — за завтраком, даже не отрываясь от копченой селедки и тостов. Неужели я становлюсь такой же? — подумала Хит, садясь обратно в машину, чтобы укрыться от дождя.

Демон в бутылке жег грудь.

Под ней проплывала ночная Азия; мягкой волной накатила дрема, но Хит так и не смогла заснуть, хотя ей никто не мешал — в салоне первого класса она сидела одна. Вообще-то они с Лораном собирались лететь вместе, но после пожара в храме художник впал в глубокую депрессию; он даже не мог продолжать работу над последней картиной с мертвой девочкой-проституткой у распахнутого окна, за которым лил дождь.

Время от времени к ней подходила стюардесса — предлагала очередной бокал безвкусного «Божоле», выпускаемого специально для авиакомпании; леди Хит вполглаза смотрела фильм — это был «Список Шиндлера» — и слушала музыку в наушниках. «Вампирский Узел», в какой-то попсовой аранжировке. Столкновение стилей и настроений мало располагало ко сну. Грудь болела, тоже мешая заснуть, — в том самом месте, где осталась ранка после укуса Эйнджела Тодда. Ранка никак не затягивалась, и это немного пугало Хит, которая, растянувшись в огромном кожаном кресле, играла с пультом управления наушниками: Паваротти, К.Д. Ланг, Курт Кобейн, Тори Амос и снова — резким нажатием на кнопку — обратно к знакомому, надрывному голосу Тимми Валентайна.

Мешанина зрительных и слуховых ощущений: на экране — черно-белая сцена, женщина умирает в газовой камере, в наушниках — сладкие, приторные гармонии ранней музыки Тимми, песни, которые Хит так любила подростком, в период страстного увлечения Новой Волной. Ей вдруг вспомнилось, как Тимми однажды рассказывал, что его тоже травили газом, тогда, в Аушвице, потому что они решили, что он — цыган... конечно же, он не умер от газа, просто потому, что уже был мертвым, а значит, бессмертным.

Внезапная боль как будто пронзила грудь; не та тупая, ноющая боль, к которой Хит уже привыкла, а острая, резкая — точно такая же, которую Хит ощутила, когда клыки вампира прокусили ей кожу. Она прикоснулась к ранке сквозь тонкий шелк блузки. Ранка словно пульсировала у нее под рукой — и каждый удар отдавался в груди острой болью. Хит достала из сумочки валиум. Когда летишь на запад, ночь и так получается длинная, подумала она, и тут еще столько всего...

Шаря в сумочке, Хит наткнулась на маленький пузырек для духов.

Зачем я таскаю с собой эту штуку? — подумала она. Ajarn велел всегда носить пузырек при себе, так чтобы он касался ее кожи; и она пообещала ему носить пузырек на груди, на цепочке, но нарушила обещание уже на третий день, после пары бессонных ночей... она металась в постели, ворочалась с боку на бок, а за окном слышались странные звуки, похожие на взмахи огромных крыльев. Ей приходилось чуть ли не пригоршнями глотать валиум и хальцион — только чтобы пережить эти ночи.

Конечно, она не могла просто выбросить эту бутылочку. Там, внутри, заключена... можно ли назвать это душой, ведь у вампиров нет души? Но все равно... там, внутри, заключена некая сущность, что-то такое, что когда-то было частью Эйнджела Тодда.

Хит смотрела на эту крошечную бутылочку, и ее пробирал озноб, хотя в салоне было не холодно, и все было нормально: самолет летел ровно, его не трясло... за иллюминатором — чистое ясное небо, усеянное звездами. Хит сходила-таки к ювелиру, и тот покрыл пузырек слоем серебра, a ajarn усилил защитные свойства металла мантрой удержания. Бутылочка была теплой на ощупь, и еще Хит ощущала странное давление на ладони... словно это была гусеница, что пытается выбраться из стручка фасоли... или ребенок в утробе, пинающий мать.

А потом Хит услышала шепот у себя в голове:

Пожалуйста, не убирай меня от себя, мне надо чувствовать твое тепло, мне надо касаться твоей кожи, ты мне нужна, я хочу тебя, мне надо, чтобы ты меня чувствовала.

Хит уронила пузырек.

Он плюхнулся прямо в бокал «Божоле», и вино зашипело.

Да, я знаю, подумала Хит, ты «не пьешшшь... вина».

Она выловила пузырек из бокала, вытерла его салфеткой, приняла еще одну таблетку валиума и подумала: ну подействуй уже, ну пожалуйста. И ей действительно стало сонно.

Хотя заснула она не сразу. Еще где-то около часа она сидела, потягивая вино и стараясь вообще ни о чем не думать, а потом вдруг почувствовала необычную боль вокруг шеи, тяжесть горячего металла, словно кто-то вбивал кол ей в грудь, а из ранки текло что-то липкое и горячее... то есть ей так казалось.

Потом она провалилась в сон... да, именно — провалилась, как будто сорвалась в пропасть... в глубокую, темную пропасть... в сон... и во сне она снова увидела Эйнджела Тодда... как тогда, когда она видела его в последний раз... на пороге бессмертия... в ожидании.

Слушай меня. Слушай. Слушай.

Другое время. Другая душа.

Ты должна меня выслушать, потому что ты тоже была среди тех, кто заточил меня внутрь серебра и поддельной слоновой кости. И теперь мне придется торчать здесь, пока ты меня не выпустишь. Сука! Ты меня обманула. Мне так нужен был кто-то, кто мне поможет, а ты меня кинула. Я пришел к тебе, потому что думал, что ты поймешь. И ты поняла, но не так. Вот поэтому ты и таскаешь меня с собой. Я прикоснулся к тебе изнутри, и твоя кровь — во мне, и я знаю, что даже после всего, что было, ты боишься меня, а часть тебя любит меня той любовью, что покоится глубоко-глубоко в тебе, как труп, разлагающийся в глубине могилы. Это я. Я твой ангел, твой злой ангел.

Внутри этой бутылки нет ни времени, ни пространства. Все, что я испытал в жизни, я переживаю здесь снова и снова. Я хочу, чтобы ты тоже увидела это. Вот почему я вхожу в твои сны. И ты увидишь. И ты поверишь. И тогда ты узнаешь, почему ты должна меня освободить.

Смотри! Смотри! Вот как я появился.

Смотри! Сейчас ты увидишь меня, не глядя. Прикоснешься ко мне, не дотронувшись.

Можно сказать, что жизнь — это поездка на поезде, причем пассажиры не выбирают, где и когда сесть в этот поезд и где и когда сойти. Но зато можно выбрать, как ехать: первым классом или в багажном вагоне, а можно и вовсе просидеть всю дорогу на корточках возле топки, задыхаясь от угольной пыли. Да, жизнь можно сравнить с поездкой на поезде. И какие-то из путей проходят через Вампирский Узел. Но таких очень мало.

Как правило, все происходит так: когда жизнь человека подходит к концу, поезд входит в туннель и уже никогда не выходит наружу. Эти туннели никуда не ведут и никогда не кончаются, они просто есть, ну, понимаешь... это всего лишь туннели. Но знаешь, я сам и кое-кто из моих друзей проехали через этот туннель и выбрались наружу с другой стороны... только теперь мы уже не те, какими были, въезжая в него. Ты вспомни. Все мы были там, в одном большом сне... ты, я, Тимми Валентайн, Брайен, Петра и все остальные... мы ехали вместе, на одном поезде... но потом вы сошли, вы все... вы вернулись назад, в реальный мир. В конце остались лишь я, Брайан и Петра... потому что они меня любят по-настоящему. Мы вместе, мы трое... просто Мария, Иосиф и Иисус, только в дьявольской версии. Они хотят быть со мной, чтобы заботиться обо мне, как о сыне. Они готовы отказаться от своей человеческой сущности и пойти со мной. До конца. Знаешь, это кошмарное ощущение. Они так носились со мной... как наседка — с цыплятами. Они хотели меня уберечь... Они укрыли меня от тьмы, как только мы въехали в этот туннель. Они буквально прикрыли меня телами, так что я не мог даже посмотреть в окно, заглянуть в эту великую пустоту, которая на самом деле и есть этот туннель.

Этот туннель тянулся в бесконечность, и сначала мне было страшно... страшно и скучно... и я все задавался вопросом: неужели я сам это выбрал, неужели вот к этому я стремился все время. Я не так представлял себе этот путь, совсем не так. Я все время думал: вот оно, я избавился от моей прежней жизни, и собирался начать все сначала, теперь уже — как вампир, и все это должно было стать одним большим вечным праздником... да, когда-то я был потерянным ребенком... потерянным и потерявшимся... а потом я встретил Тимми Валентайна, и он рассказал мне, что сущность вампира — она в другом... но я все равно ждал каких-то волшебных чудес от этого путешествия в глубины тьмы, как ребенок ждет праздника, но потом, когда все началось, и продолжалось, и продолжалось, и продолжалось... когда время остановилось, и ничего не происходило... да, тьма, одиночество — это страшно, но самое страшное — скука, когда вообще ничего не происходит... и тогда я задумался... может быть, света уже не будет... может, все это уже никогда не кончится. Может быть, моя смерть, которая должна была стать началом для новой жизни... не-жизни... это всего лишь еще одна обыкновенная смерть без волшебства и прикрас... такая же, как и все остальные. Смерть, которая длится вечно.

Брайен меня утешал, а Петра сжимала в объятиях... но, знаешь... я ничего не чувствовал, ничего. Я только слушал, что они говорят. Я прятал себя — в них.

А потом, в один прекрасный день... хотя «день» — это очень условно, потому что там, в этом поезде, не было дней и ночей... я принялся пробиваться наружу. Это все из-за голода, который начался вместе с моим путешествием... сперва он был как онемение, как легкий зуд, ну... как это бывает, когда тебе вкалывают обезболивающее, и заморозка начинает отходить... но сейчас он стал просто огромным, этот голод... как крик у меня в голове, крик, заглушающий все остальное... и я уже не могу думать о чем-то другом... только о том, как его выпустить, этот голод, пока он не разорвал меня изнутри... а он становился все больше и больше, он стал как сама тьма, сквозь которую мчался мой поезд... я пытался его удержать, но потом что-то произошло, и я уже сам не знал, что я делаю, я должен был что-то глотать... не знаю, что именно... и я насыщался, и насыщался, и насыщался, а потом вдруг... поезд...

...прорвался сквозь тьму, и я увидел в окне... поля кукурузы... серебряное море под лунным небом. И голод вырвался наружу... прорвался, как лопнувший прыщ... и мне снова стало спокойно... все вокруг успокоились... я обернулся в поисках Брайена и Петры... а поезд грохотал по рельсам, следуя по изгибам мерцающей реки... я слышал стук колес... слышал стрекотание сверчков... я даже слышал, как растет кукуруза, Господи, так медленно... медленно пробивается через почву, через удобрения, через грязь... но я не слышал ни Брайена, ни Петры... пока не понял, что они заключили меня в свою любовь и защиту, как в кокон, да это и был кокон... а я прогрыз его, выбираясь наружу... но, появившись на свет, я должен был уничтожать... и первыми я уничтожил тех, кто любил меня больше всех, а потом — и себя самого... свою плоть... свою душу... я должен был переделать себя... под новый образ... не жизнь, а лишь отражение жизни... не смерть, а что-то гораздо глубже... Господи, больше всего я боялся скуки, потому что теперь я был совсем один, у меня больше не было никого, я был всего лишь потерянным ребенком, сидящим в поезде, идущем черт знает куда, — в поезде, где не было ни машиниста, ни проводников, потому что этот поезд — я сам, моя жизнь, моя смерть... поезд, который везет меня в место, которое нельзя видеть ребенку... Господи, я думал, что заплачу, но потом понял, что уже не могу плакать, я не могу больше плакать... вообще... я не могу даже вспомнить, как это было, когда горячие слезы текли по щекам, когда мама трогала меня под одеялом, от нее пахло спиртным... когда я не мог понять смысла той песни... то есть понять его правильно... я думал, что она хочет убить и меня... когда я смотрел, как она опускает моего брата в яму, вырытую в земле... когда я молил Тимми Валентайна забрать мою душу.

Даже не знаю, смогу ли я сойти с этого поезда... когда-нибудь... встать на твердой земле, чтобы ничто не тряслось под ногами. Мы проезжали какие-то станции, но слишком быстро — я не успевал прочитать их названия. Как-то мне показалось, что я вижу маму... она стояла на кладбище... но нет, это была совсем другая женщина, одетая в ночь... она стояла одной ногой в наполовину вырытой могиле... в другой раз я видел двоих человек, я знал, что они были мертвы... потому что я их узнал... я их видел на съемках... в горящих декорациях.

Свист и скрежет тормозов.

Поезд остановился.

Я почувствовал запах родной земли.

Это был Вопль Висельника.

Я вышел из поезда и пошел по перрону, но быстро понял, что мне не нужно идти ногами — надо лишь отпустить себя, и ветер сам понесет меня. Только этот ветер был не снаружи, а внутри, потому что то, из чего я сделан, — на самом деле не плоть... а материя, из которой сотканы человеческие кошмары. Люди верят в меня. И поэтому я настоящий. Тимми мне говорил об этом. «Ты будешь один такой», — сказал он. Что бы это ни значило. У него было две тысячи лет, чтобы понять, кто он есть, а я — всего-навсего глупый мальчишка, который скопировал его образ.

Ладно, как бы там ни было... я почувствовал, как растворился в ветре, почти растворился... но я все равно занимал столько же места в пространстве, потому что я был не совсем в этом пространстве... я был внутри и как будто снаружи. Вопль Висельника... Я поднялся высоко над землей. В лунном свете трава была черной, вся усыпанная каплями росы. Мне показалось, что я знаю это место. Вот церковь, где проповедовал Дамиан Питерc, пока не построил свою империю веры, которая на самом деле была безверием. А вот магазин мистера Флагстада, и его сломанный самолет, который, сколько я жил в этом городе, так никто и не собрался починить. (Да, раньше я жил, а теперь не живу.) Деревянные домики, старые, видавшие виды машины на подъездных дорожках. Покосившиеся заборы, трава, пробивающаяся через плитку мостовой. Да, я знал это место... и если бы я мог чувствовать боль, мне бы, наверное, было больно.

Дом на вершине холма: заброшен. Окна разбиты, внутри хозяйничает ветер. Мы покинули этот дом, даже не оглянувшись на него на прощание, мы никогда больше не вспоминали о нем, потому что в нем ничего не осталось... там даже нечего было украсть. Черт, он нисколько не изменился, кроме того, что пришел в полное запустение, потому что теперь в нем никто не жил.

А вот и холмик — на том самом месте, где мы похоронили моего брата-близнеца Эррола. Потому что из нас двоих в живых мог остаться только один.

— Вы вдвоем загнали бы меня в могилу, — как-то сказала мне мать, и больше мы не возвращались к этому разговору.

Я прислушался.

Крыса копошилась в матрасе старой кровати, в которой я спал когда-то. В стенах шуршали тараканы. Я их слышал. Я слышал мистера Флагстада — как он бормочет во сне. Слышал, как храпит миссис Флагстад. Кот, сидевший на мусорном баке, вылизывал себя, шершавый язык скользил по шерсти.

Вот тогда я и понял, что теперь могу слышать — в первый раз, по-настоящему. Смертные на самом деле глухие, потому что они не слышат все многообразие звуков. Тараканы, шелест простыней... Я слышал, как растет трава... глубокий вздох, как басовая нота дрожащей струны, гулкое эхо во влажном ветре... звук слишком глубокий, чтобы его могло уловить человеческое ухо... и я подумал: во что превращается музыка, если ты даже не можешь услышать настоящих басов? Шум, всего лишь никчемный шум. Музыка смертных — это только пылинка, стремящаяся не пропасть в этом безбрежном разливе диссонанса. Они не слышат музыку! — говорил я себе. Это было первым открытием... первым шагом к тому, чтобы понять, что именно во мне изменилось.

Когда я услышал музыку в первый раз.

Я понял столько всего... чего до сих пор не понимал. Например, песни Тимми. Там всегда были такие места, где казалось, что чего-то отчаянно не хватает... непонятный провал... пустота... то, что критики из «Rolling Stone» называли «непредсказуемым своеобразием построения». Но теперь я понял, что это были совсем не провалы беззвучия. Это были места, в которых звучало эхо вселенной... и если ты знаешь, как слушать, то ты услышишь... не просто, как растет трава или как дует ветер... ты услышишь и то, что вообще не производит звуков... грохот планет, плывущих в безвоздушном пространстве, взрывы галактик в миллионах световых лет отсюда... если бы ты могла это слышать, ты бы узнала, что у всего есть своя песня, и каждая песня несет в себе частичку жизни и смерти... вся наша чертова вселенная — она в этих песнях... Теперь я знаю, о чем на самом деле пел Тимми.

Если бы я мог дышать, у меня бы перехватило дыхание. Но теперь я не дышу.

А потом я услышал свое имя:

Эйнджел... Ты — ангел... в ветре, дующем откуда-то сверху... я узнал этот голос, зовущий меня из моего человеческого прошлого. Это была Бекки Слейд. Как-то она говорила мне... ты — ангел, Эйнджел... черная девочка... мы учились с ней в школе... тот же самый голос, может быть, только слегка охрипший, а может, и нет... голос, который принес ночной ветер откуда-то сверху, издалека... люди на таком расстоянии не слышат, но я услышал. Может быть, поезд остановился здесь неспроста. Может быть, это все для того, чтобы я начал свое новое существование с того же самого места, где началась моя человеческая жизнь. Или, может, я сперва должен вспомнить свою прежнюю жизнь, прежде чем можно будет начать новую. Или, может быть, это место все еще держит меня... как земля, которая облепляет тебя и давит, когда ты пытаешься выбраться из свежевырытой могилы.

А вот и сарай, куда мы забирались с Бекки и где сидели в тот раз, когда она захотела, чтобы я увидел ее без одежды. И чтобы я тоже разделся. Здесь я узнал то, что мальчики делают с девочками, кроме того, что со мной делала мама...

Ты — ангел!

Она тут, в нашем потайном месте... и я даже не знаю, что я чувствую по этому поводу. Это была наша тайна, о ней никто не должен был знать. Ветер завывал. Я пошел вверх по склону, хотя я больше летел, чем шел, потому что мое тело менялось... и я несся с порывами ветра... кем я стал? Летучей мышью, вороном? Не знаю... но ветер меня подхватил, и когда я раскинул руки — как будто расправил крылья, — я заметил, как мои перья блестят в лунном свете, и я падал в потоках ветра.

ангел

Да, я вернулся. Я был прекрасен. Я парил, расправив крылья. Я кричал и крутился вокруг луны.

ангел

Я слышал ее пронзительный голос. Ворон, летящий в ночи. Она говорила: Я ходила сюда с Эйнджелом, ну, с тем, кого звали Эйнджелом, но теперь он Тимми Валентайн. Честное слово. Ну, тот, который «Оскара» получил. Ты же видел по телику, как вручали «Оскара»? Но для меня он был не просто кинозвездой. Знаешь, для меня он всегда был особенным. Он был единственным мальчиком, который не называл меня черножопой в глаза. И мы с ним ходили сюда, в этот сарай, и он трогал меня, только ты не ревнуй, ничего такого у нас с ним не было, он вообще ничего об этом не знал, как маленький мальчик, который уже ходит в школу, но до сих пор спит в кровати с мамочкой. Наверное, она там его пару раз придавила своей жирной тушей, так что у мальчика вообще стоять перестало со страху... он прямо весь содрогнулся, когда я попробовала... он сжался, как маленькая улитка, которая прячется в домик, тогда я сказала: ты что, боишься? Ну ладно... когда подрастешь и не будешь бояться, возвращайся ко мне, и ты узнаешь, какова Бекки Слейд на деле, уж она-то встряхнет тебя так, что мало не покажется, малыш. И знаешь, что еще. Кажется, он испугался. А потом я смотрела по телику, как ему вручали «Оскара», и кажется, это был совершенно другой человек. Когда его показали там крупным планом, он как будто посмотрел прямо на меня, и я увидела его глаза, и это был больше не Эйнджел Тодд. Я его потеряла. Он все еще мальчик, но уже не тот мальчик, с кем мы игрались в этом сарае, не тот мальчик, которому я говорила: ты — ангел, Эйнджел.

И там был еще один голос. Ладно, детка, кончай болтать.

Чей это был голос? Не знаю. Но он сбил ритм моего полета, и я начал падать с небес, как камень, и вот внезапно я оказался внутри, в сарае. Там пахло коровьим дерьмом, свежескошенной травой, старой древесиной, облупленной краской. Наверное, я просочился сквозь щель в стене и теперь сидел наверху, на стропильной балке, и видел оттуда, сверху, ее глаза — как два дымчатых куска кварца, мерцающих в темноте.

Эйнджел, ангел, сказала она, но только не мне.

Мальчишка, который был с ней... длинный, худощавый... черный... его спущенные штаны болтались где-то на лодыжках, он почти ничего не говорил, только лапал ее. Мне не нравилось, как от него пахло, не нравился мускусный запах его горячего пота, потому что я чувствовал каждый гормон у него в крови, я знал, что он молод и возбужден... он думал, что может трахать ее... просто трахать и все... как будто она вообще не человек, а кусок мяса.

И я снова расправил крылья и упал черной тенью — на них... но натолкнулся на какую-то непонятную тень, сгусток мрака, прямо над тем местом, где они сидели. Это было похоже на невидимую стену, на какое-то силовое поле. И тут я понял, в чем дело. Меня должны пригласить... Вампиры не входят без приглашения. Ну, как во всех этих вампирских фильмах, которые я смотрел, еще когда был живым.

Но мне надо было с ней поговорить. Сказать ей, что он просто ее использует, она для него — просто добыча, и все, что он хочет, — это высосать ее всю, до последней капли, словно, словно...

Вампир.

Я бился об эту тень, хлопал крыльями. Но даже если я к ним пробьюсь, она не узнает, что это я, если я...

Да, мне нужно принять прежний облик. Каким она меня знает.

Эйнджел!

Она увидела меня. Нет, не меня — просто образ, возбуждавший ее воспоминания: мальчик по имени Эйнджел, двенадцати лет; драные джинсы, грязные светлые волосы, большие глаза; я стоял на краю этого силового поля, которое не подпускало меня к Бекки, и как только она назвала мое имя, как только с ее губ сорвался едва слышный стон, невидимая стена начала поддаваться... потому что ее стон и был приглашением, зовом... и я просочился сквозь силовое поле, как пчела, увязшая в меду; мальчишка взглянул вверх, но не заметил ничего необычного; но Бекки... Бекки смотрела на меня, и ее карие глаза наполнялись желанием и страстью, и я понял, что был единственным человеком, которого она любила... любила по-настоящему... и когда я это понял, пустота у меня внутри вдруг наполнилась чем-то... я даже не знаю... призрачным ощущением смерти; и она сказала тому мальчишке: «Смотри. Он вернулся. Может быть, я его и не теряла? Может быть, Эйнджел все еще помнит Бекки Слейд?»

— Позови меня, я хочу к тебе, — попросил я. В этих словах всегда кроется двойной смысл, и ты никогда не знаешь заранее, обманет тебя или нет тот, кто их произнес. Но у меня больше не было души, и я не мог любить.

— Иди ко мне, — позвала она, и невидимая преграда поддалась, и вот я уже стоял между ними: справа от меня — Бекки, лежащая на охапке сена, а слева — пацан, натягивавший трусы.

— Ну-ка давай разберемся, придурок, — начал он, выставив перед собой кулаки.

— Эйнджел, — сказала Бекки. На мгновение мне показалось, я опять стал человеком... кровь прилила к щекам, сердце забилось, член напрягся... но все эти полузабытые ощущения тут же отхлынули, и остался лишь гложущий голод. Я не знал, что мне делать, я сказал только:

— Беги, Бекки. Беги отсюда.

Но она лишь усмехнулась:

— Почему, Эйнджел? Думаешь, раз ты теперь стал богатым, так можешь мной помыкать? Думаешь, я должна была тебя ждать? — Она отвернулась, как будто и не ждала ответа. Я пытался удержать свои воспоминания, но они рассыпались в пыль. Во мне был только голод. Бекки добавила что-то еще, но что именно — я не услышал.

Этот черномазый мальчишка пихнул меня кулаками в грудь, но я сделался твердым, как вечность. Он разбил руки в кровь. Он закричал, его кровь брызнула мне на лицо. Она окрасила мои белые щеки, я ощутил на губах ее вкус, и тут голод взял верх надо мной, я больше не мог управлять собой, я набросился на него, на этого мальчишку... я облепил его всего... я как будто его проглотил и потом выплюнул... пустую ссохшуюся оболочку... а вся его кровь впиталась в меня... я не выпил ее, а именно впитал... ноздрями, глазами, даже порами в коже... всем своим существом... всю его кровь... мои глаза налились чужой кровью. В этот момент я был похож на вампиров, как их представляют в кино: клыки наружу, кровь течет по подбородку. И, знаешь, Бекки смотрела на это... молча. Да, она не кричала. Словно она ждала этого мига всю свою жизнь. Неужели она не понимала, что ее воспоминания обо мне прежнем уже ничего для меня не значат? Что она видела, глядя на меня? Тимми мне говорил, что люди в такие мгновения видят свой самый страшный кошмар. Но в ее глазах не было страха.

Она повернулась ко мне — голая и черная, как сама ночь. Она почти не изменилась: все та же плоская грудь, узкие губы. От нее пахло подмышками ее дружка. Но в глубине этого запаха притаился сладкий аромат ее крови. Она наступила на мертвое тело. Может быть, не заметила. А может, ей было все равно. Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Я всегда знала, что ты — ангел, Эйнджел.

— Нет, Бекки, я не ангел, я... чудовище.

— Чудовища не бывают такими красивыми.

— Это только снаружи, Бекки. А внутри... со мной что-то произошло. Ты себе даже не представляешь, как мне хотелось избавиться от этой жизни... мама задушила во мне все желание жить, в той потной кровати... жить жизнью, в которой все было сплошное притворство. Я слышал Эррола, моего брата-близнеца... он звал меня из-под земли... из этой мертвой земли... и я хотел стать таким же, как Тимми Валентайн, потому что его нельзя ранить, нельзя причинить ему боль... и он живет вечно. А потом я узнал, что он хочет со мной поменяться, хочет снова стать смертным. И мы поменялись с ним. Но только... кажется, я не такой, каким был он. Не совсем такой. Не подходи ко мне, Бекки, я — вампир.

— Чушь собачья. Думаешь, ты единственный, кто хочет сбежать? Думаешь, только тебе надоела такая жизнь? Да мне в тысячу раз хуже, чем тебе. Ты свалил на фиг из этого чертова городишки. Заполучил бабок и славы. А Бекки Слейд так и осталась в этой дыре. К чему здесь стремится? И что тут делать?! Только стареть, а потом подохнуть, так и не узнав настоящей жизни.

Она говорила мне эти слова — совсем юная девочка с глазами старухи. Такие же глаза были у Тимми: старые-старые. Я знал, зачем я пришел туда. Только за ней. Я — ее последняя надежда на спасение. Но я знал и другое: что я обману эту надежду.

Она шагнула ко мне. Господи, я чувствовал запах ее крови. Она уже пахла могилой. Уже.

— Трахни меня, — сказала Бекки Слейд, — ты всегда этого хотел, но как только доходило до дела, ты думал только о своей мамочке, и у тебя не вставал, не думай, что я не знала, все в школе болтали об этом, все знали, что ты и твоя дорогая Марджори спали в одной кровати, и, черт побери, неужели ты правда думал, что это было такой страшной тайной, как в приключенческой книжке? Теперь она умерла, и ты можешь...

— Но я тоже мертвый.

— Тогда делай со мной, что ты обычно делаешь. Убей меня, мне насрать. Проткни меня соломинкой и выпей из меня всю кровь, как сок, потому что я не хочу жить... не хочу быть Бекки Слейд.

И мы оба стояли на мертвом теле. Его череп хрустнул у меня под ногой. Голая лампочка болталась под полотком, описывая круги. Бекки обняла меня, и я понял, что я для нее — обжигающе холодный ангел, твердый как камень и полный страсти, но она для меня... она для меня... не знаю... призрачное стремление к смерти, и да — кровь... конечно же, кровь, что текла в ее венах... как ревущая горная речка, как шум водопада... как ручей на порогах — за домом, где мама наваливалась на меня всей своей жаркой тушей и засасывала в себя, в свою рыхлую плоть... за холмом, где она закопала моего брата... где горстями жрала конфеты типа всех этих М&М'сов... воспоминания текли, как кровь... я слышал их в реве Беккиной крови, потому что ее кровь — это то, что меня связывало с моим прошлым, от которого я так долго хотел избавиться... но от него невозможно избавиться, потому что прошлое, которое я так ненавидел, хранило в себе напоминание о том, как любить. Я совершенно спокойно убил этого парня, который был с ней. Он ничего для меня не значил. Но убить Бекки Слейд... для меня это было бы как заняться с ней любовью, если бы я был живым. Я никогда не занимался любовью. Правда. Я только трахался. То есть я хочу сказать: меня трахали. А теперь я занимался любовью в первый раз. Сначала — нежный укус в кончик пальца, всего несколько капель крови... их нежный вкус на языке... потом — укусить ее руку... леденящее удовольствие, пробирающее, как озноб... ее бешеный пульс, который передается моим клыкам... все выше и выше... по руке... прямо к яремной вене... две крошечные дырочки, след укуса... не насквозь, нет, ведь она не хочет умереть прямо сейчас, она хочет уйти, глядя мне в глаза, она хочет выпить смерть прямо из моих глаз, и я входил в нее и выходил из нее, но не так грубо и пошло, как это делают люди, членом в дырку... нет, не так грязно... только мои губы... и язык слизывает темную кровь, медленно вытекающую из нее... сначала легонько, подразнивая, но потом — все сильнее и сильнее... я пил ее жадно, чтобы она почувствовала, как она мне нужна, и Сна изогнулась в моих руках... я чувствовал ее смуглую плоть, как она прижималась ко мне... ощущал каждый удар сердца, и я ворвался в ее плоть, продираясь сквозь тонкую паутину ее вен и артерий, я вошел в нее, но не в лоно, а в нее саму, в самую сердцевину... я разорвал ее грудную клетку, и мне открылись ее легкие и трепещущее сердце, оно еще билось, но с каждым ударом — все медленнее, потому что оно уже не выдерживало этого пронзительного наслаждения... я зарылся в нее лицом, в ее развороченную грудь... кровь затекала в глаза, кровь попадала мне в уши, кровь лилась мне в горло... и у меня в голове... где-то внутри... словно вспыхнула молния, озарив темноту... я узнал, что такое быть любимым.

Но это озарение тут же померкло.

Слишком быстро... она мертва, и я снова не чувствовал ничего.

Еще одна пустота. Еще одна тоска.

Я не знал, что мне делать дальше. Я знал, что вампир может создавать других вампиров. Но все это слишком сложно, да? И я решил просто сжечь этот сарай. Я так и сделал и улетел в ночь.

Вверх по спирали. Кажется, мне стало лучше. В ушах звенел ветер, а снизу доносились звуки спящего Вопля Висельника. Я видел всех этих людишек, которые прозябали в своих скучных жизнях. Даже мой дом выглядел как модель деревенского домика из набора игрушечной железной дороги.

А вот и холмик, под которым покоится Эррол. Просто маленький холмик в кольце молодых деревьев, которые мама посадила, когда мы получили наш первый чек от «Stupendous Entertainment». Помню, я тогда часто сюда приходил и прикладывал ухо к земле, и мне казалось, я слышу, как он зовет меня из-под земли своим детским тоненьким голосочком. Голос был словно какое-то непонятное эхо, как тот звуковой спецэффект «Полтергейст», который мне показали на студии: они прогоняют обычный голос через какой-то цифровой ящик, и на выходе он превращается в призрачный звук... такой жуткий.

Мне опять захотелось проделать все это... еще раз... и я ринулся вниз хищной птицей, вытянув клюв, закрыв крыльями луну... да, в это мгновение я был плохим парнем... я падал вниз... как тогда, когда эти ребята из Голливуда твердили мне: Ты завязывай с этим своим кентукским говорком, иначе зритель тебя не воспримет... И вот я уже на земле. Когти ударились о траву и камни. Я принял человеческое обличье.

Трава в этом месте высокая, сочная. Наверное, она тут сосет из земли какую-нибудь дрянь... какие-нибудь органические удобрения. Да, тело Эррола покоится здесь уже много лет, но может быть, от него еще что-то осталось?

Я приложил ухо к земле.

И знаешь... я услышал червей... они копошились в земле, они ели землю и гадили ею же в своих крошечных норках... я слышал сверчков, потирающих лапкой о лапку... но я не слышал своего брата.

Что было не так? Ведь я всегда что-то слышал, всегда. Хотя, может быть, это была игра воображения... а теперь у меня больше не было воображения. Теперь я сам — порождение чужих фантазий. Вымышленное существо. Да, я настоящий, но лишь потому, что люди смотрят кино про вампиров... но сам я уже не могу ничего вообразить. Я не могу мечтать.

Или, может быть... все это из-за того, что жизнь и смерть связаны воедино и перетекают друг в друга. Замкнутый круг, как любил говорить Пи-Джей... и поэтому живые могут услышать эхо мертвых, а мертвые могут говорить с живыми... а я... я не живой и не мертвый. Я выпал из этого бесконечного круга.

Да. Только теперь я начал понимать, какой я одинокий на самом деле. Господи, неужели вот кэтому я стремился... ради этого я поменялся местами с вампиром, отдав ему свою душу? Голод все еще не отпускал. Парень, которого я убил, утолил его лишь на мгновение... Крови Бекки Слейд хватило на подольше, но лишь потому, что она была из тех, кто испытывал ко мне хотя бы какие-то чувства, когда я был жив. Но теперь он вернулся, этот гложущий голод. Он никогда не оставит меня, никогда. Раньше во мне было столько чувств... целая радуга чувств... теперь же осталось только одно.

Эррол! Мой крик был воплем голодного грифа, у которого не было падали, чтобы утолить голод. Я принялся рыть землю когтями, просто потому, что хотел посмотреть, осталось ли в этом мире хоть что-то от моей семьи, к чему я могу прикоснуться. Но там не было ничего. Вообще ничего. Я уже не мог доверять своей собственной памяти. Я даже не был уверен, а был ли Эррол на самом деле... может быть, у меня не было никакого брата... а было лишь отражение... мое отражение.

Мои чувства утратили цвет. Теперь они стали черно-белыми.

Нет, все было гораздо хуже. Как будто вселенная превратилась в один большой фильм или компьютерную игру... и я оказался внутри этого фильма или игры... и все, к чему я прикасался, пробовал, нюхал, было пронзительно ярким, потому что все, что меня окружало, было насыщено электроникой, раскрашено интенсивными красками, как будто живыми... но... но я не мог ни к чему прикоснуться по-настоящему... нет... я вообще ничего не чувствовал... ничего, ничего... только голод.

Самолет ухнул в воздушную яму. У леди Хит все оборвалось внутри. Резкая боль в груди прошла. Хит опустила глаза и увидела маленькое темное пятнышко — в том месте, где бюстгальтер прилип к ранке у нее на груди.

Пожалуйста, звенел у нее в голове чужой голос. Пожалуйста, освободи меня.

Хит обшарила всю сумочку, отыскала последнюю таблетку валиума, проглотила ее, запила вином и снова упала в бездонный колодец кошмаров...

А под ней проплывала ночная Азия; самолет летел на запад, время растягивалось, и казалось, что ночь никогда не закончится.

Она прождала его весь день. А до этого целую ночь простояла перед кассами и первой купила билет. Ей нужно было его увидеть — во что бы то ни стало.

Она без труда прошла мимо охранников: хрупкая, стройная девушка, одета во все черное. Улыбнувшись одному из охранников — и тем самым полностью обезоружив его, — она скользнула в тень широкой колонны. Сама — как тень.

Ей нужно увидеть его! Это — ее единственное желание. Мечты. Кошмары. Кровь, кровь, кровь. Мне надо с ним поговорить; надо, чтобы он сказал мне то, что, как мне кажется, он должен сказать... иначе я просто умру.

Все было готово. Она сто раз повторила все, что собиралась сказать ему, стоя перед зеркалом в ванной комнате, — раз за разом, опять и опять, пока у нее не получилось как надо.

И если у меня действительно все подучится, думала она, мне больше уже никогда не придется смотреться в зеркало... никогда... больше никто не увидит моего отражения, моей тени.

Как называется этот город? Гамбург, Гейдельберг, нет... в общем, какой-то там бург или берг... Тимми никак не мог вспомнить название. Песня была в погранично тяжелом стиле, «как будто утонченная гармония композиций „Cure“ подверглись перекрестному опылению со смерти подобным, грохочущим ритмом Курта Кобейна». Не сказать, чтобы оригинальное наблюдение, удрученно подумал Тимми, и тем не менее — прямая цитата из «L.A. Weekly».

Так, ладно. Все посторонние мысли — отставить. Мельтешение огней, грохот ударных и завывание синтезаторов... Это была идея Пи-Джея: вставить длинный проигрыш на середине песни, чтобы дать отдых связкам — потому что вся песня была дикая вакханалия надрывного крика. Текста как такового не было. Тимми импровизировал прямо на сцене. Часто бывало, что он выдавал просто поток сознания. Сегодня он поймал себя на том, что первую строчку пропел по-немецки:

Der Holle Rache kocht in meinem Herzen[6]

В груди моей пылает пламя ада,

Смерть и отчаяние!

Это были слова из его прошлой жизни... он был маленьким мальчиком с чистейшим сопрано и участвовал в постановке «Волшебной флейты»... здесь, в оперном театре в Тауберге... да, теперь Тимми вспомнил... город называется Тауберг...

Толпа просто сошла с ума, услышав, как он поет по-немецки... и да, даже эти подростки конца девяностых годов двадцатого века знали «Волшебную флейту»... здесь, в Германии... в Тауберге... они смеялись и аплодировали ему, но никто по-настоящему не вдумывался в смысл этих слов... горящее сердце... отчаяние... смерть. И все-таки зрителей было мало. То есть не то чтобы мало, но не так много, как раньше. Но зато все, кто пришел на концерт, были в полном готическом облачении. В этом году в моде были стигматы, и многие мальчики-девочки в зале тянули вверх руки, демонстрируя ладони, пробитые серебряными гвоздями, как на обложке CD-сингла «Распни меня дважды».

Тимми пел и танцевал в белых вспышках стробоскопа, выкрикивая слова песни, смысл которых ничего не значил для этой толпы фанатов, горланивших, вопивших, бившихся в танце, как будто в конвульсиях, в проходах между рядами кресел. Тимми закончил песню пронзительным воплем и лег в черный гроб, и крышка закрылась, отрезая его от музыки и огней; гроб опустился в люк и съехал вниз по крутому скату — прямо в гримерку.

У него была пара минут, чтобы перевести дыхание. Сверху до него доносился грохот и топот ног. Заключительные аккорды песни. Он сделал глоток диетической «колы», присел на потертый диван и уставился на стену, где висел его постер. В черно-белом шиндлеровском стиле: руки раскинуты, одна ладонь пробита модным серебряным гвоздем, черная кровь стекает рваными каплями на надпись:

ТИММИ ВАЛЕНТАЙН

Victory Tour

Всего лишь афиша, подумал он. Просто концерт. И народу пришло немного... может быть, так и надо... представление для избранных, для тех, кто понимает... и все же...

Кто-то тронул его за плечо. Он вскочил, развернулся, перепрыгнул через диван, схватил нежданного гостя за обе руки и подтянул к себе.

— Ты кто? И как ты здесь оказалась?

Это была девчонка. Молоденькая. Длинные волосы выкрашены в черный цвет, лицо выбелено, глаза густо накрашены черным; серебряное колечко в носу, серебряная штанга на правой брови. Ладони... нет, ладони не пробиты. Но на тыльной стороне — татуировки гроздей. Еще одна фанатка. Но не из тех, истерично-настырных, которые бросались на него когда он шел к зданию театра; кто-то из них даже бросился на булыжную мостовую прямо перед его лимузином... да, у них в Тауберге еще остались булыжные мостовые... Фанаты приехали на автобусах, потому что иначе им просто негде было бы припарковаться в этих узеньких средневековых улочках... нет, эта девушка — не такая, как все оголтелые фаны. Хотя бы уже потому, что она испекла ему торт. Она поставила коробку на кофейный столик, открыла крышку. Улыбнулась Тимми, но как-то грустно.

— Сегодня твой день рождения, — сказала она. — Вот. Надеюсь, тебе понравится.

— Сегодня не мой день рождения, — сказал Тимми. — Это в редакции «Teen Beat» решили, что у меня день рождения. Но зато у тебя вроде как повод... ну, чтобы оправдать это вторжение. На самом деле у меня больше нет дня рождения, у меня нет даже жизни.

— Ты чего такой кислый? Смотри...

Торт был сделан в форме гроба, а под корочкой крышки, в углублении, залитом густым вишневым вареньем, лежал маленький марципановый Тимми Валентайн, одетый в черный смокинг.

— Это кровь, — пояснила девочка. — Меня зовут Памина, как в «Волшебной флейте».

— Красивый торт. Но... — Он не хотел говорить ей, что у него нет времени, что он смертельно устал и ему хочется спать. Суперзвезды не спят. Они должны бодрствовать все время, чтобы поклонники имели возможность боготворить их двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Наверное, она хотела с ним переспать. Если бы она знала...

— Памина Ротштайн, — сказала она. — Такое звенящее имя... как колокол... Меня правда зовут Ротштайн...

Она смотрела на него... у нее были пурпурные глаза... словно два отполированных аметиста... наверное, это цветные линзы, подумал Тимми... таких глаз не бывает. И все же... ему показалось, что он уже видел такие глаза. Где-то, когда-то... Раньше, когда Тимми был бессмертным, он совершенно не чувствовал времени. И помнил все — как будто у него в голове включался диск с фильмом, и его можно было остановить в любом месте. Но теперь, когда он снова стал смертным, его мозг просто не мог вместить в себя столько воспоминаний. Из какого мгновения его прошлой жизни пришли эти глаза? Что-то связанное именно с этим местом... превосходный новый концертный зал, выстроенный на месте старого оперного театра... и в этой девочке было что-то подобное... что-то из прошлого... но в новом обличье.

Заверещал интерком. Это был Пи-Джей.

— Ты там в порядке? — спросил он. — Мне надо в аэропорт — встретить Хит.

— Ладно, я как-нибудь сам доберусь до отеля. Да, попроси там, чтобы мне сюда принесли шампанское и все такое. Кажется, у меня сегодня день рождения.

— У тебя нет дня рождения, — сказал Пи-Джей. — Только не говори мне, что... а, понял. Очередная поклонница?

Тимми рассмеялся и повесил трубку.

— Может быть, эта фотография поможет тебе вспомнить, — сказала Памина.

Фотография лежала в коробке с тортом. Пока Памина ее доставала, Тимми залез пальцами в вишневую кровь, выловил свою фигурку и откусил от нее сладкую голову. Ему нужен сахар... это было как отголосок былой жажды крови. Наверно, подумал он, вампир — это всего лишь мертвая вариация диабетика. Эта мысль его рассмешила.

— Вот теперь ты смеешься, — сказала Памина. — У тебя так быстро меняется настроение, вот как сейчас... Ой, прикольно. У тебя все губы в вишневом варенье, словно в застывшей крови. Тебе очень идет. Я тоже мажу губы вишневым соком, когда выхожу ночью на улицу. — Они говорили по-немецки. Тимми начал говорить на немецком, как только вышел из самолета во франкфуртском аэропорту. Это получилось само собой. — Может, сейчас, когда ты посмотришь на этот снимок, у тебя снова изменится настроение.

На снимке был Тимми Валентайн.

Выцветшая черно-белая фотография, подкрашенная сепией. Тимми в египетском костюме и гриме: белое призрачное лицо, темные губы. Рядом с ним стоит роскошная женщина в белых одеждах. Она тоже в гриме — тоже в египетском стиле, с подведенными глазами. В тщательно уложенном парике. Тимми вспомнил...

Можно я там полижу? Как котенок?

Вкус густой менструальной крови...

— Это правда ты? Ты так смотришь на эту фотку... А это моя тетя, Амелия Ротштайн... ну, знаешь, всемирно известное сопрано. Она дала свой последний концерт десять лет назад... пела Юдит в «Замке герцога Синяя Борода». Потом она стала меццо-сопрано. Ты знал ее, правда? Этот снимок сделали в 1947 году.

— Я...

— Ты не бойся. Ты практически член нашей семьи. И это наш фамильный секрет. Тетя Амелия сейчас живет в доме престарелых, но когда она приехала к нам в Гольдбах погостить на прошлой неделе и увидела на стене твой постер, ее чуть удар не хватил, но после чашечки кофе с kasetorte, творожным тортом, она достала эту фотографию и сказала мне:

— Отдай ее Конраду, моей любви. Так тебя, кажется, звали в то время? Конрад Штольц.

Тимми молчал. На самом деле он едва помнил Амелию Ротштайн. Все, что он мог вспомнить, — лишь несколько отрывочных образов. Оперный театр, да... он пел здесь, в Тауберге... мальчик-пастух в «Тоске»... или Иньольд в «Пеллеасе и Мелизанде» Дебюсси... И там была эта женщина. И он превратился в котенка... маленького черного котенка, который вылизывал ее под юбкой. Амелия Ротштайн: молодая певица, невероятно красивая и развратная. Они любили друг друга. Да. Это была настоящая любовь... насколько это вообще возможно между существами двух разных видов.

— Я увидела эту фотку и сразу все поняла: что тут творится на самом деле. У меня к тебе столько вопросов... столько всего... как ты решился исчезнуть, ведь ты был таким знаменитым... как ты придумал свой новый образ... что ты сделаешь со своими банковскими счетами, когда тебе снова придется стать кем-то другим, пока никто не заметил, что ты совсем не стареешь...

— Я не хочу говорить об этом, — тихо проговорил Тимми. — Теперь все это в прошлом.

— То есть как в прошлом?! Я тут целое исследование провела. Как я понимаю, ты на этой земле уже очень-очень давно. И ты должен помочь мне. Мне нужно, чтобы ты мне ответил на все вопросы. Мне действительно нужно знать. Это не простое любопытство. Я тоже из избранных. Я — вампир.

Он взял ее за руку. Под бледной кожей бежала кровь: настоящая кровь, как у обычного смертного человека. У вампиров другая кровь — густая, вялая, мертвая. Кожа Памины была теплой и нежной. Он отпустил ее руку и прикоснулся к ее щекам; под мертвенной белизной неоготической белой пудры была живая теплая плоть. Нет, она не вампир.

— Ты мне не веришь, да? — спросила она.

— Нет, не верю, — ответил Тимми. И тут в гримерку вошел один из рабочих сцены, с подносом, на котором стояла бутылка «Bollinger» и два бокала. Он открыл шампанское, наполнил бокалы и незаметно исчез. — Знаешь, я повидал стольких людей, которые утверждали, что они — вампиры. Они слушали мои песни, собирали все книги Энн Райс и Нэнси Коллинз... О них даже как-то была передача по телевизору. Но вряд ли кто-то из них был вампиром.

— Ты сказал: вряд ли. А «вряд ли» не значит «нет».

— Пойми, я кое-что понимаю в таких вещах.

— Значит, все-таки это правда... Я так и знала!

— Нет, Памина, ты пришла слишком поздно. Теперь я ничем тебе не помогу. Иди домой. — Тимми залпом осушил бокал шампанского. Он весь вспотел. Ему было странно и неуютно — он еще не привык к тому, что теперь он потеет. Она прикоснулась к его щеке. Он вздрогнул. Взял ее руку, с тихой грустью отметил, что татуировка-стигмат была всего лишь переводной картинкой: заполняешь купон, который есть в каждой коробке с его компакт-диском, отправляешь по адресу, и тебе высылают набор таких переводилок. — И даже стигматы, — сказал Тимми, подцепил ногтем переводную картинку и без труда отлепил ее. Девушка хохотнула. — Тебе так хочется стать вампиром? Почему?

— Ты знаешь почему. И не надо смеяться. Пожалуйста. Ты, возможно, единственный, кто способен меня понять, а мне так нужно, чтобы кто-нибудь меня понял.

— Может быть... раньше... но не теперь...

— Укуси меня!

— Я говорил, я уже не...

— Да, но я должна быть уверена...

— Уверена? Что ты имеешь в виду: уверена? Вампиров нет. В реальном мире вампиров нет... это просто фантазия или сон... или придуманная реальность моих песен... а на самом деле их нет. Ни вампиров, ни единорогов, ни великанов-людоедов... это все вымышленные существа.

— Но реальность и вымысел — это понятия относительные. Иногда, где-то в тени, на границе яви и сна, или в каких-то изъянах в законах природы...

— Это все полный бред. Ты просто цитируешь мое интервью для журнала «Stern». И ты сама знаешь, что я ничего этого не говорил. Всю эту чушь написали мои агенты. Им за это деньги платят.

— Нет, это твои слова. Я знаю, что твои.

Тимми выпил второй бокал шампанского. На этот раз, когда Памина прикоснулась к нему, он не вздрогнул. Его щека ощутила плоть. Она поцеловала его. На ее губах был вкус мяты. Его член слегка шевельнулся; и это было ново и странно, как будто маг и Сивилла все-таки не сумели лишить его чувственности той страшной ночью, почти две тысячи лет назад, когда они кастрировали его, чтобы возбудить свои истощенные бессмертием чувства, чтобы передать ему свое бессмертие и наконец умереть. Это был страшный обряд, где сплелись воедино кровь, магия и секс. Тимми даже не понял, радует ли его, что он все еще может хоть что-то чувствовать... или его только злит, что он уже никогда не сможет познать наслаждение, которое обещают ему эти чувства.

— Ты точно такой, каким я тебя представляла, — сказала Памина. — Бесчувственный и холодный, как камень. Вот именно так я хочу, чтобы меня любили. Холодом и бесчувствием. — Она впилась зубами в пальцы на его левой руке. Ой. У нее были острые зубы. Может быть, она затачивала их специально. Теперь так делают. Внезапно он вспомнил, что древние майя тоже затачивали себе зубы. Девочка прокусила ему кожу. Выступила кровь. Памина слизнула ее языком... и вот теперь у него точно встал. — Я могу прекратить, если ты скажешь, что тоже хочешь меня, — сказала Памина.

— Я хочу тебя, — отозвался Тимми Валентайн, но она не прекратила пить его кровь.

А когда она все же оторвалась от его руки, чтобы запить кровь шампанским, он сказал ей:

— Может быть, свозишь меня к Амелии?

И в конце, с тихим стоном наслаждения, она отпустила его руку.

Амелия Ротштайн сидела в плетеном кресле в оранжерее, где цвели орхидеи. Здесь было душно и влажно, а за стеклянной стеной лежала холодная булыжная мостовая — задний двор дома Гольдбаха, приюта для стариков-музыкантов. В оранжерее было пианино. Старик играл, Амелия пела, и тут к ним вошли Памина и Тимми, которые приехали на такси, потому что Тимми сразу сказал, что, если взять лимузин, за ними увяжется толпа оголтелых репортеров, и им вряд ли удастся от них отделаться. Памина шла первой, Тимми — сразу за ней. Он выключил на ходу свой сотовый и убрал его в карман куртки.

С годами голос тети Амелии огрубел и приобрел нервное вибрато, но Памина сразу заметила, что Тимми Валентайн его узнал. Причем не по записям, которые Амелия сделала вместе со Стивеном Майлзом. Тимми узнал этот голос «вживую». И узнал это произведение, Амелино любимое: «An de Musik» Шуберта.

И если одна из бредовых фантазий Памины сбылась — вот он, Тимми, стоит рядом с ней, точно такой же, как и на фотографии пятидесятилетней давности, — почему бы не сбыться и всем остальным? В конце концов, почему ей нельзя стать вампиром? Кровь — такая сладкая и пьянящая... как хорошо выдержанное вино... и когда она слизывала кровь с пальца Тимми, она была настоящая — совсем не такая, как было в тот раз, когда она резанула ножом черного кота своего кузена Отто... и из раны хлестала кровь, и Памина потом запила ее шнапсом, который стянула из кухни.

На том месте, где говорилось о музыке, что сжигает сердце и тем самым облагораживает этот мир, Амелия резко оборвала песню. Какой же она стала старой... бывшая примадонна, седая старушка в очках... и как ей, наверное, странно смотреть на него... ведь он все такой же... двенадцатилетний, ни капельки не изменившийся... призрак из давнего времени, когда она только еще начала сознавать свою женскую сущность. Памина ужасно гордилась собой. Она принесла тете Амелии частичку ее прошлого, и теперь лицо старой женщины просто светилось от тихой радости. Интересно, что она чувствует?

— Конрад Штольц. Но ты изменился, nicht wahr[7]? — сказала Амелия. — Ангел спустился на землю.

— Спасибо, — ответил он. — Ты даже не представляешь, как много это для меня значит: встретиться с кем-то, кто знал меня в прошлой жизни. И, знаешь, да, я действительно спустился на землю; я стал настоящим.

— Значит, это правда, — сказала Амелия. — Когда я видела тебя в последний раз, ты был текучим, как тень, и зеркало не могло уловить твое отражение. А сейчас... Здесь мало света... Но ты действительно настоящий. Материальный. Тебе, наверное, больно и тесно в этом материальном теле. А у меня все по-другому... старею, потихоньку прощаюсь с реальностью.

Памина растерянно смотрела на них. Все происходило совсем не так, как она себе это представляла. Она столько дней представляла себе эту встречу... придумывала — каждый раз заново — их беседу... воображала, каким восхитительным и притягательным должен быть их самый темный секрет. Что-то было между ними... что-то такое... Памина считала, что это должно быть похоже на ту историю про Дориана Грея, которую им задавали читать в школе... как будто Амелия и Тимми заключили договор, по которому один из них будет стареть и чахнуть, а второй навеки останется молодым. И может быть, эта встреча станет неким катализатором, который запустит реакцию и обратит вспять эти процессы. Может быть, прямо сейчас, у нее на глазах, Тимми постареет и рассыплется в прах, а ее тетя опять станет молоденькой девочкой. Вот будет классно! Они будут вместе ходить по клубам, где встречаются неоготы. И она подобьет Амелию проколоть соски. Все ближайшие родственники Памины были спокойны и невозмутимы, как члены тевтонского ордена, но она всегда подозревала, что тетя Амелия — такая же сумасбродная, как и она сама. — Скажи ей, что я не вампир, — попросил Тимми Амелию.

Они смотрели друг другу в глаза: пожилая женщина и мальчик, — и Памина вдруг поняла, что это правда. Это было паршиво, ужасно паршиво. После всех этих препятствий, которые ей пришлось преодолеть, прокрасться за кулисы, заигрывать с этим охранником, испечь пирог... Она тупо уставилась на татуировки гвоздей у себя на руках и не смогла поднять взгляд на тетю, даже когда та неровной походкой подошла к ней и обняла ее дрожащими руками.

— Слишком поздно, — сказала тетя Амелия, — в нем больше нет магии.

— Но он был...

— Да. Когда-то он был вампиром. В моей гримерке, в оперном театре, он сидел у меня на коленях, как маленький черный котенок, и пил мою кровь... и не только кровь. Он высасывал всю меня, но это лишь придавало мне сил, потому что это дитя ночи так сильно нуждалось во мне. Да, я любила его. Но, понимаешь, все это было в другой жизни. Когда в этом мире еще была магия.

Памину охватило такое дикое отчаяние, какое знакомо только молодым. Нет, она не плакала.

— Я жила лишь предвкушением встречи с тобой, — сказала она Тимми. — А теперь у меня ничего не осталось...

Нет, это несправедливо. Получается, тетя Амелия знала настоящего Тимми, Тимми из ее фантазий... а у нее не осталось даже мечты, которая помогала ей жить, в ее одиночестве и отчуждении...

Но кровь у нее на губах была такой сладкой...

— Я пойду, — тихо проговорила она. Мысль о самоубийстве молнией промелькнула в сознании. Она задумалась, было ли это всего лишь очередной детской фантазией, или она и вправду решится покончить с собой... бледное, бездыханное тело... обнаженная мертвая девочка на снегу с капельками крови, застывшими на губах... накрытая черным саваном... губы цвета спелой клубники... еще мертвее, чем она чувствует себя сейчас.

— Нет, — остановил ее Тимми, — не уходи...

Он посмотрел на нее, и его взгляд был исполнен какого-то странного желания. Она растерялась, потому что не ожидала ничего подобного. Ей казалось, что Тимми Валентайн не может испытывать страсти. Он должен быть таким же холодным и отстраненным, как и музыка его песен. Он должен парить над этим жестоким миром, словно луч лунного света, как туман, застилающий все в этой жизни. Это было волнительно и притягательно...

Он протянул ей руку и улыбнулся. Едва заметной улыбкой, такой притягательной и волнующей.

Пи-Джей ждал в холле, когда подъехало ее такси.

— Прости, пожалуйста... — начал он, но Хит обдала его брызгами дождя и обняла крепко-крепко, не давая договорить. Потом она села на диван, а Пи-Джей подозвал коридорного и распорядился насчет ее багажа.

— Извини, — сказал он, возвратившись к ней.

— За что мне тебя извинить? — спросила она. — О Господи, какой перелет... я почти не спала... эти кошмары...

— Извини, но не смог встретить тебя в аэропорту, — объяснил Пи-Джей. — Понимаешь, тут у нас что-то странное происходит. Я нервничаю.

— С Тимми все в порядке?

— Да. Он наверху. У себя в номере... знаешь, ему дали президентский номер, ну, тот, в котором как-то останавливался Гиммлер... три спальни... но сейчас мы к нему не пойдем, потому что... ну, он там с девочкой.

— С девочкой? Хочешь сказать, очередная поклонница? В смысле, они там что, занимаются сексом? Но я думала, Тимми не может...

— Да знаю, знаю... наверное, что-то произошло.

Хит откинулась на парчовые подушки... золотые нити кололи ее голые руки... сделала глубокий вдох. Валиум все еще действовал... или, может быть, нет? Неужели все это время, пока она летела в самолете, она еще и парила над Аппалачами, приняв облик ворона... вырывала сердца, как у той девочки... устраивала кровавые пиршества? Сны были такими живыми и яркими... как будто это были не сны, а ее собственные воспоминания. Даже здесь, в этом роскошном отеле, под хрустальными люстрами эпохи Регентства, какая-то часть ее существа — или сознания — все еще парила там, в лунном свете, над сеновалом в Кентукки. Она как наяву слышала запах сена, и крови, и пота спаривающихся лошадей.

— С ним что-то произошло. Сегодня вечером. Он как с катушек сорвался. Начал выкрикивать куски из «Волшебной флейты» каким-то скрежещущим рэпом. «Айс-Ти» с Куртом Кобейном и «Амадеусом» в одном флаконе? Я вообще ничего не понял. Осветители, кажется, просто спятили, пытаясь импровизировать, чтобы попасть в эту тему. Зрители тоже как будто с ума посходили, им все это понравилось, понравилось, что он делал... и что он пел по-немецки... только представь себе.

— Да, много странного происходит. И дома тоже. Но Хит решила, что расскажет об этом потом.

Мимо как раз проходил официант, и она попросила принести ей пирожных — кофейно-сливочных, посыпанных мускатным орехом пирожных, аромат которых заполнил собой весь холл, — и кофе. Может быть, кофеин нейтрализует действие валиума.

— А потом... понимаешь... сразу после концерта он пропал на несколько часов, уехал на такси... вместе с этой неоготической девчонкой... а потом они вернулись и сразу пошли наверх. Интересно, чем они там занимаются... может быть... ну... этим самым.

— Пи-Джей, ты такой у меня тактичный. И весь из себя покровительственный.

— Да, кофе тут замечательный. А как пахнет. — Он заказал себе чашку.

Где-то часы пробили четыре.

— А багаж... они не помешают...

— Не волнуйся. Это же президентский номер. Там несколько входов.

— А ты разве не можешь... ну, закрыть глаза, очистить свой разум и послать душу туда, наверх, в спальню?

— Я больше не занимаюсь такими вещами. Тем более что вуайеризм не согласуется с правилами этики союза шаманов.

Она рассмеялась.

И тут внезапная резкая боль пронзила ей грудь...

— С тобой все в порядке? — Пи-Джей сел на диван рядом с ней и обнял ее. Как это было приятно: обнять любимую женщину после месяцев разлуки, которые она провела у себя в Бангкоке, где подобные прилюдные проявления чувств считаются неприемлемыми. Она закрыла глаза, подставляя лицо его поцелуям. Он так пропитался мускатным запахом леса, что уже не имело значения, насколько «цивилизованным» он стал теперь. Она еще теснее прижалась к нему, но теперь между ними была эта штука, висевшая у нее на шее, такая холодная, что кожа немела и мороз пробирал до самого сердца.

Номер: парча, гобелены, роскошные ковры, богатая обивка, кожа, красное дерево, серебряное ведерко для льда, бутылка «Moet Chandon», чаша со льдом, нож для колки льда.

Памина сидела на кровати; Тимми — рядом с ней. Из-за закрытой двери, что вела в гостевую комнату, доносился шум: там носильщики укладывали багаж. На стене висела старинная, покрытая лаком картина семнадцатого века; по ящику крутили какую-то очередную серию «Я люблю Люси» с немецким дублированным переводом.

— Наши желания, они очень разные, — говорил Тимми. — Ты хочешь всего того, от чего я уже отказался. А я стремлюсь к тому, что есть в тебе, но во мне еще нет, к тому, что пока еще недостижимо... для меня... хотя я и стал человеком, и все это — из-за того, что со мной сделали две тысячи лет назад...

— И ты не можешь вернуть все как было? — спросила Памина. — Я всю жизнь слушаю твою музыку. Я слышу в ней то, чего не могут услышать другие. Это как ветер, который дует сквозь все твои песни, заброшенный всеми и такой прекрасный. Вечный ветер зимы.

— Вей, зимний ветер, вей[8], — тихо проговорил Тимми.

Памина поняла, что он не просто цитирует Шекспира... он это помнит.

— Ну хотя бы расскажи, на что это было похоже, — попросила она. — Оживи прошлое для меня. Тогда я не буду чувствовать себя такой потерянной.

— А почему ты чувствуешь себя потерянной?

— Я не знаю.

«Может быть, я и знаю почему, — подумала Па-мина, — но мне не хочется задумываться об этом».

— Когда-то я ходил к психоаналитику, — сказал Тимми. — Она практически стала для меня матерью. Она возвращала меня назад... назад во времени. Я как будто входил в большой старый дом, но этот дом был внутри, у меня в сознании... потом я отпирал двери одну за другой...

— Как в «Замке герцога Синяя Борода», — перебила его Памина, вспомнив, что это была одна из лучших ролей ее тетки. Она ходила на эту оперу, когда там пела тетя Амелия. Ей тогда было всего семь лет. Там был старый герцог... а тетя Амелия играла прекрасную Юдит, его четвертую жену... и этот мрачный старый замок. В замке было семь дверей, запертых на ключ. В той истории Юдит попросила у мужа ключи, и герцог открыл для нее эти двери, одну за другой, кроме самой последней, той, что скрывала за собой судьбу Юдит. Эта опера и породила ее кошмары. На самом деле именно после нее Памина и начала думать о крови.

Если бы только она могла вспомнить чуть больше...

— Но, — продолжал Тимми Валентайн, — если ты открываешь двери, потом их уже не закрыть. По крайней мере не навсегда. И старый мрачный замок наполняется светом.

— Не всегда.

— Давай сыграем в игру? Что-то типа покера на раздевание.

— На мне больше вещей, чем на тебе, — улыбнувшись, сказала Памина, — если считать весь мой пирсинг.

— Нет, — пояснил Тимми, — мы не будем ничего снимать. Мы будем обнажать наши души.

Памина вздрогнула.

— Знаешь, я бы предпочла просто потрахаться.

— Проблема в том, — сказал Тимми, — что я, кажется, не могу. Я даже и не пробовал. Я все еще что-то чувствую там, внизу... иногда... но... я не знаю, что если...

Он покраснел! Его двухтысячелетняя душа в теле молоденького мальчишки на самом деле пришла в замешательство... он нервничал от одной только мысли о сексе. А Памина... Памина в свои небольшие, собственно, годы уже и не помнила, сколько точно у нее было мужчин, начиная с того дня, когда герр Бергшнайдер, ее учитель английского, зажал ее в классе у шкафа. Она пришла к Тимми в поисках неуязвимого, потустороннего существа — того существа, каким ей хотелось бы стать самой. А нашла самого обыкновенного человека... такого же, как она.

— А может, попробуем? Вдруг у тебя получится? — спросила она. — А потом, может быть, и сыграем в эту твою игру с раздеванием души.

— В последний раз, когда ко мне приходила девушка, я превратился в акулу и перекусил ее пополам.

— Ну, меня-то ты не перекусишь. Потому что я тебя не боюсь.

— А с чего бы ты стала меня бояться? Во мне больше нет магии.

Она сбросила куртку. Стянула черные джинсы, сняла футболку. Он смотрел на нее; ей показалось, что он старается изобразить равнодушие, но его выдавал румянец на щеках. Она взяла его руки и положила их на свою маленькую голую грудь. Он прикоснулся к ней так осторожно... В его руках была сила — теперь она верила, что когда-то он разрывал людей на куски, вот этими самыми руками, — но сейчас они были такими ласковыми и легкими, как дуновение ветра, того самого ветра, который веет в его песнях — тех, что были тогда, десять лет назад, — в песнях, предшествовавших его исчезновению.

Она не знала, увидит ли он в ней ту двуполую чувственность, которую многие видели в ней; или же ее тонкие губы, ее левый сосок, проколотый шипас-тым серебряным гвоздиком, ее правая грудь, где была татуировка с плачущим сердцем, что роняет пурпурные слезы до самого пупка, и сосок, пронзенный английской булавкой из белого золота... может быть, ему станет противно, и он ударит ее, обзовет ее шлюхой, швырнет на кровать, нассыт ей на лицо, оттрахает ее в задницу... похоже, ее обнаженное тело вызывает именно такое желание у мужчин, начиная с герра Бергшнайдера и заканчивая Сашей Рабиновичем, этим умственно отсталым мальчишкой из кошерной мясной лавки в конце Цукербротгассе... с ним она в первый раз попробовала человеческую кровь.

И уже тогда в ее мыслях был Тимми Валентайн... этот нечеловеческий голос по радио, отдающийся эхом в закрытом магазине, сочащийся сквозь застекленный прилавок, заваленный красным холодным мясом... проникавший даже в морозильную камеру, где висели бараньи туши и где они с Сашей трахались в первый раз... когда он споткнулся и ударился щекой о нож, висевший на стене, и тогда она и попробовала кровь... такую горячую, в одно мгновение наполнившую эту холодную комнату теплом... а Тимми по радио пел:

Приходи ко мне в гроб,

Я не хочу спать один,

и тогда она поняла, что она не такая, как все... и тогда же начала прятаться от света.

Он все равно не поверит, подумала она.

Раздался звук спускаемей воды. Памина даже не заметила, как Тимми ушел в ванную. Дверь открылась, и Тимми вернулся обратно в спальню. На нем не было ничего, кроме полоски бактерицидного пластыря на пальце, который она укусила. Он стоял в полосе флюоресцентного света, падавшего из ванной, — белого-белого, белее снега, а его черные волосы были черней самой ночи. Следы полустершегося макияжа сделали его глаза еще яснее, еще ярче; его взгляд словно приковал ее к месту, он смотрел ей в глаза, не давая возможности опустить взгляд ниже — вдоль шеи, по красивой мальчишеской груди, и дальше вниз, до его безволосого плоского лобка, и еще ниже, к чуть набухшему крошечному члену, к белым шрамам, оставшимся после кастрации... и она подумала: вот я — вся утыканная железками, разрисованная чернилами, и он, совсем без ничего, но на самом-то деле только я тут и голая, а он — нет... он укутан покровом своего прошлого, своих теней, своих древних ран. Он прекрасен, как глоток воздуха, который ты делаешь, когда начинаешь петь, как чистый лист в самом начале книги.

Интересно, какой я ему кажусь: тоже красивой или попросту безобразной? Может быть, он ударит меня? Я вся дрожу... и сейчас опять начну думать о крови.

— О чем ты думаешь? — спросил он. — Или ты разочарована, что я оказался самым обычным мальчишкой?

— Что ты, нет, — сказала она. — Конечно же, нет.

Значит, она все-таки его боится. Он подошел ближе. Теперь они стояли на расстоянии вытянутой руки, и она чувствовала его запах, сладкий, сладковатый аромат с легким привкусом старого грима; а чего она, собственно, ожидала? Вони гниющей могилы?

— Может быть, еще крови? — спросил он и, сорвав пластырь, выдавил крошечную капельку крови, сверкавшую, словно отполированный аметист.

— Я буду вампиром! — прошептала она. — Буду! Буду! — Она знала из многочисленных фильмов, что для того, чтобы стать вампиром, нужно не только, чтобы тебя укусили, нужно, чтобы он дал тебе свою кровь.

Она упала на колени, обвила его талию руками, слизнула эту единственную капельку крови и почувствовала в кончике пальца биение его сердца, почувствовала, как встает его член, так что головка коснулась уголка ее губ. По телу прошла сладкая дрожь — лишь от того, что она прикоснулась щекой к его бедру.

— Флейта сломана, — сказал он и коротко хохотнул.

Как же он нервничает, подумала она.

— Я ее починю, — сказала она и нежно провела языком по бледному шраму. — Я соберу тебя заново.

Он закрыл глаза и запел в полузабытье, сам себе:

— Вей, зимний ветер, вей...

Конечно же, секс получился так себе. Он просто стоял и вообще ничего не делал. Все сделала она. А он даже не кончил по-настоящему: разок застонал, мышцы живота несколько раз сократились, и его полуэрегированный член пару раз дернулся. А чего еще ждать от занятий любовью с кастратом?! Впрочем, он тоже кое-что сделал для нее. Позволил ей потереться о его ногу — вверх и вниз. Нежно погладил кончиками пальцев ее половые губы, застенчиво поцеловал клитор — скользящим поцелуем, едва коснувшись ее своими сухими губами, — но ей не в чем было его винить. В конце концов, он был мертвым почти две тысячи лет, а до этого у него не было даже шанса изучить искусство любви.

Она ожидала, что их занятие любовью приведет Тимми в восторг и трепет, но она ошиблась. Ничего этого не было и в помине. Сейчас он уже сладко спал; его тонкие черты освещались синеватыми вспышками света телеэкрана, на котором шел старый фильм «ужасов» — из тех, где изящная, утонченная героиня демонстративно проявляет свои чувства под буйство симфонической музыки. Может, ей стоит уйти?

Она смотрела на него спящего, сидя у него в ногах. Скоро будет рассвет.

Может, мне стоит уйти?

Ей было тревожно и беспокойно. Она никогда еще не проводила ночь в таком дорогом отеле, даже когда ездила на гастроли с тетей Амелией, когда та в последний раз выступала на публике. Она не знала, что подумает портье, если она попытается выйти отсюда.

Она пошла в ванную, нашла там шелковое кимоно, накинула его на себя и вернулась в комнату... может быть, открыть шампанское... нет, пожалуй, не надо... она поиграла с ножом для колки льда... а что, если пронзить спящего Тимми Валентайна этим ножом прямо в сердце? Он это вполне заслужил... ведь он оказался самым обыкновенным... разбил мечту всей ее жизни...

А потом она услышала шепот во мраке.

Памина.

Это еще что такое? Она посмотрела на Тимми. Но его губы не двигались, а он был единственным в этой комнате, кто знал ее имя. Да и вообще они были одни...

Памина.

Ее охватила какая-то странная дрожь, трепет, которого она не испытала от близости с Тимми... но о котором мечтала всю жизнь, с самого раннего детства... ее сердце забилось чаще. Откуда шел этот голос?

Памина.

На этот раз — уже громче, но все равно — на самой грани. Даже не голос, а тихий шелест. В котором сплелись опасность и вожделение. Вожделение, которое она уже знала по своим прежним любовным связям... которое она ощутила, уловив в воздухе запах крови.

Памина. Приди ко мне. Увидь меня. Освободи меня. Ты единственная, кто это может; единственная, кто понимает.

Но кто ты? И где ты?

Она на цыпочках из спальни вышла в комнату для гостей. Одно из окон было чуть приоткрыто, пропуская внутрь ночную прохладу. Город окутала тьма. В окне виднелся один-единственный огонек. Сперва Памина решила, что голос идет оттуда... голос, принесенный ветром... он больше не звал ее. Наверное, это были припозднившиеся прохожие. Там, снаружи. На улице.

Но нет. Памина. Голос был где-то рядом. Страх был как укол в основание шеи. Здесь были еще двери. Одна вела в третью комнату, вторая — в коридор... и еще две... одна из них — приоткрыта... как в «Замке герцога Синяя Борода». В урезанной версии без трех дверей.

Памина.

Она выбрала дверь, которая слева. Там оказалась точно такая же спальня, в которой она оставила спящего Тимми. Ей стало по-настоящему страшно. Когда она слышала этот голос, ей казалось, что он звучит у нее в голове. На кровати, сжимая друг друга в объятиях, лежали обнаженные мужчина и женщина; женщина была азиаткой, мужчина — какой-то неопределенной национальности, его длинные волосы укрывали их обоих, закрывая собой лоно спящей женщины. На комоде, прямо перед зеркалом в шикарной золотой раме в стиле барокко, лежал амулет на серебряной цепочке.

Мужчина и женщина даже не шелохнулись. В комнате тоже стояло ведерко с бутылкой шампанского и огромный букет цветов, но тут бутылка была пустая. Телевизор работал; шел какой-то старый американский фильм. Памина зябко закуталась в кимоно. Этот трепет напомнил ей тот первый раз в мясной лавке с отсталым мальчиком. У нее было странное чувство, что сейчас она сделает что-то очень и очень важное.

Возьми его!

Она подошла к комоду и дотронулась до амулета. Какой холодный! Как тот мясницкий нож, располосовавший Сашину щеку. Просто ледяной. Она сжала его крепче. Как ей хотелось, чтобы этот холод проник ей в вены. Голос звал ее по имени. Это был голос Тимми... и в то же время — не Тимми. Такой слабый и тихий голос... потому что он был заключен в серебряном гробу. Но он звал ее. Ее!

Я здесь, мысленно проговорила она, зная, что для того, чтобы голос услышал ее, ей совершенно не обязательно произносить слова вслух.

Но ты должна пригласить меня.

Пригласить тебя? Но ведь ты уже здесь, со мной.

Пригласить в свое сердце.

Я...

И тут она увидела его в зеркале: Тимми Валентайна из ее снов. Полупрозрачная кожа, впалые глаза... и от него пахло затхлостью склепа. Он тоже был обнажен. Он стоял у нее за спиной, но когда она обернулась, его нигде не было. Он был только в зеркале.

— Ты не... — вырвалось у нее.

Не отражаюсь в зеркале. Точно. Ты меня видишь, но я не здесь. Меня заперли в темноте. На самом деле я сейчас не в твоем мире. Я — только воспоминание. Я заточен в этом зеркале. И это не самое лучше место, чтобы проводить тут вечность. То, что ты видишь в зеркале, выглядит вполне нормально, но то, что находится прямо за гранью стекла, то, чего ты не видишь... не можешь увидеть... это ад, Памина, настоящий ад.

Она приблизилась к зеркалу, чтобы получше его рассмотреть. Любопытство перебороло страх.

Ты же хочешь узнать, Памина, каково это — быть мной?

— Ты точно такой же, как Тимми Валентайн... а Тимми лежит сейчас в соседней комнате и спит...

Горький смех. Она всматривалась в отражение. Ей было сложно его рассмотреть, потому что он был таким зыбким... как будто метался между действительностью и какой-то призрачной полупрозрачностью... но теперь она видела, что это не Тимми. В его черных как смоль волосах пробивались светлые пряди. Он был очень худой, еще тоньше Тимми... и глаза у него были больше... а когда она приблизилась к зеркалу так, что смогла заглянуть чуть поглубже, она увидела, что этот Тимми не был кастратом. Но тогда кто этот мальчик? Может быть, подумала она, раз знакомство с настоящим Тимми Валентайном вышло совсем не таким, как она ожидала, ее воображение создало некую замену, которая более соответствует ее фантазиям...

Нет, сказал он, словно прочитав ее мысли. Тимми, оставшийся там, чтобы жить жизнью обычного мальчишки, это всего лишь оболочка того, что ты сейчас видишь. Я тот, кто украл его магию. И это — та самая магия, которая нужна тебе, правильно?

Мальчик в зеркале поднял руки и согнул пальцы, подражая Лугоши, и хотя его губы не шевелились, Памина явственно слышала его голос у себя в голове: Пригласи меня в свое сердце, Памина, пригласи меня. Я не смогу прийти к тебе по-настоящему до тех пор, пока ты меня не позовешь.

Я могу показать тебе мир, который лежит за пределами этого зеркала.

Я могу показать тебе ад. И наслаждение. И страсть. И смерть. Только дотронься до амулета еще раз. Сожми его еще крепче. Теперь я стал четче, правда? Сильнее. Не хочешь надеть его на себя? Освободи меня, и ты станешь частью меня. Я подарю тебе сразу две вещи, которых у тебя не было никогда — любовь и смерть, — обе одновременно. Все, что тебе надо сделать, это...

Еще один звук. Тихий стон. Это стонала женщина на кровати. Памина испугалась и выронила амулет. Отражение Тимми-который-не-был-Тимми заколыхалось и растворилось в сверкающем тумане, точь-в-точь как в сериале «Звездный путь».

Памина отступила от зеркала. Женщина вновь застонала. Памина вышла из спальни обратно в комнату для гостей и присела на черный кожаный диван. Она вся вспотела, а кожа дивана была такая холодная... и скользкая.

Она уже ничего не понимала. Откуда взялся еще один Тимми Валентайн? Может быть, она просто сошла с ума? К этому, собственно, все и шло... Откуда тетя Амелия знает, что Тимми Валентайн больше не вампир? Откуда такая уверенность? Ей надо поговорить с Амелией.

Сколько сейчас времени? Откуда-то издалека донеслись звуки курантов. Может быть, уже шесть? В доме престарелых просыпаются рано. На журнальном столике стоял телефон. Памина сняла трубку и набрала номер.

— Фрау Зенц? — Обычно она дежурила по утрам. — Это Памина Ротштайн. Я бы хотела узнать... тетя Амелия еще не встала? Я знаю, что еще очень рано и в такое время звонить нельзя, но...

— Мне очень жаль, но ваша тетя... сердечный приступ... все случилось очень быстро, она не мучилась... ваша тетя мертва, фрейлин.

Памина положила трубку. Скоро уже рассвет... и она никого здесь не знает, кроме Тимми Валентайна. Наверняка все подумают, что она тоже из этих оголтелых поклонниц. Но тетя... что ей делать без тети?

Тетя Амелия, единственная эксцентричная особа из всей их пуританской семейки, единственная, кто мог бы ее понять... Нет, сказала она себе, так нельзя. Я думаю только о себе. Я думаю только о том, как мне будет одиноко и страшно... потому что она умерла, потому что она больше уже никогда не будет петь...

На журнальном столике, отражаясь в ведерке для льда, мерцал амулет.

Как он здесь оказался? Ведь она выронила его там, у зеркала, в спальне.

Она протянула руку, но в последний момент испугалась...

Памина.

Нет!

Ты же хочешь снова увидеться со своей тетей?

Она потянулась за амулетом...

— Пи-Джей, тут какая-то девочка. — Леди Хит стояла в дверном проеме. На самом деле она смотрела даже не на девочку, а скорее — на амулет на журнальном столике. Девочка уже тянулась к нему... — Как он здесь оказался? — Хит стремительно бросилась к столику, чтобы забрать амулет.

— Я ничего не сделала... — начала было девочка.

А, из этих, из неоготов, подумала Хит, увидев татуировки у нее на руках. Скорее всего это не настоящие татуировки, а переводные картинки из диска.

— Не играй с этой вещью, это очень опасно. Иначе тебе будет плохо... уж поверь мне, пожалуйста. — Хит убрала амулет в карман. Его холод обжигал ей бедро сквозь тонкую ткань халата. — Давай-ка закажем завтрак. Тимми уже проснулся?

— Вы меня не прогоните? — Казалось, она просто напрашивалась на то, чтобы ее выпроводили за дверь, Смелая девочка, подумала Хит. Неужели она заходила к ним в спальню, чтобы украсть амулет? Да кому бы пришло в голову красть эту серебряную побрякушку... разве что только тому, кому она очень нужна...

— Нет, конечно. Зачем нам тебя прогонять? Меня зовут Премхитра. Но все называют меня просто Хит. Я тут с Пи-Джеем, он старый друг Тимми и вроде как... менеджер этих гастролей.

— Памина Ротштайн. Позвольте мне сделать заказ. — Девочка сняла трубку и начала что-то заказывать по-немецки. Словно она тут хозяйка, подумала Хит. Надо, чтобы Пи-Джей это увидел. С каждым днем Тимми все больше и больше становился похожим на настоящего мальчика.

— У тебя такой вид, как будто ты не спала всю ночь.

— Я и правда не спала... да уж, веселая была ночка! — Девочка вдруг разрыдалась. И Хит поняла, что после этого изматывающего путешествия, после битвы с демонами в Бангкоке, после всех этих кошмаров, которые она пережила на борту самолета, она совершенно не знает, как успокоить этого плачущего ребенка. А от мужчин помощи ждать не приходится. Она даже не сомневалась, что и Тимми, и Пи-Джей продрыхнут как минимум до обеда.

— Пи-Джей! — крикнула Хит, но ее муж, спавший в соседней комнате, даже не пошевелился во сне. Она посмотрела на расписание тура, висевшее на стене: следующей шла Голландия, потом — Англия, потом... святые небеса, Прага!., а сразу после нее — Бангкок. Ничего так переезды... туда-сюда по Европе и дальше... никакого порядка, сплошной хаос... впрочем, так всегда и бывает, когда Пи-Джей берется что-то организовывать без ее чуткого руководства. Она знала, что в Амстердам должен был прилететь еще и Дамиан Питерc. Вся банда в сборе... компания чокнутых. Плюс еще Лоран... они с Дамианом и Пи-Джеем наверняка свалят в какое-нибудь путешествие по миру духов, как всегда, бросив женщин одних. Но если эта девочка тоже поедет с ними, подумала Хит, тогда ей будет с кем походить по магазинам... хотя бы...

Девочка наревелась и успокоилась. А когда принесли завтрак, она уже говорила без умолку.

— Я вам все расскажу о своей жизни. — И она начала рассказывать. Про себя, про свою тетю Амелию Ротштайн, бывшую оперную примадонну, которая умерла этой ночью, что, конечно же, очень грустно. Хит ходила на «Тоску», где пела Амелия. Правда, почти всю оперу она продремала и проснулась лишь под конец, на пронзительно высокой ноте в знаменитой арии «Vissi d'arte» — «Только пела, только любила». Потом девочка рассказала о том, как она пришла в неоготику после того, как услышала первый альбом Тимми Валентайна, о ее первом визите в тату-салон, тайком от родителей, во время поездки в Мюнхен... однако Хит чувствовала, что Памина не то чтобы что-то скрывает... просто старательно избегает говорить о том, о чем ей больше всего хочется поговорить.

Уже рассвело. Кажется, днем, когда светит солнце, амулет терял свою силу; время от времени Хит чувствовала что-то похожее на пульсацию в том месте, где он прижимал ткань халата к ее голой коже. Неужели амулет звал и девочку тоже? Очевидно, что эта Памина имела какое-то отношение к вампирам... только пока непонятно, какое именно... может быть, она просто слишком увлечена вампирами, прочитала все книги о вампирах, посмотрела все фильмы на эту тему, ходила на эти секретные сайты... воображала себя вампиром... или очень хотела им стать. Но она не вампир — это ясно, как божий день. Я видела столько настоящих вампиров, думала Хит, что меня уже не проведешь черной кожей и черной помадой. Но в то же время Памина была не похожа на всех этих повернутых вампироманов.

Хит уже собиралась спросить у нее, не чувствовала ли она что-то странное, исходившее из амулета... как в это мгновение в гостиную вышел Тимми. На нем был шелковый халат. Волосы были взъерошены. Он сонно улыбнулся и махнул им обеим.

— Привет, девчонки.

Он подошел, чтобы обнять Хит; но даже не прикоснулся к Памине, только косо взглянул в ее сторону. Наверное, удивляясь, что она делает здесь до сих пор.

— Я думал, ты мне приснилась, — сказал он.

На одном его пальце был пластырь.

Хит уставилась на него. Неужели...

— Порезался, когда брился, — ответил Тимми на ее невысказанный вопрос.

— Ты же не бреешься, — нахмурилась Хит.

— Ладно, каюсь. Соврал. На самом деле это она меня укусила. Она же почти вампир.

Потом была гробовая тишина. Пытаясь как-то заполнить ее, Хит включила телевизор. По всем каналам показывали молодую Амелию Ротштайн. Голос за кадром бубнил на немецком: «...die beriihmte, Opernsangerin ist huete Morgen gestorben...»[9]

— Господи, — прошептал Тимми.

— Она мертва, — одновременно произнесли Хит и Памина.

— Знаешь, Хит, а ведь я ее знал, — сказал Тимми. — Когда-то давно. В прошлой жизни. — Он переключил все внимание на выпуск новостей и начал переводить для Хит: — Вместо поминальной службы будет дано специальное представление «Замка герцога Синяя Борода» в концертном зале, где раньше был оперный театр. Такое железобетонное уродство... у меня там вчера был концерт. Так она написала в своем завещании. Надо будет пойти.

— У тебя сегодня нет концерта?

— Нет, мы сегодня как раз уезжаем. То есть все оборудование отправляем сегодня, но я могу ехать и завтра. Это всего лишь Голландия, Дом Конгрессов в Гааге. На самолете — не больше часа.

— Ты улетаешь завтра? — спросила Памина упавшим голосом, чуть не плача. — Но как же так... я... ты мне нужен... мне нужно...

— А тебе не пора домой? — спросила Хит. — Твои папа с мамой, наверное, волнуются. Наверняка ты им даже не позвонила.

— В жопу моих папу с мамой, — резко ответила ей Памина. — Тетя Амелия была единственным человеком у нас в семье, который всегда меня понимал.

— Ладно, вы тут не скучайте, — кивнул им Тимми и ушел к себе в спальню. Из второй спальни доносился храп Пи-Джея.

— Все хорошо, ты успокойся, пожалуйста, — сказала Хит и сжала руку Памины. — Памина, скажи мне, пожалуйста...

— Можете звать меня Пами, если хотите. Я только мальчишкам не разрешаю так меня называть. Но вы можете называть меня Пами... если вы и вправду такая хорошая и не хотите меня наебать, как все взрослые.

— Когда я вошла в комнату, ты собиралась притронуться к одной вещи. — Амулет у нее в кармане стал теплее. Он уже обжигал ей бедро... что-то зашипело! Она почувствовала запах паленой кожи... это всего лишь иллюзия, сказала она себе. — Скажи мне, пожалуйста, ты ничего не почувствовала... ничего странного, связанного с этой вещью?

— Можно я расскажу, как мы с тетей ездили во Францию? — спросила Памина. — Мы ходили в пещеры в Ласко, там были наскальные рисунки. Очень примитивные, очень жестокие. И везде — летучие мыши... то есть я не то чтобы верю, что они могут причинить вред вампирам...

— Ты не чувствуешь что-то такое в воздухе... какую-то пустоту, прохладу, может быть, дуновение ветра? Не слышишь голоса?

— Тосты стынут. Смотрите, масло уже затвердело. Она не хотела об этом говорить. Хит знала, что внутреннее чутье не обманывает ее... что-то в ней было, в этой Памине... Хотя, может быть, это была просто тайна из тех, которые есть у каждого. Может быть, они не такие и страшные, эти тайны, но мы все равно их храним, потому что они становятся частью нашего существа.

— Что мне надеть в оперу? — крикнул Тимми из спальни. — Может быть, смокинг в стиле Дракулы?

Этот вечер был сплошь черный цвет и собрание видных людей из мира музыки. Агенту Тимми, которая позвонила устроителям мероприятия с просьбой выделить приглашение для рок-звезды, устроили настоящую обструкцию.

— Это серьезное мероприятие, мадам, а не очередная возможность для идола американских малолеток засветиться перед фотографами!

В конце концов все уладила Памина. Ей все же пришлось позвонить папе с мамой, и Тимми отметил, что она только пару раз всхлипнула в трубку и сразу добилась, чего хотела.

Однако Хит, Пи-Джей и все остальные из «ближайшего окружения» так и не сумели достать приглашения. Может, так оно и лучше, подумал Тимми. Им нужно какое-то время, чтобы побыть без меня. И мне тоже нужно какое-то время, чтобы побыть наедине с этой странной девочкой, которая ворвалась в мою жизнь.

Они стояли в фойе концертного зала. Тимми было приятно, что его окружают люди, которые не узнавали его, а если даже и узнавали, то не подавали виду; это было приятное разнообразие по сравнению с прошлой ночью. В фойе стояли скульптуры знаменитых композиторов — напоминание, что раньше на этом месте был оперный театр, — элегантный мраморный Моцарт, суровый и мрачный Вагнер, который, казалось, чувствовал себя неуютно и глупо в древнеримской тоге. Народу собралось много, гораздо больше, чем вчера на его концерте, отметил Тимми. Да и публика, понятное дело, была посолиднев. Повсюду сверкали бриллианты и драгоценные камни. В толпе то и дело мелькало самое неполиткорректное одеяние современного мира — норковое манто, украшавшее непременно какую-нибудь старую клячу, сморщенную и ссохшуюся. Тимми узнал некоторых из присутствующих... например, фрау Пильц, repetiteur. Что касается освещения... оно было достаточно тусклым. А вон там, кажется... да, это сама Монтсеррат Кабалье... а вон та элегантная дама с бокалом шампанского... не кто иная, как...

— Криста Людвиг, — подсказала Памина. — Тетя очень любила ее запись «Синей Бороды», только ее и слушала, остальных не признавала. На самом деле она даже кое-что разучила из этой записи, но никогда в этом не сознавалась.

— А мне больше нравится Сильвия Сасс, — сказал Тимми, отстукивая пальцами ритм. Это было «Озеро слез», фрагмент из оперы Бартока, который Тимми использовал для переходов в своей достаточно зловещей композиции в нью-эйджевом стиле «Я думал, что умер и попал в Чистилище». Понятное дело, никто этого не заметил и не узнал позаимствованный фрагмент.

— На самом деле герцог Синяя Борода был романтиком, — сказала Памина. — Хотя, конечно, и отравил жизнь Юдит...

— Ты его просто не знаешь, — перебил ее Тимми. — Если бы ты его знала, ты бы так не говорила.

Памина, кажется, растерялась.

— Но ведь «Синяя Борода» — это сказка, ее братья Гримм написали...

— Что лишний раз подтверждает, как мало ты знаешь на самом деле, — сказал Тимми. — Настоящий герцог Синяя Борода был садистом и извращенцем. Он насиловал маленьких детей, а потом убивал. Или они умирали сами, пока он их насиловал. Ты разве не знала? Но я-то был не такой, как все. Я был уже мертвый. Поэтому он просто проткнул мне дырку в боку и пихал в нее свое копье, образно выражаясь. Ага. Как Иисусу Христу. В бок копьем.

— Так вот что значит твоя песня «Распни меня дважды»...

— Мои песни вообще ничего не значат. Это просто песни.

— Но, судя по ним, ты пережил что-то ужасное... по-настоящему страшное... то есть это же сразу чувствуется...

Он отошел от нее. В конце концов, люди во все времена — одинаковы. Они вообще ничего не знают. Живут, как какие-то муравьи: ни тебе памяти тысячелетий, ни тебе древних воспоминаний. Чистые страницы — все до единого. «И я становлюсь точно таким же, — подумал Тимми. — Если бы Памина не завела разговор об этой сказке, я бы уже никогда и не вспомнил... пятьсот лет назад... этот ужас, который Карла Рубенс стерла из моей памяти и показала... что быть человеком — это как будто иметь возможность стирать куски текста, написанные мелом на школьной доске твоей памяти... как, даже не знаю... болезнь Альцгеймера или что-нибудь в этом роде... только в более монументальных масштабах... ты просто все забываешь... целый век — за одно мгновение. Ты запираешь все двери и выбрасываешь ключи».

— Вампиры, — сказал Пи-Джей, — десятки вампиров... как в старые времена. Но мы достанем их всех. Я так думаю. Господи. Я надеюсь.

— Жертвы, — сказала Хит, — десятки жертв. И только один вампир. Но теперь его поймали и заперли, и он не сможет освободиться. Но он разговаривает со мной, когда я сплю, и я не могу прогнать его из моих снов.

И они начали наперебой рассказывать друг другу о тех кошмарах, что творились в двух городах, которые так далеко друг от друга и которые оба имеют название «Город Ангелов».

Они сидели в ярко освещенной кофейне, в дальнем углу какого-то гипермаркета, который располагался в маленьком торговом центре; бывший оперный театр был всего в паре минут ходьбы — если, конечно, ты знаешь, как добраться туда «огородами», по хитросплетению всех этих узеньких улочек и переулков. Тимми не разрешили взять с собой телохранителей, но если вдруг что-то случится, Тимми всегда мог связаться с Пи-Джеем по пейджеру. Впрочем, Пи-Джей был уверен, что ничего не случится. Эта странная девочка, эта Памина Ротштайн, кажется, хорошо подходила Тимми. Сегодня утром он выглядел таким... не то чтобы умиротворенным... но каким-то расслабленным, не таким нервным и дерганым, как обычно...

Пи-Джей не знал, что именно произошло между ними этой ночью. На самом деле он был мужчиной, но в его чувствах и ощущениях осталось что-то от женщины — еще с тех времен, когда ему, совсем юному мальчику, открылся мир духов, и он стал ма'айпотсом, в традиции шошонских шаманов — священным мужем, который и жена тоже. А потом, когда он победил эту ведьму, Симону Арлета, которая собиралась устроить чуть ли не конец света, он утратил свои магические способности... только изредка они возвращаются к нему, но это была только слабая тень былой силы. Он был уверен, что именно память тех лет, когда он был ма'айпотсом, и помогает ему так замечательно удовлетворять Хит в постели; она часто ему говорила, что он всегда знает, чего именно она хочет, еще до того, как она сама это поймет.

— ...поэтому я знаю, что чувствует мужчина и что чувствует женщина, но я не могу себе даже вообразить, что чувствует он... — проговорил Пи-Джей вслух, отвечая собственным мыслям. Хит игриво толкнула его под руку, в которой тот держал кусок торта.

— Ты только об этом и думаешь, — сказала она.

— Ты тоже только об этом и думаешь, — ответил он. — Хочешь затрахать меня до потери сознания.

Она рассмеялась.

— Твоя интуиция тебя подводит. Я думала совсем о другом... этот амулет. Может быть, просто спустить его в унитаз?

— Неплохая идея, — сказал Пи-Джей. — Как думаешь, что тогда произойдет?

— Вампиры в канализации? — произнесла она голосом Дрю Берримор. — Слушай, Пи-Джей, а почему ajarn просто не уничтожил Эйнджела Тодда? Всадил бы кол ему в сердце, бросил бы тело в святую воду, и всем было бы спокойнее.

— Знаешь, я уже думал об этом, — сказал Пи-Джей. — Может, все дело в мировом равновесии. Индусы зовут это кармой. Шаткий танец причин и последствий, который не дает вселенной остановиться... но мы, индейцы, рассматриваем бытие как круги... круги, которые размыкаются, и их нужно снова соединить... понимаешь?

— Тайны Дикого Запада, — сказала Хит. — Поэтому я и вышла за тебя замуж...

— Нет, я серьезно...

— Пи-Джей, ты правда считаешь, что это все — не случайно? Амулет... то, что я прилетела сюда... что мы сидим тут с тобой... Тимми, который сейчас в двух шагах от нас, в этом оперном театре... все это части единого предопределения? Получается, что, когда Тимми и Эйнджел поменялись местами, эта история еще не закончилась... и мы сейчас только на середине...

— Да, они словно две половины одного ДНК — будто зеркальные отражения — обвивают друг друга спиралью.

— И время от времени они сталкиваются друг с другом, и в тех местах, где они соприкасаются, они как бы перетекают друг в друга, и один живет жизнью другого до тех пор, пока на следующем витке спирали снова не пересекутся, и... Господи, у меня голова идет кругом!

Пи-Джей рассмеялся.

— У меня тоже. Но кого это волнует?

— В смысле?

— Может, займемся любовью? Прямо сейчас?

— А вдруг надо будет срываться к Тимми? Ты же вроде как на боевом посту.

— Да, но... знаешь... сейчас уже вечер... это маленький городок в Германии... здесь не ходят по магазинам с наступлением темноты... мы можем заняться этим прямо на мостовой, и никто даже и не заметит... ну, разве что...

— Или прямо под этой кошмарной статуей во дворе у отеля? Которая похожа на Гитлера в лохмотьях?

— Вообще-то это святая Катерина, которую здесь очень чтят.

Они встали из-за стола. Пи-Джей бросил на стол несколько банкнот, явно больше, чем нужно — старая дама, сидевшая за соседним столиком, неодобрительно цокнула языком, увидев такую варварскую щедрость, — и, чтобы окончательно поставить точку, поцеловал Хит нагло и страстно, прямо на глазах оторопевшей старушки.

— Подожди. — Хит отстранилась и схватилась за грудь. — Амулет... такое ощущение... даже не знаю. — Она казалась растерянной. — Кажется, Эйнджел ревнует.

«Замок герцога Синяя Борода» — не очень длинная опера, но она опустошает... выпивает тебя до дна... Как вампир, с грустью думал Тимми.

Сам процесс опустошения начался задолго до начала представления, когда несколько импресарио и невыносимо старых оперных примадонн пустились в занудные воспоминания о прошлом. Если бы они знали Амелию такой, какой знал ее он... необузданной, дикой женщиной, которая прижимала его к своему лону, источавшему менструальную кровь, и заставляла его, как котенка, лизать эту сгущенную кровь... Тимми улыбнулся едва заметной улыбкой. Шелковое белье под его нежными лапками. Из мальчика он превращался в зверя, сгущаясь тенью в подобие плоти, мурлыкал над ее горячей кожей, совал пушистую голову прямо в эту расселину из жаркой и скользкой материи, что сжималась вокруг него, словно пытаясь его протолкнуть к самой матке... больше я так не смогу никогда, думал он. Один образ сменял другой... ключи, отпирающие двери... обнаженные ступни, бегущие по деревянному полу... нос, упирающийся в землю, исполненную таких резких запахов... вот он падает, обнаженный, с небес на землю, птицей смерти, летучей мышью в смертельном выпаде... И все это — я, думал он. То есть был я. Но теперь, когда я поменял эктоплазменное бытие на протоплазменное... ему вдруг захотелось превратиться в какого-нибудь маленького зверька... в мышь, например... чтобы умчаться отсюда... прочь... сквозь лес человеческих ног, сквозь запах пота и грибка... может быть, если я смогу сосредоточиться, то есть по-настоящему сосредоточиться, у меня все получится... но нет. Он выдает желаемое за действительное.

Они сидели в ложе, отведенной для родственников Амелии. Раньше это была королевская ложа, но теперь, после всех новомодных перестроек, она превратилась в унылую бетонную нишу с установленным в ней кофейным автоматом. Родственников было не так чтобы очень много, и все они демонстративно не замечали Памину, паршивую овцу добропорядочного семейства, и ее приятеля — рок-звезду, идола молодого поколения, — пусть даже Памина пришла в очень пристойном виде. На ней было черное строгое платье из гардероба Хит.

Вступительные слова, которые невнятно пробормотал старик в костюме арлекина, сидевший со скрещенными на груди руками, прямо перед занавесом цвета полуночного неба, были на зловещем, раскатистом венгерском:

Hqj rego rejtem

Hova, hova rejstem

Hoi volt, hoi пет: kint-e vagy bent?

— Что он там говорит? — прошептала Памина.

— Это очень древняя история, — перевел Тимми, — и кто знает, о чем она: о том ли мире, что нас окружает, или о том, что таится у нас внутри? Вот послушай... De пет abba halunk bele... «В нас самих мы никогда не умрем».

— Только не говори мне, что венгерскому тебя учил сам граф Дракула, — пошутила Памина.

— Дракула был румыном, — ответил Тимми. И тут же вспомнил...

Вымощенная дорога, крысы в сточных канавах, отрезанные головы, насаженные на колья, — до самой вершины холма, где стоит пиршественный стол...

Было ли это на самом деле? — подумал Тимми. Или это всего лишь фантазия, выхваченная из хаоса моих отрывочных воспоминаний? Знал ли я Влада Цепеша, настоящего Дракулу... или это просто картинка, всплывшая из когда-то прочитанной книги?

— Он сидел в турецкой тюрьме.

Тимми не знал, что это: его собственное воспоминание или отголосок чьей-то чужой истории.

— Как в том фильме с Брэдом Дэвисом? Дай вспомнить... «Полуночный экспресс»?

— Нет. Это было еще в средневековье. И все было гораздо хуже.

— Ты знал его!

— Не могу вспомнить. — Тимми был в замешательстве. В памяти всплывали крысы, какие-то ржавые железяки, сочащиеся влагой дыры в каменном потолке... вот сейчас... это действительно воспоминания... скрип ржавчины у него под руками... или это были лапы? Шепот. Шепот. — Хотя ладно. Какая разница? Он даже не был вампиром. Просто один из тех, кого я встретил в той турецкой тюрьме... пятьсот лет назад... Ты не волнуйся за Дракулу. Лучше слушай оперу.

Зазвучали первые ноты, виолончели и контрабасы взвыли в унисон, как несмазанные петли замковых ворот... пронзительные кларнеты возвестили приезд герцога Синяя Борода и его четвертой жены Юдит — женщины, чье стремление узнать в конце концов приведет ее к смерти.

Герцог был просто дурак. Нельзя никому уступать — никому и никогда, — даже если ты любишь этого человека и хочешь, чтобы тебя тоже любили. Надо закрыть дверь на замок и выбросить ключ. Как это делают люди. Но ты — не человек... ты — архетип...

На сцене — декорации замка. Лестница из черного камня; пейзажи на стенах. Кажется, краска на них еще не просохла. Такое впечатление, что эти декорации хранились тут еще со времен Амелии, а теперь их наскоро очистили от пыли, а картины заново нарисовали. Актеры были во всем черном. В роли Синей Бороды выступал Эдуардо Бриане, сгорбленный старик с замогильным, надтреснутым голосом, который пел эту партию еще в шестидесятых. Возможно, он сейчас жил в том же доме для престарелых музыкантов, где скончалась Амелия. Его исполнение дышало страстью, но голос уже не вытягивал нужную громкость: иногда он тонул в звуках оркестра, и время от времени переходил на хриплый sprechgesang[10].

Юдит пела Патриция Кзачек, одна из самых многообещающих протеже Амелии. В ней не было той утонченной нежности, какая была в Амелии, но зато ее голос мог разбудить мертвеца; он пробивался сквозь о музыку, как катана в руке самурая...

Hideg kovet melegitem,

A testemmel melegitem...

— Я согрею этот ледяной мрамор, согрею его теплом своего тела... — шептал Тимми, вспоминая людей, которые были еще холоднее, чем лед или камень, и людей, заключавших в себе столько тепла, что оно изливалось потоком на всех, кто рядом... он вспоминал, как пил из них эту страсть к жизни... а потом вдруг почувствовал что-то странное на щеке... влагу, которая быстрее, чем кровь... быстрее, чем смерть.

Двери замка начали открываться. Из каждой открытой двери на сцену лился поток кроваво-красного света. Темница, утыканная крюками и увешанная цепями, заставленная орудиями пыток... сокровищница, заваленная драгоценностями... сад, где шипы на цветущих розах так и норовят впиться в тебя и испить твоей крови. Повсюду был только ужас, и лишь один светлый лучик — Юдит, что так хотела пробиться к темному сердцу герцога.

Потом была пятая дверь, за которой открылись владения Синей Бороды... горы, поля, бурлящие реки, высокие небеса... они заполнили сцену сверканием и блеском. Музыка Бартока заискрилась яркими сполохами духовых инструментов, словно возвещая начало великой трагедии.

— Но там же все хорошо кончается, — прошептала Памина.

— Боюсь, что нет, — сказал Тимми.

Nyissad ki meg a ket ajtot...

Открой последние две двери!

Раз за разом повторяла Патриция Кзачек эти слова, и с каждым разом ее голос становился все пронзительнее и настойчивее. Казалось, в сердце старого герцога вскипела страсть, и он нетвердой походкой спустился по лестнице, буквально сгибаясь под напором исступленной мольбы своей юной жены. Она тянула к нему руки, ее черный плащ развевался в потоке ветра, создаваемого специальной машиной.

— Открой их! Открой их! — кричала она, и уже было понятно, что ее стремление проникнуть в старое сердце герцога было сильнее любви и даже сильнее самой смерти.

И Тимми, хотя он и слышал эту оперу уже столько раз... даже один раз в Будапеште, как раз накануне вторжения советских войск... так глубоко погрузился в музыку, в эту бесконечную, первозданную драму, что казалось, он сам стоит там, на сцене. Он забыл обо всем, что творилась вокруг... об этих родственниках и знакомых Амелии, сидевших рядом... Некоторые из них были так же, как и он, поглощены действием, но большая часть явно скучала: дамы перебирали свои меха, украдкой поглядывая в сторону выхода... а один господин даже что-то шептал в свой мобильный телефон — последний писк моды и самый шик среди обывателей, тщащихся показать всем и каждому свою значительность. Тимми забыл и про Памину, которая плакала, не таясь, и даже один раз потихонечку высморкалась в рукав платья леди Хит, которое стоило четыре тысячи долларов. Он как будто покинул тело и воспарил на волнах музыки. Это было так странно... хотя раньше он часто летал вместе с ветром, и это казалось вполне естественным... как будто музыка стала ключом, который отпер тесную клетку из плоти и выпустил дух на свободу. Но он все равно ощущал тяжесть тела, которое было как якорь... как свинцовый шар на конце цепи... все было не так, как прежде. И все же... все же...

Он как будто стоял там, на сцене, прямо между герцогом и Юдит, и качался, невидимый, на волнах их голосов. Синяя Борода уже отдал шестой ключ.

Тимми знал, что за этой дверью скрывается озеро слез. Сцена погрузилась во мрак, а потом лунный свет залил пространство зыбкой пеленой. Ступеньки каменной лестницы, сделанные из крашеной фанеры, приобрели вид холодного мрамора. Зрительный зал словно отступил вдаль... глаза людей в зале мерцали, как тысячи звезд, а сам театр походил на огромную хрустальную сферу, которая навсегда отрезала их от мира... другое место, другое время.

И тут Тимми услышал, как кто-то назвал его имя.

Конрад...

Голос юной девушки.

Через сцену промчался черный кот, не замеченный никем.

Никем, кроме Тимми.

Тимми смотрел на все это с балкона. Другой Тимми, тот, который был полностью поглощен музыкой, стоял в тени синего занавеса. Еще один Тимми был где-то там... в проблесках памяти... в прошлом.

— Амелия? — прошептал он едва слышно.

Памина подняла голову.

— Тимми... ты что-то видишь? Слышишь что-то такое, чего я не слышу?

Синяя Борода отдал Юдит седьмой и последний ключ.

За последней дверью должны были быть предыдущие жены герцога, которых весь мир считал мертвыми, но которые были живы... там, за стеной из стали и камня... погребенные заживо воспоминания, которые никогда не умрут... и поскольку Юдит захотела узнать темные тайны мужской души, что обычно закрыты для женского взора, теперь ей тоже придется спуститься в могилу памяти... и стать бессмертной... такова будет ее судьба.

Женщины вышли одна за другой и спустились по мраморной лестнице. Женщина, символизировавшая утро, была в светлом розовом платье, ее щеки сияли свежестью и чистотой... огненно-рыжие волосы женщины полудня торчали, как солнечные лучи, словно она сама была солнцем... а третья женщина, женщина сумрака...

Ove most mar minden este,

Ove barna bupalastja.

— Она, — пел старик, — заход солнца... она — темный покров могилы...

На ней было широкое платье и белый покров, скрывавший почти все лицо... из-под покрывала выбивался лишь локон седых волос. Глаз было не видно. Тимми разглядел только тонкие губы, бескровную улыбку... почувствовал едва уловимый запах разложения, запах мертвого тела, которое еще недавно было живым... и запах бальзамирующих веществ.

— Тетя Амелия! — закричала Памина.

Тимми тут же вернулся в себя, в свое тело. Чары были разрушены. Родственники в ложе старательно сделали вид, что ничего не случилось, но один из них все-таки подошел к Памине и похлопал ее по плечу.

— Бедная девочка, — сказал он, — ее так потрясло это горе, вот она и воображает себе невесть что...

— Ни хрена я не воображаю, — завопила Памина в истерике. — Это тетя Амелия... там, внизу... Это она! Она вернулась назад из могилы! Она вампир! Да! Да! Я знала, что она вернется. Знала, что тетя меня не бросит... она заберет меня с собой...

Теперь на них уже стали оглядываться. Зрители в зале шептались. Тимми слышал отрывки фраз:

— Как не стыдно?! Разве так можно?! Никакого приличия, чтобы там ни было... бедное дитя... сошла с ума от горя... как ты думаешь, она успокоится и больше не будет визжать? То есть это все-таки опера, а не какой-нибудь рок-концерт...

— Я позабочусь о ней, — сказал Тимми.

Он взял ее за руку и повел к выходу. Она шла, шатаясь, как пьяная. Ему даже пришлось приобнять ее, чтобы она не упала.

— Но представление еще не закончилось! — раздался чей-то сердитый голос. — Сейчас же вернитесь на место, юная леди! Вы ставите нас в неудобное положение! — Это была мать Памины. Тимми даже не стал ничего отвечать, он просто вытолкнул Памину в коридор. Здесь тоже шла опера: на двух экранах над столиком рядом с лестницей. Два швейцара в униформе внимательно следили за действием, а третий что-то быстро говорил по переговорному устройству.

Мимо пробежали двое медиков с носилками.

— Что-то случилось? — спросил Тимми у одного из швейцаров.

— Ой, такого у нас раньше не было... она там вроде упала в обморок... замену нашли в последний момент...

— Пошли, Пами.

— Не называй меня...

Тимми крепко сжал ее руку.

— Нас никто не заметит. Мы растворимся в тенях.

Они бросились следом за медиками с носилками. Теперь в коридоре были и другие люди: несколько охранников, кто-то, очень похожий на журналиста, — они все бежали в ту же сторону, куда-то в конец коридора, покрытого ярко-красным ковром.

— А как она смогла стать... — начала было Памина.

— Я все время пил ее кровь, — сказал Тимми. — Я не считал, сколько раз, и не знал, хватит ли этого для того, чтобы она трансформировалась после смерти... я точно не помню, но, кажется, если вампир постоянно пьет кровь у кого-то из смертных, тот может и сам обратиться... даже если не дать ему кровь вампира... может быть, именно это с ней и произошло...

— Неужели такое бывает, Тимми?

Они вышли к лестнице и побежали вниз. Вниз — до самых дверей гримерки, которую вчера вечером занимал Тимми.

Он распахнул дверь...

Она лежала на том самом диване, на котором вчера сидели они с Паминой. Уже готовая к выходу. В красивом шелковом платье. Здесь тоже был монитор, и на экране шло действие. Горестный голос герцога Синяя Борода лился из колонок, установленных под потолком. Это была молодая женщина, достаточно полная. Ее неестественно бледная кожа отливала каким-то зловещим, мертвенным блеском, который напомнил Тимми...

— Es gibt kein Blut![11] — прошептал кто-то. Медики уложили ее на носилки. Никто не заметил двоих детей, притаившихся за дверью: мальчика, бывшего вампира, и девочку, которая станет вампиром.

— В каком смысле нет крови? — спросил кто-то из медиков.

— Ее словно выпили. Всю, без остатка.

Они вынесли женщину в коридор и помчались к выходу. Но все, равно... было уже слишком поздно. Она умерла. Тимми задержался еще на мгновение, всматриваясь в монитор. Синяя Борода говорил Юдит, что та должна войти в тайную комнату, где она будет заперта навечно... Es mindig is ejjel lest mar... отныне и вовеки веков, да будет тьма, тьма, тьма...

Женщина сумерек — это была Амелия Ротштайн — распахнула свой белый плащ, чтобы заключить в объятия новую женщину ночи...

— Она убьет ее! — выдохнул Тимми. — Прямо там, на глазах у зрителей...

Юдит упала в объятия вампира. Амелия Ротштайн обнажила клыки... и кровь хлынула из прокушенной шеи Патриции Кзачек, забрызгала ей платье, оросила фанерную лестницу, раскрашенную под мрамор... зал благоговейно вздохнул... вот что делает современная техника... никто даже не сомневался, что так и должно быть... что так и положено по сценарию... никто не понял, что Патриция Кзачек исполнила последнюю арию в своей жизни... а потом дверь закрылась, и герцог остался один. В темноте.

Раздались аплодисменты.

— Что будем делать? — спросила Памина.

— Мы должны ее остановить, — сказал Тимми.

— То есть убить? Всадить кол ей в сердце, и все такое?

— Это уже не Амелия. Это всего лишь тело, в котором теперь поселилось другое существо...

— Ты же знаешь, что это неправда. В ней должно что-то остаться от прежней Амелии. И ты это знаешь. Ты сам был таким же. Всегда остается какая-то ниточка, которая связывает жизнь и смерть... или жизнь и не-жизнь...

— Может быть. — Он и сам понимал, что его ответ прозвучал недостаточно убедительно. Ну да, а как же иначе. Он утратил былую магию. Он больше не мог насылать чары на души людей и призывать наваждения из тьмы. «Да, теперь я простой человек, — думал Тимми. — Я получил, что хотел...»

— А почему обязательно нужно ее убивать? — продолжала Памина.

— Потому что иначе это вообще никогда не закончится, никогда...

— Точно, как было с тобой, — резко оборвала его Памина.

— Где ее похоронили?

— Не убивай ее!

— Давай для начала хотя бы с ней поговорим. Так где ее похоронили? Она вернется туда до рассвета, должна вернуться...

Пи-Джей даже вздрогнул от неожиданности, когда запищал его пейджер; а когда он прочел сообщение от Тимми, ему стало совсем уже муторно. Тимми назначил ему встречу и попросил взять с собой полный набор инструментов охотника на вампиров.

Похоже, все еще хуже, чем мы ожидали, подумал Пи-Джей.

Они с Хит взяли в баре полдесятка бутылок шнапса, вылили их содержимое в унитаз в ближайшем общественном туалете и доехали до ближайшей церкви — изящной маленькой церквушки на углу Айхендорф-штрабе, — чтобы наполнить их святой водой. Практически все магазины в округе были уже закрыты — здесь вам не Лос-Анджелес с его круглосуточными супермаркетами, где можно запросто пойти и купить чеснок, пару кольев и крестов в любое время дня и ночи.

— Что вообще происходит? — спросила Хит. Пи-Джей сидел за рулем «валентайнмобиля», длинного черного лимузина, который они привезли из Штатов, чтобы не лишать Тимми привычной роскоши.

— Смотри, там... кажется, что-то похожее на тайский ресторан... Может быть...

Это действительно был маленький ресторанчик, примостившийся между книжным магазином и konditorei[12]. Мир с каждым днем становился все больше и больше похожим на Лос-Анджелес, подумал Пи-Джей. Подумать только: тайский ресторан в самом сердце Баварии! Который к тому же работал в такой поздний час, сверкая ослепительно яркой, розовой с бирюзовым неоновой вывеской, выделявшейся на фоне сумрачных каменных фронтонов и вымощенных булыжниками мостовых.

— Это как двери в иную вселенную, — сказала Хит. — И у них точно должен быть чеснок.

Чеснок действительно был. Мало того: хозяин этого ресторанчика, таец по имени Самак, не только узнал Хит и Пи-Джея по их свадебным фотографиям на обложке глянцевого журнала «Ploikaempetch», но даже и бровью не повел, когда Хит объяснила ему, что им требуется снаряжение для охоты на phii dip.

— У меня есть деревянные молотки, чтобы отбивать мясо. Их можно использовать для забивания кольев, — сказал Самак. — И, возможно, я сумею найти шампуры для люля-кебаба, если, конечно, они вам подойдут...

— А распятия, кресты?.. — спросил Пи-Джей.

— Думаю, что смогу одолжить вам нашу Богиню Милосердия, — сказал Самак, — раз такое серьезное дело.

На стене над разбитым кассовым аппаратом висела статуэтка китайской богини Jaomae Kuan In, noчитаемой хозяевами этого ресторана. Самак сложил ладони, прочитал коротенькую молитву, снял фигурку со стены и бережно передал ее Хит, которая с благоговением убрала ее к себе в сумочку.

Прямо можно писать диссертацию «Экзорцизм как межкультурное явление», не без иронии подумал Пи-Джей. Коренные американцы с помощью азиатской магии пытаются победить трансильванское зло в самом сердце земель, где люди празднуют Октоберфест, праздник пива! Господи Иисусе. Осталось только решить вопрос, как именно коренные американцы победят это зло? Пи-Джей давно уже не ма'айпотс, священный муж, который и жена тоже, духовидец и грозный убийца демонов. Всю дарованную ему магию духи забрали назад. Да, он изменился. Он уже не такой, каким был раньше. Но это были не те изменения, которые могли бы помочь сейчас. Даже наоборот. «Голливуд выбелил мою кожу, — подумал он. — И мой дух больше не ищет видений. Я даже не знаю, смогу я теперь или нет побороть вампира...»

Хит ласково прикоснулась к его щеке.

— Не волнуйся, — прошептала она. — Я же смогла, значит, и ты тоже сможешь. — Она дотронулась до амулета, висевшего у нее на цепочке.

Он улыбнулся уголками губ.

— Спасибо тебе за твой вотум доверия. — Он помолчал и добавил: — Думаешь, надо избавиться от этой штуки?

— Похоже, он сам этого хочет.

Дверь на сцену захлопнулась. Она осталась одна, в темноте — в своем белоснежном платье, с умирающей женщиной на руках. Женщина еще пыталась бороться, хотя уже почти и не дышала. Амелия еще не привыкла к этому странному, ненасытному голоду. Возможно, она до сих пор тешила себя мыслью, что если выпить достаточно жертв, то она непременно насытится. Она еще не понимала, что этот голод — уже навсегда. Они остались один на один: бывшая наставница и ее ученица, ненасытный вампир и его жертва. На сцене, за тонкой фанерной дверью, герцог допел финальную арию. Грянули аплодисменты. Амелия знала, что занавес поднимут еще не раз и Патриция Кзачек должна будет выйти на сцену, чтобы принять восхищение зрителей. Вполне вероятно, что Патриция приготовила речь in memoriam своей скончавшейся наставницы и собиралась произнести ее после спектакля... что за ирония!

Амелия действительно оценила иронию. Она не испытывала никаких сожалений, никаких угрызений совести. Только — голод, приводивший в движение ее мертвую плоть... С того мгновения, когда она проснулась в гробу и прорыла себе путь наружу сквозь вязкую кашу из червей и перегноя, ее беспокоил лишь этот пронзительный, гложущий голод. Она пришла в оперный театр только потому, что это было знакомое место. Место прошлых триумфов. Она пришла сюда по темным улицам, ощущая лишь запах горячей крови... вон там! Старик в проезжающем мимо «фольксвагене»... как шумит его кровь! Вон там! В открытом окне... кровь несется по венам влюбленных, занимающихся любовью. И здесь, в оперном театре... тысячи смертных... токи их жизненных сил... это просто сводило ее с ума... а потом — первая жертва... в гримерке...

Все оказалось так просто: вонзить клыки в мягкую шею, где билась синяя жилка... кровавый пир... Но в связи с этим возникли некоторые затруднения практического характера. Занять место убитой женщины — это была неплохая идея, но потом, когда открылась седьмая дверь и запах всей этой крови разом ударил ей в голову, она уже не могла себя сдерживать... Кровь артистов на сцене... бурлящая адреналином кровь музыкантов в оркестровой яме... кровь зрителей в зале, захваченных магией музыки... их кровь рвалась на свободу, прочь из тел, заключавших ее в себе... как волны, бьющиеся об утесы... как ветер, как дождь. Разве можно сдержать себя и не насытиться, находясь в самом сердце этого алого океана? Насытиться и стать свободной...

— Патриция! Патриция! — ревел зал.

Амелия распахнула дверь. Прижав к себе тело Патриции, она подвигала ее головой вверх-вниз, а само тело согнула в талии, изобразив легкий поклон. Аплодисменты гремели. Амелия медленно пошла вниз по лестнице, продолжая наклонять шею Патриции. Это было не сложно, потому что позвонки уже начали с хрустом ломаться.

«Надо было подумать об этом прежде, чем все затевать, — размышляла Амелия. — И что мне теперь делать? Кровь уже запеклась на костюме Патриции, растекшись диковинным темным узором по парчовому платью, усыпанному искусственным жемчугом. Если ее отпустить, то она упадет... и что дальше?»

Патриция пошевелилась. Она была еще жива. Ее движение подняло новую волну бурных аплодисментов. Неужели никто не понимает, что тут происходит на самом деле? Весь их мир — это сплошная иллюзия, думала Амелия. Их реальность — не более чем слияние миллионов галлюцинаций.

Патриция снова пошевелилась, словно в благодарность за аплодисменты. Все было не так, как с той, первой жертвой, которая умерла, даже не шелохнувшись. Надо быстрее ее увести. Как кукловод, управляющий большой куклой, Амелия пошла вверх по лестнице, поддерживая Патрицию.

Вверх, к седьмой двери.

И вот наконец дверь захлопнулась.

Амелия подхватила Патрицию на руки и углубилась в сумрачный лабиринт декораций — сценических задников, сваленных за кулисами. Да, в рассказах о живых мертвецах была доля правды. Во всяком случае, в том, что касается их нечеловеческой силы. Амелия совершенно не чувствовала веса тела Патриции. Мало того: пробираясь между завалами декораций, она без труда проходила в таких узких местах, где ее тело просто физически не смогло бы пройти. Теперь она лишь отчасти состояла из плоти, и еще — из теней и из пыльного воздуха. Она вышла в сумрачный коридор бывшего Operahaus, оперного театра. Все здесь было странным и зыбким, как будто прошлое и настоящее смешались, и Амелия вернулась в то время, когда здесь еще не было этих геометрически правильных бетонных плит... ей казалось, она различает узор на тисненых обоях, видит лепнину под потолком... в этом театре, где состоялось ее первое выступление на большой сцене, где она встретила этого мальчика, жестокого и прекрасного ребенка, которого она знала как Конрада Штольца... где она до безумия влюбилась в это создание ночи, которое десятки лет спустя вернулось к ней, чтобы забрать ее душу.

Да, это был он, Конрад Штольц... окутанный тайной и тьмой... Или это было всего лишь воспоминание, образ в сознании, освободившемся от пут плоти и времени? Тимми Валентайн, который пришел к ней в дом престарелых, был не более чем призрачным эхом того существа, что до сих пор жило в ее воспоминаниях. Он не должен был выбрать себе этот путь — стать человеком. Все люди... они словно смутные отражения истинных сущностей, которые никогда не меняются... несовершенные копии вечности. Амелия радовалась этой вечности, что теперь ждала ее впереди. Если это и есть ад, рассуждала она, то в нем была такая запредельная красота, которую смертные не могут даже вообразить.

Вдали от шума толпы, в глухом конце коридора, между дамским туалетом и каморкой швейцаров, она завершила свой пир над телом Патриции Кзачек. А потом — потому что Амелия все же любила свою протеже, хотя ей было горько и больно слушать превосходные партии в ее исполнении и вспоминать свою безвозвратно ушедшую молодость, — она нежно сломала Патриции шею и оторвала ей голову.

— Прости, Патриция, — тихо проговорила она, а потом — хотя и не вспоминала о вероисповедании своего отца с тех самых пор, как его похоронили, уже более пятидесяти лет назад, — постаралась припомнить слова поминальной молитвы, каддиша, чтобы покончить со всем уже наверняка.

Она расчленила труп — разорвала на части голыми руками. Бережно завернула каждый кусочек в парчовую ткань, из которой был сделан костюм Юдит. Она знала, что у нее еще уйма времени, потому что теперь она слышала каждый шаг, каждый шепот, каждый вдох, которые только могли прозвучать во всем здании. Она сложила завернутые, как подарки, части тела Патриции Кзачек в дальнем конце коридора, руки аккуратно скрестила на туловище, а голову водрузила сверху. На мгновение ее охватила неодолимая лень, словно она стала толстым котом, который свернулся калачиком, лежа на солнышке. Кровь Патриции была горячей и имела пикантный привкус, приправленный напряжением от выступления и потрясением внезапной смерти. Амелия задумалась о котах и вдруг поняла, что сама стала кошкой — мурлыкающей тенью, которая вылизывала свою заднюю лапу и скребла когтями по полу, залитому кровью.

Она побежала. Вперед — плавными, бесшумными скачками. Теперь она слышала голоса зрителей, что выходили из театра, шарканье ног, сдавленный шепот:

— Ты видел? Как будто все по-настоящему... так ярко... так страшно... а эта актриса, которая третья жена... вылитая Амелия Ротштайн... они что, специально подбирали похожую? Да нет, вряд ли специально... просто мы видели то, что хотели увидеть... но кровь, эта кровь!

Она стремительно пересекла фойе. Зрители уже расходились, но в фойе все равно был народ: полицейские, медики, журналисты. Они понимали, что что-то не так... Она чувствовала кислый запах — запах людского страха. Глухие звуки шагов, утопавших в мягких коврах, сделались звонче и четче. Гулкое эхо в бетонных коридорах... Люди шли по следам крови, которые она оставила за собой. Скоро они доберутся сюда. Она повернула за угол и оказалась в толпе людей, среди мокрой обуви, железных набоек, лакированной кожи, запаха мертвых животных и едкого аромата страха. Она пробралась сквозь лес этих ног и бросилась к выходу.

Эти люди... они даже не подозревали, что та, по которой они так скорбели, сейчас совсем рядом. Ее преследовал рев человеческой крови, текущей по венам. Он был повсюду... и этот запах... пьянящий, сводящий с ума... Безумие, безумие! Амелии с трудом удавалось удерживать облик кошки... нет, она должна справиться. Прочь отсюда. На улицу... Длинная вереница лимузинов и такси, вытянувшихся вдоль узкой улочки.

Она знала, куда ей нужно попасть. Ночной воздух оживал запахами и звуками. Ее мягкие лапы нежно касались булыжной мостовой. Улочка за улочкой... Мертвые, они все мертвые: кирпичи, камни, булыжники... время от времени она ловила себя на том, что чувствует рядом присутствие жизни... как крошечные искры во тьме... сверчок, сидящий на мусорной куче... подрагивание мышиных усов... Неоновая вывеска бара у нее над головой издала странный звук — дзз-дзз, — когда заведение закрылось на ночь. Она бежала по темным улицам — туда, на окраину Тауберга, к месту своего последнего приюта.

Мемориальное кладбище и мавзолей Фриденсгертен располагались примерно в десяти километрах от Тауберга. Это было зловещее здание в агрессивно-неоготическом стиле, с колоннами, портиками и статуями древних богов. Памина с Тимми приехали на такси. Памина сказала:

— Она где-то в подвале... погребение назначено на завтра...

Даже если водитель такси и испытывал некоторые сомнения по поводу двух молодых людей в роскошных вечерних нарядах, которым зачем-то понадобилось ехать на кладбище посреди ночи, в нем ничто этого не выдавало. Может быть, потому, что он говорил только по-турецки. Однако он не на шутку перепугался, когда Тимми протянул ему новенькую хрустящую банкноту в сто марок и попросил забыть обо всем, что он видел сегодня ночью, на его родном языке. Таксист схватил деньги и поспешно уехал, оставив эту странную парочку стоять у железных кованых ворот.

— Ты еще и по-турецки говоришь? — спросила Памина.

— Они возвращаются, — ответил Тимми невпопад. — Но скорее всего для него мой турецкий звучал архаично.

Под одним из столбов ограды копошилась огромная крыса.

— Кто возвращается?

— Воспоминания. — Тимми сейчас не хотелось об этом думать. Это было похоже на то, когда Карла Рубенс проводила его по запутанному лабиринту его двухтысячелетнего прошлого. С той разницей, что тогда у него была Карла... а теперь он один... один на один с этой тьмой... «Может быть, я потому и хотел стать человеком, — подумал Тимми. — Может быть, эту тьму можно постичь, только будучи человеком...»

Подземные темницы...

— А мы сумеем проникнуть внутрь? — спросил он.

— Не знаю. — Памина толкнула ворота. Они оказались не заперты. Пока все шло нормально. В двадцатом столетии кладбища не охраняют так строго, как раньше, подумал Тимми. Ремесло расхитителей могил уже отжило свой век.

— Раньше здесь было еврейское кладбище, — сказала Памина. — Наверно, поэтому тетя Амелия и завещала, чтобы ее похоронили именно здесь. Или, может, ей просто хотелось, чтобы ее похоронили на самом странном кладбище из всех, что есть тут поблизости. Это так не по-немецки, — с тоской в голосе проговорила Памина, и Тимми понял, что она только теперь начала ощущать всю тяжесть потери и скорби.

— Во время войны все надгробия снесли и построили тут завод. А потом его тоже разрушили. Землю купил американский предприниматель, которого звали Макс Гальперин, и построил этот погребальный дом, не привязанный ни к одной религиозной конфессии. Кажется, он собирался построить целую сеть таких мавзолеев наподобие ваших «Макдональдсов».

— Американец... тогда понятно, почему здесь все так пышно и вычурно.

Они вошли на территорию кладбища и направились к зданию мавзолея.

— Ты уверен, что она вернется сюда? — спросила Памина.

— Должна вернуться. Родная земля, все такое... С вампирами связано много поверий, и эти поверья во многом правдивы. И они связывают вампиров, как и всякие предрассудки. А на то, чтобы освободиться от предрассудков, уходит немало времени. И еще... знаешь, здесь повсюду мертвые. Ты говорила, что старое кладбище снесли... но они просто убрали надгробные камни... а могилы остались... и мертвые тоже остались. Когда ты сам мертвый, ты слышишь, как они шепчутся под землей. Живые тоже их слышат, но они принимают их шепот за ветер, шуршащий в траве. Или за шелест листьев. Но если ты умер, но все же не умер... как сейчас Амелия... ты слышишь их голоса и стоны, когда могильные черви вгрызаются в их плоть, что разлагается там, в земле. Хотя они мало что чувствуют, мертвые... И ты завидуешь им, потому что их не терзает этот ужасный голод.

— Кажется, я что-то слышу.

— Нет, ты не можешь услышать. Я уже пробовал. Живые не слышат мертвых.

— А мне кажется, ты ошибаешься. Я же вижу тебя, и слышу, и чувствую твой запах... да, у вампиров более острое восприятие, но это не значит...

— Поверь мне. Потому что я знаю. Люди — слепые и глухие. Они не знают, что их окружает на самом деле. — Тимми до сих пор сомневался, а стоило ли вообще говорить об этом. Прежде всего это не так уж и плохо — когда ты просто живешь, ничего не зная и почти ничего не чувствуя. Но сейчас он был в полной растерянности. Он не знал, где Амелия: близко или далеко. Он больше не чувствовал смерть. Он потерял остроту восприятия... но, с другой стороны, сделавшись смертным, он освободился от вечной жажды, которую можно насытить на время, но нельзя утолить насовсем.

Они дошли до мавзолея и поднялись по ступенькам, к главному входу. Там была бронзовая дверь — или, возможно, только отделанная бронзой, — копия с двери какого-то итальянского собора. Тимми был уверен, что он ее где-то видел. Дверь открылась. Телекамера наверху повернулась, мигнула красной лампочкой, уставилась прямо на них.

— Кажется, нас здесь ждали, — сказал Тимми.

— Добро пожаловать в сады покоя, — произнес негромкий, глубокий голос, мягкий и предупредительный. Памина подпрыгнула от неожиданности. Голос повторил сообщение на английском и французском, и Тимми понял, что это была просто магнитофонная запись. — Мы открыты круглые сутки — для всех, кто пришел навестить дорогих его сердцу людей.

Под потолком зажглись флюоресцентные лампы. Тимми с Паминой вошли в круглый зал, в центре которого располагался странного вида памятник, что-то вроде беспорядочного нагромождения древних надгробий, с именами и частями имен... имена были еврейские... Сирота... Саперштейн... Каганович... Леви... Гольдберг... вся конструкция медленно вращалась вокруг своей оси. Памина несколько раз обошла вокруг вращающейся скульптуры, читая имена, и, когда ей на глаза попался Яков Ротштайн, сказала:

— Кажется, это дедушка тети Амелии.

— Наверное, она потому и завещала, чтобы ее похоронили именно здесь. Она слышала зов земли... родной земли... даже когда была еще человеком.

— Странно. Знаешь, тетя Амелия никогда не была... ну, halbjuden[13]... из тех, кто в войну прятался от фашистов... из той половины нашей семьи почти никто и не выжил... только те, которые не были евреями. Я почти ничего не знаю об этих наших родственниках. У нас в семье про них не говорят.

Их голоса отдавались каким-то неестественным эхом... словно их записали на пленку, обработали на цифровом модуляторе и пропустили через динамики...

По периметру этого круглого зала располагалось семь дверей. Одна из них, как они уже знали, открывалась на улицу. Это был путь назад. А шесть остальных, надо думать, вели в лабиринт.

— Надо проверить их все, — сказала Памина.

— Странно, что никого нет. Ведь кто-то должен здесь быть... ну, хотя бы охранник из ночной смены.

Включилась музыка, торжественная и неспешная. Вивальди... Переливы стонущих струн — невозможно понять, то ли это запись «живого» концерта, то ли просто сэмплы, — словно волны прилива, то нарастали, то медленно отступали прочь. Голос, тот самый, который приветствовал их на входе, заговорил о бесконечности, успокоении, вечном сне. Он навевал странный покой, этот голос, — и еще в нем была некая механическая бездушность, словно это был робот.

— Господи, — сказал Тимми. — Как будто мы в Диснейленде.

— Но ведь здесь лежат мертвые люди. У меня все внутри обрывается, стоит только подумать об этом... у меня даже кольца в сосках дрожат.

— Ага, — рассеянно отозвался Тимми.

— Tante Amelia! Wo bist du?[14] — прокричала Памина. Ее голос отдался дрожащим эхом. Она подошла к ближайшей двери и открыла ее. Там, за дверью, были ровные ряды надгробий. Целая стена из небольших мраморных плит — в несколько рядов, почти от пола до самого потолка. Как абонентские ящики на какой-нибудь почте в загробном мире, подумал Тимми... кое-где лежали цветы и венки.

— Наверное, здесь хоронят кремированных, — сказал он.

— Да, — сказала Памина, — здесь и кремируют, и хоронят, и все что угодно.

Тимми открыл другую дверь. За ней был сад. Статуя крылатого юноши взирала с высокого постамента на дикое буйство цветов. Чуть подальше, под ровно подстриженными деревцами, располагались каменные надгробия, над некоторыми возвышались фигурки маленьких детей. Луна освещала сад сквозь стеклянную крышу. Где-то тихонько позвякивали колокольчики. Приятный голос начитывал детские стишки. По крошечному озерцу бесшумно скользила красиво раскрашенная лодочка, как в детском парке аттракционов. Как здесь красиво, подумал Тимми. Самое лучшее место, чтобы похоронить своего ребенка...

— Из одного замка Синей Бороды в другой, — сказал он с нервной усмешкой. Памина прикоснулась к его руке, и он вздрогнул. — И все-таки где же все?

— Может, за следующей дверью.

Следующая дверь вела в небольшую комнату, заставленную торговыми автоматами: «кока-кола», кофе, сандвичи с ветчиной. Тимми вдруг понял, что проголодался, но, к сожалению, у него с собой не было мелочи — только банкноты в сто марок.

За четвертой дверью был чулан. Когда Тимми открыл эту дверь, из-за нее вывалился труп охранника.

Он был совсем голый. Но Тимми понял, что это охранник, потому что его форменная одежда лежала, аккуратно сложенная, на полу. Сверху лежал бумажник, на бумажнике — какая-то карточка: то ли кредитка, то ли такой новомодный электронный ключ от номера в гостинице. Тело охранника было мягким и вялым. В нем не осталось ни капли крови. На шее виднелись две круглые красные ранки, а сама шея была совершенно определенно свернута. Его бедра были испачканы мочой и спермой. Похоже, он умер счастливым.

Тимми рассматривал это обескровленное тело с профессиональным интересом специалиста, кое-что понимавшего в данном вопросе, а потом он услышал какие-то странные звуки. Памину рвало.

— Прошу прощения, — выдавила она. — Никогда бы не подумала, что мертвецы могут выглядеть так... омерзительно.

— И ты еще говоришь, что хотела бы стать вампиром?

— Не смешно! Мы тут с тобой обошли уже половину этого парка аттракционов для мертвецов, а ты еще надо мной издеваешься!

— Прости, пожалуйста, — сказал Тимми и взял Памину за руку. Ее рука дрожала. — Пойдем. Хит с Пи-Джеем будут с минуты на минуту. Но нам все равно нужно найти твою тетю.

— Я уже в порядке, — сказала Памина, но Тимми видел, что ей пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы побороть отвращение. — Почти в порядке. И да, я хочу стать вампиром. — Она посмотрела ему в глаза, и впервые за все это время он уловил в ее взгляде проблеск вечной пустоты и подумал: она знает что-то такое, чего я не знаю, она видела что-то...

Следующая дверь. Это был лифт, который вел... только вниз.

Они вошли в лифт. Как оказалось, под мавзолеем было несколько подземных этажей, обозначенных как B1, B2 и так далее. Но для того чтобы лифт остановился на самом нижнем, где располагался легендарный «Лабиринт», надо было вставить в отверстие специальную карточку.

— Как в «Шератоне», когда надо попасть на этаж для персонала, — сказал Тимми.

— Наверное, это еще одна шуточка этого американца.

— Надо вернуться и взять карточку у охранника. Я почему-то уверен, что ее специально подбросили, чтобы мы обязательно ее нашли.

— Как будто мы в настоящем лабиринте... ну, как в древнегреческой мифологии. И мы должны найти нить, чтобы привязать ее к двери. Привяжем и будем разматывать на ходу, чтобы не заблудиться. А потом нам придется сразиться с Минотавром и... что там еще было? Ой, прости, у нас в Германии в школах преподают классику... а ты же скорее американец, со всеми твоими «Шератонами» и Диснейлендами.

Тимми рассмеялся.

— Знаешь, я забыл больше классики, чем ты прочитала за всю свою жизнь.

Лифт ехал быстро, под траурные напевы, льющиеся из невидимого динамика. Наконец они спустились на самый нижний этаж. Двери открылись. Тимми с Паминой вышли из лифта и оказались как будто в известняковой пещере. Тимми оставил карточку в лифте, надеясь, что Пи-Джей и Хит сообразят, где они.

Единственным источником света было какое-то непонятное фосфоресцирующее пятно. Сталактиты и сталагмиты отбрасывали длинные тени. Было прохладно и влажно. Где-то гудели какие-то механизмы. Наверное, это и было то место, где хранятся тела, ожидающие погребения. Родная земля, куда должна была вернуться Амелия Ротштайн.

— Страшно? — спросил Тимми.

— Так же, как и тебе, — огрызнулась она.

Да. Все правильно. Холодок, пробежавший по телу, — это не только из-за холодильников. Был еще и другой холод... внутри... как кусок льда, вдавленный в основание шеи. Это был страх. Тимми и раньше чувствовал что-то похожее. Еще когда был вампиром. Но это был чужой страх — страх его жертв.

— Пойдем, — произнес он охрипшим голосом.

На полу были нарисованы стрелки, которые вели сквозь лабиринт известняковых колонн. Они прошли через грот, залитый пурпурным светом. Пол шел под уклон. Все время — вниз. Им встретилась ниша, где был оборудован алтарь какого-то рогатого бога. Пахло ладаном. Очень скоро им стало казаться, что они ходят по кругу. Вот тут они, кажется, уже были... да, вот он снова, пурпурный грот... или это уже другой? Они спускались все ниже. Становилось все холоднее.

— Как в холодильной камере для мяса, — сказал Тимми.

— Не напоминай мне, — попросила Памина. Тимми удивился: неужели ее воспоминания настолько болезненные? Она вся дрожала и отводила взгляд.

Они продолжали спускаться. Теперь до них доносился легкий запах лекарств... кажется, формальдегида... бальзамирующей жидкости. Их дыхание вырывалось маленькими облачками пара, зависающими в плотном воздухе. Они продолжали спускаться. Интересно, подумал Тимми, это естественные пещеры или же творение рук человеческих, странный каприз американского предпринимателя? Проход постепенно начал расширяться. В углублениях в стенах виднелись какие-то металлические шкафы с выдвижными ящиками, по размеру — как раз для трупов. Это был морг. Запах формальдегида стал сильнее. И сквозь него пробивался еще один...

— Чувствуешь запах? — спросил Тимми. — Мы отрываемся от реальности.

— В каком смысле?

— Плотность реальности ослабевает. Понимаешь, есть такие места, где материя, из которой сделан физический мир, как будто истончается. В моем старом доме в Лос-Анджелесе был чердак, где тоже было такое вот истончение реальности. Там были коридоры и двери, что вели прямиком из реального мира в мир снов. Но не моих снов — чужих. Вампиры не спят и не видят снов. Но они могут проникнуть в чужие сны; воплотить в себе образ чужих фантазий... да, именно так.

Памина еще крепче сжала его руку. Казалось, ее успокаивали все те вещи, о которых он ей рассказывал, словно они были знакомы ей еще с самого раннего детства. Они повернули за угол, и перед ними открылась целая вереница дверей, за каждой из которых были мертвые люди: лежащие на постаментах, подсоединенные к каким-то машинам, как в фильме про Франкенштейна, плавающие в плексигласовых ваннах. Тимми снова пробрал озноб. Ему было страшно, по-настоящему страшно. Но он должен был справиться со своим страхом. Тем более что он не увидел здесь ничего нового для себя.

— Интересно, долго еще до Амелии? — сказал он. Слишком громко. Его голос отдался звенящим эхом. Когда людям страшно, они стараются говорить громче, чтобы отогнать страх.

— Она дальше. Я ее чувствую.

Тимми с удивлением взглянул на Памину. Неужели она и вправду чувствует что-то такое, что ему недоступно?

Еще ниже. Еще. Скрипучие ступени и паутина. Стены из серого камня забрызганы кровью. Еще ниже. Биение кожистых крыльев. Шаткий мостик над пропастью черного пламени. Еще дальше — вниз.

— Мне страшно, — прошептала Памина.

Еще ниже. Музыка в стиле нью-эйдж, сопровождавшая их на протяжении всего пути, расплылась, как пятно, сбилась в тугой комок какофонии. А потом сквозь этот хаос пробилась песня...

— О, ты, прекрасное Искусство...

— Это она, — сказала Памина.

— Это Шуберт, — сказал Тимми. Эту самую песню Амелия пела в оранжерее, в доме престарелых. Хвалебная песнь Шуберта, посвященная музыке, единственному из всех искусств, которое способно умиротворить ярость души человеческой и утолить ненасытный голод вечности. И Тимми об этом знал не понаслышке. Тогда, две тысячи лет назад, он бы, наверное, просто не выжил без этого чудесного дара — музыки. Озеро пламени. Веревки моста под ними загорелись.

Быстрее, быстрее!

Песня звала их, отгоняя страх. Они ступили на край обрыва в тот самый миг, когда пылающий мост улетел в пустоту. И вот они уже снова в оперном театре — каким он был пятьдесят лет назад, — в маленькой гримерке Амелии. Все здесь было таким же, как и полвека назад: облупившаяся позолота на крыльях двух ангелочков, стоявших по обе стороны зеркала на туалетном столике... бугорчатый диван... кроткий лик святой Цецилии на стене, дырка на рукаве у которой топорно заделана с помощью клейкой ленты. Звук шел откуда-то снизу, скорее всего из той комнаты, где певцы распевались перед спектаклем. Все было точно таким же... вплоть до мельчайших деталей... даже запах пыли... кроме...

На диване лежала голова седой женщины. Без глаз. Жемчужное ожерелье, которым ее задушили, запуталось вокруг морщинистой шеи, впившись в торчавшие наружу позвонки. И нигде — ни одной капли крови.

Под картиной, в луче желтого света, лежало туловище, завернутое в черный атлас и норку. На туалетном столике лежали оторванные руки, прикрытые копией картины Дюрера.

Памина закричала.

Музыка смолкла, и тут же распахнулась дверь; за ней стояла Амелия — уже не старуха с усталым потухшим взглядом, а скорее дама в годах, с гордой осанкой и горящими глазами, — аккуратно стирая последнее пятнышко крови с губы носовым платком.

— Тише, Пами, тише, — сказала Амелия. — Я стала такой, какой ты тоже мечтаешь стать. Неужели ты мне не рада?

— Наверное, рада, — растерянно проговорила Памина. Но в ее голосе явственно слышалась горечь. — Просто это должно было случиться со мной. Не с тобой.

— Все, что случается с нами, — сказала Амелия, — оно не случайно. Все предначертано судьбой. — Она развела руки в стороны, демонстрируя платье, залитое кровью. — Все началось очень давно, когда в оперном театре появился Конрад Штольц, чтобы петь маленького пастуха в «Тоске». Ты приходил ко мне в эту самую комнату... я специально восстановила ее для тебя из наших общих воспоминаний... вот почему все здесь выглядит так знакомо. Ты сделал мне бесценный подарок, Конрад... наверно, ты предпочел бы, чтобы я звала тебя Тимми, но для меня ты всегда будешь Конрадом Штольцем... я была одинокой женщиной... всю жизнь я таилась и пряталась, как забитый ребенок, и все из-за родственников... из-за отца... они вечно пугали меня, что меня обязательно предадут мамины друзья, которые знали ее тайну... уже после войны я выдавала фамилию отца за сценический псевдоним... мне бы хотелось об этом забыть, навсегда... я была так одинока... а ты... ты что-то затронул во мне. Да, ты подарил мне такое пронзительное сексуальное наслаждение, которого я никогда не могла повторить... ни с одним человеком... твоя холодная кожа на пылающей страстью моей, ледяная змейка твоего языка в моем окровавленном лоне... а потом ты ушел из театра, и я уже никогда не испытывала оргазма... ни разу. Хотя я потом вышла замуж и родила детей. Да, Памина, я знаю. Ты тоже была с ним... но тебе досталось жалкое подобие того, кем он был раньше. Конрад... я знаю, ты жалеешь, что переделал свою судьбу. Ты не можешь быть человеком, и ты это знаешь... и тебе никогда не узнать наслаждения, какое испытывает мужчина, когда он с женщиной... тебя лишили этой возможности еще в детстве... Но теперь я могу расплатиться с тобой за тот дар, который ты сделал мне пятьдесят лет назад... могу вернуть тебе твое бессмертие. Всех остальных я убила, я свернула им шеи, разорвала их тела на части, чтобы они не смогли возродиться к не-жизни, но ты... ты, Конрад, ты будешь моей любовью, моим ангелом, моим священным супругом. У нас будет целая вечность, чтобы насладиться друг другом. О, мой маленький Конрад, иди ко мне. Тимми взглянул ей в глаза и увидел тот самый чарующий взгляд, которым он сам столько раз околдовывал своих жертв. Он почувствовал, что уже поддается. Как просто, оказывается, быть жертвой, а не изощренным хищником... как легко упасть в этот вихрь обольщения, потерять всякую волю к жизни... так вот что чувствовали мои жертвы, с удивлением подумал он. Покорность, смирение, экстаз, когда нет больше боли и горечи... это как заниматься любовью... Он едва замечал Памину, которая смотрела на него с нескрываемой завистью. Глаза Амелии были словно замочные скважины, сквозь которые лился свет: белый, холодный, неописуемый.

— Неужели ты не хочешь? — прошептала Амелия.

— Не знаю, — тихо ответил Тимми... но он знал, что уже проигрывает эту битву... все вокруг словно подернулось рябью, реальность снова менялась, как сон... комната поплыла и рассыпалась пламенеющим калейдоскопом картинок из прошлого, когда он был бессмертным... пламя гибнущей Помпеи... ведьма, которую сжигали на костре... горящий театр «Глобус»... актер в пылающем парике... медведь, грызущий свои цепи в медвежьей яме... огонь на улицах Москвы, пламя печей Освенцима... огонь, бегущий по узким коридорам турецкой тюрьмы, прямиком к камере с трансильванским заложником...

— Нет знаешь! Ты ненавидишь себя, ограниченного смертным телом! Ты не Пиноккио. Как простой мальчик — ты воплощение несостоятельности... твоя музыка потеряла свою гениальность... ты даже сексом заниматься не можешь!

— Я...

И тут Памина стремительно встала между ними.

— Ты просто трус, Тимми Валентайн, — закричала она. — Ты не тот Тимми, о котором я мечтала все эти годы, когда я тайком пила кровь... Тетя Амелия, оставь его. Это за мной ты пришла, за мной.

Она бросилась к тете. Тимми смотрел на все это, не в силах сдвинуться с места, все еще пребывая во власти вампирских чар. Амелия замерла. Тимми почувствовал, что заклинание ослабло. Памина пыталась дотянуться шеей до тетиных губ — и даже пыталась открыть ей рот, помогая себе обеими руками. Она уже видела голодный блеск в глазах тети... вот сейчас, сейчас... Но страсть и ярость Памины лишь раздражали Амелию, потому что мешали удерживать Тимми под ее гипнотической властью. Она оттолкнула Памину, но чары уже рассеялись. Тимми увидел, как Памина упала на пол, или это были плиты горящего храма Исиды в Помпеях?.. Амелия вновь заглянула ему в глаза.

Иди ко мне, прошептала она. И он почувствовал этот соблазн... древнее обольщение тьмы. Он сам шептал эти слова столько раз, на самых разных языках, и они все шли к нему... его жертвы... а теперь пришло время и самому сделаться жертвой. Он нерешительно шагнул к Амелии. Она раскинула руки, чтобы принять его в свои объятия.

Иди ко мне...

Иди ко мне...

Люби меня...

Стань моим единственным...

Она улыбнулась. Тьма окружила Тимми: ее плащ, ночь, вечность. И только влажные клыки сверкают в непроницаемой черноте...

А потом — страшный грохот, как это бывает, когда в лесу падает дерево... Рот Амелии закрылся. Господи, думал Тимми, я умираю, я умираю уже в третий раз, и это будет последний раз...

Свет. Железный штырь разорвал грудь Амелии. Острый кончик окрасился черной кровью. Амелия начала падать на спину, и тут Тимми увидел Пи-Джея, который буквально ввинчивал самодельный кол в сердце Амелии.

— Нет, — кричала Амелия. — Нет. Останови их, Конрад, останови их...

Там была и леди Хит с бутылкой в руках. Она выплеснула содержимое прямо в лицо Амелии. Кожа зашипела, пошла пузырями и почернела. Амелия упала на пол.

Пи-Джей тут же упал на колени и набил рот вампира чесноком. Потом Хит достала из сумочки статуэтку какой-то китайской богини и положила ее на рану в груди Амелии.

Фарфоровая статуэтка улыбалась. Она излучала странный голубой свет. Тимми видел, как этот свет словно растекся по телу вампирши, которая корчилась от боли. Свечение разбилось на сотни вспышек, и они поглотили и кожу Амелии... и ее плоть... и кости, от которых остался лишь холмик дымящегося пепла.

— Сильная штука, — сказал Пи-Джей, — под таким покровительством ресторан наверняка процветает.

Хит убрала статуэтку обратно в сумочку. Где-то вдали снова включилась музыка, слащавый нью-эйдж.

— Как вы нас нашли? — спросил Тимми.

— У меня острый нюх, — отозвался Пи-Джей. — Хорошо, что ты догадался оставить ключ в лифте.

— Но... — А как же тогда эта пещера, крутые каменные лестницы, озера бурлящей серы? Ведь все это наверняка были чары Амелии, паутина иллюзий, сплетенных специально для него...

— Я хочу стать вампиром, — сказал Тимми. — Снова. Да, я хочу стать вампиром... — И он разрыдался. Еще одно новое для него чувство.

А Пи-Джей, который когда-то был врагом мальчика-вампира, обнял его, и принялся успокаивать, и вытирать ему слезы, и говорить ему тихо и ласково, словно любящий отец:

— Все в порядке. Все хорошо. Прошлое просто не может взять и разом исчезнуть. Нужно, чтобы прошло время...

Тимми сел на то, что в иллюзорной гримерке было диваном. Сейчас он видел, что это кресло. Он огляделся. Белые стены. Резкий запах формальдегида. Металлические столы. На столах — трупы. Некоторые накрыты белыми простынями, некоторые — нет. Леди Хит помогала Памине подняться; на лбу у девочки красовался синяк, руки были исцарапаны в кровь.

— Вы убили ее, — тихо сказала Памина. — Почему?

Тимми не смог ей ответить. Он знал уйму ответов на это вопрос: вампиры — это такая дрянь, вампиры — это воплощение зла, они заражают весь мир, как чума или СПИД, их надо остановить, уничтожить... но он знал и то, что между вампиром и его жертвой существует некая связь... чувство, похожее на любовь. Хотя почему «похожее»? Это и есть любовь. И сейчас он оплакивал именно эту любовь — женщину, что когда-то была его другом, а теперь безвозвратно ушла. Умерла уже по-настоящему. Насовсем. Он потянулся к Памине, чтобы разделить с ней свою скорбь, но она оттолкнула его.

— Что в тебе есть такого особенного? Почему все тебя любят? — сказала она. — Это должно было быть мое бессмертие. Ты украл у меня мою тетю Амелию.

Она стащила простыню с ближайшего трупа и уткнулась в нее лицом, безутешно рыдая, а Тимми не мог даже вмешаться в ее одиночество. Чуть позже Пи-Джей и Хит отвели их обоих к лифту, потом — вверх в фойе, с его памятником жертвам холокоста и дверьми, как в замке герцога Синяя Борода; и так, в полном молчании, они все вместе вернулись в отель.

Что-то пришло на мобильный факс. Экран высокого разрешения, миллионы оттенков серого... почти такого же хорошего качества, как фотография. Потрясающе. Все эти устройства... просто потрясающе. И особенно сейчас, когда они мчались на север через всю Германию... телефон соединял его с прошлым. Пи-Джей уже заказал билеты на самолет, но Тимми настоял на том, чтобы поехать на поезде, хотя при этом у него оставалось всего три часа, чтобы подготовиться к следующему концерту.

— Доставь мне удовольствие, Пи-Джей, — сказал Тимми, — ты же знаешь, как я люблю поезда и железные дороги...

Едва войдя в вагон, Тимми принял валиум и ушел спать в свое купе. Заснул он мгновенно. Памина поехала с ними: уставшая, замкнутая, но все равно отметавшая всякие предложения вернуться домой, к папе с мамой. Всю дорогу до Мюнхена она сидела, молчаливая и подавленная, а потом тоже приняла несколько таблеток и легла спать. Они все ехали в одном вагоне, где с обоих концов коридора стояло по телохранителю. Кажется, впервые с тех пор, как Хит прилетела из Таиланда, они вот так сидели все вместе, ничего не говорили и просто смотрели, как за окном пролетает ночь.

И тут зажужжал мобильный факс.

— Это скорее всего моя мама, — сказала Хит. — Все никак не наиграется со своим факсом...

Пи-Джей взглянул на бумагу, выползшую из аппарата. В лунном свете было видно, что это не текст.

— Это картина... похоже... да, это новая картина Лорана МакКендлза! — сказал Пи-Джей. — Вот же работает человек...

Обнаженная женщина лежит на полу у распахнутого окна, за которым льет дождь. У нее на груди, прямо над сердцем — татуировка. Еще одно сердце, пронзенное колом, и три капли крови. Кожаная куртка брошена на пол, усыпанный осколками разбитого дешевенького магнитофона, с какими мальчишки шляются по подворотням. На стене, — постер с рекламой последнего альбома Тимми Валентайна «Vanitas»; на постере Тимми стоит перед картиной Лорана МакКендлза, первой из серии о мертвых желтых женщинах... а сбоку, на дальней стене, — тень человека, который присутствует в комнате, но которого на картине не видно... может быть, тень самого Лорана МакКендлза, который был там, когда совершалось убийство... и в то же время его там не было... и да, конечно же, тело женщины — полностью обескровлено...

— Забавно смотрится. В черно-белом изображении, — сказала Хит, отрывая листок. — Смотри... там еще один лист... что-то написано от руки.

Хит и Пи-Джей.

Ну как, вы уже насладились этой презренной копией? Я закончил картину, и теперь хочу лечь, и заснуть, и проспать миллион лет. Я просто в восторге от предложения Коркорана. Лишние деньги — они никогда не лишние. Тем более что я бы хотел на какое-то время завязать с работой. Я просто забьюсь в свой плавучий дом, включу двигатель и уплыву... куда-нибудь. Например, в Индонезию... очень даже милая страна... и там все примитивнее, чем здесь. Или, может, в Борнео. Бля, да хоть в Новую Гвинею. Кстати, не там ли сожрали одного из детей Рокфеллера? Вы меня представляете среди дикарей-каннибалов? «Миштер МакКендлза откинул копыта». Великолепно, мать твою за ногу. Тот, кого коснулась десница Господня, уже никогда не станет таким, каким он был раньше. Вы же знаете, что я сумасшедший, да? Может быть, раньше я и притворялся, но теперь-то уж точно сошел с ума. Юппиии-йей-йя! Скучаю, люблю, Лоран МакК.

— О как, — только и смог сказать Пи-Джей.

— Надеюсь, с ним все в порядке, — сказала Хит. — Но, знаешь, он был одержим Эйнджелом. Временами казалось, что у него в голове не оставалось вообще ничего от Лорана, один только Эйнджел.

— Тогда я уже вообще ничего не понимаю. Почему ты хранишь этот амулет? Тебе надо избавиться от него. Смой его в унитаз или выброси в окно.

— Не могу. Я тоже им одержима время от времени; ему нужно куда-то добраться, и мне иногда кажется, что я — всего лишь поезд, а он — пассажир, оплативший полную стоимость проезда, чтобы быть уверенным, что он сможет доехать туда, куда нужно.

— Но это же не похоронный поезд. И мы не несемся на всех парах к Перевалу Кассандры. — Он хотел рассмешить ее, но она не видела этот фильм. — Кстати, ты знаешь, что мы видим Тимми в последний раз... он подписал с Гилером договор, что на концерте в Бангкоке он мистическим образом исчезнет в облаке дыма.

— Зачем?

— Господи, кто бы знал. Объемы продаж... какие-то статьи в «Weekly World News»... никто не знает.

— Но ведь Тимми больше не надо исчезать каждые пару десятков лет. Ему больше нечего прятать. Он постареет. Он...

— Знаю. Но на этот раз действо с исчезновением связано с его собственной безопасностью; все завязано на деньгах, на самых обычных деньгах.

— И что Тимми думает делать потом?

— Кто его знает. Может, захочет опять поменяться с Эйнджелом Тоддом.

— Не шути с такими вещами...

— Я и не собирался...

— Тс-с-с.

Было самое время заняться любовью, что они и сделали; но потом, когда все закончилось, Пи-Джей задумался — почему то, что когда-то казалось таким волшебным, почти сверхъестественным, вдруг становится совершенно обыденным, даже формальным. Они оделись и сели у окна. Поезд подходил к станции в каком-то маленьком городке, где они должны были сделать остановку. Пи-Джей пришел к выводу, что всему виной — этот чертов амулет. Амулет встал между ними. Как будто их любовь была электрическим током, а амулет замыкал его на себя.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Хит. — Но ведь это не навсегда. Когда-нибудь страх пройдет.

— Все это так странно... Помнишь, в Узле, когда мы победили Симону Арлета и все ее демонические силы, тогда у нас у всех были магические способности... у меня — видение... у Тимми — силы теней... сегодня мы тоже победили вампиров, но теперь мы обычные люди.

— У нас есть магия... статуэтка, святая вода.

— Да, но это всего лишь вещи. Магия уже не идет из нас самих. Лоран МакКендлз написал свою последнюю картину, так что вдохновение покинуло и его. Твой ajarn умер. Никакой магии не осталось. Даже в том, как мы занимаемся любовью, — добавил он с горечью.

— Значит, — сказала Хит, — нам надо снова ее найти.

— Но где?

— Где ты нашел свою магию в последний раз?

— Где-то там. В одиночестве. В пустоте. Но пустоты больше нет.

— На твоем месте я бы не была так уверена, — сказала Хит, и Пи-Джей понял, что она права. Та пустота была страшной, и он не был уверен, что ему хватит смелости, чтобы вернуться туда, назад, в эту пустошь. В конце концов, он уже не тот мальчик, каким был когда-то. Респектабельные владельцы галерей не бродят полуобнаженными по лесам в поисках своего счастья. Ну, может, и бродят, но только в каком-нибудь лесопарке, с экземпляром «Железного Джона» в портфеле. "Где тот ребенок, которым я был? — Пи-Джей усмехнулся. — Господи, кажется, я превращаюсь в мудацкого яппи. Или даже еще хуже — как это там называется — дзиппи — такое вот сокращение от zen inspired professional pagans, профессиональных язычников, вдохновленных дзеном. Ох-ренеть. Как такое возможно, чтобы доход, исчисляемый шестизначными цифрами, испортил человеку душу за какие-то год-два? А с Тимми все должно быть еще хуже — у него этот доход исчислялся уже семизначными цифрами. Или еще больше, — подумал Пи-Джей, — если принять во внимание, что он наверняка сделал какие-то накопления за эти девятнадцать с половиной веков".

— Пи-Джей? — тихо позвала Хит.

— Да?

— Мы можем попробовать еще раз, если хочешь.

Она улыбнулась ему, такая красивая в лунном свете. Ее глаза сияли, и она была так печальна, и хотя ее губы источали манящее наслаждение, он не смог сдержать слез.

Они опять занялись любовью, но даже на пике наслаждения Пи-Джей смотрел на луну и мучился вопросом, как вернуть себе силу видения.

В этом кошмаре не было страшных чудовищ. Это был сон пустоты, абсолютной, всепоглощающей пустоты — Vanitas с последнего альбома Тимми Валентайна. Вакуум. Бездна. Великое ничто. Самое страшное, что только может быть в этом мире.

Она проснулась от собственных криков.

И совершенно одна.

У Памины было отдельное спальное купе. Да, целое купе для нее одной. Прямо между купе Тимми и Пи-Джея с Премхитрой. Она не включила лампу; серебристый свет луны заливал тесное пространство. На спальном месте, которое располагалось прямо над ней, грохотал багаж. Поезд въехал в туннель: внезапная тьма, которая поглотила все, вернула ее в кошмар сна; так что Памина едва удержалась, чтобы не закричать.

Она, может, и закричала бы, если бы не услышала шепот.

Памина, Памина.

Это был голос Тимми Валентайна, но не того, который спал в соседнем купе. Ну вот, опять... Словно падение в бездну ада, как будто с нее не достаточно тех похорон... словно она снова смотрела на то, как они обращают ее тетю Амелию в горстку праха... это горькое чувство, что все ее предали, не дали ей сделать то, чего она так хотела... о чем мечтала всю жизнь...

Памина.

Зачем он вернулся, этот голос? Чтобы мучить ее?

Зачем?

Они выехали из туннеля, лунный свет снова залил купе. Из окна открывался вид на реку. На другом берегу виднелись ряды невысоких промышленных зданий, дымивших в ночи. Поезд ехал бесшумно и мягко, словно все это происходило во сне. Может быть, я еще не проснулась по-настоящему, подумала Памина, может быть, мне просто снится, что я проснулась там, в том кошмаре...

Памина, я все еще здесь, я жду тебя.

Я не верю тебе, мысленно проговорила она. До сих пор мне все врали. Всегда.

Разве я тебе лгал? Я говорил, что покажу тебе ад. Одержимость. Восторг. И смерть. Ты видела все этой ночью.

Но не так, как это должно было быть! Это должна была быть моя одержимость, моя смерть, мое воскрешение, мой восторг, а что ты мне показал... отношения тети Амелии с Тимми Валентайном за тридцать лет до того, как я появилась на свет, и все их секреты, их темные тайны... это она познала восторг и смерть, она, а не я...

Это было лишь предвкушение, Пами. Ты ведь еще не взяла амулет?

Я не смогла. Леди Хит забрала его у меня и теперь постоянно носит его с собой.

А почему бы тебе не пойти и не взять его прямо сейчас?

Но я разбужу ее...

Нет, ты ее не разбудишь. Она спит. А ты разве не знаешь, что, когда человек спит, он мертвый для этого мира?

А что делать с Пи-Джеем?

А-а, он куда-то вышел. Пытается отыскать свое детство или что-то в этом духе. Давай, Памина, надо забрать амулет как можно скорее, а то будет поздно... я не могу быть здесь вечно... если никто не придет, мне придется уйти.

Уйти — куда?

Тебе лучше не знать.

Памина села, натянула на себя розовое кимоно, которое ей дала леди Хит, потом осторожно открыла дверь и выглянула в коридор. Там никого не было. Хотя нет, там был телохранитель, но он спал, сидя прямо на полу, привалившись спиной к двери туалета, в руке — непогашенная сигарета. Памина вышла в коридор и высунулась в открытое окно, вдыхая свежесть прохладного ветерка. А уже в следующее мгновение она осторожно надавила на ручку двери, ведущей в купе Пи-Джея и Хит. Голос был прав: Пи-Джея не было, а Хит крепко спала — она даже не потрудилась опустить кресло, чтобы получилось спальное место. Откидной столик тоже не убрали. На столике лежал какой-то листок — что-то очень похожее на картину, но скорее всего это была фотография. Мертвая азиатка, лежащая на полу под открытым окном. Проливной дождь заливает грязную комнату. На стене — постер с Тимми Валентайном.

А еще там лежали открытая сумочка «Louis Vuittone», карманное зеркальце, неплотно закрученный пузырек с жидкостью для снятия лака с ногтей... запах грушевых леденцов смешивался с ароматом «Obsession» от Кельвина Кляйна... Памина не смогла устоять, чтобы не залезть в сумочку и не покопаться там... хотя она с пренебрежением относилась к высокой моде, она признавала, что все эти стильные брендовые вещички действительно подходили для леди Хит, соответствовали ее имиджу... дорогие и в то же время — дерзкие... элегантные и вместе с тем — озорные...

Хит мирно спала, свернувшись калачиком на трехместном диване, прямо в одежде, и, да, амулет висел у нее на шее, а ее глаза метались туда-сюда под закрытыми веками, как это обычно бывает, когда человек спит и ему что-то снится.

Памина!

Она взяла карманное зеркальце, и мальчик был в нем, дразнящий... преследующий ее... источающий животную сексуальность... она практически чувствовала его запах, вырывавшийся наружу прямо сквозь зеркальную поверхность... и сам мальчик тоже как будто вышел из зеркала... отражение, парящее над стеклом... это все по-настоящему? Или просто какой-то трюк наподобие голографии?

Я здесь, произнесла она мысленно.

Впусти меня в свое сердце, Памина. Все остальные, они тебя только трахали, а я буду тебя любить. Я никогда тебя не предам. Я подарю тебе эту тьму, к которой ты так стремишься. Я передам тебе дар крови. Я...

Хит зашевелилась во сне. На мгновение приоткрыла глаза, простонала:

— Нет, нет, я хочу досмотреть сон...

Памина уронила зеркало. Оно упало на пол и разбилось. Осколок стекла вонзился ей в ногу. Она наклонилась, чтобы вытащить его, и увидела, что ангел по-прежнему там, теперь уже — в осколках... сумрачный... крошечный... двадцать ангелов в двадцати осколках... и еще там была луна... двадцать лун и двадцать смеющихся ангелов. Она отскочила назад. Хит опять застонала.

Интересно, что же ей снится, подумала Памина.

Эй, Хит, Хит, Хит...

Я снова в тебе, и ты опять видишь тот мир, который вижу я, и, видишь, я снова лечу, лечу на крыльях ворона, сквозь холодный воздух кентуккских гор, да, мои крылья — это и есть ночной ветер. Вдохни его запах, попробуй его на вкус, этот чистейший, пронзительный, кровавый воздух. Да, ты можешь почувствовать все это вместе со мной, ты можешь лететь вслед за мной, если не телом, то взглядом — глазами, что мечутся под закрытыми веками, во тьме пещеры, которая есть твой череп. О Хит, Хит, Хит, слушай их, ночных птиц. Детей ночи. Их щебет, щебет, щебет, щебет.

Это лишь второй день моего обращения, а я уже чувствую, что должен покинуть свой земной дом, который лежит сейчас прямо подо мной, потому что все те, кого я здесь любил... ну, я убил их... их всех... и уже ничто не тянет меня назад, сюда, в Вопль Висельника. Я вернулся туда, где родился, и понял, что это не моя земля, она мне не родная... я узнал, что мне вовсе не обязательно лежать в этой земле в ожидании очередного заката... моя родная земля — она где-то, но только не здесь... и я направился... на запад... по-моему, на запад... вслед за рассветом, на который я больше не мог смотреть.

Следующим был Голливуд. Столица сбежавших детей всего мира, и именно здесь я начал терять то, что было во мне от прежнего Эйнджела, и обретать новую личность. Как прекрасны здесь ночи, полные шума и блеска неона, визга рекламных песенок, которые постоянно держат тебя в состоянии готовности к чему-то... этот пульс, бьющийся под жужжащее бзз-бзз словно туча москитов, он словно плавится от жара жидкого пламени, что проносится сквозь миллионы потоков крови... но нет... этот крик крови ты слышишь всегда, он зовет тебя, этот щекочущий голод где-то в глубине живота, и если бы только живот урчал, требуя крови, но ведь, кроме него, есть еще и душа... я пробовал разную кровь... осторожно... я узнал, что самая худшая — кровь бомжей, они вообще не следят за собой; я никогда не пил столько их крови, чтобы убить...

Хочешь посмотреть, как я убиваю? Я покажу тебе чуть позже. Потому что в тот миг, когда человек умирает, его кровь становится наисладчайшей и в то же самое время — бесконечно горькой. Да, я направился в Голливуд лишь потому, что мне нужно было находиться среди людей, которые любят меня. Меня так долго никто не любил. А потом я увидел «валентай-номобиль», он ехал по бульвару Санта-Моника, и я подумал: вот он Тимми, уезжает куда-то в ночь... я подумал, что надо сказать ему, что я здесь, хоть мы и поменялись местами, мы все равно не можем расстаться с ним окончательно, ты знаешь, что я имею в виду.

Было уже три или даже четыре часа утра, и я собирался укрыться в куче мусора, которую использовал вместо гроба, но тут лимузин остановился, кажется, за рулем был Руди, но он не видел меня, Тимми сидел на заднем сиденье и смотрел телевизор, ну или видео, я не знаю. На бульваре не было ни души. Бездомные дети разбрелись кто куда по своим укрытиям. Фонари гасли один за другим. Нет более пустынного места, чем Голливуд среди ночи.

Я подумал: вот я сейчас спущусь вниз, подойду и скажу: привет, Тимми, это я, я теперь вампир — если ты вдруг не знал, — надеюсь, что у тебя все зашибись, у меня тоже вроде бы все неплохо, вроде как-то живу, ха-ха. И я спикировал вниз, на крышу... я был черным вороном... я расправил крылья и закричал: Тимми, Тимми... я звал его на языке тьмы... но, знаешь, он меня не слышал.

Я звал его, а он сидел там, внутри, весь в своем чертовом телевизоре, и тогда я облетел вокруг машины, чтобы посмотреть, что его так увлекло, но это был всего-навсего клип Майкла Джексона, и я бился крыльями в пуленепробиваемое стекло, и он обернулся, посмотрел на меня и тут же отвел глаза... но за этот короткий миг, пока я видел его глаза, я прочел его мысли: «Да... может быть, это он... может быть...» А потом: «А, ну его».

Он больше не слышал музыку ночи.

Он стал глухим.

Ладно, сказал я себе, тогда мы пойдем каждый своим путем. Он вернется к себе домой, в особняк на Голливудских холмах, ляжет спать и будет видеть сны... теперь он может видеть сны, а я — нет... и, может быть, когда-нибудь я приду к нему... я буду биться в его окно крыльями — о стекло, и звать его... тихо-тихо... так, что он сам позовет меня...

Господи, неужели я хочу убить своего творца?

Вот дерьмо.

Я метался в ночи. Голливуд, Сансет, Вайн, Кауенга, Стрип, Санта-Моника, я узнал их недавно, всего пару недель назад, и до сих пор никого не убил. Все эти трупы в Вопле Висельника... это было совсем другое... те люди... они меня предали, наверное, поэтому мне было так легко убить их всех... а эти люди на улицах — я не имел ничего против них. Я брал у них ровно столько, чтобы мне хватало сил на ночные полеты. Были, конечно, такие, кто меня раздражал и злил. Например, те, кто хотел, чтобы я у них отсосал. Они получали гораздо больше, чем просили. Когда становилось совсем тяжело, всегда можно было найти человека, полного крови, как материнская грудь — молоком. Я пил их кровь, чтобы жить самому. Но я их не убивал. Не то чтобы мне было совсем уж противно с парнями. Не сказал бы, что мама и Бекки испортили меня настолько, что я мог теперь пить только женскую кровь... вообще-то я знал, что я их завожу, их милые киски буквально сочились, потому что я классно трахался... и всегда буду. Знаешь, я люблю Тимми. Он меня создал. Но все это исключительно на духовном уровне. Он отдал мне половину своей души, а я отдал ему половину своей.

Вот почему я не могу оставаться в стороне, и именно из-за этого я стал снова его преследовать. Он дружит с людьми, которые мне симпатичны, особенно — Пи-Джей, который, кстати сказать, изменился с тех пор, как вернулся из Таиланда, и Хит, которая показывается, как ясно солнышко, едва ли не раз в месяц и всегда безмятежна и замечательно выглядит. Я начал скитаться вокруг Голливудских холмов и наткнулся на Пи-Джея как раз перед открытием его галереи. Я смог войти в галерею, даже не будучи приглашенным... ну, там над входом — огромная вывеска, на которой написано: «Добро пожаловать»... чем же не приглашение... хотя, признаюсь, я схитрил... но зато я вошел в галерею, хотя она была закрыта... превратился в мышку и проскочил под дверью... наверное, было бы лучше просочиться туманом в замочную скважину, но я пока еще не освоил этот трюк.

Пи-Джей работал допоздна. Я слышал, как он бормотал себе под нос что-то вроде: «Ебучее открытие. Надо забацать что-то действительно оригинальное... можно, конечно, не геморроиться и устроить что-нибудь в индейском стиле, но сейчас все так делают... а как все мне не хочется...»

Если бы я умел рисовать...

И вот что я придумал: прекрасный вечер, пара десятков моих картин в абстрактном стиле, в каждой из них — скрытый сексуальный подтекст, и все они написаны кровью.

Кровью людей с улиц...

Я стоял и смотрел на Пи-Джея под покровом теней, а он не видел меня, потому что когда-то у него были способности чувствовать таких, как я, но теперь он потерял эту силу или растратил ее всю на этот мини-армагеддон, который они устроили в Узле, штат Айдахо.

Хотя иногда мне казалось, что он все-таки чувствует мое присутствие, особенно когда он вдруг замирал, и внимательно прислушивался, и осматривал каждый угол, — тогда мне приходилось прятаться еще глубже в тень. Может быть, на самом деле он не совсем потерял свою магию. Она по-прежнему в нем, где-то внутри, как я внутри этого сраного амулета, и она тоже рвется наружу... только ей не дают выйти...

Я был весь в размышлениях, может быть, я смогу подобрать какой-нибудь вариант, что-то совсем уже необычное, чтобы помочь ему в его поисках... чтобы сделать открытие галереи как раз таким, каким ему хочется, диким, и сумасбродным, и ни на что не похожим... может быть, я сумею найти человека, который напишет все эти картины кровью... может быть, может быть, может быть...

Ты все еще слушаешь, Хит Хит Хит Хит?

Я понял, что должен найти для Пи-Джея прекрасного, сумасшедшего, гениального художника, который смог бы... ну, ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Знаешь, Хит, ведь это ты привела меня к Лорану МакКендлзу... я последовал за тобой в Бангкок...

Хит Хит Хит

Знаешь, как просто летать на «Боинге»? Стать каким-нибудь домашним животным, которых перевозят в багаже. Из Бангкока в Лос-Анджелес возят таких экзотических животных... Можно стать ягуаром, или тапиром, или... да, я знаю. Это контрабанда. Но можно стать простой мышкой, притаившейся в дамской сумочке. Можно спрятаться в этом огромном кармане сиденья... например, в первом классе, из настоящей кожи, где очень даже просторно. В конце концов, можно просто лететь вслед за лайнером в образе ворона на волнах ветра.

Я последовал за тобой. Я постоянно был рядом. Мне очень понравилось, как ты улыбаешься. А ты меня не замечала. Я даже ни разу тебя не укусил. До тех пор... ну, ты знаешь. Я не хочу пить кровь друзей, разве что если мне волей-неволей приходится это делать.

И вот однажды... в отеле «Дусит»... ты привела меня к Лорану МакКендлзу. И с ним у меня получилось гораздо лучше, чем с той частью меня, которая была не мной. Там, в Лос-Анджелесе, мне было так одиноко. Мне принадлежала вся ночь, но мне не с кем было ее разделить. Тимми не мог или, может быть, не хотел меня видеть.

Но я продолжал пытаться. Когда-то Тимми являлся мне в зеркалах, в отражениях, разговаривал со мной из того полумира, в котором его заточила Симона... но я пока так не умел. Все, что я мог: держаться в сумраке... скрываться от света... избегать церквей и освященных мест... я не знал, насколько серьезно мне следует к этому относиться, потому что я помнил, что Тимми использовал на своих выступлениях кресты и распятия, и они совершенно ему не вредили, но мне при виде крестов и распятий становилось не по себе... я сразу же начинал нервничать. Теперь я, кажется, с этим справился. Очень надеюсь.

Иногда я сидел в темноте перед особняком Тимми и слушал. У него там оборудована целая студия: компьютеры, клавиатуры, цифровые преобразователи, сэмплеры, микшеры... и часто по ночам, когда он был дома один, он проигрывал музыку, совсем не похожую на «звук Валентайна». Это было что-то страшное: какое-то бряцанье, рев, электронное громыхание, и вдруг посреди всего этого — хрип умирающего животного... взрывы бомб, ружейная пальба, грохот рушащихся зданий, плач ребенка... и он пропускал эти звуки через дисторшн с эффектом эха, так что они становились совсем уже жуткими. Он не знал, что я рядом... мои черные крылья раскинуты в темноте... я уже готов раствориться туманом и просочиться внутрь через едва приоткрытое окно... но мне было страшно, я все еще не был уверен, можно так или нет... ведь меня туда не приглашали, а я не знал правил. А вдруг, если я их нарушу, я просто исчезну, растаю, как струйка дыма? Я не хотел рисковать.

Почему он не видел меня? Неужели он знал, что я рядом... я слышал, как стекает по его гладкой щеке каждая капля пота, слышал шелест его дыхания, тихого-тихого, у самых губ... слышал каждую частичку, что плывут в красных ручьях, таящих в себе его жизнь, господи... если сосредоточиться, я бы, наверное, услышал даже биение его сердца, почувствовал его ритм, установленный природой... а он смотрел на меня и не видел. Смотрел сквозь меня. Неужели я все еще не настолько силен, чтобы обрести зримый облик? Или, может быть, это он стал настолько, мать его, человеком, что уже больше не может... ладно, пусть не увидеть меня, но хотя бы почувствовать мое присутствие?

Я звал его: Тимми! Тимми! Но он, наверное, если и слышал, то просто карканье ворона, или, может быть, он посчитал, что это какие-то спецэффекты электронной музыки, гремящей в его агрегатах... ну... как наводка от незаземленного провода. А когда он играл сам, он полностью погружался в себя. В этом он не изменился. Песня осталась той же, что и была, просто он уже не слышал ее так, как раньше.

Как-то раз я смотрел сквозь окно, как он отмокает в огромной ванне-джакузи. Почему-то мне вспомнилось, как я стоял перед отелем в ожидании конкурса двойников Тимми Валентайна. Я видел его отражения в каждом лопавшемся пузырьке на воде. И я подумал: может быть, я могу сделать так, чтобы он увидел меня. Он сидел в этой белой мраморной лохани, в пене с запахом маракуйи, и пристально смотрел в воду, словно она его гипнотизировала, я сосредоточился на его имени, но нет... спустя какое-то время он вылез из ванной и пошел срать.

А вот я больше не срал. Вообще. Я даже не помнил, как это бывает. Мне это было не нужно. Ты просто пьешь кровь, и она впитывается в тебя, словно ты — фильтр от кофеварки, она питает твою душу, ты используешь ее всю без остатка, не теряя ни капли. Было так странно и даже противно смотреть, как твое отражение делает все то, чего ты уже больше не можешь. Почему я не мог просто бросить его и уйти?

И почему он не видел меня? Ведь другие меня видели. Кажется, видели... Правда, я не совсем уверен. Я не мог больше видеть себя, свое отражение... даже в луже воды, освещенной луной. Ни отражения. Ни тени.

Кажется, я открыл новый вид отчаяния.

Я не хотел быть один, и Тимми был здесь единственным, кого я знал... и кто знал меня.

Не пойми меня неправильно. Я люблю ночь. Я люблю летать. Я люблю быть тенью, которой никто не видит. Но теперь внутри Тимми была частичка меня. И, кажется, я тосковал по ней. Ну или просто скучал... И в конце концов я понял, что единственный способ дать Тимми знать, что я здесь, — это показать свою силу. Я должен снова убивать. Должен кого-нибудь заразить... для того чтобы пробиться к нему. Я должен стать вампиром еще больше. И я снова начал убивать... без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как-то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди — они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.

Первым был какой-то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг — только пустыня, а вся эта пышная зелень — она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда-то в сторону и сидел так, дрожа.

Наконец он спросил меня:

— Ты тут новенький?

— Типа того.

— Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.

— У меня нет денег.

— Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели — молчали. Время от времени его губы дергались.

Потом он снова заговорил:

— Спасибо, что поговорил со мной.

Я удивился:

— Но ведь мы не разговаривали.

— Можешь теперь убить меня, Эйнджел, — сказал он.

— Откуда ты знаешь, кто я?

— Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. — И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я — его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. — Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.

— Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?

— Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?

— Нет, совершенно серьезно.

— Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.

— Почему?

Он рассмеялся:

— Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я — ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.

Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:

— Спасибо.

Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь — совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал — и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови — вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.

Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.

Но мне понравилась смерть старика. Смерть — это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.

Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.

И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.

Я могу сделать других. Таких же, как я.

И тогда Тимми узнает...

Он просто не сможет не узнать.

Ариэль, дитя, прощай...

«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.

Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик — в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.

Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил[16], он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:

Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,

Чтоб не было нехватки, быстро, ну!

Не говори, смотри, молчи!

Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.

Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.

Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь — ребенка. Мальчик отвел глаза.

Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...

Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.

Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом — словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.

Позже поэт — и вся остальная труппа — преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас-то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще — особый знак королевского расположения — велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.

После чего он спросил:

— А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны — настоящие. — В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.

Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.

Он мгновенно спикировал вниз из-под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье — так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.

— Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.

А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким-то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.

— Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?

— Нэд, ваше величество.

— Вот возьми золото, Нэд. — Король взял с подноса кольцо. — Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. — Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. — Он высасывает из меня тепло, — сказал король.

— Тогда, — отозвался герцог Букингем, — ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.

Придворные, окружавшие короля, рассмеялись. Но сам король выглядел хмурым. Он сказал:

— Поберегитесь, Букингем. Все знают, что содомия — это смертный грех, и особенно теперь, когда я разогнал к чертям всех этих никчемных моралистов, потому что теперь мы перевели Священное Писание на английский.

— И все эти простолюдины узнали, что они живут во грехе, — сказал Букингем, — не зная ни греческого, ни латыни.

Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.

— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.

Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?

И мальчик ответил:

— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...

— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.

— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.

— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.

— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.

Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.

Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.

Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.

Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.

Он укусил.

Король рассмеялся.

— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...

Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.

Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.

Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.

Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.

Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle[17]. Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.

— Пи-Джей...

Его не было в купе.

Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...

— Извините, я... — смутилась Памина.

— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...

Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.

— А где Пи-Джей? — спросила Хит. — Ты его видела?

— Нет.

— Ты пробыла здесь всю ночь?

— Вы сами знаете.

— Ты видела Эйнджела?

— А кто такой Эйнджел?

— Это длинная история. Эйнджел Тодд был...

— Эйнджел Тодд! Я читала про него в каком-то поганом попсовом журнальчике. Там писали, что Тимми — это не Тимми на самом деле, а тот мальчишка из Кентукки... но я в это не верю. Ну, то есть... это имя... оно точно придуманное. Скорее всего ту статью написал немец. Потому что Эйнджел Тодд — Todesengel — Engel des Todes — "ангел смерти" — только тот, кто знает немецкий, поймет эту игру слов. И потом, той ночью, в отеле...

Кто-то постучал в окно.

— Aufinachen! Polizei![18] — прокричали снаружи резким, скрежещущим голосом киношного бойца нацистского штурмового отряда. Хит с Паминой испуганно переглянулись. Это был настоящий шок: черные как смоль волосы в левом верхнем углу окна, потом... перевернутое лицо Пи-Джея, потом — его грудь, и дальше...

— Господи, — прошептала Хит, — он там висит вверх ногами!

Памина быстро открыла окно, и Пи-Джей проскочил внутрь.

— И голый вдобавок, — сказала Хит. — Здесь же дети!

Пи-Джей схватил одеяло и накинул его на себя, как пончо; с распущенными волосами он выглядел как индеец-шайен из вестерна Джона Форда — но именно «как», потому что его бледное лицо говорило о том, что это всего лишь актер, который играет индейца. Хит решила, что он сейчас — вылитый Сал Минео в «Шайенской осени».

— Ты чего улыбаешься?

— Сал Минео.

Они оба расхохотались, совершенно сбив с толку молодую немецкую поклонницу неоготики.

— Пи-Джей... ты всю ночь просидел на крыше поезда совершенно голый, можно полюбопытствовать почему? — спросила Хит.

— Это был поиск видений, — ответил он. — Ты была права: наше опустошение кроется в наших сердцах.

— Что ты увидел? — спросила Памина.

— Терпение! Поиск видений — это гораздо дольше, чем одна ночь, даже в наше время всеобщего ускорения. А где Тимми?

— Наверное, все еще спит. Рассвет, понимаешь ли. Вампир, что поделаешь. — Хит опять рассмеялась. — У тебя паспорт с собой?

Памина, совершенно измученная, упала в кресло.

— А вот и еще один наш вампирчик, — сказал Пи-Джей, — или, вернее, будущий вампирчик.

— Только она никак не найдет, кто бы ее укусил, — сказала Хит.

Дверь купе открылась. Это был Тимми.

— Мне приснился такой странный сон, — тихо проговорил он.

Голландская газета «Het Parool» пишет:

ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА В ЗАПАДНОМ ИРИАНЕ Орбитальные спутники зафиксировали извержение большого вулкана, расположенного в самой недоступной части Западного Ириана, на индонезийской половине острова Новая Гвинея. Размер причиненного ущерба до сих пор неизвестен, однако облака пепла наблюдались в районах Австралии и Малайзии. В этой области отсутствуют дороги, она представляет собой заросшие лесами предгорья, населенные дикими племенами, которые не контактируют между собой и с цивилизованным миром. Следы сейсмической активности были зафиксированы токийскими сейсмологами и в центре наблюдений за землетрясениями в Пасадене, близ Лос-Анджелеса. Похоже, это было самое сильное извержение вулкана в нашем веке. Четверо вулканологов, каждый из которых утверждает, что именно ему посчастливилось первому зафиксировать вулканическую активность, нарекли вулкан разными именами: «Немезида» (в греческой мифологии — богиня возмездия), «Гора рока» (в честь огненной горы из «Властелина Колец» Толкина), «Vesovio Secundo» (в переводе с латыни: Везувий Второй) и «Берт». Тем не менее никто из них не отважился лично отправиться в Западный Ириан, отговорившись, что это опасное предприятие, тем более что существует риск быть пойманными и съеденными местными аборигенами...

— Ты что делаешь, Пи-Джей? — спросила Хит за завтраком в «Савойе»; Тимми с Паминой уже давно уехали в «Альберт-Холл». Специально для лондонского концерта они пригласили симфонический оркестр в дополнение ко всем электронным приспособлениям. Однако «Stupendous» и сам Дэвид Гилер поскупились на Лондонский симфонический оркестр, да и просто на хороший оркестр, которых в Лондоне — более чем достаточно, и пригласили каких-то дебютантов-любителей из пригородной филармонии: оркестр, где играли одни старушки-пенсионерки, которые подрабатывали таким образом.

— Читаю газету, — сказал Пи-Джей.

— Но она же на голландском.

— Пытаюсь разобраться в нем с тех самых пор, как мы были в Гааге. Да он не такой уж и сложный язык... вот смотри... извержение вулкана в Новой Гвинее... и еще, рецензия на концерт Тимми.

— И что там пишут?

— Хм... "неоготический wunderkind, похоже, в последнее время испытывает недостаток wunder[19]. Интересно, сколько еще будет длиться его бесконечное kindheit[20]... какими гормонами его пичкают?., судя по его голосу, он начинает испытывать некоторые проблемы с высоким нотами... все эти лазерные эффекты устарели еще в восьмидесятых..." Не сказать, чтобы рецензия была восторженной.

Однако продажи билетов в Лондоне шли значительно лучше, чем они ожидали; возможно, Zeitgeist[21] здесь был более восприимчив ко всему неоготическому; или, может быть, люди просто хотели зрелищ, которые отвлекали бы их от постоянных скандалов, связанных с королевской семьей. В Германии и Голландии, как и ожидалось, они понесли огромные убытки, но все это было частью хитрого плана Гилера: после таинственного исчезновения Тимми в Азии продажи его альбомов должны будут стремительно возрасти, и еще можно будет выпустить посмертный альбом «Тимми Валентайн — Тайные записи», последний в серии его неоготических «изделий».

— Еще селедки? — спросила Хит.

— Еще ночных кошмаров? — сказал Пи-Джей, но не стал развивать эту тему, заранее зная, что Хит все равно не согласится избавиться от своего серебряного амулета. — У тебя такой вид... совершенно безжизненный.

— Я в порядке! — яростно проговорила Хит. — Отчего бы тебе не оставить меня в покое? Пойди снова побегай с волками: или чем ты там занимался ночью?

— Так было нужно. Мне действительно необходимо вернуть дар видения. Только так мы сможем победить вампиров...

Хит с мрачным видом поднялась из-за стола и вышла на балкон. Люди вокруг попивали свой кофе, не обращая внимания на их ссору. Но она обратила внимание на одного человека — одетого в отличие от остальных не в темный костюм, — который пристально присматривался к их столику. В своем ослепительно белом костюме он походил на Полковника Сандерса, куриного короля.

— Какие-то вы озабоченные, — заявил экс-преподобный Дамиан Питерc. — Но ничего: наша банда снова вместе... И теперь дела пойдут куда как лучше, потому что сам Спанки прибыл в Лондон.

— Дамиан! — радостно воскликнула Хит, возвращаясь к столику.

Однако Пи-Джей, хотя и обрадовался встрече со старым врагом и другом, был полностью поглощен своими собственными мыслями: сидел, уставившись немигающим взглядом в свою селедку.

— Господи, — проговорил Дамиан. — Неужели все так плохо?

— Ты извини за Пи-Джея, — сказала Хит, — но, кажется, он сейчас на полпути к осуществлению своего поиска видений...

— В самом центре Лондона?

— Ну мало ли, как там бывает. Он собирает свои силы.

— Ясно, — ответил бывший проповедник, ставший актером. — Получается, мы на пороге очередного апокалипсиса: грядет новая битва за библейские истины, и на кону — судьба вселенной. Я уже слишком стар для такого дерьма. Интересно, у них тут в Лондоне есть гостиницы, чтобы там был номер девять-ноль-ноль?

— Наслышана о твоих приключениях, Дамиан, о том, что было, когда ты последний раз развлекался с девочками в гостинице.

— А, ты об этом! Мы похоронили этих чертовых вампирш. Хотя ты бы, наверное, предпочла собственноручно зарыть их там у себя, в Бангкоке.

— Это точно. И еще одна встретилась нам в Германии. Голландия — там все было чисто, и, возможно, все пройдет чисто до самого конца тура; эта история в Германии была старым долгом, который висел над Тимми пятьдесят лет.

— Эта, которая оперная певица?

— Ну, она спела свою последнюю арию. Но нам до сих пор жутковато. Мне снятся плохие сны. Пи-Джей посреди ночи носится голышом по пустынным железнодорожным станциям. Вместе с нами едет одна из поклонниц Тимми, которая страстно желает стать вампиром, но проблема в том, что она никак не может найти кого-то, кто ее укусит. А выступления Тимми приносят «Stupendous» убытков на миллион ежедневно.

— Да в жопу этот «Stupendous», Гилер просто пытается спасти контору, чтобы ее не купили япошки, вот и устраивает все так, чтобы это смотрелось, будто компания терпит большие убытки.

Пи-Джей вроде бы вышел из глубокой задумчивости и внимательно прислушивался к их разговору; но мыслями он все равно был не здесь. Он ждал наступления сумерек. Хотя ему было приятно увидеться с Дамианом. Бывший телепроповедник вносил некоторое оживление в их унылую маленькую компанию. А уж в «оживлении» Дамиану не откажешь: преподобный буквально не мог усидеть на месте, казалось, он уже ждет не дождется, когда будет вечер и можно будет свалить в ближайший стриптиз-бар.

Пи-Джей думал о той, первой ночи.

Поезд, несущийся в ночи... он сбросил с себя всю одежду, забрался на крышу спящего вагона, сел в позе лотоса, подставив обнаженное тело под удары холодного ветра... он пытался вернуться в то время, когда он был ма'айпотсом. Тогда Луна пришла к нему в образе прекрасной женщины. Она вручила ему сноп пшеницы и сказала: ты будешь одновременно и женщиной, и мужчиной, и поэтому станешь самым могущественным из шошонов. И это было правдой. Когда Пи-Джей входил в транс, он становился священным мужем, который и жена тоже, и мог посылать свою душу по волнам ветра, видеть глазами сокола и барсука, ощущать присутствие посланцев из мира духов. А потом, когда великая битва добра и зла завершилась временным перемирием (в этой битве не может быть ни победителей, ни побежденных, и она может закончиться только временным перемирием, до следующего сражения), женщина-луна снова пришла, чтобы забрать назад свой магический дар.

Поезд мчался сквозь ночь. Было полнолуние. Но в эту ночь луна не обратилась прекрасной бледнокожей девушкой со снопом пшеницы в руках. Пи-Джей мысленно обращался к ней: Верни мне мой дар, прошу тебя... и в то же время он думал: на этот раз духи не будут мне помогать, потому что сейчас не готовится битва за господство над миром, сейчас этот дар нужен мне для своих собственных, личных целей... я хочу вытащить друга с края тьмы... я не хочу, чтобы моя любимая женщина упала в бездну... не хочу быть беспомощным против злых духов, снова вернувшихся в мою жизнь. Но разве желание одного человека имеет значение? Вот почему луна больше не говорит со мной... а ветер хлещет мое обнаженное тело, но не несет никакого послания.

Той ночью Пи-Джей отчаялся, однако, вернувшись с неудачного поиска видений, он старался выглядеть если не радостным, то хотя бы не слишком подавленным. Он не хотел, чтобы люди, которые его любят, видели, как он страдает. Они не знают, что это такое: владеть даром видения и лишиться этого дара... они не знают, не могут знать, каким беспомощным он себя чувствует теперь, когда в нем уже не осталось магической силы.

Во вторую ночь, когда он бродил босиком по галечному пляжу в Шевенингене в четыре часа утра и луна уже заходила, но все еще была видна, ему показалось, что он услышал женский голос:

Ты идешь не тем путем.

Это было единственное видение, которое посетило его той ночью.

Возможно, думал он, сегодня ночью...

— Я пропущу сегодняшний концерт, — сказал Дамиан. — Я вернусь утром, к завтраку... пусть это будет маленьким сюрпризом для Тимми.

— Господи. — Хит закатила глаза. — Надеюсь, ты хоть запасся презервативами.

— Меня Господь хранит... предохраняет, — рассмеялся в ответ Дамиан.

Оркестровое вступление к «Распни меня дважды» было новым дополнением, но я не смог прослушать его на репетиции, потому что расписание репетиций было урезано до предела из-за нежелания «Stupendous» оплачивать сверхурочные репетиции оркестра... но «вы не волнуйтесь, они не так уж и плохи, хоть и провинциалы»... и Кенни Одзима, руководитель оркестра, и вправду проделал большую работу... и у них все получалось... просто здорово получалось... Только прислушайтесь к этой гармонии... и глокеншпиль тут очень к месту... так украшает мелодию...

Ладно, мой выход.

Тимми Валентайн возник в центре сцены в облаке серебристого дыма. Под гром аплодисментов, конечно же. Зрителей в зале собралось гораздо больше, чем он ожидал, и среди них было много, очень много, поклонников неоготики, все — в самых первых рядах, может, реклама и вправду была хорошей, и все они заплатили за то, чтобы прийти на концерт, чтобы быть рядом со всеми этими горячими прожекторами, камерами, дым-машинами, выпускавшими плотные клубы дыма, воняющего бензином, прямо в толпу... дым застилал их бледные лица и черные наряды... все — как на подбор, даже ребята, которые занимаются кастингом, не смогли бы сработать лучше... на ладонях их поднятых рук виднелись отверстия... то есть настоящие отверстия... не какие-то там переводные татуировки... потому что они разбивали лучи прожекторов, бивших сквозь клубы дыма, на тонкие лучики...

Надо петь.

Из всех его друзей на концерт пришла только Хит. Она сидела на балконе, где стоял пульт управления светом. Все остальные, сидевшие на балконе, были ему незнакомы. Он начал петь, и...

Господи, они поют вместе со мной, и...

Как странно снова петь здесь, в этом зале, — в первый раз с тех пор, как я стал человеком. Ладно, не отвлекайся. Тебе надо петь. Только петь, только работать на зрителя... не обращать внимания на свет, бьющий в глаза... это приходит само собой... на автопилоте... главное, не отвлекаться, не терять нить мелодии... пой, пляши, впадай с транс, бросай взгляды, мечись, стой на месте, топай по сцене, словно бьешь в барабан... двигайся, двигайся, двигайся. На автопилоте. Песня — всего лишь набросок, шаблон, по которому строится выступление...

Господи, я же помню, как мы с Брэмом Стокером шли на концерт. «Симфония тысячи» Малера. И Стокер... он потел, а я насыщался. Господи, все эти улочки, по которым я бродил когда-то, в те давние времена, когда я знал их все до одной... доктор Джек, вырывавший внутренности у бедных девушек... доктор Джекил, который жил лишь на страницах книги... все эти уроды и шлюхи... и дальше, назад во времени, погружаясь в воспоминания... кусочки памяти, все еще держится на волнах, над бездной... та длинная, холодная зима, когда мы танцевали на промерзшей до самого дна Темзе... чума, когда вся кровь стала такой безвкусной, что уже не утоляла голод... и великий пожар... и крысы... и Кит Марло, отрывающий пиявок со своей груди...

Памина бродила по площади Пиккадилли и все размышляла: есть тут хотя бы один вампир... может быть, сидит в зале игровых автоматов, или вместе с толпой зевак обходит достопримечательности Тауэра, или сидит в переходе в подземке, бренчит на гитаре, просит милостыню... наверняка должен быть, ну... хотя бы один... среди этой вечно гудящей толпы, разговаривающей на разных языках, где быдло ждет своего часа, чтобы накормить своей кровью хозяев...

Было лето, и даже здесь, в северной стране, ночь никак не начиналась. Пи-Джей уже пару часов нетерпеливо мерил шагами холл отеля «Савой» в ожидании темноты. Люди толпились на улицах. Здесь едва ли найдется пустынное место, где можно уединиться, чтобы пообщаться с миром духов. Было еще светло, но луна уже взошла и медленно плыла вверх по небу, поднимаясь над крышами викторианских домов; и он обращался к ней мысленно: поговори со мной, поговори, — но она оставалась глуха к его просьбам.

Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.

Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:

Taeva nama-eyoni

Tze-ihutzittu nama-eyoni

Я свят в ночи

Свят на своем пути, когда я одинок

Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.

— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.

И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.

Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?

Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.

— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.

— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».

— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.

— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...

— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.

— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...

Кит Марло застонал.

— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.

Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.

— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.

— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.

Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.

— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.

Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.

— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.

— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.

— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.

Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:

И нежный мальчик в облике Дианы

С кудрями золотистыми до плеч,

С жемчужными браслетами на голых

Его руках и с маслиничной ветвью,

Которой будет прикрывать он то,

Что видеть — наслажденье для людей.[22]

В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.

— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.

— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.

— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?

— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.

— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?

— Нет, я не смею выходить при свете дня.

— Я так и думал! Ты и вправду злой дух, но какой именно... домовой, гоблин, черт, демон, кто ты? Не смеешь выходить при свете дня! Мы непременно поставим пьесу при дворе, ночью, при свете тысяч свечей, которые будут нам солнцем.

— А нельзя ли нам как-нибудь обойтись без всей этой наигранной вычурности, без актеров, без сцены? Ведь меня привели сюда именно ваши слова, а не какое-то театральное представление.

— О, да ты, однако же, маленький льстец.

Поэт схватил с сундука стопку листов... на некоторых из них еще не успели высохнуть чернила... и начал читать «Эдуарда II». Мальчик слушал его, не издавая ни звука. Он даже не дышал; возможно, это пугало поэта, но он не показывал своего страха; он был полностью поглощен живой энергией своих строк, трагедией, в которой любовь настолько беспомощна, что король теряет не только свою королеву и королевство, но и в конце — свою жизнь. Мальчик не проронил ни слова практически до самого конца, до того момента, когда убийца Лайтборн лишает короля жизни, пронзая его зад раскаленной докрасна кочергой; и только тогда он воскликнул:

— Ни слова больше, молю вас!

— О! Кажется, наш злой дух слишком ранимый!

— Просто я видел, как это бывает...

— Ты что же, ходишь на площадь по воскресеньям и смотришь на казни преступников, коих вешают, выпускают им кишки, четвертуют?

— Нет, я хочу сказать, что я столько раз видел, как людей убивали, пронзая им зад кольями, копьями, пиками и, да, раскаленными докрасна кочергами... как-то у меня был друг, который очень любил сажать своих врагов на кол.

— Но у нас на дворе шестнадцатый век! Подобные зверства присущи лишь варварским, полудиким, давно минувшим временам.

— Да, ваша правда. Но я ничего не забыл. Это было сто тридцать лет тому назад...

И мальчик, которого Кит нарек Нэдом, начал рассказывать о давних временах. Он не знал, поверит ли Кит Марло в его истории; но впоследствии многие пьесы Кита содержали в себе отголоски историй, рассказанных мальчиком. Мальчик стал часто бывать в этой комнате над трактиром. Кровь поэта была чиста, и он никогда не позволял себе выпить столько, чтобы причинить вред своему гостеприимному хозяину; как он мог погубить источник столь прекрасной музыки?

Но сейчас, думал Нэд, Кит все равно умирает.

В этот раз он выпил очень много крови. Он пил и думал: а ведь я мог бы его спасти; нельзя, чтобы мир потерял такого человека, пусть даже его тут клеймят как безбожника и педераста. И он не стал осквернять тело поэта, он оставил его лежать, словно тот просто заснул, бескровный и бледный; а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.

Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно — лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.

А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.

Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, — дорогая вещь наверняка.

— Брат Кит, теперь ты должен проснуться.

Мальчик дотронулся пальцем до тела; да, он уже ощущал этот нечеловеческий, едва различимый пульс — биение мертвого сердца; однако Марло не открыл глаз.

— Тебе надо проснуться и пойти со мной; я не могу тебя здесь оставить. Говорят, ты — безбожник, поэтому они могут покалечить твое тело, и тогда весь мой труд пойдет прахом.

Наверное, все дело в этом проклятом кресте, который лежит у него на груди, подумал мальчик и сбросил крест на пол; серебро обожгло его лишь на мгновение. Выжженное клеймо в форме креста тотчас же затянулось новой кожей. Марло открыл глаза и тихо проговорил:

— Мне казалось, что целый мир обрушился тяжестью мне на грудь. Но теперь все прошло.

— Пойдем, — сказал Нэд Брайант.

— Куда? Кто я? Во что ты меня превратил? Что ты сделал со мной?

— То, что ты написал, — бессмертно; так почему бы не сделать бессмертным тебя самого? Послушай, Кит, теперь мы с тобой одной крови... я никогда не фамильярничал с теми, кого я сделал, но я в долгу перед тобой, а ты... ты обязан мне новой жизнью. Теперь ты больше не мастер Кит и не великий учитель, потому что я старше тебя. В этой новой жизни я старше тебя на несколько веков, и теперь я буду учить тебя. Как принимать облик зверей и птиц, детей ночи. Как обращаться облаком тумана... «Твоя душа, она превращается в тысячи капель воды»... как пить кровь живых. Как насытиться кровью живых... Да, Кит, я сделал это ради твоей поэзии и ради себя самого... из-за моего невыносимого одиночества. Я был ребенком пятнадцать веков, но мои мысли — в них нет ничего от ребенка. Я могу прочитать тебе наизусть потерянные стихи Катулла, поэмы Сапфо, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой; я могу прочитать всего Данте, даже те песни, которые он отверг. Я могу рассказать тебе о перевоплощениях души, я знаю всего Пифагора, Аристотеля, Коперника, Магомета, святого Августина, потому что я прожил полторы тысячи лет.

— А как же любовь, мой маленький Ганимед?

— О, в нашей вселенной, где правит ночь, есть вещи превыше любви: созерцание вечности... холод, что разбивает людские сердца и освещает нам ночь ярче, чем солнце... они сильнее любви и даже сильнее смерти.

Кит Марло сжал руку мальчика, и тот подумал: а ведь он совершенно не рад. Он все еще боится, все еще цепляется за свое смертное бытие.

— А как же душа? — спросил он. — Да, я не из тех, кто верит в душу. Смерть должна быть концом всего. Мне не нравится эта идея: что ты умираешь, а потом восстаешь из мертвых, чтобы потом снова бродить в этом мире.

— А что душа? — переспросил Нэд. — Если у тебя была душа, и ты умер самой обычной смертью, не значит ли это, что твоя душа сейчас жарится где-то на углях вечности?

— Но почему именно ад, — прошептал Марло, — а не Vanitas, к чему я и стремился все эти годы. Освободи меня, Нэд, освободи меня, заклинаю.

Как я могу его освободить? — думал Нэд. И почему он не хочет принять мой дар? Разве бессмертие — это не то, к чему так стремятся все смертные? Разве не за меньшее запродал душу дьяволу доктор Фауст? У Нэда никак не укладывалось в голове, что его предложение отвергли. За полторы тысячи лет он давно убедился в том, насколько он неотразим. Никто не мог отказать ему. Разве он не прекраснее любого ангела? Сколько раз ему говорили об этом, сколько раз смертные приходили к нему и сами просили, чтобы он выпил их жизни. Его охватила ярость. Дикий, безудержный гнев. Он схватил серебряный крест, не беспокоясь о том, что тот обожжет его руку, и вонзил его в грудь Кита. С треском ломая кости и хрящи, крест проник в самое сердце поэта. Марло не кричал, и только в самый последний миг, когда уже закрывались его глаза, с губ сорвался едва слышный шепот:

— Благодарю тебя, о нежный Нэд.

Мальчик отшвырнул крест в сторону. Раны на руках уже затягивались.

— Я пробыл здесь слишком долго, — произнес он вслух. Пора уходить. Долгий, глубокий сон в несколько сотен лет уймет его скорбь. Он стремился к возрождению, но понял — снова, в который раз, — что был мертворожденным. Он разрыдался без слез.

Потом взял себя в руки, высунулся по пояс в открытое окно, распахнул крылья, и они понесли его вниз, к вонючей аллее, в сторону реки, прочь из Лондона.

Дамиан Питерc начал этот вечер с того, что прошвырнулся по ресторанам, потом посетил несколько стриптиз-баров и в конце концов заблудился где-то в районе Бервик-стрит. Его уже не узнавали на улицах. «Вампирский Узел» прошел на экранах всего год назад — и он опять был никем. Просто прохожим. Он любил маленькие стриптиз-бары с их нелепыми танцовщицами — они притягательно действовали на его провинциальное чувство декаданса. Он жадно разглядывал толстых теток, вертевших перед ним своими пышными телесами, то есть занимался именно тем, за что бывал неоднократно бит строгим отцом; кстати, у него это наследственное — в своем пристрастии к дешевому стриптизу батюшка смахивал на какого-нибудь дремучего провинциала, иными словами, непрошибаемую деревенщину или, скажем, на заштатного певца кантри из западных штатов; Дамиан в совершенстве усвоил многие хитрости и приемы шоу-бизнеса, связанные с телепроповедями, просто внимательно наблюдая за тем, как отец обрабатывал всяких шлюх на деревенских ярмарках. Лицезрение этих британских телок наполняло его тихой радостью где-то внутри, создавало ощущение безопасности, словно он опять был дома, снова — ребенок... даже в этом тесном, прокуренном помещении, где сидели в основном туристы из Японии и Германии.

У него на коленях уже резвилась чернокожая красотка. Она отшвырнула в сторону свои трусики и произнесла томным голосом с притворным американским акцентом:

— Кажется, там в углу дрочит какой-то старый хрен. — Она указала пальцем. Пожилой джентльмен покраснел как рак и стремительно выбежал прочь. Дамиан рассмеялся.

Где-то в районе трех-четырех утра он вышел на улицу в состоянии сильного подпития. Он хотел снять женщину, чтобы уединиться с ней в гостиничном номере, но вокруг было пусто. До тех пор, пока он не услышал голос:

— Мистер Питерc! Мистер Питерc!

И он увидел ее: она стояла у красного почтового ящика. Совсем еще юная девушка. С первого взгляда ему стало ясно, что перед ним — рьяная поклонница неоготики. Зажегся зеленый, потом — желтый... она стояла, освещенная слабыми отсветами светофора. Она была во всем черном. Ее волосы, ногти и даже губы были выкрашены в черный цвет, лицо — бледнее луны.

В уголке губ виднелось пятнышко красной губной помады, размазанное так, чтобы было похоже на запекшуюся кровь. Она подняла руки, и Дамиан увидел у нее на ладонях вытатуированные стигматы. Кожаная куртка была расстегнута, демонстрируя еще одну татуировку на боку: сочащаяся кровью рана. Эта девочка была не из тех, кто бросает начатое на полпути. Она сказала:

— Я вас узнала по фильму «Тимми Валентайн».

— Да, было дело, — сказал Дамиан. Он очень надеялся, что она уже достаточно взрослая, да даже если и нет... тогда что делает она здесь, совершенно одна, посреди ночи? — Ты что же, поклонница Валентайна?

— Ja.[23] Я приехала из Германии на большой концерт, но не смогла достать билет.

— Я тоже приехал на концерт, — сказал Дамиан, — но потом передумал; я и так был на стольких концертах Тимми Валентайна...

Глаза девочки широко распахнулись. Похоже, что дельце выгорит, подумал Дамиан. Проще простого. Как отобрать конфетку у малыша. Или, наоборот, засунуть конфетку этому малышу в рот. От одной этой мысли он едва не захлебнулся слюной. Все эти поклонницы Тимми... они готовы на все. Жалко только, что ночь уже на исходе.

— Меня зовут Пам, — сказала она. — Можно я буду называть вас Дамиан?

— Господи Боже, грехи мои тяжкие, — пробормотал Дамиан, но она не дала ему договорить. Она обняла его и впилась губами в его губы. Она не пользовалась духами. От нее пахло мылом и чистой кожей. Как от маленького ребенка. — Надеюсь, ты уже достаточно взрослая девочка! — сказал он. Прости, Господи! Только бы сейчас никого сюда не занесло, в этот переулок.

— О, я уже старая, — сказала. — Очень старая. Еще лучше, подумал Дамиан. Выходит, она из этих оголтелых фанаток, которые считают себя вампирами. Да она просто с катушек сорвется, когда узнает, что я могу...

— Мистер Питерc, а вы не можете...

— Отчего же, моя сладкая, — перебил он ее, — очень даже могу. Тимми Валентайн — мой близкий друг, и я совершенно уверен, что смогу уговорить его согласиться встретиться с тобой.

— Ой... ради этого я готова на все.

— Э-э... тогда почему бы нам вместе не пойти в «Савой», а там мы посмотрим, что я смогу для тебя сделать. Но, так или иначе, придется дождаться утра. Но у меня там номер...

— Ой, Дамиан, вы такой баловник.

Уже после концерта Тимми и Хит сидели у него в номере и смотрели новости по CNN. Новости были неутешительные. Тут — экономический спад, там — гражданские войны... плюс еще этот вулкан в Западном Ириане... про извержение было известно мало. Не было никакого видеоматериала; только несколько фотографий, сделанных с воздуха.

— Ненавижу вулканы, — тихо проговорил Тимми.

— Да, — сказала Хит, — ведь тебя сотворили как раз во время извержения...

— Да. В последний день Помпеи...

Они рассмеялись. Шутка была невеселой, но очень удачной. И тут в выпуске передали еще одну новость:

Официальные власти обеспокоены судьбой скандально известного художника Лорана МакКендлза, который в последний раз был замечен у берегов Явы и в настоящее время может находиться в первобытно-нетронутых областях Новой Гвинеи. Сейчас он считается пропавшим без вести, поскольку из-за извержения вулкана добраться до острова невозможно. Художник, ставший известным благодаря своей серии картин о жертвах бангкокского серийного убийцы-маньяка, одно время был главным подозреваемым по делу Бангкокского Потрошителя. Травмированный испытаниями, выпавшими на его долю, он поклялся покинуть Бангкок и отправиться на поиски счастья, куда бы они его ни привели.

— Я поведу свой плавучий дом вверх по реке. Но вполне может статься, что Таиланд окажется слишком мал для меня. Может быть, я отправлюсь куда-то еще... мне хочется скрыться от цивилизации... уехать туда, где человеческая природа соприкасается с природой божественной...

— Господи, — прошептал Тимми, — мы должны что-то сделать.

— А что мы можем сделать? — спросила Хит. — Помнишь тот его факс, когда он написал: «Миштер МакКендлза откинул копыта»? Мы еще посмеялись. Решили, что это такая веселая шутка.

— Бедный Лоран, — тихо проговорил Тимми.

Медленнее... давай медленнее... чтобы он не понял, что я знаю этот отель... иначе он сразу сообразит, что я играю на нем, как на скрипке.

Памина старалась не обгонять Дамиана: дала ему первому войти в лифт и самому нажать кнопку нужного этажа. В коридоре она опять пропустила его вперед.

Дамиан говорил без умолку, бормотал что-то невнятное под нос. Он, вполне очевидно, был пьян. Сказал, что утром он поговорит с Тимми и устроит им встречу. А она думала про себя: вот старый дурак — думает, он меня «зацепил», и даже не подозревает о том, что это он — моя жертва. Моя добыча.

Они вошли к нему в номер, и тут она потеряла всякое терпение. Она не хотела и слышать ни о каком шампанском в ведерке со льдом, хотя Дамиан уже вовсю орудовал серебряным ножиком для колки льда. Она даже не захотела заказать в номер икру.

— Ну что, могу я теперь раздеться? — спросила она, продолжая придерживаться своего плана, известного только ей... плана, который был плодом ее фантазий...

Он смотрел на нее жадным взглядом.

— Сколько, ты говоришь, тебе лет?

— Я очень старая. Старее, чем само время! — Она улыбнулась самой зловещей улыбкой, потом сбросила куртку, стянула леггинсы и аккуратно сложила их в шкаф. Посмотрелась в зеркало, увидела там ангела, тихо посмеивавшегося над ней, услышала его шепот:

— Давай, Памина. Я сделаю тебя сильнее.

— Не торопись, мать твою так, — остановил ее Дамиан, — или я кончу прямо в трусы. Давай помедленнее, ангелочек, я ведь не стану от этого ни на йоту моложе.

— У тебя было много женщин, — сказала она. — А ты хоть раз трахал вампира? — Она играла с ним, но, судя по его взгляду, кажется, он и вправду трахался с вампиршами. — Как насчет поделиться кровью? — Она снова взглянула зеркало, но Тимми-Эйнджела из ее фантазий там уже не было.

— Никогда об этом не думал, но идея вполне интересная. Господи, Пам, я продажный мерзавец, я никогда не воспринимал всерьез всю эту религиозную чушь, я просто жил за ее счет... — Он расстегнул штаны, снял галстук и уселся на кровать в ожидании представления. Очевидно, он был из тех, кто привык к тому, что ему все прислуживают. Вот свинья, подумала Памина. — Господи, у тебя соски проколоты. А это не больно?

— Не так чтобы очень, — сказала она.

Единожды решив, что она обязательно станет вампиром, даже если ей придется всего лишь притворяться вампиром до тех пор, пока какой-нибудь настоящий вампир не сжалится над ней и не сделает так, что ее мечта осуществится. Хотя она и сомневалась, что правильно выбрала «жертву». Даже Саша Рабинович, у которого совершенно не было мозгов, все-таки был по-своему привлекательным. А герр Бергшнайдер так и вовсе — герой-любовник по сравнению с этим старым козлом. Хотя, может быть, на самом деле он не такой крепкий, как кажется. Может быть, у него сердце больное... это было бы очень кстати...

Она всю ночь искала кого-нибудь подходящего. На первый взгляд он показался ей идеальным вариантом: взгляд голодного хищника, это рвение, с которым он разыгрывал «козырную карту» знакомства с Тимми Валентайном перед впечатлительной поклонницей, его высокопарные манеры... но сейчас, когда он развалился на кровати, словно огромный кусок желатина, и бросал на нее похотливые взгляды, она начала задаваться вопросом, почему она не подцепила кого-нибудь, ну хоть чуть-чуть... попривлекательнее.

На мгновение ей стало стыдно, а потом она вспомнила мальчика из мясной лавки, кровь у него на щеке... ее словно накрыло волной обжигающего жара, она набросилась на Дамиана полураздетая, уселась на него сверху и начала грызть его грудь, кусать волосатый живот, а Дамиан смеялся, потому что ему было щекотно, но его смех сразу затих, когда она откусила его сосок и начала вылизывать образовавшуюся дырку, из которой била кровь, он тряс ее и орал: «Сука, сука, сука. Ты за это заплатишь...» — но кровь была такой вкусной, такой освежающей... ей казалось, что кровь придает ей сверхчеловеческую силу. Она вцепилась в Дамиана, не давая ему скинуть ее с себя, не давая ему дотянуться до телефона... а потом, когда он уже не мог даже кричать, потому что она откусила еще кусок от его груди, и ему было так больно, что он мог только тихо похныкивать и смотреть на свой собственный сосок, лежавший на покрывале, и на потоки алой крови... кровь хлестала фонтаном, она была не похожа на настоящую, она была такой яркой... Памина сдавила его грудь, так что фонтан крови начал бить еще выше... и все это время она думала только об одном... я покажу тебе, тетя Амелия, и тебе, Тимми, и всем, кто твердил, что я лишь придуряюсь... я вам покажу... она выплюнула кусок мяса, размазала кровь по своей маленькой груди и попыталась засунуть кулак в кровоточащую рану... словно это был искусственный член... и она сама трахала этого борова... Дамиан вырвался... рывком выдвинул ящик на тумбочке у кровати... достал серебряное распятие...

— Получай, сука! — заорал он, поднимая распятие высоко над головой... Она подумала: вот сейчас мне станет плохо... но нет, распятие никак на нее не повлияло, и она поняла, что в каком-то смысле она — даже лучше, чем настоящие вампиры, потому что она была невосприимчива ко всем этим распятиям, серебру, чесноку... она вырвала распятие у него из рук и вонзила ему в левый глаз. Потекли кровь и слизь. Она попятилась, нащупала серебряный нож для колки льда и раскроила им череп жертвы, насыщаясь хлынувшей на нее теплой и вязкой массой... как полевая мышь, высасывающая украденное яйцо... Дамиан бился в конвульсиях... его руки метались в нелепом танце, словно руки взбесившейся марионетки... а потом он как-то разом обмяк и рухнул на кровать.

Она покрывала его страстными поцелуями, с каждым таким поцелуем высасывая из него кровь. Надо бы поторопиться, думала она, кровь уже начала сворачиваться. Сколько времени ушло у Тимми на то, чтобы стать мастером, повелевающим кровью? Или вампиры действительно знают, что и как нужно делать, с самого первого их пробуждения к тьме?

Она пила и пила. Сколько крови содержится в человеке — шесть, восемь пинт? Она пила. Она жевала мышцы и выплевывала то, что нельзя было прожевать, словно просто высасывала сок из спелого апельсина. Вкуснее всего были руки, ноги и грудь; кровь из живота отдавала горечью, но в ней были какие-то пикантные нотки. У нее было странное ощущение, что она распухает от выпитой крови. В нее уже не лезло. Однако ее глаза не налились кровью, ее щеки не горели, ее лицо не было озарено силой украденной жизни.

Но я сделала то, что делал Тимми, что делала тетя Амелия, пока ее не убили, думала она. Они не посмеют меня осудить. Если никто не хочет сделать меня вампиром, тогда я сама себя сделаю. Я сама. Мне никто не нужен. Они такие же, как мои родители: всегда знают, что для меня будет лучше, всегда думают за меня. Мне нужно пить кровь. И плевать я хотела на последствия...

Она вытерла рот краем покрывала и отправилась на поиски Тимми Валентайна.

Он бегал по крышам. Голый. Мокрый ветер хлестал его кожу. Он бежал. Перепрыгивал с крыши на крышу. Над узенькими улочками спящего города он бежал. Вот водосточный желоб, вот газоход, вот каменная горгулья, изъеденная погодой, со слепыми глазами.

И в небе — луна. На ущербе.

Если дух луны не заговорит со мной сегодня, она уже никогда со мной не заговорит. Она покинет меня навсегда... я останусь сиротой в мире белых людей... я тоже ослепну, уже навсегда.

Он бежал. Черепицы больно врезались в ступни. Он опустился на четвереньки, как один из его четвероногих друзей; прыгнул, оттолкнувшись от уступа крыши, вверх, вверх, вверх, вверх; словно паук, вверх по кирпичной кладке, по камням древних стен; вверх, вверх, вверх.

Куда теперь? Камни больно кололи руки и ноги. Лучи разноцветного света... витраж из цветного стекла. Древняя часовня, освещенная изнутри; он пробирался боком вдоль окна, наблюдая за тем, как его кожа меняет цвет: вот она небесно-голубая, потом — ярко-красная, потом — зеленая, потом — обсидиановая.

Я не могу обвенчаться с землей и лесом, но что есть древесина и камень, как не дети дерева и почвы? Здесь тоже лес, только другой... пусть кругом — только камень... и это круглое окно, сквозь которое виден алтарь... все равно вокруг — пустота, дикая местность. И прежде всего потому, что в сердцах людей все еще царит пустота... этой интерлюдии, которую называют восходом цивилизации, предшествовали миллионы лет пустоты, и пустота — это все то, что мы делаем... пустота — это мы сами. Он карабкался по стене... это что? Вестминстерское аббатство? Было слишком темно, он передвигался, полагаясь исключительно на инстинкты, все время — вверх, туда, где холод и небо. Он искал опору для ног: вот он наступил на какой-то выступ, вот — на шею горгульи, на крыло ангела; он карабкался вверх.

Вверх.

Вот место, где можно передохнуть: открытое всем ночным ветрам, но в то же время укрытое от посторонних взглядов; кожи коснулся холодный металл; колокольня. Глаза, глядящие на него сверху... наверное, летучая мышь. Печальные, огромные глаза. Глаза Тимми, но Тимми больше не обладал даром обращаться в зверей и птиц; нет, это самая обыкновенная летучая мышь, ночное создание. Мышь моргнула — раз, другой; он отвернулся, чтобы смотреть на луну. Если я буду смотреть на луну очень долго, может быть, я смогу войти в транс, так чтобы духи пришли ко мне, думал он. Но тут была одна сложность: если слишком настойчиво призываешь видение, есть риск придумать себе видение, вместо того чтобы просто опустошить разум... чтобы духи пришли по собственному желанию, если, конечно, они захотят прийти.

Луна скрылась за облаками и тут же выглянула вновь.

Он пел свою песню луне, пел в полный голос, зная, что ветер отнесет его слова в самые дальние уголки мира. Луна опять спряталась за облаками. Он закрыл глаза и пел свою песню луне, образ которой держал в голове. Но даже в воображении луна спряталась от него. А когда он снова открыл глаза, перед ним была летучая мышь, которая висела вверх ногами, и ее глаза были так похожи на человеческие... казалось, она вот-вот заговорит...

Неужели я не верну себе магию ма'айпотс и никогда больше не стану священным мужем, который и жена тоже? Как я смогу победить вампиров, если во мне не будет магии? Ему было горько и страшно. Он впал в отчаяние. Хоть кидайся вниз с колокольни. Он не знал, разобьет ли голову о мостовую, или утонет в реке. Казалось, выхода нет. Это была пустота, из которой не вырваться.

И тут, откуда-то издалека, едва различимый, до него донесся пронзительный свист... такой высокий... не для уха простого смертного... он снова открыл глаза и снова увидел перед собой распахнутые глаза летучей мыши... да, он явственно слышал этот ультразвуковой плач, из которого рождались слова... его шошонское имя, которым когда-то, в тайне от всех, нарек его дед-шаман... его истинное имя, которое никто и никогда не слышал, даже его любимая жена...

Мой маленький брат, мысленно произнес он, обращаясь к летучей мыши, ты, зверь-тотем, ты пришел, чтобы быть моим проводником, который выведет меня из этого мира пустоты?

И летучая мышь ответила: наоборот...

И он летел на кожистых крыльях, стремительно, словно ветер, по узким улочкам, думая лишь о том, что он должен покинуть Лондон, похоронить эти уродливые воспоминания и свой нынешний облик, найти себе другое имя, другое время... он должен укрыться в лесу и обновить себя, и тогда он сможет вернуться к людям — исцеленный, готовый снова насытиться кровью...

Прочь от реки... над кафедральным собором... мимо дворца... в лес... стремительно... вниз. Он упал на землю, и его крылья распались... исчезли... теперь он был мышью, несущейся в мокрой траве, каждый листик которой посеребрен луной.

Он выбежал на поляну. Здесь были поганки. До него доносились голоса. Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал музыку их крови... голод глодал его изнутри. Голод, которым он мог управлять... а печаль, которой он управлять не мог, терзала его неживое сердце. Вновь приняв человеческое обличье, он спрятался в тени ясеня на самом краю поляны. Ясень не причинял ему никакого вреда, хотя и считается, что лучший кол, чтобы пронзить сердце вампира, должен быть из древесины ясеня, потому что именно ясень использовали для волшбы большинство древних магов; и весь этот мир держится на ветвях ясеня, как говорят руны, пришедшие к нам с севера. Прильнув к стволу, он смотрел.

Три человека вышли на поляну. В тусклом свете луны их лица казались какими-то странными, потусторонними. Они смеялись. Среди них была женщина с иссиня-черными волосами, очень серьезная, с тихим голосом. Вторым был молодой мужчина с жиденькой бородкой и экстравагантным воротником, а третьим — юноша, практически ребенок, в камзоле, расшитом жемчугом. Нэд узнал этого мальчика. Он его видел у Марло. Это был Гарри Райотсли, граф Саутгемптон.

— И правда тут ведьмин круг, — сказал он, указав на поганки. — Давайте посмотрим.

— Лучше войдем в него, Гарри, — сказала женщина. — Луна такая яркая, и уже скоро полночь.

— Ты что же, боишься гоблинов, ведьм, эльфов и злых духов? — Молодой граф встал в круге поганок и принялся раскланиваться и подначивать друзей, чтобы те присоединились к нему.

Нэд разглядел, что в самом центре поляны поганки образовывали правильный круг. Черноволосая женщина и молоденький мальчик с торжественным видом вошли внутрь круга. Все трое встали на равном расстоянии друг от друга и взялись за руки, так что внутри круга образовался треугольник. Нэд пододвинулся ближе, заинтригованный чудным ритуалом этой странной троицы; почему-то ему показалось, что один из них любил другого, а тот, в свою очередь, был влюблен в третьего, и получалось, что никто из них не был любим тем, в кого влюблен сам; это было понятно по взглядам, которые они бросали друг на друга, один — на другого, а тот — на третьего, и так дальше, по кругу, как в хороводе, у которого нет конца. Для них это было всего лишь игрой, а ставкой в этой игре были их собственные сердца.

— Только прошу вас, давайте сегодня без сонетов. — Это был светловолосый юноша. — Я бы предпочел пьесу: смех и слезы, месть и воздаяние.

— Так давайте сыграем пьесу, — рассмеялась женщина. — Для Уила. А эти грибы тоже пусть будут нашими зрителями с галерки.

— О нет, поганки должны иметь утонченный вкус, — возразил Уил. — Но хватит пустой болтовни, здесь прекрасное место, чтобы разыграть нашу пьесу: вот там, в кустах, будет гримерка, ведьмин круг станет сценой, а вместо свечей будет Луна.

— Для тебя весь мир — сцена, Уил, — сказал юный граф и поцеловал его в губы, провоцируя на продолжение; женщина смущенно рассмеялась, прикрыв рот рукой. В глазах Шекспира Нэд разглядел замешательство и отражение внутренних мук.

— Что не так? — спросил Гарри. — Мы невидимы внутри ведьминого круга; сейчас май, колдовской месяц; все не таково, каким кажется: ни день, ни ночь... ни любовь, ни смерть... ни мужчина, ни женщина...

— Гарри, Гарри, ты говоришь загадками.

— Никаких загадок, Уил, только видения! — Он сорвал маленький бархатный мешочек, висевший у него на рукаве, помахал им перед носом Шекспира и объявил: — Свежий мускатный орех, плоды которого, если их долго и тщательно пережевывать, повергают тебя в состояние, что зовется «сном в летнюю ночь»... когда обостряются чувства, и ты видишь духов и фей, чудовищ и ведьм, детей света и тьмы, танцующих в воздухе... завихрения, узорчатые золотые кружочки...

Черноволосая женщина рассмеялась, взяла из мешочка орех и положила себе в рот.

— Горько, — сказала она, и мгновение спустя: — А теперь сладко. — И вновь залилась звонким смехом. Ее грудь была едва различима под платьем. Какая она молодая, какая юная, подумал Нэд.

— Я не любитель искусственно вызванных галлюцинаций, — сказал поэт. — Мой разум и так пылает в лихорадочном огне. — Его товарищи рассмеялись. — Но я посмотрю, что будешь делать ты, Гарри.

— Ты это видел уже столько раз, — сказал Райотсли, — с моей мамушкой-графиней.

— А если тебя облачить в женское платье? — спросила черноволосая женщина. — Хотелось бы мне посмотреть...

— Я покажу тебе, если ты того хочешь. Дай мне свое платье. Но тогда ты, госпожа теней, должна будешь играть мужчину.

— Сначала мускат! — сказала она.

И вслед за этим они покинули ведьмин круг и удалились под покров теней, оставив Уила одного в лунном свете. Ближе, подумал Нэд, надо подойти ближе. С земли уже поднималась дымка тумана, и Нэд растворился в этом тумане, стал его частью, и воспарил над головой поэта, вдыхая каждый его выдох, прохладное и чистое дыхание в отличие от Кита Мар-ло, дыхание которого всегда отдавало гвоздикой и вином. Поэт бормотал себе под нос:

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,

Фиалка рядом с буквицей цветет,

И жимолость свой полог ароматный

Сплела с душистой розою мускатной...[24]

Снова музыка, подумал мальчик, музыка, превосходящая даже ту, что творил Марло. Неужели я вправду решился покинуть ее, эту музыку... скрыться в сумраке?

Мальчик и темноволосая женщина снова вышли на поляну. Они поменялись одеждой. Дама стала изысканным денди, при гофрированном воротнике, в жемчугах. Ее рука отдыхала на инкрустированном драгоценными камнями эфесе шпаги. А мальчик, затянутый в корсет, облаченный в парчу и атлас, был похож на прелестную девушку. Действие муската кружило им головы. Они смеялись, показывали друг на друга пальцами и рассказывали, что они видят:

— Обезьяна!

— Осел!

Господин Шекспир наблюдал молча.

Они принимали театральные позы, произносили целые монологи, выкрикивали несвязные реплики; поэт изредка улыбался их выходкам; и наконец, совершенно измотанные, они упали на холмик в самом центре ведьминого круга; а Уил преклонил перед ними колени.

— Любовь моя, моя страсть, — тихо прошептал он, но Нэд, бывший ночным туманом, не понял, кому из двоих адресованы эти слова, и он обнял их, всех троих, своими туманными руками.

Гарри попросил:

— Расскажи про свою новую пьесу.

На что Шекспир ответил:

— Пока что не о чем рассказывать. Могу сказать только, что действие будет происходить на волшебной поляне, такой, как эта. И зачарованный царь эльфов и его супруга будут биться за право обладать мальчиком, ин... — он задумался на мгновение, — мальчиком из Индии.

— Обладать — в смысле плотского обладания? — спросил Гарри. — Но ведь это уже было. У мастера Марло.

Они с девушкой вновь рассмеялись.

Полевая мышь стремительно пересекла ведьмин круг. Женщина испуганно подскочила. На мгновение Нэд потерял контроль над своим обликом. Но уже в следующую секунду он, словно ртуть, вновь растворился в тумане.

— Смотрите... там кто-то есть... прелестный мальчик явился к нам из тумана, — сказал Уил. — Помедли, дивное видение! О небеса, какое дивное дитя! Вот кому бы сыграть мою Джульетту вместо этого жалкого Альфреда Уолмсли, который вечно сопит, как беременная свинья. Вернись, дитя! — И он попытался выхватить Нэда из тумана.

— Ты тоже перебрал муската? — спросила женщина.

— Нет, — отозвался Уил, — я видел его: стройного бледного мальчика, словно сотканного из тумана и лунного света.

— Это был лесной дух, — сказал Гарри.

Уил присел на траву, углубившись в раздумья.

— Представьте себе: дитя ночи на сцене, — размышлял он вслух. — Это было бы настоящее волшебство.

— Но как? — спросила женщина. — Они не выходят при свете солнца.

— Да, — подтвердил Гарри, — они боятся рассвета, свет солнца отправляет их в диких мучениях прямиком в преисподнюю.

— Но если, — продолжал Уил, — ночь обернется днем...

— О да! — воскликнул Райотсли. — Тысячи и тысячи свечей... огромный зал в каком-нибудь старом замке... сколотим там подмостки... король и придворные в расшитых золотом одеяниях... я слышал, они собираются устроить нечто подобное в «Блэкфрайарзе»... и обязательно мальчики из какого-нибудь церковного хора. Восхитительное зрелище на самом деле все эти молоденькие хористы в своих просторных одеяниях... в свете горящих свечей.

— Да... именно в таком месте, именно в эти часы творение тьмы и должно декламировать мои стихи... как они будут звучать... их будет петь не голос простого смертного, а сам воздух. Ведь поэзия — это и есть воздух, а наше ухо — лишь воздуха наследник. Нет, «ухо» — слишком коряво сказано. Надо будет подумать...

Нет, теперь я уже не уйду, думал вампир, который называл себя Нэдом Брайантом. Я просто обязан увидеть этот новый театр, где представления будут идти по ночам... да, я не уйду. Я стану этим творением тьмы, которое признает поэт; я стану его бессмертным голосом...

За те пятнадцать веков, что он был вампиром, он совершил столько зла, что в конце пришел к выводу, что абсолютного зла не существует. Он переборол свои суеверия и уже не шарахался прочь от крестов, служителей церкви и святой крови Христовой. Да, мне нужна кровь, чтобы поддерживать эту призрачную полужизнь, думал он; но ведь есть и другие вещи, которые нужны мне не меньше, чем кровь; даже чудовище может познать красоту, и томиться в стремлении к красоте, и петь на других языках, отличных от голоса ночи.

Итак, назад. В Лондон...

...он повис высоко над Лондоном, зацепившись коленями за стальную балку, глаза в глаза с этим созданием ночи... он пристально всматривался в глаза летучей мыши и видел в них ад, и рай, и далекие земли... он просил подсказать ему:

— Что мне делать? Скажи...

И летучая мышь снова ответила: наоборот...

Когда Тимми вошел к себе в номер, она сидела перед телевизором и рыдала. Он увидел кровь у нее на губах, кровь, высыхающую у нее на руках, ее разорванную футболку, тоже всю в крови, — и предположил самое худшее. Но все было даже еще хуже.

— Кто? — спросил он ее, твердя про себя: пусть это будет какой-нибудь бомж, музыкант из тех, что тренькают в переходах подземки.

— Дамиан Питерc.

— Ты убила Дамиана Питерса?!

— И выпила его кровь. Кажется, всю. Потому что не смогла больше выжать из него ни капли.

— Вот блядь, — только и смог произнести Тимми, медленно опустившись на край кровати; он не хотел приближаться к ней. — Ты убила его?

— Э? А не ты ли убил мою тетю Амелию?

— Она и так уже была мертва!

— Боишься сказать «да»?

— Боюсь? — задумался Тимми. Господи, что за ирония! Та, которая хочет стать вампиром, просит о снисхождении у бывшего вампира. — Он был нашим другом.

— Но вел он себя как-то недружелюбно. Чуть не изнасиловал меня прямо на улице. И пользовался твоим именем. Говорил, что сможет устроить мне встречу с тобой, но только после того, как он меня трахнет.

Тимми вздохнул. Он знал, что Памина не врет. Когда Дамиан Питерc забросил свою телецерковь и понял, что ему больше не нужно держать в узде свою неуемную похоть, он, как говорится, пустился во все тяжкие. И еще Тимми подозревал, что какая-то часть Дамиана стремилась к смерти с тех самых пор, как Бог оставил его... ну или он — Бога.

И что ему делать? Идти в полицию? Памину арестуют, привлекут к суду, который признает ее невиновной в связи с явным расстройством психики? И как она объяснит свое специфическое безумие?

— Ты стала хуже, — сказал он, — с тех пор, как присоединилась к нам. Может быть, в этом есть и моя вина, я дал тебе попробовать мою кровь... и не стал тебя разубеждать, что бессмертие — это красиво и удивительно.

— Я тебя видела в зеркалах, — сказала она, — только это был не ты. На твоем лице в зеркале было столько страсти, столько вожделения... и тот ты, из зеркала, был сильнее, он не отворачивался от правды...

— Это не я, это Эйнджел, — тихо проговорил Тимми. — Ты видела Эйнджела Тодда.

— Хит как-то упоминала его.

— Эйнджел сейчас в заточении. Но его устремления настолько сильны... или это не его устремления, а твой собственный самообман... но, как бы там ни было, мне кажется, он может вырваться через тебя.

— Я его видела. Он был там, когда я убивала Дамиана. Но я не знаю, что я тогда чувствовала. Когда я рвала его на части, я испытывала такой восторг, я просто взрывалась от наслаждения... а сейчас... мне грустно и плохо... я хочу убить себя... но какая-то часть меня говорит где-то внутри: убивай снова, убивай, чтобы забыть боль этого убийства, убивай снова, потому что твоя суть — убийство. Тимми, что я такое? Помоги мне, пожалуйста. Ты должен мне помочь. — Она разрыдалась, но Тимми не бросился ее утешать. Она напугала его до усрачки. То, во что она превратилась... это было противно и гадко. Но кого в этом винить? Сколько людей он убил за последние две тысячи лет? Он давно потерял счет. И сейчас, когда он попытался вспомнить их всех... нет, это слишком его угнетало. Может быть, именно поэтому он, когда был вампиром, старался вообще не терзаться подобными мыслями. Вампир есть вампир.

— Памина, — сказал он, — мы — плохая компания для тебя, ты должна нас покинуть, вернуться назад к родителям; может быть, показаться хорошему психиатру.

— Психиатру! И мою величайшую в жизни страсть объявят детским неврозом? И как он будет меня лечить? Пичкать прозаком?

— Думаю, прозак тебе поможет.

— Да пошел ты.

— Пами...

— Я тебе доверяла. А ты меня предал... ты предавал меня каждый день. Я думала, ты — единственный из всех людей, кто поймет меня, кто меня спасет. Но ты отверг все то, к чему я так стремилась. Ты убил единственного человека, который меня понимал. А теперь ты стараешься остановить меня, чтобы я не стала вампиром... хотя я уже вампир, я это знаю, да. Ты не Эйнджел, Тимми Валентайн; ты — бледная тень Эйнджела Тодда, жалкий прыщавый мальчик, у которого нет ни страсти, ни яиц. Ты все потерял, все-все-все.

Тимми не стал ничего говорить. Отчасти она была права. И он это знал. Но он не хотел обсуждать эту тему сейчас. Он достал свой бумажник и медленно отсчитал двадцать стофунтовых банкнот.

— Вот возьми. Тебе нужны деньги, чтобы добраться до дома.

Она на мгновение замерла, растерянно глядя на протянутые ей деньги, а потом схватила их и убежала прочь вся в слезах.

После завтрака Хит выслушала рассказ Тимми о том, что случилось с Паминой, которая в это время уже летела в Мюнхен.

— Я еще не заглядывал к Дамиану, — сказала он. — Я даже не знаю, как...

— Сегодня мы вылетаем в Москву, — перебила его Хит. — Мы что же... бросим его вот так?

— Не знаю, — беспомощно прошептал Тимми. Они замолчали, а потом к ним подошел Пи-Джей. На нем был его лучший костюм от Армани. Лицо гладко выбрито, волосы собраны в аккуратный хвост. Но он шел к ним задом наперед — то есть пятился. Впрочем, получалось у него вполне ловко, словно он точно знал, куда идет, словно у него на затылке были глаза.

— Господи, он вернул видения... — сказала Тимми.

Да, все правильно, подумала Хит. Пи-Джей выглядел странно, он весь как будто лучился мягким сиянием; это была та самая аура, которая, собственно, и привлекла к нему Хит, когда они увиделись в первый раз. Пи-Джей прошел между столиками в ресторане, подошел к ним и сказал:

— Пока.

— Ты в порядке? — спросил Тимми.

— Нет, — ответил Пи-Джей.

— К тебе вернулись видения? — Это была уже Хит.

— Нет.

Хит рассмеялась:

— И что мне с ним делать? С этим «наоборотом»?

— Погоди, ты имеешь в виду, что все, что он делает, надо теперь понимать в прямо противоположном смысле? Кажется, я что-то подобное видел в каком-то фильме, — сказал Тимми.

— Да, — сказала Хит, — кажется, это один из тех странных индейских обычаев... что-то вроде обета, когда человек делает все наоборот... до тех пор, пока не достигнет своей главной цели, будь то победа над врагом или что-то другое. Это могущественный обет... ну, вроде как стать священным шаманом, мужчиной, который и женщина тоже, только чуть-чуть иначе... обычно индейцы пользуются «наоборотом», чтобы победить в войне... в таком состоянии они скорее впадают в боевое неистовство...

— А мы на грани войны, да? — спросил Тимми.

— Нет, — ответил Пи-Джей.

С улицы донесся рев сирены. Хит заметила группу медиков, пронесшихся с носилками мимо открытых дверей ресторана. Горничная нашла тело Дамиа-на Питерса. Какая ужасная смерть, подумала Хит. Эта девочка явно была одержима, иначе как она смогла разорвать его на части? Та самая девочка, которую я жалела, которую утешала... Хорошо, что они с ней не виделись утром...

— Тебе надо позавтракать, — сказала она Пи-Джею. — Восстановить силы. Ночь, похоже, была тяжелая.

— Да мне что-то не хочется есть, — сказал Пи-Джей, усаживаясь за стол. Он взял тост и принялся густо намазывать его джемом тупым концом ножа. Сначала — джемом, потом — маслом. Это смотрелось забавно, но, глядя на мужа, Хит до конца осознала, что его магия возвращается, и у нее по спине пробежал холодок.

— Назад, в Лондон, — сказал он себе, но вернулся туда не сразу... сперва он погрузился в глубины своей души, пытаясь очистить ее от печальных воспоминаний, связанных со смертью Кита, но нашел там другие воспоминания, которые угнетали его еще больше... все еще угнетали: Синяя Борода, плачущий над отрубленной головой ребенка; обед с Владом Цепешем под открытым небом среди частокола из посаженных на кол горожан; пожары, кровопролития, заживо содранная кожа, человеческие жертвоприношения... когда он вернулся, он понял, что в лабиринте пространства и времени повернул не туда... это был Рим, где они встретились с Караваджо, и тот написал с него ангела тьмы для «Мученичества святого Матфея» под давлением одиозного кардинала и своей собственной извращенной одержимости... покинув эту удушающую атмосферу, он снова вернулся в лес и уже оттуда — в Англию... к Шекспиру.

Но это был уже не тот лес, где Уил предавался полночным мечтаниям. За это время он успел потерять сына, Гамнета, и это стало для него великой трагедией.

Но вечер уже наступил, и в другом трактире, в другой комнате, при свете других свечей, другой поэт скрипел другим пером, бормоча себе под нос слова, наверное, еще более возвышенные, чем те, которые в первый раз заставили мальчика задержаться в этом сумрачном городе, в этих сумрачных временах, и мальчик, называвший себя Нэдом, выступил из теней; и мальчик плакал, как самый обыкновенный ребенок.

— Кто ты? — спросил его Уил. — Хотя... Я вспомнил. Я уже видел тебя... там, на поляне в лесу, парящим над ведьминым кругом. Ночью, семь лет назад. Тебя никто не заметил, никто, кроме меня, но я тебя видел, и взгляд мой был ясен, потому что я не принимал муската, замутившего взор моих любовников.

— Могу я стать твоим сыном, Уил? Но при условии, что приходить я буду лишь по ночам? — спросил мальчик. — Я знаю, что твой сын умер.

— Так ты волшебный подкидыш, дитя-эльф? Неужели эльфы украли моего ребенка и взамен подкинули тебя, а мой сын, едва теплый, лежит у них под землей? Дай ему уйти с миром.

И мальчик процитировал по памяти слова, которые он услышал тогда, семь лет назад, на поляне над ведьминым кругом:

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет...

Даже не пропетые, эти слова были музыкой. Слова, парящие в бесконечном потоке звуков — для Нэда, который не дышал, — от строчки к строчке; он не дышал уже пятнадцать веков. Это была безупречная декламация... полуночная песнь существа из подлунного мира; сама сущность поэзии. Абсолютная, незамутненная красота.

— Уил, — сказал мальчик, — можно теперь я не буду тем ребенком из тьмы, которого ты призывал в ту ночь, чтобы он выпевал твои песни? Можно, пожалуйста?

И Уил вспомнил свои мечты о театре, в котором ночь займет место дня, и ответил так:

— Да, но только сейчас. А потом ты им станешь.

«Morning Star» пишет:

ТЕЛЕПРОПОВЕДНИК

УБИТ В ЛОНДОНСКОМ ОТЕЛЕ

Дамиан Питерc, известный в прошлом американский телепроповедник, снискавший всемирно дурную славу, когда он отрекся от веры и сыграл роль священника-грешника во второсортной киноэпопее из жизни вампиров, вчера был жестоко убит и расчленен в своем собственном гостиничном номере. Личность убийцы, его мотивы и modus operandi[25] пока неизвестны. Питерc прибыл в Лондон вчера вечером, чтобы присоединиться к лицам, сопровождающим тускнеющую рок-звезду Тимми Ва-лентайна, который сейчас предпринимает отчаянную и «бесспорно неудачную», по определению наших критиков, попытку поднять свой падающий рейтинг гастрольным туром. Тело проповедника обнаружила горничная. Нам пока не удалось получить комментарии самого Тимми, находящегося в данный момент на пути в Москву — его последнюю остановку в Европе. Завершающая часть тура пройдет по Азии, где его популярность заметно выше, нежели здесь, на пресыщенном Западе.

«Scandals International» пишет:

ПРОКЛЯТИЕ ВАМПИРОВ ПРЕСЛЕДУЕТ

РОК-ЗВЕЗДУ НЕОГОТИКИ

Похоже, Тимми Валентайна преследует какое-то древнее проклятие, если судить по тому, как за его туром тянется след из трупов и покалеченных тел. И мы говорим не просто об обычной жестокости, которая всегда сопровождает появление двадцатилетнего панка с извращенным пристрастием к крови, исполнителя готского рэйва и кибер-дез-рока, которые только и могут, что вызвать рвотный рефлекс у нормального человека. В этом есть и вина Тимми, когда полоумные поклонники неоготики пронзают себе ладони гвоздями прямо на его концертах, а оголтелые панки, со своими нелепыми прическами, ставят друг другу клейма раскаленным железом — тут же, на улице, после концерта. Но все это — только цветочки. На прошлой неделе в Германии, после оперного представления в Тауберге, на котором присутствовал Тимми, осталась гора трупов. «На самом деле ему пришлось задействовать очень влиятельные связи, чтобы вообще оказаться на этом концерте», — сообщил нам Ганс Юбермахт, отвечавший за список лиц, приглашенных на эту оперу, которая была своего рода поминальной службой по Амелии Ротштайн, оперной певице, которую, как нам стало известно, Тимми посетил в доме престарелых за день до того, как она скоропостижно скончалась от сердечного приступа! В Лондоне дела обстояли не лучше: известный экс-телепроповедник был разорван на куски в номере гостиницы, куда он прибыл специально для того, чтобы встретиться с Тимми Валентайном!

«Scandals International» узнала от Джошуа Леви, ведущего мирового «валентайнолога», что подобный, совершенно необъяснимый случай бессмысленного насилия также был зафиксирован на рок-концерте в Бока-Бланка, штат Флорида, в 1982 году... после которого Тимми Валентайн исчез на десять лет.

Погодите! Но ведь пацану только двенадцать?

Как-то все это не вяжется...

Для Леви ответ на этот вопрос совершенно прост.

— Тимми Валентайн, — говорит он, — всего лишь апокалиптическая манифестация коллективного бессознательного, которая появляется в кризисные времена, когда в мире происходит очередной всплеск ужасов и насилия. Тимми — темная сторона известного феномена так называемой «божественной манифестации», когда происходит явление светлой сущности — Девы Марии, ангелов, Иисуса, Элвиса, — чтобы принести мир и покой в жизни тех, кому посчастливилось их увидеть.

Леви написал книгу «Вся правда о Валентайне», в которой приводятся свидетельства появления Тимми на протяжении всей истории человечества — от нацистских концентрационных лагерей до времен Римской империи, от эпохи династии Минь до Лондона времен Джека-потрошителя.

— Ерунда, — сказал нам всемирно известный писатель, «король ужасов» Дуглас Клегг, автор «Селекционера». — Тут все ясно как божий день: этот парень — вампир.

Появление Тимми Валентайна в России вызвало настоящий фурор.

Юнцы, стоящие в очередях за билетами, которые продавались и перепродавались по бешеным ценам, заполонили площади города. Футболки, плакаты, компакт-диски, кружки и куртки с эмблемами тура Тимми расходились словно горячие пирожки в базарный день... пиратские футболки и плакаты расходились еще лучше «родных», и на вас смотрели, как на законченного придурка, если вы говорили им, что это — напрасная трата денег, что это — подделка, даже если это было совершенно очевидно... например, на некоторых сувенирах было написано «Тимми Валентайн». Пиратские кассеты с записями Тимми продавались буквально на каждом углу. Но это нисколько не волновало Тимми. Волшебство возвращалось к нему, к нам. Господи, как он пел, как он пел...

Зрители в набитом битком зале, казалось, дышали так, словно они с ним — одно существо... в прежние времена он, конечно же, не дышал... а сейчас ему приходилось дышать. И в зале стояла гробовая тишина, когда он брал высокие ноты. Да, теперь ему надо было дышать, и пришлось выработать новую технику исполнения для таких вот высоких нот; он делал глубокий вдох и извлекал ноты прямо от диафрагмы, они вырывались из легких так, словно каждая нота его убивала, так, словно с каждой пропетой фразой он терял частичку своей души, и в его голосе появилась какая-то новая изюминка... какая-то надрывность, которая действительно брала за душу. Зал ревел после каждой песни, а когда звучали инструментальные проигрыши, зрители танцевали, раскованно и свободно... Они знали слова всех его песен. Он видел, как шевелятся их губы, и думал: интересно, они понимают, о чем я пою... понимают они, сколько гнева, отчаяния и опустошения в этих словах... или их просто привлекает тот блеск, которым сверкали для них слова иностранного языка?

Он раздавал автографы с полуночи до четырех утра; после чего решил немного прогуляться. Охранники окружили его плотным кольцом, отгородив его вместе с Пи-Джеем и Хит от беснующейся толпы. Русские, конечно же, удивлялись такой странной паре, но все же меньше, чем Тимми мог бы ожидать. Оказалось, что они много читают и очень даже неплохо знают культуру американских индейцев. А сам Тимми, понятное дело, прослыл эксцентричной личностью: да и как же иначе, если его самые близкие друзья — утонченная девушка-азиатка и индейский воин-шошон, который все время ходил задом наперед?!

Они ненадолго остановились; у Пи-Джея зазвонил мобильный, и он передал его Тимми со словами:

— Это не тебя. — То есть звонили именно Тимми.

Голос в трубке произносил слова с явным британским акцентом, из чего Тимми сделал вполне однозначный вывод, что звонили из Голливуда:

— Пожалуйста, подождите, с вами будет говорить господин Гилер.

— Тимми, цифры в Москве как-то тревожно высоки. — Гилер не звонил ему с тех самых пор, как они покинули Штаты, ну разве что только затем, чтобы сообщить, что им в очередной раз урезают бюджет. — Что случилось?

— Не знаю, босс... похоже, меня здесь любят... почему-то.

— Все эти убийства... ты что, действительно с этим связан? Об этом даже в «Enquirer» написали, бля. У меня денег не хватит оплачивать заказные материалы, которые выставляют тебя в лучшем свете.

— Что ты так за меня беспокоишься, Дэвид? Я-то думал, что ты уже списал меня со счетов.

— Может быть, я поторопился.

Тимми рассмеялся:

— Нет, Дэвид. Ты, как всегда, прав. Мне действительно надо исчезнуть. Если тебе этот тур принесет несколько миллионов, то я здесь — всего лишь приправа, ароматическая добавка. «Модная в этом сезоне». Идея избавиться от меня — она классная на самом деле. И я совершенно не напрягаюсь по этому поводу.

Луна тихо клонилась к закату, в воздухе, таком прозрачном и чистом, разлилась прохлада.

— Я тут подумал... что мы будем делать после того, как ты объедешь Европу и Азию. Может быть, снимем парочку фильмов с твоим участием... годика через два-три ты вернешься...

— Но я уже и так вернулся... восстал из мертвых.

— Так давай действовать дальше, поверь в свои силы еще раз!

Тимми огляделся по сторонам и заметил, что они уже приближаются ко входу в отель — уродливое серое здание, восстановленное на волне туристического бума.

— Слушай, тебе совершенно не обязательно меня возвращать.

— Так, смотри, завтра один человек с «Мосфильма» устроит тебе небольшую экскурсию. Тебе точно понравится: это крупнейшая студия в мире, хотя почти все оборудование там у них — практически каменный век... может, они захотят что-нибудь замутить... воспользоваться твоим именем, именем громким, но требующим некоторого подновления, скажем так, чтобы снять какой-нибудь триллер...

— Ладно, ладно. Посмотрим.

— Отлично. Так, мне пора на завтрак. Встречаюсь с Большой Тройкой.

Тимми не стал интересоваться, кто был Большой Тройкой на этой неделе. Он только отдал телефон кому-то из телохранителей и вошел к себе в номер.

— Это как в «Алисе в Зазеркалье», — сказал он Хит в один из тех редких моментов, когда он выходил из своего «оборотного» состояния. — Помнишь ту сцену, когда Алиса шла-шла, но никак не могла дойти до того красивого дворца, и наконец она поняла, что для того, чтобы туда попасть, ей надо идти в противоположном направлении... и буквально в следующую секунду она оказалась в том месте, к которому так стремилась.

— Помню, — сказала Хит. Они потратили все утро на поиски туалетной бумаги — то, что было у них в номере, нельзя было назвать иначе, как «наждачкой», — совершенно безрезультатно, пока один из туристов, кажется, из Милуоки, не продал им рулон за пять баксов («У меня всегда есть запасной»). Теперь они сидели в номере, попросту убивая время.

Сегодня вечером будет еще один концерт, на который уже было продано билетов на десять процентов больше, чем ожидалось, как сказал им Андрей, человек, занимавшийся распространением билетов. Тимми куда-то уехал с двумя мужиками в одинаковых серых костюмах и зеркальных темных очках, кажется, они были как-то связаны с русской киноиндустрией.

— А ты снова чувствуешь людей... и присутствие сверхъестественных сил? — спросила Хит.

— Сейчас все немного не так. Теперь я все вижу, когда не смотрю на то, что мне нужно увидеть... не знаю, как объяснить... когда ты не смотришь, а видишь...

— А что там с Паминой? Не посмотришь?

Пи-Джей закрыл глаза. Он представил себя там, на колокольне, когда ветер бил его в грудь. Представил маленькую потерянную девочку из отеля в Тауберге... представил растерзанное тело Дамиана Питерса... а потом представил, как он идет прочь от всего, что ему представлялось... уходит в темный, холодный лес.

И внезапно он оказался посреди поляны, залитой лунным светом. Его рот широко распахнут, кровь капает с его блестящих клыков, и...

— Она действительно потерялась... — сказал он.

— Но она поехала домой, к родителям, ей там хоть как-то помогают?

— Не вижу, — сказал Пи-Джей. Как только он попытался ускорить поток образов, те удалились от него призрачным вихрем в луче лунного света, растворились в шелесте листьев. Он попробовал отправиться следом за ними... но почувствовал на плече чью-то ледяную руку... обернулся, услышал только серебряный смех где-то вдалеке, трепетание крыльев, шепот ночного ветерка. — Здесь что-то странное в видениях, я никак не могу понять... например... ело... — он еще крепче зажмурился, стараясь рассмотреть ускользающие картины... — слон?

— Господи, — выдохнула Хит. — Фарфоровый слоник, да? Выпавший из моей сумочки прямо на горячий асфальт...

— Он разбился надвое, — сказал Пи-Джей. Он видел все это в первый раз.

— Вот гадство. Это была церемонияkae bоп в храме Брахмы... мать позвонила мне на мобильный... и слоник, наверное, выпал, когда я доставала телефон... но, может быть, все, что было потом... зловещие встречи Лорана МакКендлза, смерть Пита Сингхасри... может быть, мы уже искупили все, что связано с этим своенравным слоном. А если бы я потеряла их всех?!

— Так что нам делать с Паминой Ротштайн?

Ребята в серых костюмах и зеркальных очках оказались близнецами, и звали их Алексей и Александр, так что Тимми совсем запутался. Но он уже обещал с ними встретиться и поехать на студию — тем более что он не жалел, что поехал. Эта «фабрика грез» и вправду производила впечатление.

— Это самая большая в мире киностудия, — рассказывал Алексей, экспрессивно размахивая руками на совершенно пустой и заброшенной съемочной площадке, где съемки, похоже, возобновятся не скоро. — Раньше здесь столько снимали... изумительные пропагандистские фильмы, грандиозные исторические эпопеи... но теперь, увы, все развалилось.

Они объезжали площадку на какой-то машинке, похожей на те, на которых перемещаются по полю для гольфа. Алексей показывал Тимми остатки декораций: несколько полуразрушенных средневековых замков, улица викторианской эпохи, улица Нью-Йорка, персидский базар, кафедральный собор, кусок пристани в Сан-Франциско и даже деревня индейцев-шайенов.

— А от меня вам что нужно? — прямо спросил Тимми, потому что они ведь не просто так пригласили его сюда и старались произвести на него впечатление этой экскурсией.

— Ну, — начал Александр, — как я уже говорил, мы тут находимся в состоянии «острого недопроизводства». На самом деле за ваши две тысячи американских долларов можно забабахать фильм, который будет смотреться на все десять миллионов, сечешь? Плюс — твое имя для предпродажной раскрутки. У нас сейчас в разработке шесть сценариев фильмов про вампиров, посмотришь и выберешь, который тебе понравится. Там есть даже история Влада, как он сидел в турецкой тюрьме... потом он умирает, и появляется его брат Раду... очень даже симпатичный сценарий, мы его раскопали в Румынии.

Под стереофоническое звуковое сопровождение двух Алексов они проехали мимо нескольких съемочных площадок, а потом — через огромный склад, забитый осветительными приборами, объективами, операторскими тележками, кранами, камерами. Господи, думал Тимми, действительно техника каменного века. Вокруг не было практически ни души. Они проехали мимо огромных копий Версальского дворца и Бастилии; в отдалении виднелся фасад громадного кафедрального собора. Перед собором толпились люди, кажется, там снималась какая-то сцена. Актеры были одеты в стиле бродвейских «Отверженных».

— А что там снимают? — спросил Тимми.

Ему ответил Алексей:

— Новый фильм Роджера Кормана «Похороны крыс Брема Стокера».

— Господи, это же Эдриэнн Барбо! — воскликнул Тимми, когда американская кинозвезда проскакала мимо верхом на лошади.

— Очень большое кино, — теперь это былАлександр, — миллионы рублей.

Они зашли в небольшую комнатку, и Тимми представили Беверли Грей, женщину, которая, как оказалось, всем тут заправляла. Она узнала Тимми и попросила автограф для своей дочери.

— Хилари будет в восторге, — сказала она ему. — Я смотрю, они и вас тоже пытаются втянуть во все это, и что же: они предлагают вам деньги или, наоборот, пытаются выманить их у вас?

— Я пока не уверен, что именно им от меня нужно, — ответил Тимми, демонстративно не глядя на предложенную ему тарелку борща. — Не похоже, что вам это доставляет огромное удовольствие.

— Ну... скажем так, я бы лучше занялась анализом влияния произношения открытых гласных на развитие ранней нормандской литературы. Не то чтобы фильм был совсем уж неинтересный: юный Брем Стокер по окончании университета предпринимает «большое путешествие» по странам Европы, и его похищает банда разбойниц-лесбиянок... хотя нам пришлось, разумеется, малость смягчить сценарий, а то он был слишком жестоким, даже для нас... хороший урок феминизма, преподанный полуголыми амазонками... а так идея даже забавная... молодой сексуальный раб из Румынии...

— Да, забавно. — А про себя Тимми подумал: только все было совсем не так...

Века уносились прочь. Тьма сгущалась, кружилась вихрем... и он кружился с ней вместе, тонул в черноте, пока она не исторгла его из своего темного чрева. Место было то же, но времена изменились; он не знал, какой сейчас год, но одно осталось неизменным. Затхлый, тяжелый воздух. Крысы все так же носились по сточным канавам, однако улицы больше не были вымощены булыжником. По улицам сновали угрюмые люди в серых плащах: руки в карманах, взгляды — в землю. Вообще людей стало заметно больше; ночную тишину заполнил шум механических двигателей, которые словно высасывали из людей жизнь; на смену вампирам пришли громадные стальные устройства, отравляющие воздух своим коптящим дыханием. В небе светила все та же луна, но деревянные балки и штукатурка сменились серой кирпичной кладкой. Все те же улицы и та же река, под мостами которой спят все те же бездомные, полуодичавшие дети... он пробирался сквозь шумную толкотню. Была уже ночь — летняя ночь в Лондоне, слишком жаркая для этих мест, — но на улицах было полно народу. В узких улочках, где тусклый свет фонарей едва разгоняет сумрак и девочки задирают перед прохожими юбки. Они кричали ему: «Сэр, не хотите попробовать мою киску?» или «Всего шиллинг за час превосходной беседы», — и все прочее в этом духе, а ведь некоторым из них было не больше семи-восьми лет, думал он. Где-то там, в темноте, невидимые большинством людей, джентльмены в черных сюртуках, с бакенбардами и в надвинутых на глаза шляпах деловито спешили якобы по своим делам, едва заметно кивая встречным прохожим, которые, в свою очередь, вели себя так, будто они ничего не видят.

Слишком много людей. Слишком много крови. Ему надо насытиться... осталось лишь выбрать жертву. На самом деле выбрать случайную жертву — это не так уж и просто, когда вокруг столько соблазнов. Запах крови сводил его с ума, и он понимал, что если сейчас же не выберется из толпы, то уже не сумеет противостоять искушению. Так много крови, такой разной крови, прямо здесь и сейчас... горький аромат крови, смешанной с абсентом... кисловатый душок свежей менструальной крови... дурная кровь мужчины, умиравшего от туберкулеза, который лежал в канаве и выкашливал свои легкие. Кровь, кровь, кровь... он свернул за угол.

Маленький переулок, такой узкий, что едва протиснешься. Здесь не было ни души. Он метнулся во тьму и тут же наткнулся на что-то... мужской ботинок. Испугавшись, он обернулся крысой, вдохнул зловоние, исходившее от старых носков, и уже был готов стремительно убежать прочь, когда уловил тонкий аромат свежей крови. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, чем был занят мужчина. Он прижимал к стене юную проститутку, задрав на ней юбку. Правой рукой мужчина зажимал девушке рот, а левой резал ее влагалище бритвенным лезвием. Девушка страшно кричала, но из плотно зажатого рта вырывался лишь сдавленный хрип. Мужчина отшвырнул что-то в сторону: отрезанные половые губы. Горячим потоком хлынула кровь. Мальчик почувствовал, как внутри нарастает голод — неумолимый, жестокий, — и этот голод не мог заглушить даже ужас, обуявший его при виде такого изуверства. Мужчина явно вошел во вкус. Лезвие бритвы скользило вверх, все увеличивая разрез; в бледном свете луны кровь была черной, как деготь. Мальчик заглянул мужчине в глаза, они горели возбуждением. Злодей рассматривал свою жертву с жадным, чуть ли не восторженным интересом, словно ученый, изучающий некий диковинный экземпляр, доселе неизвестный науке; и в то же время в этих глазах были холод и какое-то отрешенное спокойствие... Да, этот мужчина был безумен. Мальчик хорошо знал подобный тип — ведь ему довелось побывать среди многочисленных жертв Синей Бороды, — и он уже понял, что ничто не спасет эту девушку, невинную, маленькую шлюху.

Бритва резко дернулась — вверх и вглубь; из распоротого живота вывалились кишки. Девушка потеряла сознание. Она дернулась, ее тело безвольно обмякло. Мужчина убрал руку от ее рта и начал запихивать себе в рот вывалившиеся кишки, обрывая их прямо руками. Из горла умирающей женщины вырвался сдавленный крик. Кровь текла по рукам убийцы. Он был высокого роста. Его лицо было мертвенно-бледным, и эта потусторонняя бледность слегка отливала синевой — вероятно, из-за лунного света; казалось, что он вовсе не человек, а порождение ночи — такое же, как и сам мальчик... и все же он был человеком, потому что мальчик слышал его дыхание, слышал, как течет кровь в его венах... Мужчина задумался на мгновение; возможно, пытаясь решить, стоит ли резать девочку дальше. Где-то вдалеке раздался вой сирены. Мужчина бросился бежать. Девушка рухнула на мостовую.

Сбежавший убийца уже не мог видеть крысу, которая жадно вылизывала изуродованную промежность девушки, а потом метнулась к ее шее, прямо к пульсирующей кровью артерии. Крыса пила и пила эту пьянящую кровь, приправленную жестокостью, как какой-нибудь редкой пряностью... она действительно опьяняла... он больше не мог удерживать форму зверя и вновь обрел человеческий облик, вновь стал собой... в непонятном, исступленном некрофилическом порыве он обнял умирающую проститутку, которая смотрела на него, и ее глаза — неверящие, молящие — медленно угасали.

— Прости меня, — прошептал мальчик. — Ведь ты все равно умрешь. Но теперь твоя смерть будет хотя бы не напрасной. Или все же напрасной?

Он стер кровь с губ ее спутанными соломенно-желтыми волосами.

— Жалко, что я не знаю, как тебя зовут. То, что мы с тобой делали... вместе... это тоже в каком-то смысле любовная связь... а мы даже не знаем друг друга по имени.

Может быть, ему стоит последовать за этим сумасшедшим убийцей? Он будет пить кровь чужих жертв, не терзаясь чувством вины за то, что ему приходится убивать... мысль очень заманчивая...

— Я бы назвал тебе свое имя, — продолжал он, — но я только-только пришел в это время и еще не подобрал себе имя...

Но девушка уже умерла. В переулке раздались шаги — совсем близко. Что подумают о мальчишке с губами, измазанными в крови, который прижимает к себе тело искалеченной женщины? Он весь сжался и вновь превратился в крысу. Люди — мужчины и женщины — наводнили тесный переулок. Он бежал через лес человеческих ног, прислушиваясь к разговорам:

— Потрошитель угробил еще одну.

— Господи! Вы посмотрите на нее. Он изрезал ее на куски.

— Но смотрите, как мало крови.

— Одна из девочек мистера Ситвела?

От того исступления, что обуяло его, когда он утолил свой голод, ему стало еще более мерзко и гадко. Это было не его время: оно отторгало его. Он метался туда-сюда среди ботинок и туфель, вонючих ног... прочь, прочь из этого переулка... он не видел, куда бежит... один раз его даже пригвоздило к земле тонким каблучком женской туфельки... в конце концов он вскарабкался на ступеньку конного экипажа.

Потом запрыгнул на сиденье. Его накрыло оперной мантией. Он ощутил запах увядающих гвоздик и ароматизированной помады. Вперед, под складками мантии: черный бархат, атласная подкладка, сверкающая, совершенно новая. Он снова не смог удержать облик зверя, и из теней медленно появился мальчик... внутри было темно... Экипаж дернулся на повороте.

Кони заржали, словно почувствовали некое потустороннее присутствие. Наверное, так и было. В этом смысле животные — более чуткие по сравнению с людьми. Мальчик потерял равновесие, покачнулся, и его лицо попало в луч лунного света; и только тогда миловидный пассажир экипажа заметил, что у него есть попутчик.

— Вот это да! — воскликнул он. — Так я, получается, тут не один. А я даже не слышал твоего дыхания.

Экипаж подпрыгнул на выбоине, и мальчика бросило прямо на джентльмена, сидевшего напротив. Лунный свет играл на его серебристой коже, и мужчина, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, внимательно приглядывался к нему... и не просто с любопытством... его взгляд горел вожделением. Я же голый, наконец сообразил мальчик и быстро натянул мантию себе на плечи.

— Господи, — произнес пассажир. — Что за находка! Просто сокровище. Это Бози тебя прислал?

Мальчик молчал.

— Как тебя зовут, мальчик? Милый мой, твои губы в крови; а я ненавижу любую грязь. Так. Значит, никаких имен. Ну, теперь мне все ясно. Ты — безымянный подарок от лорда Альфреда Дугласа. Однако он даже не потрудился тебя отмыть. Но, как бы там ни было, у человека должно быть имя. Я буду звать тебя... — Он еще раз присмотрелся к мальчику, поигрывая гвоздикой на лацкане своего сюртука. — Себастьян, — сказал он наконец. — Всякий прелестный юнец должен зваться Себастьяном в честь святого Себастьяна, покровителя прекрасной юности.

— Я его помню, — сказал мальчик. — Цезарь приказал расстрелять его из луков. Крови было мало.

— Ты так говоришь, словно видел все это своими глазами.

— Я видел многое, господин...

— Зови меня Оскар. — Мужчина прокричал что-то кучеру через маленькое окошко, и экипаж тут же сменил направление движения. — Ты говоришь совершенно не так, как все эти мальчишки с почты, — сказал он мальчику, которого теперь звали Себастьян. — Ты, выходит, и вправду от Бози. Бози любит такие шуточки.

Себастьян промолчал. Как сильно изменился мир, думал он. Сколько здесь стало людей... даже ночью на улицах города полно людей. Через щели в занавесках пробивался достаточно яркий свет, словно на улице был день. Скоро я вспомню, что это такое: день, — подумал мальчик-вампир.

— Императора Диоклетиана, святого Себастьяна, — продолжал иронизировать Оскар. — Еще скажи, что ты видел самого Джека-потрошителя.

— Но я его видел, сэр, — спокойно проговорил мальчик.

— Ясно. Тогда, выходит, тебе как минимум... пять сотен лет от роду, если я все еще помню жития святых.

— Восемнадцать, сэр, — сказал мальчик, — в смысле — веков.

— Поразительное заявление! Оно заслуживает внимания. Отужинай сегодня со мной, ты должен рассказать мне больше.

Экипаж подъехал к дому, фасад которого был украшен кариатидами, а над ними виднелся фриз, скопированный — мальчик силился вспомнить, — кажется, с афинского пантеона. Мальчик-вампир вышел из экипажа, все еще облаченный только в оперную мантию. Оскар позвонил в колокольчик. Тучный джентльмен в вечернем одеянии приоткрыл на волосок переднюю дверь и тотчас же ее захлопнул. Мгновение спустя открылась боковая дверь, и импозантный мужчина показался снова.

— Мистер Уайльд, — сказал он, — вы ни в коем случае не должны звонить в главную дверь, если хотите устроить один из ваших... особенных ужинов.

— Да, да, — отмахнулся Оскар. — У вас найдется какая-нибудь одежда для мальчика?

— Один из ваших предыдущих... гостей мог оставить что-то из своих вещей, — ответил дородный джентльмен, который был определенно взволнован визитом именно этого посетителя именно в этот час.

Он проводил их по длинному коридору... мальчик слышал звон хрустальных бокалов и позвякивание серебра о фарфор... наконец они оказались в отдельной комнате с огромным обеденным столом красного дерева. Стульев не было — только просторный диван. Мужчина покопался в шкафу и извлек оттуда какую-то поношенную одежду: в основном это была униформа посыльных с почты, которые, кажется, были частыми гостями в этих апартаментах Оскара. Мальчик оделся, стыдливо укрывшись за мраморной колонной. Теперь в этом наряде он ничем не отличался от простого мальчишки с улицы.

— Еды и вина, — распорядился Оскар. — Вы знаете мои предпочтения. — Он обратился к мальчику: — Ты когда-нибудь пробовал черепаховый суп?

— Я не голоден, Оскар.

— Что за вздор. Вы всегда голодны. После еды у нас будет достаточно времени для общения. Кстати, Бози тебе заплатил? Это так в его духе: никогда не платить... таким, как ты.

— Я не совсем тот... за кого вы меня принимаете.

— Я знаю. Ты материализовался из воздуха у меня в экипаже, прелестное создание... я в жизни не видел такой красоты... твоя атласная кожа цвета слоновой кости, твой рот... о Господи, сейчас я начну говорить о ветвях кораллов в рябящем полумраке океана, о киновари, добытой в шахтах Моаба... но я цитирую «Саломею», какая напрасная трата времени. Ты очарователен, юноша, однако в тебе нет той грубости, недалекости и безграмотности, которые так привлекают меня в таких, как ты... И эти прекрасные алые губы; кровь, оросившая их... я думал, это твоя кровь... но, кажется, это чужая... кровь какой-то уличной твари... потому что я только теперь заметил, что на тебе нет ни ранки. Выходит, ты пил чью-то кровь... позволь предположить: это был человек?.. Нет, я не боюсь... я забочусь о собственной безопасности, но, похоже... да, ты дитя ночи, однако иное дитя...

— Да, — сказал Себастьян. — Ты не боишься. Ты даже не пытаешься бежать.

— Бежать? Боже, какая прелесть... Я не стану бежать от тебя. Я всю жизнь играю с огнем. Можно мне поцеловать тебя?

Увы, подумал мальчик, все свелось к убогому любовному свиданию. Для Оскара он был просто еще одним диким ночным цветком, выросшим в сточной канаве Лондона... может быть, самым прекрасным из всех... но все равно с ним поступят так же, как и со всеми: сорвут, изнасилуют и запрут в пыльном шкафу воспоминаний.

И все-таки было в этом человеке что-то изысканное и... восхитительное. Прежде всего потому, что он совсем не боялся. Мальчик-вампир всегда чувствовал запах страха, исходивший даже от тех, кто любил его — Караваджо, Марло, Жиль де Рэ, император Адриан, — их любовь была так пикантно приправлена страхом перед сверхъестественным.

Мальчик начал понимать, что время, в которое он попал, — это время, когда сверхъестественному существу приходится оправдываться за то, что оно существует. Это была эпоха огромных бездушных машин. Скоро в мире вообще не останется ни суеверий, ни набожности.

Мальчик не сказал Оскару «да», но тот все равно подошел и положил руки на узкие плечи мальчика. Однако прежде чем поцеловать, он попробовал вытереть кровь с его губ шелковым носовым платком. Но вкус крови все равно чувствовался... Вкус крови убитой шлюхи.

Оскар Уайльд с ужасом отпрянул от мальчика.

— Какой ты холодный!

— Это холод могилы, — сказал Себастьян, — который может согреть только кровь живых, да и то лишь на миг. Я вампир.

— В таком случае ты вряд ли захочешь попробовать это изысканное вино, — сказал Оскар и осушил залпом полный бокал.

Импозантный джентльмен, приведший их в эти покои, все это время находился где-то поблизости, пытаясь не привлекать к себе внимания. Он очень нервно отреагировал на стук в дверь, буквально на цыпочках подошел к Оскару и прикоснулся к его плечу.

— Вас хотят видеть...

— Но вы же знаете, что меня нельзя прерывать, если я с гостем...

— Это один из ваших друзей.

— А, в таком случае пусть заходит!

Дверь распахнулась, и в приватные покои вошел мужчина: неестественно бледный, во всем черном. Он был угрюм, и казалось, что-то его терзает. В руках он держал театральную программку, на которой большими буквами было написано: Генри Ирвинг.

— Я только что с «Бури», — сказал он с порога. — Генри был просто великолепен.

Я тоже смотрел «Бурю», подумал мальчик. И Уил тоже был просто великолепен, но тот Просперо уже давно мертв и стал кормом для червей — похоже, я слишком долго пробыл в этом черном лесу снов и иллюзий.

— А, Стокер, — воскликнул Оскар Уайльд, — я нашел тебе настоящего вампира.

Ты прогнала девчонку, но амулет все еще при тебе, и поэтому я обладаю тобой в твоих снах Хит Хит Хит Хит и могу сделать так, чтобы ты увидела все, что видел я... чтобы ты прожила каждый миг моего бессмертия...

Мне нужен Тимми. Мне нужно, чтобы он увидел меня. Мы должны что-то сделать, потому что мы связаны с ним до сих пор... и пора разрубить этот узел.

Хит Хит Хит!

Я все время пытаюсь найти возможность с ним встретиться. Поэтому я и начал мотаться в Таиланд и обратно на крыльях ветров, реющих над просторами Тихого океана. Ночами я тайно приходил к тебе. Я ждал встречи с тобой в саду, скрываясь в ветвях жасмина, в павильоне у озера, где лягушки мирно сидят на листьях лотоса под звездным небом. Иногда ты выходила в сад ночью... званые вечера, обеды, благотворительные балы, и каждый раз на тебе было другое платье, Господи, твои наряды ни разу не повторялись. Я думал: вот сейчас, сейчас... но ты меня не замечала, не видела. А я все время был рядом, иногда даже — в твоем «мерседесе»... я принимал облик геккона и сидел у тебя под ногами... как-то раз я был москитом, но это было погано, потому что воздух был слишком сухим из-за всех этих кондиционеров, и еще они распыляют этот репеллент... так что москитам там очень хреново.

Я даже думал о том, чтобы высосать твою кровь.

Но я не знал — как. Я все еще пытался разобраться с этими странными взаимосвязями любви и смерти. Я до сих пор не могу понять, почему я убил Бекки Слейд. Ведь я не хотел... просто что-то меня подтолкнуло... и я боялся, что убью и тебя... а я не хотел тебя убивать, я просто хотел, чтобы ты меня увидела... чтобы потом, с твоей помощью, добраться до Тимми.

Как-то ночью, на каком-то приеме в «Дасит Тхани», ты болтала с этим сумасшедшим американцем, который рассказал тебе, что живет в плавучем доме, пришвартованном неподалеку от отеля «Ориенталь». Потом вы взяли такси и поехали к реке, а я был с вами. Я сидел между вами, но никто из вас этого не заметил, потому что я был туманом. Обращаться туманом — это прикольно.

Его кровь была просто коктейлем из амфетаминов. Мне знаком этот запах. Мамино дыхание пахло точно так же.

Мы добрались до реки. Он вошел на борт своей лодки, протянул тебе руку. Внутри — яркий свет и пустые холсты.

Он говорил быстро и сбивчиво, захлебываясь словами:

— Хит, Хит. Я не знаю, зачем я выбрался из джунглей. Джунгли подходят мне больше всего, моя душа — там. А здесь мне все ненавистно, все. Эта система, в которой каждому отведено свое место... все это дерьмо... вечеринки, встречи с нужными людьми... А мне нужно найти что-то стоящее... настоящее... чтобы это писать.

— Ты обязательно что-то найдешь, — ответила ты, возможно, только из вежливости, а сама в это время думала: какого дьявола вы с Пи-Джеем вкладываете деньги в эту бездарность, пусть даже когда-то он чего-то и стоил. — Надо только дождаться.

Он рассмеялся:

— Теперь все искусство завязано только на сексе и смерти. Но мне ни разу не удавалось испытать эти два ощущения одновременно. Ни разу в жизни я не осмелился сделать шаг в пропасть. Ради Бога, я ведь даже и не дезертир. На самом деле я просто обманщик.

А потом, уже когда ты уехала домой, я пришел к Лорану МакКендлзу. Он ворочался и метался на тростниковой циновке под москитной сеткой, и я прошептал ему на ухо:

— То есть ты хочешь познать секс и смерть одновременно?

И он ответил во сне:

— Да, да. — Я провел рукой над его глазами, они открылись. Он увидел меня и произнес: — Ангел, мать твою. Ангел.

И все, что мне оставалось сделать, просто позвать его:

— Пойдем.

«The Bangkok Times» пишет:

ПОЯВИЛИСЬ ОПАСЕНИЯ, ЧТО ЭКСЦЕНТРИЧНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ХУДОЖНИК МЕРТВ Лоран МакКендлз, художник, эмигрировавший из Америки и уже несколько лет живущий в Бангкоке, бывший главным подозреваемым в совершении печально известных садистских убийств в Патпонге, имевших место в прошлом году, пропавший некоторое время назад, в настоящее время считается погибшим. В прошлом месяце он отшвартовал свой плавучий дом, успевший стать настоящей достопримечательностью реки Чао Фрайя, и отправился в сторону Индонезии, а именно к берегу Западного Ириана — одного из самых диких и отдаленных уголков мира, — а предварительно заявил, что начинает свое путешествие к «сердцу тьмы». Он отправил по факсу в нашу газету полное драматизма послание, составленное из цитат из Джозефа Конрада, и продолжил свое путешествие вверх по реке к самому центру острова, известного всем как Новая Гвинея . Произошедшее на прошлой неделе извержение вулкана, встряхнувшее весь остров и прервавшее всякую связь с художником, подогрело спекулятивные слухи о его гибели в результате природного катаклизма. Грандиозный успех его жуткой серии картин «Мертвые желтые женщины» — неореалистических портретов зверски убитых проституток — принес господину МакКендлзу миллионы, однако теперь, возможно, он уже не сможет их потратить; поскольку родственников у него нет и он не оставил ни наследников, ни завещания, встает вопрос: кто, если такой человек вообще есть, сможет потратить эти миллионы...

В Москве наступила еще одна ночь. Концерт. Еще больше зрителей. Когда Тимми покинул концертный зал, его обступило просто безумное количество поклонников, кто-то даже умудрился стащить с него ботинок. Была уже полночь; утром — он уже договорился — он приедет на съемки «Похорон крыс». Он уже сказал режиссеру, что фильм может стать культовой классикой, если им удастся найти и удержать тонкое равновесие между вычурностью, комедией и изысканной стилизацией. Но он почему-то никак не мог вспомнить лицо настоящего Брема Стокера. Помнил только его полную, абсолютную сосредоточенность, с которой он слушал наиболее ужасающие эпизоды истории человечества в пересказах Себастьяна... Оскар и остальные участники званых обедов видели в нем только рассказчика страшных историй, который их забавляет... но Стокер... Стокер не забавлялся... да. Воспоминания накрыли его, как волна. Это было странно, потому что с тех пор, как он стал человеком, он ничего не вспоминал, а только забывал. И это был еще один знак того, что магия возвращается... и события с безрассудной стремительностью несутся вперед, к новой встрече с теми мифами, которые люди называют судьбой.

Следующей остановкой в его туре был Бангкок.

Для нее не составило никакого труда заказать себе билет до Бангкока. Вот общение с родителями... с этим было сложнее. Они, конечно, не знали, что она убила человека. Однако им было ясно — как, впрочем, возможно, и всем остальным, — что девочка чем-то подавлена; и буквально в тот же день, как она прилетела в Мюнхен, ее сразу отправили в санаторий для полного психиатрического обследования.

Однако лечебница оказалась самой настоящей тюрьмой — во всех смыслах, — и в первый же свой визит к дочери родители были настолько напуганы зрелищем шизофреников, буйнопомешанных и прочих психов, что тут же забрали Памину домой. Оказавшись дома, она решила довести начатое до конца. Она выбросила всю свою готскую одежду и стала носить только платья в цветочек; привела свою невообразимую прическу в более-менее приличный вид и вела себя как настоящая пай-девочка, к тому же пай-девочка набожная и вся из себя богобоязненная. После того как ей удалось украсть все необходимые кредитки, стащить свой паспорт из ящика отцовского стола и обзвонить несколько турагентств, она уговорила родителей сходить в церковь на дневную мессу. В самый разгар мессы они заметили ее отсутствие, однако решили, что она просто пошла в исповедальню.

К моменту окончания службы она уже мчалась на такси в аэропорт. Она не знала, что именно должно произойти в Бангкоке, но чувствовала, что ей надо быть там: на концертах Тимми Валентайна. Она надеялась, что так или иначе сможет к нему подобраться, а потом... что потом? Убить его? Чего он, кстати, вполне заслуживает... Или, к примеру, можно что-то придумать, чтобы расстроить его концерты... Или расстрелять зрителей из полуавтоматической винтовки, как это было где-то в Америке... а потом направить ствол себе в грудь. Уйти красиво, в огненном апокалипсисе.

— Круто, — сказала она вслух по-английски.

Голос у нее в голове подскажет, что делать.

Я должна верить этому голосу, подумала она.

В самолете — это был чартерный рейс, самый дешевый из всех, что она нашла, — кроме нее, летели одни мужики: бизнесмены средних лет. Не иначе как это был организованный секс-тур. Они посматривали на нее с удивлением и тревогой, но лишь до тех пор, пока не начали разносить пиво, после чего они как будто забыли о ее существовании. Вместо милого семейного фильма или какого-нибудь триллера в салоне бизнес-класса показали скучный документальный фильм о безопасном сексе, который закончился сообщением о том, что по прибытии в гостиницу — с весьма подходящим названием «Сэкси-отель» — каждый пассажир рейса бесплатно получит два десятка презервативов.

Памина заснула.

Когда она проснулась, шел уже другой фильм, тоже документальный: о ночных достопримечательностях Паттайи — прекрасного пляжа, который, как оказалось, тоже был частью местной секс-индустрии. Памина встала и пошла в туалет. «Наверное, выгляжу я кошмарно, — подумала она. — Нужно хотя бы слегка освежиться».

Он ждал ее в глубине зеркала.

Он протянул к ней руки. Казалось, еще чуть-чуть, и он выйдет из зеркала и обнимет ее.

— Grub dich[26], Эйнджел, — сказала она. Его имя все еще казалось странным на ее слух. Эйнджел Тодд. Engel des Todes[27]. Реальность свелась до одной удачной метафоры.

— Привет и тебе, — произнес он этаким мелодичным голосом. Его глаза отсвечивали синевой, и это было не отражение света флюоресцентной лампы.

— Итак, ты узнала, что я не Тимми Валентайн. Хорошо. Я тот, кто охотился за тобой под личиной этого слабака. Я — это я, и я — бессмертный, и именно я — я, а не он — принадлежу ночи, а ты принадлежишь мне и всегда принадлежала мне, только мне. Не ему.

— Но ведь все началось... ну, ты понимаешь... именно с его альбома. С саундтрека к фильму...

— Но пел там я! — сказал Эйнджел Тодд. — И это самый крутой хит у этого мальчика-мечты. А теперь он — это я, а я — это он, но у него ни фига не выходит. Жалкий неудачник.

Памина протянула руки, чтобы прикоснуться к образу в зеркале. На мгновение ей показалось, что она чувствует, как стекло у нее под руками становится мягким, податливым. В тесном пространстве кабинки все как будто звенело от чувственного напряжения. Пространство словно смыкалось. Памине вдруг стало страшно. Явственно потянуло могильным холодком.

— Я люблю тебя! — проговорила она и ударила по стеклу кулаком. Еще раз, еще... чтобы пробиться туда, к нему; чтобы он вышел к ней. Но под градом ее ударов образ Эйнджела растаял, словно был создан из ртути... — Я тебя освобожу, обещаю.

Тимми еще не бывал в Таиланде. Ночной воздух, горячий и влажный, обрушился на него, как молот, едва он вышел на улицу из здания аэропорта, где работали кондиционеры. Один из лимузинов родителей Хит подкатил прямо к выходу, и они тут же нырнули в его прохладное чрево. В окружении полицейского эскорта, под рев сирен и сполохи мигалок, они вырулили на шоссе, огибавшее столицу, древний и вместе с тем футуристический город Бангкок, еще один Город Ангелов.

На этот раз, слава Богу, им не пришлось останавливаться в отеле. В особняке леди Хит было достаточно свободных комнат, чтобы разместить всех друзей. Когда Тимми увидел тиковый павильон, который был словно остров в цветущем море жасмина, с двумя служанками, облаченными в традиционные тайские костюмы, стоявшими по обе стороны от входа, он рассмеялся — впервые за последние дни — и сказал:

— Да, Восток есть Восток.

— Этот павильон... — сказала Хит. — Что-то в нем есть такое... какая-то странная карма... может, ты все-таки остановишься в главном здании...

— Нет, нет. Он просто великолепен. — Тимми наблюдал за тем, как слуги заносят в павильон его студийное оборудование. Все они, перед тем как переступить порог дома, снимали обувь. — Тем более здесь я смогу репетировать хоть всю ночь и никому не мешать. Кажется, я созрел написать парочку новых песен. Может, хоть напоследок успею исполнить. Ладно, посмотрим.

— Ну привет, — сказал Пи-Джей и направился к главному зданию, шагая спиной вперед.

— Господи, я точно скоро рехнусь с этим его «наоборотом», — сказал Тимми.

— На самом деле все очень серьезно, — ответила Хит. — Он таким образом возвращает себе дар видения.

— А ему уже было видение, как решить нашу проблему?

— Я не знаю, но, кажется, нет. Если бы было, он бы сказал. Ну, наверное...

Но Тимми уже не слышал ее. У него в голове звучала музыка: странная, настойчивая, противоречивая, не такая, какую он слышал прежде... Казалось, что эта музыка рождается из звуков, что окружали его в ночи: сверчки, лягушки, машины, сваебойные молоты, шепот прислуги, струи древнего водопада.

— Несмотря ни на что, — тихо проговорил он, — я все-таки стал настоящим. И я не знаю на самом деле, хочется мне или нет возвращаться в мир теней...

— Потому что на этот раз, — так же тихо ответила Хит, — ты уже не сможешь вернуться назад. — Они поднялись по ступенькам, и Тимми, следуя примеру Хит, разулся, прежде чем переступить порог. Порог был очень высокий; Тимми заметил, что Хит постаралась не наступить на него; наверное, это какой-то древний ритуал, подумал он.

— Раньше... — продолжила Хит, когда они с Тимми вошли в переднюю комнату павильона, где уже были сложены все его музыкальные инструменты. Тимми сразу заметил фрески на стенах: сцены буддистского ада, не менее ужасные, чем видения ада католического. — Раньше ты возникал в любом месте и времени и исчезал, когда чувствовал, что пришло время исчезнуть... ты был видением... воплощением человеческих страхов и грез о волшебном... это была настоящая магия. А теперь это будет иллюзия магии, как у Дэвида Копперфильда. Грандиозное шоу Гилера и «Stupendous»... и ты не исчезнешь на самом деле... да, все подумают, что ты исчез... но это будет обман, ловкий трюк... очередной спецэффект... и никакой магии.

— Как бы не вышло, что Гилер получит больше, чем ожидает.

— Ладно, — сказала Хит, — когда закончишь разбирать свои вещи, сразу звони мне. Хочу отвести тебя в одно место. Это место — особенное.

— А Пи-Джей?

— Он будет с нами в своем отсутствии.

Они проехали по извилистому лабиринту узких улочек и въехали на территорию храма. Пагоды, стоявшие вдоль канала, были как черные силуэты на фоне неба, подсвеченного неоном. Тимми с Хит вышли из машины.

— Не бойся, — сказала она. «Вот странно, — подумал Тимми, — она пытается меня успокоить, меня, которому две тысячи лет от роду... Впрочем, наверное, это правильно. Ведь это — ее страна. Это всего лишь семейный храм, один из тех, которые содержал мой дед. Может быть, так он пытался привнести в свою жизнь хоть частичку добра или думал, что это поможет ему отвратить от себя все зло, которое он причинил другим, не знаю».

— Мы пришли отдать дань уважения праху принца Пратны? — спросил Тимми.

— Не только за этим, — сказала Хит. — Я хочу, чтобы ты встретился с одним человеком. Хотя не уверена, что сегодня он будет здесь.

Они прошли через кладбище. Многие надгробия были украшены гирляндами из цветов и гофрированной бумаги. На некоторых плитах были фотографии усопших. Надписи на надгробиях были сделаны в основном на китайском. Пахло цветущим жасмином и ладаном. Однако чем дальше от входа, тем меньше встречалось надписей на китайском; все меньше вычурности и аляповатых украшений. Зато сами надгробия стали гораздо величественней, и надписи на этих надгробиях были сделаны на тайском или английском. Отсветы городских огней заливали ночное кладбище немеркнущим светом. Тимми пристально вглядывался в надписи на могильных плитах, словно пытаясь разгадать тайну, скрытую в незнакомых для него символах.

— Ты в порядке? — спросила Хит. Судя по его напряженному взгляду и сосредоточенному выражению, он, может быть, прямо сейчас делал какие-то внутренние заметки для своих будущих песен. Его поведение не походило на поведение человека, которому предстоит исчезнуть в ближайшие сутки.

— Странно, но это кладбище... в нем нет ничего мрачного и гнетущего. А уж я повидал их немало на своем веку. Или, наверное, лучше сказать «веках»?

— Ну, у нас все по-другому. Мы верим в реинкарнацию, и поэтому мысли об умерших нас не то чтобы не тяготят, но и не повергают в скорбь... потому что мы знаем, что смерть — это всего лишь такой ритуал... церемония, в результате которой ты обретаешь новую сущность... смерть — не конец, а начало нового этапа твоего путешествия в этом мире.

— С кем мы должны встретиться?

— Вот, мы пришли. — Они подошли к семейному павильону из тикового дерева, который разительно отличался от всех безвкусно-кричащих храмовых строений. В нем были строгость, покой и стиль. По обе стороны от входа стояли огромные кувшины для сбора дождевой воды. — Вот смотри.

Ajarn Сонтайя сидел в павильоне на соломенной циновке, расстеленной на полу, в окружении сотни зажженных белых свечей. Хит заметила, что белый священный шнур обвивает весь павильон, протянувшись между всеми столбами, что поддерживали крышу. В алюминиевых чашках тлели горящие благовония.

— А, Хит, — сказал ajarn. Хит всегда становилось немного жутко, когда этот слепой старик узнавал ее только по звуку шагов. — Ты, наверное, удивлена, что я до сих пор еще здесь. О, да ты привела с собой друга.

— Да, ajarn, — сказала Хит и добавила, обращаясь к Тимми: — Сейчас мы должны преклонить колени. Просто делай, как я.

Она села в позу phab phieb, сложила ладони и выразила уважение пожилому шаману. Тимми последовал ее примеру. Какой же он все-таки грациозный, подумала Хит, ведь он совершает этот ритуал в первый раз, а у него все получается идеально.

— Ты позаботилась об амулете? — спросил шаман.

— Да. Хотя мне было... больно. Мне и сейчас больно.

— Я знаю, дитя мое. Тварь, заточенная в амулете, сделает все, чтобы высосать из тебя всю жизненную силу. Однако ты выглядишь вполне бодрой. А как твоя рана на груди?

— Она болит, ajarn.

— А твой друг — не кто иной, как печально известный Тимми Валентайн. — Хит оставалось только надеяться, что Тимми не понимает по-тайски; он говорил на стольких языках, жил в стольких странах... Однако в данный момент он смотрел на них так, словно не понимает ни слова из их разговора. — Тимми Валентайн, — продолжал ajarn Сонтайя, — вот причина всех бед, что постигли тебя в последнее время. Но также и запредельного наслаждения... поскольку, если бы не он, ты бы не встретила человека, которого так полюбила.

— Добрый вечер, ajarn, — сказал Тимми.

И шаман обратился к нему на ломаном английском:

— Тимми, у всякого путешествия есть конец, завершение, прекращение всего сущего, это слова великого Будды, я расскажу тебе, и ты все поймешь. Вожделение есть плод страданий. Откажись от своего вожделения. Откажись, откажись.

— Я и так уже отказался от своего бессмертия, — ответил Тимми, — только этого недостаточно, да? Я хотел стать простым мальчиком, но, наверное, это невозможно... может быть, две тысячи лет — слишком большой срок. А что я сделал с Эйнджелом? Он так хотел смерти, но, может быть, это была не та смерть, к которой он стремился?

— Ты приближаешься к мудрости, дитя мое.

— Ajarn, — сказала Хит, — ты поручил мне найти того, кому ты сможешь передать свой дар. Я думаю, что...

— Я не знаю, дитя, — остановил ее ajarn на тайском. — Но ты привела его сюда, значит, так тому и быть.

Он повернулся и пристально посмотрел в глаза Тимми своими незрячими глазами. Тимми вздрогнул, но не отвел взгляд. Хит показалось, что в это мгновение между ними что-то произошло. У нее было странное ощущение, что глаза Тимми как будто стали бездонной пропастью, а из глаз шамана излился поток света — этот свет лился, и лился, и безвозвратно исчезал в темной глубине глаз Тимми... словно в черной дыре. При этом на лице Тимми не отражалось вообще ничего. Все это длилось, наверно, минут пятнадцать... и потом Тимми вдруг упал на пол и забился в каком-то припадке. Из его глаз лились слезы, он кричал, рвал на себе волосы, бил кулаками об пол, разбивая их в кровь. Хит никогда не видела его таким. Она даже не осмелилась подойти к нему и утешить его, так велики и ужасны были его печаль и гнев.

Она даже не сразу заметила, что ajarn Сонтайя уже не дышит. А когда все же заметила — и дотронулась до его запястья, — он был холодным, как камень. Saisin выпал из его рук. Круг разомкнулся. Может быть, подумала Хит, он был мертвым все это время...

— Я был в нем, когда он... — кричал Тимми. — Я чувствовал его смерть!

Тимми все еще плакал и бился в истерике, а Хит достала мобильный и позвонила в полицию. Они доберутся сюда не скоро с учетом всех пробок; мало кто знал объездные пути — для того чтобы ориентироваться в лабиринте всех этих узеньких закоулков, надо было родиться и вырасти в Сукхумвите. Смерть шамана не стала для нее настоящей трагедией; еще тогда, в больничной палате, она поняла, что он пребывает в их мире только наполовину, а вторая его половина уже была в мире духов. Она не переживала из-за его смерти в отличие от Тимми. Ей было интересно другое: каково это для Тимми, который так долго избегал встречи со смертью, — соприкоснуться с ней, почувствовать всем своим существом и все же остаться в живых.

Наконец Тимми слегка успокоился. Легкий ветерок шевелил поверхность стоячей воды в ближайшем канале. Ночные создания щебетали, трещали и квакали — выпевали свои призывные песни.

— Вот тебе и грандиозное шоу, — сказал Тимми. — Ты ошиблась, Хит. Теперь мое исчезновение станет не просто ловким трюком.

И в этот момент Хит почувствовала такую резкую боль в своей ране, словно клыки Эйнджела снова вонзились ей в грудь.

— Ой. — Она схватилась рукой за грудь, а амулет у нее на шее закачался туда-сюда, оставляя след серебристого света в темном воздухе.

— Ты в порядке? — спросил ее Тимми, ласково приобняв за плечи.

— Да. Да. — В отдалении раздался рев сирен. — А вот и они. Ладно, поехали спать.

На сцене, оборудованной на арене стадиона Паниасай, висела огромная репродукция последней картины Лорана МакКендлза, самой страшной из всех его творений... мертвая проститутка под дождем. Когда дойдет очередь до главного мега-хита «Распни меня дважды», картина проступит из тьмы прямо за спиной Тимми, мертвая женщина оживет — спецэффекты были продуманы до мелочей — и в самом конце композиции втянет Тимми Валентайна в картину... прямо в постер с его портретом. Все это будет проделано с помощью хитрой системы зеркал. И дыма...

Пи-Джей на время вышел из своего «оборотного» состояния, чтобы руководить подготовкой к концерту. В частности, надо было проверить, как работают спецэффекты. Жара стояла кошмарная; мобильный телефон так и норовил выскочить из мокрой от пота ладони.

— Крайнее левое зеркало, — говорил он невидимому собеседнику, — надо его наклонить еще чуть-чуть влево... еще левее, так, стоп, теперь назад, вправо...

Изображение женщины зашевелилось... начало изменяться... вот она срывает с себя кожу и превращается... в снежного барса (все это было бесстыдно содрано с одного из клипов Майкла Джексона, ну и ладно, какого черта, зато это красиво и стильно, лучше для Тимми и не придумаешь)... потом — в Джуди Гарланд из «Волшебника Страны Оз»... спецэффекты в стиле бредовых фантазий «Повелителя скорости и времени» Джиттлова... под конец она принимает свой изначальный облик и уже в таком виде растет, увеличиваясь в размерах, пока не превращается в настоящую великаншу наподобие тетки из фильма «Атака 50-футовой женщины», и протягивает руки, словно хочет дотянуться до зрителей...

Про себя Пи-Джей подумал, что все это куда больше походит на магию, чем та настоящая магия, с которой он жил столько времени.

— Ну и как оно смотрится? — спросил Левон Джианьян — техношаман, главный по спецэффектам — маленький армянин, который, как поговаривали, происходил из древнего княжеского рода и пользовался огромным влиянием во всем отделении визуальных эффектов студии «Stupendous». — Хотелось бы побольше вызывающей сексуальности, но меня беспокоят проблемы с цензурой, так что вместо этого я добавил побольше крови.

— Да, впечатляет.

— Как тебе морфинг[28]?

— Приемы все старые, но смотрится грандиозно.

— Может, добавить мотивов коренных американцев? Для политкорректности?

— По-моему, это будет слишком политкорректно.

— О, класс! Пожалуй, стоит над этим подумать. Нет, действительно. Хорошо получилось. И все это управляется с одного компьютера! Правда, времени было мало, чтобы как следует все объяснить тому парню, который отвечает за реализацию алгоритмов морфинга, но... — И тут он пустился в пространные объяснения про методы соединения, гигабайты и скорости передачи данных и говорил бы, наверное, очень долго, но Пи-Джей поднес палец к губам.

— Тс-с-с! Не порть для меня магию этого чуда.

— Что? А, ну да, понимаю.

— Левон, а можно прогнать это все еще раз?

Вполне понятное желание. Джианьян махнул какому-то человеку, одетому во все черное, и все включилось по-новой: картина материализовалась из «темноты», ожила в танце преобразований — где-то на середине всего этого действа на сцене сгустилось изображение Тимми Валентайна, которое должно появиться как раз в тот момент, когда настоящий Тимми скроется в потайном люке под покровом густого дыма, который окутает сцену, — и даже с учетом того, что сейчас было утро, и сцена была залита солнечным светом, а зеркала еще надо будет отрегулировать и подогнать, зрелище получилось впечатляющее. Пи-Джей аж присвистнул от восхищения.

— Все завязано на MIDI[29], — сказал Левон. — То есть, если выступление затянется или, наоборот, подойдет к концу раньше, чем запланировано, мы все равно сможем все синхронизировать... все привязано к специальным меткам в записи сопровождения его выступления.

— Что бы это ни значило, — заключил Пи-Джей.

— Да не важно, что это значит, ты просто скажи, что все круто! — сказал Левон и рванул по узкому проходу между рядами сидений в сторону кабинки, где стоял пульт управления.

Как только Пи-Джей остался один, его вновь одолело стремление делать все наоборот. Сначала это было едва заметное щекотание где-то в глубине живота... потом у него зачесались глаза... зрение раздвоилось. Мир вокруг завертелся, и ему вдруг стало холодно... сперва это был легкий озноб, но с каждой секундой ему становилось все холоднее и холоднее, будто он попал в метель, словно он вновь оказался в Айдахо с его пронизывающими ветрами... на улице +42... а ему холодно... да... потому что холод был где-то внутри... он слышал взмахи огромных крыльев... крыльев ангела смерти... крыльев летучей мыши... я снова вишу вверх ногами на колокольне, на самом краю земли... он зябко поежился, обнял себя за плечи, огляделся в поисках какого-нибудь одеяла или пальто, но не нашел ничего, кроме сложенного брезента, которым накрывали сиденья... взял, завернулся в него, как в кокон... он знал, что жутко вспотеет, но ничего не мог поделать — ему было холодно, холодно, холодно, холодно, холодно... потому что солнце было иллюзией, а холод был настоящим... что-то было рядом с ним... что-то темное, и томимое жаждой, и так запредельно одинокое, что оно должно было высосать все тепло, всю любовь, весь свет этого мира, чтобы утолить свой голод всего на мгновение... и оно было рядом, совсем-совсем рядом. Это был не злой дух, потому что даже злой дух знает свое место в мироздании и играет по правилам Великой Мистерии... это был человек и в то же время — не человек...

Но что?

— Так, я поссать, — объявил Левон и ушел в туалет. Это был VIP-сортир с мраморными полами, где все унитазы работали, а туалетная бумага лежала прямо в кабинках, и для того чтобы ее получить, не надо было совать пять центов в специальный автомат (и при этом тебе выдают три клочка). Хорошо все-таки быть важной персоной, подумал Левон. Ненавижу сидеть орлом над унитазом в общественном туалете. Морщинистая старуха драила писсуары. Вид женщин в мужском туалете поначалу приводил его в ужас, но со временем он привык. Он сунул ей десять бат, чтобы она не таращилась на него, пока он отливал.

В огромный, почти безбрежный писсуар, почему-то наполненный льдом и шариками нафталина; он еще не закончил, как внезапно его обуяло странное желание свалить отсюда как можно скорее. Он протянул руку, чтобы нажать на смыв. Что-то едва уловимое привлекло его внимание в ручке смыва... отраженное лицо... Тимми Валентайн?! Я, наверно, перетрудился, подумал он... и как только в его голове пронеслась эта мысль, изображение Тимми плавно перелилось в образ молоденькой девочки с неестественно черными — наверняка крашеными — волосами и губами, густо намазанными черной помадой. Стандартный вид сумасшедшей поклонницы Валентайна.

Нет, я точно перетрудился.

— Мистер, — заговорила девочка. Легкий немецкий акцент. Было вполне очевидно, что она здесь не за тем, чтобы мыть туалет.

— Это мужской туалет, — сказал он.

— Простите, я просто вошла сюда следом за вами... огонька не найдется?

Он обернулся. Перед ним стояла стройная девочка. На сто процентов: одна из этих оголтелых неоготок. У нее на ладонях были вытатуированы стигматы, и одета она была во все черное, причем высокий корсет был затянут так плотно, что вообще удивительно, как она не задыхалась. Что за черт, подумал Левон, доставая зажигалку и застегивая ширинку другой рукой. Она курила тайские сигареты, ну эти... которые без фильтра.

— А тебе не слишком ли мало лет, чтобы... — начал было он.

— Я умру раньше, чем меня убьет рак, — ответила она на незаданный вопрос и выпустила струйку дыма прямо ему в лицо.

Девочка была привлекательная. Он даже почувствовал некоторое возбуждение, но потом подумал, что это всего лишь очередная полоумная поклонница и не более того; сразу после концерта он сможет построить таких, как она, в линию и выбрать любую, какую только пожелает.

Она схватила его за плечи. У нее были очень острые ногти. А у него была слабость к девочкам с острыми ногтями.

— Больно, — сказал он, но его лицо расплылось в улыбке.

— Пожалуйста, — сказала девочка, — мне правда очень нужно встретиться с Тимми... я тайком прилетела сюда из Мюнхена, и мне нужно с ним встретиться... он мой бог. Я не знаю, что сделаю, если его не увижу. Может быть, даже покончу с собой.

— Ну, — сказал он, — я работаю на этом шоу.

— Ой, так ты работаешь с ним... наверное, видишь его каждый день... — Девочка уже просто терлась о Левона. Маленькая похотливая лиса! — подумал он. Может быть, лет ей и вправду маловато, но она штучка заводная.

— Тебе нравится, что я делаю? — спросила девочка. — Иногда мне кажется, что я — это Тимми, в том смысле, что меня тянет пить кровь.

— Но это же имидж, ты же понимаешь.

— Но я читала во всяких журналах, что ему несколько тысяч лет...

Она прижималась к нему все сильнее и сильнее, так что он уже едва сдерживался, чтобы не разложить ее прямо здесь, на полу, в сортире. Ее руки сжимали его ягодицы, он был возбужден. Она прижималась к нему все сильнее, и тут он заметил, что старуха-уборщица уже вернулась и смотрела на них, опершись на свою швабру. Он достал бумажник, вытащил из него банкноту в сто бат и помахал ею вполне однозначно. Уборщица ловко выхватила бумажку из рук Левона и тут же исчезла, а он потерял равновесие и упал. Девочка уже шарила где-то в районе его ширинки.

— Я сделаю все, если ты мне поможешь встретиться с Тимми... все, что захочешь, — говорила она. Она уже стянула с него джинсы и обрабатывала языком головку его члена, а ее острые ногти все глубже впивались в его ягодицы.

— Думаю, что смогу тебе с этим помочь, — услышал он собственный голос. Боль становилась все острее. Девочка знала свое дело. Левон застонал. Он старался не удариться головой о стенку писсуара. Если бы только он мог затащить ее на часок к себе в номер. Секс в туалете — это для гомиков, подумал он и только собрался попросить ее остановиться, как она откусила ему яйца.

Он заорал благим матом. В ответ она вонзила ногти ему в бедра... ногти проткнули кожу, оставив глубокие ранки, которые тут же заполнились кровью... она принялась слизывать эту кровь. Его крик сорвался на утробный хрип. Он попытался скинуть ее с себя, но она зажала его между двумя писсуарами. Придавила его своим весом. У него перед глазами, в луже мочи, среди шариков нафталина, в писсуаре плавали его яйца. Он чувствовал, как ее язык жадно шарит в его опустошенной мошонке. Похоже, у него был болевой шок. Он пытался кричать, но у него получались лишь тихие стоны. Он хотел лишь одного: потерять сознание от этой боли. Она продолжала пить его кровь. И тут он выдавил из себя:

— Меня нельзя убивать. Кто тогда будет рулить эффектами? Без меня весь концерт накроется...

Он уже почти потерял сознание. Она подняла глаза, посмотрела не него. Кровь была у нее на губах, на зубах и даже на щеках.

— На этот счет не волнуйся. Мы сделаем так, что ты не пропустишь концерт.

Он начал впадать в забытье. Мы? — промелькнуло у него в голове. Кто это — мы?

И тут лицо девочки начало изменяться.

Волосы стали короче. Нос — острее. Глаза становились все больше и больше. Скулы поднялись. Кожа бледнела и как будто светилась изнутри... Господи, думал он, она становится Тимми Валентайном, моя работа становится реальностью, Боже мой, я, похоже, сошел с ума...

— Тимми, — прохрипел он.

— Ненавижу, когда меня называют Тимми, — произнесла тварь с лицом Тимми Валентайна. И снова ударила его когтями.

Хит закричала. Рана у нее на груди... она снова как будто пульсировала, и каждый удар отдавался волной невыносимой боли в каждой клеточке ее тела. Господи, думала она, я больше не могу... я умру...

Внезапно Пи-Джей осознал, что его жена находится в смертельной опасности. В спешке, не попадая на нужные кнопки с первого раза, он набрал ее номер на сотовом телефоне. Теперь он был уже полностью одержим духом, который все делал наоборот.

— Пока, — сказал он в трубку.

— Пи-Джей, Пи-Джей, — повторяла она снова и снова.

Пока значит привет, думал он, если ты говоришь наоборот. Но даже когда ты говоришь наоборот, слова, которые ты произносишь, имея в виду прямо противоположное, тем не менее могут быть истиной...

Он нажал кнопку отбоя. Солнце палило над стадионом Паниасай. Я должен уйти от нее, думал он. То, что несло с собой холод и голод, подходило все ближе и ближе. Оно хочет меня, потому что я знаю, что оно здесь. Оно убьет Хит, только чтобы добраться до меня. Будет лучше, если я отвернусь от нее... лучше, если я буду вести себя так, словно я ненавижу ее... делать все наоборот. Оно убьет меня, только чтобы добраться до Тимми. И оно убьет Тимми, потому что оно стремится убить себя самое...

— Я могу столько всего рассказать, — говорил мальчик. — Ты можешь верить или не верить; выбор всегда за тобой. Но если ты мне поверишь, то я расскажу тебе все в таких красках, что ты как будто увидишь все это своими глазами. Я буду говорить голосами, так похожими на настоящие голоса усопших, что ты больше не будешь считать их мертвыми... о ком ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Поэты, художники прошлых времен, Шекспир, Тассо, Караваджо? Императоры и короли, знаменитые любовники и любовницы? Я знал стольких из них...

— Ради всего святого, Уайльд, — воскликнул Брем Стокер, — этот мальчик — просто сокровище! Мы можем вывести его в свет на какое-нибудь грандиозное сборище. Почему бы не прямо завтра? Герцог Кларенс устраивает званый чай...

— Нет, только не днем, — сказал Оскар. — Неужели ты не в состоянии запомнить хотя бы это?!

— Дай ему еще бокал вина, может быть, это сделает его еще более разговорчивым.

— Ничего не получится, — рассмеялся Оскар, — но если ты проткнешь свой большой палец и смешаешь пару капель крови с поссетом...

— Ясно, — ответил Стокер. — Только если я проткну себе большой палец или еще что-нибудь большое.

Булавкой для галстука он уколол себе палец. Бусинка крови выступила на нем, и он провел окровавленным пальцем по губам мальчика. Тот почувствовал легкий прилив тепла, которое тут же прошло, сменившись все тем же бесконечным холодом.

— О ком вы хотите услышать? — спросил он двух мужчин, сидевших перед ним.

Памина смотрела в зеркало. Что произошло? Танец погони и смерти закончился. Мертвая жертва лежала на полу. Она склонилась над трупом... кровь у нее на губах, противный привкус помоев на языке... и все-таки... было что-то еще.

На самом пике наслаждения... когда она проникла в него, а он истекал этим прекрасным соком... рядом был кто-то еще. Нет, не рядом, а прямо в ней. У нее внутри... Кто-то, стремившийся вырваться на свободу. Кто-то, кто хотел отнять у нее ее тело и сделать из него другое...

Памина вспомнила и тот, предыдущий случай, когда она убила свою жертву. Может быть, то же самое происходило с ней и тогда? Неужели убийства не приносили ей того восторга — того оргазма, — о котором она так мечтала? Тогда, в гостиничном номере, в Англии... с тем старым козлом-проповедником... обольщение, нападение, а потом... неужели она все забыла, и тогда все было так же, как сейчас? Она действительно не могла вспомнить.

Памина...

Этот голос. Ангел. Он всегда говорил ей только правду. Он был единственным существом, кто никогда ее не обманывал. Она снова слышала его голос. Она снова видела его — в зеркале.

Не бойся, сказал ей ангел. Каждый раз мы охотимся вместе. И с каждым разом ты подводишь меня все ближе и ближе к миру людей.

— Но я убиваю людей! — закричала она. — Это не то же, что с Сашей из мясной лавки, это не то же самое, что поймать мышь и оторвать ей голову... ты заставляешь меня красть их души...

Ты никого не убивала. Убивал я. Ты — всего лишь инструмент. И ты должна быть только рада, что это был я. Я — настоящий вампир, и поэтому он сможет вернуться и заняться своими спецэффектами на концерте.

— А как же тогда с Дамианом Питерсом?

О, он уже никогда не вернется, ведь ты растерзала его на кусочки.

— Но ты же сказал, что ты...

Я убил его. А ты искромсала его тушку, кровожадная ты садистка! Ты просто сумасшедшая дура. Но им никогда не удастся запереть тебя в психушке. Как только я обрету свободу, мы вечно будем вместе.

— Ага, но только теперь мне страшно. И я думаю, что, может быть, Тимми был прав, и мне стоит показаться врачам.

И теперь ты хочешь сдаться? Памина, Памина, неужели ты не любишь меня?

— Я люблю тебя, но...

Тогда забери амулет, сука!

— Амулет. Да. Амулет.

Леди Хит приехала на стадион уже ближе к закату. Она уселась в VIP-ложе, где собрались сливки бангкокского общества. Если заложить все их «ролексы», подумала Хит, можно купить небольшой островок на Карибах. На входе в ложу стояли охранники.

Стадион был переполнен, хотя даже самый дешевый билет стоил тысячу бат. Свободных мест не было. Фанаты толпились в проходах. Большинство, конечно же, неоготы, но здесь они вели себя гораздо спокойнее, чем их европейские собратья. Концерт, вполне очевидно, был для них событием года. Если бы только они знали, что именно сегодня Тимми собирается исчезнуть навсегда... хотя Гилер уже поговаривает о том, что, возможно, и не навсегда... может быть, через год-другой он вернется опять... но Тимми сказал: нет, если уж уходить, то насовсем.

Пи-Джей был где-то за кулисами. Хит так и не смогла поговорить с ним сегодня. Ни разу. То есть он ей звонил... но звонил, видимо, в состоянии своей мистической одержимости духами, так что она вообще ничего не поняла, что он пытался сказать. Она удобно устроилась в своем кресле — его специально привезли из дома — и попыталась вести беседу с гостями, собравшимися в ложе. Там были khunying, одна шикарнее другой, в ярких шелках и блеске драгоценностей. Хит заметила и несколько критиков: например, Роберта Халлидея из «Bangkok Post» и известного тайского поп-певца со свитой почитателей. Была там и группа снобов, толпившихся вокруг Брюса Гастона, эмигрировавшего из Америки — так же как и Лоран МакКендлз — и ставшего здесь одним из самых известных исполнителей классической тайской музыки. Были еще и политики, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, однако пришли на концерт, видимо, чтобы обеспечить себе голоса избирателей на следующих выборах. А вот — фигура из мира медиа-бизнеса: Витават, Дэвид Леттерман Таиланда, — смеющийся и гримасничающий перед телекамерами. Что за зрелище! А до появления Тимми оставалось еще не меньше часа.

На разогреве играла какая-то местная группа. Молодой певец, практически копия Тимми, очень привлекательный, весь прилизанный, разряженный в дерзкий яркий костюм... они исполняли что-то в стиле «Power Rager», вопили и бесновались на сцене, а публика изредка аплодировала их жеманным композициям, которые сопровождались синтетическим полутехно, какое обычно крутят на MTV в те часы, когда его никто не смотрит. Их выступление закончилось лазерным шоу с явлением голографического Годзиллы. Зрителям понравилось это действо, однако все с нетерпением ждали Тимми.

Потом была еще одна группа... совершенно не отличавшаяся от той, которая играла первой. Даже Хит, которой следовало вести себя осторожно, начала проявлять нетерпение, хотя она знала, что Тимми появится только тогда, когда возбуждение толпы достигнет оргиастической точки.

— Чушь, полная чушь, — бубнил Гастон в свой бокал ледяного пива «Сингха». — Та же самая музыка, та же самая гармония, даже рифы на синтезаторе те же самые, ради всего святого! Когда же наконец будет то, ради чего мы сюда, собственно, и пришли?!

В ложу вошел Пи-Джей. Он так торопился, что даже оттолкнул локтем какую-то из khunying, стоявшую у него на пути.

— Хит, Хит, — прошептал он. — Нам надо поговорить.

Ее грудь снова пронзила острая боль.

— Что случилось?

— Пока не случилось, но может случиться. Что-то действительно грандиозное. Знаешь, сегодня — особенный день, когда напряжение в мире реальности достигает такого уровня, что произойти может все что угодно.

— С Тимми все в порядке?

— Ага, он в гримерке. Джианьян что-то опаздывает, но я уверен, что он придет, когда надо. Он всегда делает все в самый последний момент. Но Хит, Хит...

У него был странный, какой-то дикий вид. Он распустил свои длинные волосы, и они слегка развевались даже тогда, когда никакого ветра не было и в помине. Дикарь — как он есть. Господи, как я люблю его, подумала она. Но в нем столько всего, к чему я никогда не смогу даже притронуться. Слава Богу, что я не такая, как та женщина из оперы, которая так стремилась открыть все двери... мне все же хватает ума не лезть в запретную зону.

— Хит, — начал Пи-Джей, — оно вертится вокруг меня, как торнадо. Мне кажется, оно скоро меня засосет... и унесет прочь из Канзаса, прочь из этого мира... ты понимаешь? Весь этот мир — всего лишь крошечный островок посреди бесконечного океана ужаса... тайны... трансцендентальных мистерий... и время от времени возникают такие мгновения, когда напряжение в мире доходит до высшей точки, и плотины дают течь, и, сама знаешь, может произойти все что угодно, и... похоже, такое мгновение наступило. Я знаю, я чувствую. Когда мной опять овладеет дух, который все делает наоборот, я уже не смогу ничего сказать сам... и я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, сейчас и всегда.

— Пи-Джей... — Но тут с ним что-то произошло. Он весь напрягся, на шее запульсировали вены. — Пи-Джей, не мог бы ты наконец рассказать мне...

— Привет, — сказал он и вышел из ложи задом наперед, но при этом ни разу не споткнулся, словно у него на затылке были глаза.

И снова грудь Хит пронзила острая боль. Но она не осмелилась вскрикнуть или застонать; в подобном обществе это было бы неуместно. Она сделала большой глоток чего-то, что здесь подавали — похоже, шампанское, — запив две таблетки ибупрофена. Взглянула на сцену, и ей показалось, что она заметила того парня, ответственного за спецэффекты, о котором говорил Пи-Джей. Он неуверенной походкой направлялся к будке за сценой, где стоял пульт управления. Вот он споткнулся о нагромождение кабелей и проводов. Было вполне очевидно, что он успел очень даже неплохо повеселиться в перерывах между работой.

Джианьян уселся в кресло, стоявшее перед пультом управления... каким же крошечным казался он ей отсюда, сверху... Господи, подумала Хит, сколько власти сейчас в этих крошечных руках. Он повернул рукоятку или что там еще; Хит не смогла разглядеть с такого расстояния.

Свет начал меркнуть, ребята из последней группы, которая разогревала публику, уже прощались и собирали свои инструменты. Они кланялись и посылали воздушные поцелуи публике. Жидкие аплодисменты мгновенно затихли. Напряжение нарастало. Зрители ждали Тимми, только Тимми и никого, кроме Тимми.

Едва слышно прозвучали первые аккорды. Небесные звуки струн полились из колонок. Прекрасная музыка, медленная и торжественная. Над стадионом сгустилась полутьма — город вокруг все еще светился ночными огнями. На небе едва виднелась пара звезд; ночной Бангкок окутан смогом. Грохот дорожного движения доносился даже сюда. Среди всего этого разнообразия звуков можно было услышать пронзительный вой сирен, рев мотоциклов без глушителей... и даже где-то вдалеке, едва различимый — рев слонов. Все эти звуки казались неотъемлемой частью музыки, а потом из колонок раздался голос... низкий голос Белы Лугоши... слушайте их... детей ночи... какая дивная у них музыка... Это было совсем не похоже на голос живого человека. Его засэмплировали из старого фильма и записали несколько дорожек, одна поверх другой, пока он не начал звучать словно шепот прибоя... и только один человек из всех, собравшихся в этот вечер на стадионе, знал, что это был голос самого Дракулы, что в нем таилась опасность...

Одинокий луч света пронзил темноту.

И высветил Тимми Валентайна. Он стоял, одинокий, угрюмый, заряженный темной энергией зала. Гул толпы превратился в рев, а потом — в громовой грохот: Тимми, Тимми, Тимми. И над всем этим ревом плыли протяжные звуки струн. Меркнущий идол все еще покорял своей сверхъестественной красотой. Его волосы, длинные в восьмидесятых, теперь были пострижены очень коротко, за исключением одного локона, ниспадавшего на бледный лоб. Его глаза не нуждались в каком-либо макияже: большие, блестящие, словно огромные драгоценные камни, и такие странно уязвимые. Он был во всем черном, и лишь белизна его кожи пробивалась сквозь разорванную, незастегнутую рубашку и дыры в джинсах. Бриллиант в его левом ухе... даже на таком расстоянии он сверкал, переливаясь светом.

Тимми улыбнулся.

Одна эта улыбка подняла новую волну бешеных аплодисментов.

Музыканты — невидимые для зрителей, чтобы не отвлекать внимание от роскошного одиночества Тимми — заиграли вступление к «Вампирскому Узлу».

И Тимми запел.

Да, думал Пи-Джей, сама песня по нынешним меркам — никчемная. Слова в стиле кантри-вестерн, а мелодия слишком слащавая и агрессивная одновременно. Но, с другой стороны, сейчас кто-нибудь помнит хоть одну песню начала восьмидесятых? А «Вампирский Узел» — на все сто процентов продукт того времени. Но парень пел так, что казалось, сейчас у него пойдет горлом кровь, и от этого песня казалась прекрасной.

Можно даже сказать, что теперь в нем появилось какое-то напряжение, которого не было раньше... эти длинные фразы, которые раньше выходили вообще без пауз, даже на то, чтобы сделать вдох... а теперь ему приходится беречь воздух, следить за диафрагмой и делать все то, о чем всю жизнь беспокоятся смертные исполнители. И у него хорошо получается, черт побери! — думал Пи-Джей, сидя в будке, расположенной на вершине башни, от которой шли подвесные мостки — прямо над сценой, от одного края стадиона до другого.

Все шло гладко... но оно было рядом, это зловещее «что-то». Он уже чувствовал его запах. Запах смерти. Сперва он подумал, что это Памина... он знал, что Памина прилетела в Бангкок, он чувствовал ее присутствие в городе, когда дух «наоборота» завладел его разумом... однако смерть, которая подкрадывалась к нему под покровом теней, — это была не Памина, нет... уже совсем рядом... может быть, за кулисами... когда Пи-Джей закрывал глаза, то чувствовал каждого человека на стадионе, чувствовал каждую душу... они были как пламя свечей, танцующее, трепещущее... но среди них была одна свечка, и ее пламя было не обжигающим, как остальные, а леденяще-холодным. Где-то там. Кто-то... Но кто? Неужели они еще не разобрались со всеми бессмертными? Да, Памина выпала из их поля зрения... но ведь она не вампир... не настоящий вампир... она не может сама создавать новых вампиров.

Так кто же это мог быть?

А музыка была такая красивая...

Теперь звучала длинная оркестровая интерлюдия. Тимми сдвинулся с места, луч света сдвинулся вместе с ним. Тимми метался по сцене. Свет следовал за ним. Его танец казался таким безмятежным и отрешенным в этом звуковом шторме орущих синтезаторов и гремящих тарелок симфонического оркестра... Тимми махнул толпе, и та ответила ему ревом... а потом он запел:

Не важно, поедешь ли ты автостопом

Или заплатишь сполна.

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна...

Невидимые музыканты все наращивали темп, а потом все как будто оборвалось: и музыка, и голос Тимми, — они растворились в технодымке Джианьяна. Следующая песня тоже была одним из первых хитов Тимми... «Приходи ко мне в гроб». Мы с Хит выросли на этих песнях, и посмотрите — где сейчас мы и где Тимми...

Бессмертная тварь переместилась.

В воздухе разлилась неестественная прохлада. Да, было жарко: около 27 градусов. Но Пи-Джею все равно было холодно. Это его «оборотное» состояние меняло все ощущения на прямо противоположные. Откуда оно появилось? Еще немного — и он просто не выдержит. Нужно немедленно что-то делать. Что есть прямая противоположность смерти? Ну, кроме жизни...

Любовь.

Он оглядел трибуны, ища взглядом Хит.

А вот и она.

Болтает с кем-то из местной элиты, потягивая шампанское из бокала. Похоже, пока все нормально, разве что...

Там... среди зрителей... Памина Ротштайн. Пробирается сквозь толпу решительным шагом — в сторону зоны VIP... бесцеремонно толкает всех, кто стоит у нее на пути, лезет вверх, цепляясь за перила...

Тянется к...

Пи-Джей встал из-за пульта. Его ноги сами ступили на подвесные мостки. Все плыло перед глазами... Началась новая песня. Это был не Тимми. Одна из тех тайских групп, которые выступали на разогреве. Пока они пели, заполняя паузу, Тимми переодевался. Пи-Джей не спешил — иначе он просто грохнется вниз. Вот, уже близко. Еще пара шагов и — вниз по шесту, а мысли бегут задом наперед... не надо ни о чем думать, не думай, просто иди, падай, падай, падай...

Кувырком — на ковровую дорожку. Прямо в толпу неистовствующих фанатов. Мимо проехал торговец с тележкой, уставленной прохладительными напитками... какие-то американцы, тоже пришедшие на концерт, таращились на Пи-Джея и тыкали в него пальцами... он свалился прямо на двух парней, и это смягчило его падение. Памина была уже далеко... За ней, за ней... нет, он все-таки упустил ее из виду. За ней, спиной вперед. В сторону выхода, вниз по крутым ступенькам, в коридор, который идет вокруг всего стадиона: металлические перилла, стальной пол, глухие шаги гулким эхо разносились вокруг... вот и она. Идет прямо ему навстречу.

— Памина...

— Ты меня не остановишь. Я должна кое-что сделать.

— Ты кого-то убила?

— Ты меня не остановишь.

— Куда ты идешь?

— К Эйнджелу.

— Эйнджел управляет тобой? Он в тебе?

Он схватил ее за плечи, встряхнул, попытался остановить. Она вырывалась, боролась с ним... мать твою, а она была сильной, чертовски сильной. Духи давали Пи-Джею силу, но в Памине была... одержимость... и смерть в глазах. Словно она уже одной ногой стояла в могиле. Когда он встряхнул ее, ее облик начал меняться... черты стали более утонченными... глаза стали больше... волосы растрепались во все стороны...

— Эйнджел! — воскликнул Пи-Джей. — Но ведь ты заточен в амулете...

— Не навсегда. — Волна пробежала по лицу... и это вновь стало лицо Памины.

— Хит тебе не достать! Никогда! — закричал Пи-Джей.

— Она уже на пути... Все равно так или иначе она мертва. Если ты вдруг не знаешь: она уже накормила ангела кровью из собственной груди, теперь она принадлежит ему, ее грудь несет на себе его отметину, прямо над сердцем, и ты уже ничего не сделаешь, ничего, даже с помощью твоей глупой местечковой магии, из-за которой твоя задница идет впереди тебя... смирись, оставь ее мне...

— Нет! Только не Хит!

— Не стой у меня на пути.

Она с силой впечатала его в стену и побежала. Она знала, где амулет. И она бежала к нему кратчайшим путем. Он манил ее к себе, словно наживка — рыбу. Ее невозможно было остановить, в ее голове билась только одна мысль... Пи-Джей не рванулся за ней. Нет, ему надо было идти назад. В направлении, прямо противоположном.

Назад. Назад.

Нащупав ступеньки, он начал спускаться вниз по бесконечной лестнице, и никто не видел его, потому что все, до единой души, были там, наверху, где шел концерт. Как раз заиграло вступление к «Распни меня дважды», когда в мелодию вплетаются звуки когтей, разрывающих человеческую плоть, их стук о кости, и шелест льющейся крови, тонущей в партии ударных, и тут...

Он не знал, как это произошло, но, идя вслепую, задом наперед, он все же добрался до Хит. Он крепко сжал ее руку и чуть ли не вырвал из кресла, в котором она сидела.

— Пойдем, — сказал он. — Быстрее.

Она повиновалась ему без слов. Когда Пи-Джей знает, он всегда прав.

— Куда мы идем? — спросила она.

— Не знаю. Просто идем.

А в это время Брюс Гастон как раз говорил:

— А, этот Лоран МакКендлз, я как-то встречал его в Пасадене, он уже тогда считал себя пупом земли, претенциозный кусок дерьма...

Пи-Джей тащил ее между кресел к выходу.

— Памина здесь, — сказал он. — Она пришла за амулетом.

Хит не стала задавать лишних вопросов, она понимала, что ей грозит смертельная опасность. И еще... у нее кружилась голова, правда, не то чтобы очень сильно. Как только они добрались до выхода — она совершенно не обращала внимания на косые взгляды знакомых, — она поняла, откуда это странное головокружение и ощущение легкости во всем теле. Боль в груди. Она пропала.

— Пи-Джей, у меня только что...

— Быстрее. Нам надо поторопиться.

Он тянул ее за руку. Он не смотрел, куда идет, и она поняла, что Пи-Джей одержим тем духом, который пришел к нему тогда, в Лондоне, в его видениях. Они увернулись от женщины с подносом, уставленным кокосовым молоком, пробежали мимо ребенка, который стоял и ссал прямо через перила на стоянку внизу... а потом, Хит и сама не поняла, как это вышло, но они оказались на узких мостках, что бежали вокруг стадиона, соединяя башни, стоявшие по углам арены... длинная шаткая лента из стали... здесь тоже было полно народу... ну да, дети улиц и те, кому не досталось билета, а попасть на концерт так хотелось... сотни ног, просунутых в промежутки между стальными пластинами, болтаются над шумящей толпой зрителей... все взгляды направлены вниз, на мальчишку на сцене, как будто омытого светом... крепко держась за перила и стараясь никого не столкнуть, они протискивались в сторону винтовой лестницы, что вела вниз, к пультам управления, и еще дальше вниз, в подземную сеть гримерок и других служебных помещений.

Хит шла вслед за Пи-Джеем, стараясь не смотреть вниз. Стая голубей пролетела прямо у нее перед лицом. Внизу Тимми пел свою песню, но здесь, наверху, музыка из колонок смешивалась с музыкой ночного Бангкока: рев мотоциклов словно перекликался с гитарной партией, жужжание ночной мошкары сливалось с прозрачными переливами звуков, издаваемых синтезаторами... Хит подняла глаза...

И увидела тысячи леди Хит. Снизу, сверху, вокруг — они были повсюду, и взгляд у всех был абсолютно дикий. И тысячи Пи-Джеев, мрачных, угрюмых, сосредоточенных. Она закричала от ужаса.

— Похоже, мы угодили в одно из этих хитроумных зеркал Левона, — успокоил ее Пи-Джей. — Они вращаются, и он управляет ими с пульта. Это все аппаратура для его мегаморфинга.

И тут Хит увидела. Сотни зеркал, каждое метра три высотой: цилиндрические, выгнутые, вогнутые, плоские... все они вращались в разных направлениях и с разной скоростью... у нее было странное ощущение, что они оказались на поверхности сложного глаза какого-то гигантского насекомого... тысячи движущихся отражающих фасеток, каждая — под своим углом. Они стояли на самой вершине зеркальной стены, там, где мостки заканчивались пандусом, который плавным зигзагом переходил в ряды зеркал — вниз, до самой сцены. От зрителей зеркала были надежно укрыты громадным занавесом и клубами дыма, однако Хит отметила, что в нужный момент все это можно будет убрать буквально в одно мгновение.

— Мы сейчас в иллюзии. — Она остановилась, стараясь отдышаться. — Как думаешь, сможем мы обмануть Памину?

— Не знаю.

Она видела тысячи собственных отражений... то четких, то вдруг расплывающихся, меняющих свои очертания... волчья морда... череп... лицо Тимми Валентайна.

— Смотри, — сказал Пи-Джей, — там Левон. Кажется, что-то настраивает.

Она увидела Джианьяна, поднимавшегося вверх по трапу. Он перемещался на удивление плавно и совершенно беззвучно.

— С ним что-то не так, — сказала Хит. — Люди так не ходят...

Она вспомнила, как странно Левон шел в свою будку. Шаркающей, нетвердой походкой. Сейчас он двигался совершенно по-другому. Он перемещался рывками... словно перетекал из одного места в другое... как шарик ртути... вот — он есть, а вот — превратился в расплывшееся пятно... а потом он снова тут...

— Господи Иисусе, — прошептал Пи-Джей. — Это все мой оборотный дух. Он обманул меня. Чертов ловкач, мать его так. Боже мой, Боже мой...

В его голосе было столько отчаяния...

— Что такое? Что ты хочешь сказать? — встревожилась Хит.

— Он заставил меня думать, что я увожу тебя от Памины, а вместо этого... Господи Иисусе — я только что понял, — я привел тебя прямо в руки другого вампира... настоящего вампира...

И тут Левон появился прямо перед ними.

Вот так просто: раз — и он здесь.

Темный, маленький паренек. Ростом не выше Хит. Он шагнул к ней. Он не дышал. Она отступила назад. Его лица не было ни в одном из зеркал. Только — ее. Она видела ужас на лицах своих отражений. Ей было так страшно, что она даже не смогла закричать.

Едва слышно она прошептала:

— Пи-Джей, спаси меня — убей его...

И тут заговорил Джианьян:

— Прошу прощения, но я голоден. Я еще не привык к этому ощущению и пока что не знаю, как это делается правильно, так что я извиняюсь...

Рана у нее на груди вновь запульсировала болью.

— Я правда не знаю, — продолжал вампир, — я ничего не понимаю, еще утром я был самым обыкновенным занудным компьютерщиком, помешанным на сексе, жившим в своем собственном маленьком мирке, ну, знаете... когда за каждым кустом видишь черта... а потом мне словно мозги поджарили... а внутри все как будто сгнило... и все эти взаимосвязи, о которых я никогда ничего не знал... но я так голоден, что не могу думать вообще ни о чем, этот голод сводит меня с ума...

Пи-Джей даже не шелохнулся... Почему он не бросился на Левона, не остановил его, не вонзил кол ему в сердце? Почему он просто стоял и вообще ничего не делал?

— Пи-Джей, — едва слышно поговорила Хит. Неужели ты дашь мне умереть?

Пи-Джей повернулся к ней:

— Памина сказала, что тебя уже не спасти... слишком поздно... потому что ты накормила Эйнджела своей кровью... ты дала ему жизнь... и для тебя уже нет надежды, сразу после смерти ты станешь... — Он расплакался: смирившийся, побежденный, потерянный. — Дух, посетивший меня, сказал, что путь твоего спасения — это опасный и безнадежный путь... и поэтому я не должен вмешиваться... мне надо отойти в сторону... повернуться к тебе спиной...

— Господи, — прошептала она. — Я так любила тебя... а ты... ненавижу все эти твои видения, всех твоих духов... они сказали тебе, что ты должен дать мне умереть... и ты готов подчиниться? — Хит и сама удивилась, как она смогла такое сказать. Эти слова лишили ее мужества. Но, в конце концов, между ними всегда была пропасть... расовая, культурная, классовая, еще какая-нибудь... — Ты просто поганый дикарь, Пи-Джей...

Пи-Джей отступил назад. В его глазах не осталось и следа той любви, которая хранила их под тем проливным дождем, который буквально размыл весь Вампирский Узел и залил пожарище огненного апокалипсиса. Но, когда он повернулся, ей показалось, что его жесткий взгляд на мгновение смягчился...

Она смотрела на его отражения в зеркалах и рыдала — безудержно, как ребенок. Она ненавидела его, да... и еще ревновала, жутко ревновала... к этим его духам... потому что он слушал их, а не ее, он делал то, что велят они, он был одержим ими, а ее любовь не стоила для него вообще ничего... да еще этот коротышка, который обнял ее ледяными руками... трогал ее щеки, руки... и каждое прикосновение было словно укол сосулькой, и она смотрела в его пустые глаза, слышала его безмолвный зов... и ответила, так же беззвучно, в полном отчаянии: Да, да, я тебя приглашаю, я разделю с тобой эту безбрежную пустоту, потому что теперь я ненавижу этого человека, которого так любила, — и ощутила первый поцелуй, на запястье, печальный, горький поцелуй, и медленно, медленно ее кровь начала остывать...

Главное — помнить о том, что мне теперь надо дышать, думал Тимми, дышать диафрагмой... чтобы голос не сорвался, чтобы музыка лилась плавно... лови высокие ноты, словно бабочек сачком, лови их и отпускай... уже скоро... уже совсем скоро... Песня закончится, и вместе с песней закончится все.

Кульминация приближалась. Тимми слышал за спиной шуршание зеркал — они вставали на свои места. Как только он доберется до самой высокой, пронзительной ноты, в самом конце песни, он должен будет поднять руки вверх, и кольцо пламени, которое на самом деле будет всего лишь голографической проекцией, поглотит его, и он спрыгнет через потайной люк под сцену, и песню закончит уже другой Тимми, который будет всего лишь картинкой, сгенерированной компьютером... а потом он исчезнет, исчезнет уже навсегда...

И не волнуйся насчет падения, сказал он себе. Там уже разложили матрасы. Дым-машины пашут на пределе мощности, чтобы скрыть их от зрительских глаз...

Вот оно: начинается! Невозмутимый, как камень. Неподвижный. Последний шанс — только в твоих руках. Ты положил всю свою жизнь и не-жизнь только ради этого мгновения, даже когда ты решил стать человеком. Теперь уже некогда сожалеть. Понеслась! Тимми широко раскинул руки. До него донеслись возгласы удивления. Поначалу их было несколько, потому что все были слишком захвачены представлением, чтобы замечать что-то еще. Жалко, что он не может увидеть все это со стороны. Его действия на сцене всегда были выверены до последнего движения, и он никогда не поворачивался спиной к зрителям, опасаясь сбиться с ритма. Но он знал, что прямо сейчас у него за спиной проступает гигантская репродукция картины Лорана МакКендлза. Редкие возгласы удивления переросли в океан бурных аплодисментов. Мертвая женщина была высотой с десятиэтажный дом, и тут она пошевелилась... как дитя ночи, в первый раз открывающее глаза тьме бессмертия.

Трансформация...

А вот и кольцо пламени. Сгустившееся вокруг него прямо из воздуха, ревущее чудо проекционной техники и синтетической музыки, такое, что даже Тимми почти почувствовал его обжигающий жар. Он вытянулся — напряженный, как натянутая струна, — готовый прыгнуть. Я пантера... несущаяся сквозь горящий воздух ночных джунглей... прыжок, еще прыжок!

А потом все пошло не так. Толпа взревела. Но я еще ничего не сделал! — подумал он. Все показывали куда-то ему за спину. Вскакивали с мест. Что-то кричали. То ли в ужасе, то ли в восторге...

Тимми обернулся. Но прежде чем он успел что-то увидеть...

Какая-то женщина сорвалась вниз со стены зеркал, вниз, стремительно, словно ракета... Тимми увидел, как она рухнула на матрасы... Господи, с ней все в порядке? — подумал он, но не прервал песню, потому что песня завладела его голосом и уже не давала ему остановиться... он повернулся, встал на одно колено, чтобы рассмотреть, кто там упал... это была леди Хит... зрители даже не успели ничего заметить, потому что все произошло очень быстро... музыканты продолжали играть, зеркала снова сдвинулись, иллюзия должна продолжаться... неужели она убилась? — подумал он. Никто из зрителей и не подозревал о том, что именно произошло, они все думали, что это был очередной спецэффект... а потом...

Еще две фигуры... на помосте над сценой... кажется, они боролись... а потом тоже сорвались и рухнули вниз... с глухим ударом грохнулись на матрасы, однако, похоже, никто из них этого не заметил, настолько они были увлечены своей схваткой... смертельной схваткой... потому что они не просто дрались, а убивали друг друга... Пи-Джей что-то сжимал в руке, что-то острое и блестящее... осколок зеркала, подумал Тимми... и в это мгновение Пи-Джей вонзил его в грудь Левона.

Левон катался по сцене, стучал кулаками по доскам в такт вступившим ударным, бился в конвульсиях... Пи-Джей стремительно подбежал к нему, воткнул осколок зеркала еще глубже и провернул в ране блестящее острие. Хлынула кровь: залила его руки, забрызгала лицо, — но он все равно не оставил Левона, он продолжал давить на него... Господи, подумал Тимми, его глаза были словно осколки зеркала, которое он вонзал в сердце врага, остекленевшие, мертвые... он что-то достал из кармана, какой-то флакончик... святая вода, догадался Тимми... опустошил флакончик прямо в рот вампира... и тут вампир закричал, пронзительно, страшно, словно сама земля кричала в муках... но ни одна живая душа не услышала этот крик. Левон попытался встать, кровь все еще хлестала из его развороченной груди... и тут из него вырвалось пламя. Прямо изнутри. Святая вода начала свое действие на его внутренности, испепеляя его кишки. Его рот извергал пламя... обезумев от боли, Левон вырвал себе язык и отшвырнул его прочь, тот пролетел над сценой, словно шар пламени, и теперь крик вампира стал еще страшнее... он завывал, точно дикий арктический ветер... а из его глотки продолжало извергаться пламя. Его глаза взорвались. Глазницы стали как окна в ад. Он вертелся, пытаясь вырваться из своего тела, бросаясь на доски сцены, на огромные колонки... он убивал себя.

Толпа одобрительно ревела. Обезумевшие неоготы срывались с мест, бросались к сцене, метались в диких плясках в проходах. Они толпой ломились вперед, пытаясь добраться до авансцены, охранники явно нервничали — они уже приготовили дубинки.

Пи-Джей еще раз взглянул на горящего Левона, а потом побежал туда, где лежала Хит, оставаясь невидимым для зрителей под покровом облаков искусственного дыма. Тимми продолжал танцевать. Он танцевал в кольце огня, в совершенно безумной импровизации, растягивая последние ноты песни... и эта иллюзия, создаваемая зеркалами у него за спиной... все было расписано буквально по долям секунды... он должен держаться... но Тимми не знал, на сколько его хватит.

Пи-Джей взял руку Хит. Наверное, она разбилась, подумал Тимми. Печаль встала в горле, как ком, но он боролся с ней. Он боролся... Ему надо было закончить песню. Он подал тайный сигнал музыкантам, который означал, что все продолжается в том же темпе, который они держали, и не надо особо растягивать инструментальную интерлюдию. Струны запели еще громче. Пьянящие волны музыки хлынули в зрительный зал и остудили пыл неистовства, охвативший зрителей... замедляющиеся рифы, успокаивающие, умиротворяющие... странная смесь тяжелого металла и нью-эйджа.

Тимми танцевал. Продвигаясь все ближе и ближе к тому месту, где Пи-Джей сидел, прижимая к себе Хит. Дым скрывал их от посторонних глаз. И только теперь Тимми заметил, что Пи-Джей пытается снять амулет, висевший на шее у Хит. Вечернее платье Хит было разорвано, и Тимми увидел, что на левой груди, прямо над сердцем, зияла рана, края которой уже давно зарубцевались, старая рана, которая никогда не заживет. Пи-Джей боролся с застежкой цепочки... но она не поддавалась...

И тут Тимми понял, что на сцене, кроме них, был кто-то еще.

Памина. В вызывающем неоготском наряде, состоявшем из нескольких клочков черной кожи, едва прикрывавших ее тощее тело. Она была вся забрызгана кровью, с головы до ног. Она двигалась синхронно с Тимми. Она заучила все его движения, и даже если он импровизировал, заполняя паузы, она повторяла его движения, точно зеркало. Он махнул музыкантам, чтобы те пока продолжали инструментальный проигрыш. Да, самый длинный проигрыш в попсовой песне, у него есть все шансы попасть в Книгу рекордов Гиннесса.

— Всегда мечтала о том, чтобы быть твоей партнершей в танце, Тимми, — прошептала Памина. — Но, к сожалению, я не могу оставаться с тобой. Меня ждут дела.

— Памина, — сказал он в ответ, — ты очень больной человек... какая-то жуткая травма или, может быть, что-то в генах. Я не знаю, что это такое... но ты не вампир!Беги, пока еще можно... неужели ты не понимаешь, что стремишься к собственной смерти?

— Я видела ангела, — сказала она, — и этот ангел — Смерть.

Они танцевали. Он пытался увести Памину как можно дальше от Пи-Джея, который все еще возился с амулетом, но Памина описывала круги и с каждым разом подступала все ближе и ближе... и ему приходилось не отставать от нее. Толпа приняла появление Памины на сцене радостными воплями... наверное, все задавались вопросом: кто эта девочка, которая безукоризненно повторяет каждое его движение, словно зеркало, в котором Тимми отражался в женском обличье... раньше он с ней не выступал...

— Ты не получишь этот амулет... — сказал Пи-Джей, непонятно к кому обращаясь. — Ты его не получишь... — Он все же открыл застежку. Дернул за цепочку, на которой висел амулет. Но мертвая рука Хит сжимала цепочку, так что та не поддавалась. Пи-Джей попытался разжать ее пальцы. Они словно окаменели.

— Хит, Хит... о Господи, Хит, помоги мне, — простонал он. Но мертвая рука не двигалась. — Зачем ты мне наговорила столько плохого? Неужели ты не понимала, что я не волен выбирать, что мне делать, и мне оставалось только одно, и это был ненадежный путь... но именно так я пытался тебя спасти и мог бы спасти... Хит...

Памина продолжала танцевать.

И теперь уже Тимми приходилось повторять все движения девочки, преследуя ее, пока она подбиралась все ближе и ближе к Пи-Джею и Хит.

Памина протянула руку, и...

— Нет! — закричал Пи-Джей, и...

Мертвая рука Хит пробила завесу дыма! Она держала амулет высоко над собой, крепко сжимая его! Свет играл на серебряной поверхности флакончика — такой яркой в мутных клубах дыма. Еще один вздох пролетел над толпой. Ничего из того, что они сейчас видели на сцене, не было описано ни в пресс-релизе, посвященном данному событию, ни в программке — и даже в тех слухах, что ходили уже за недели до выступления, об этом не было ни слова. Пи-Джей попятился. Его взгляд был прикован к мертвому телу бывшей жены. Тимми увидел страстное, страшное желание в его глазах и понял, что Пи-Джей... сдался. Амулет был предназначен для Памины, он был предназначен для нее с самого начала... и смерть Хит была предначертана ей — с того самого мига, когда она услышала голос Эйнджела там, в саду, в павильоне, стены которого были расписаны картинами буддистского ада.

Тимми понимал, что для зрителей этот амулет был как видение из легенды о короле Артуре: женская рука, держащая волшебный дар, возникшая над поверхностью озера, подернутого дымкой тумана... Памина схватила амулет. Она танцевала, приближаясь теперь к тому месту, где ополоумевшие поклонники пытались забраться на авансцену... Тимми стоял неподвижно. Пи-Джей внимательно следил за Паминой, продолжая стоять на коленях.

Памина сунула амулет в рот и... проглотила его. Ничего не произошло. Тимми сделал глубокий вдох. И все зрители в зале — все как один — затаили дыхание. Напряжение достигло очередной высшей точки. И тут...

Памина Ротштайн начала линять — по-другому и не назовешь. Ее кожа вдруг сделалась жидкой и стекла, обнажив под собой ярко-алую плоть. Ее глаза вылезли из орбит и медленно стекли по плавящимся щекам. Все ее мышцы свело страшной судорогой, и они начали сокращаться, так что кости трещали, не выдерживая давления. Ее легкие раздулись и сочились облаками кровавого пара. Грудина с хрустом разломилась, обнажив бьющееся сердце. Голова моталась из стороны в сторону, разбрасывая клочья кожи, кровь, волосы, зубы и осколки костей.

И все это время Памина продолжала танцевать.

Танец не был ни ужасающим, ни безобразным. Скорее это были конвульсивные движения плоти, громыхание костей, шипение крови, скручивание мышц — под красивую, напряженную музыку. Да, это было красиво: танец смерти. Но Тимми чувствовал что-то еще... присутствие холодного и коварного разума, разума нечеловеческого.

Проигрыш пошел уже по четвертому или пятому кругу. То, что только что было Паминой Ротштайн, а теперь превратилось в кровавое месиво, вновь начало обретать человеческий облик. Тело, разлетевшееся на куски, собиралось воедино. Сначала — кости. Череп подпрыгнул вверх из лужи разбрызганных мозгов. Зрители приветствовали каждое действие на сцене громкими возгласами одобрения. Начала формироваться кожа. Внутренние органы принимали свою обычную форму, кости обрастали мясом. Новая кожа получилась гораздо бледнее старой, волосы — грязно-русого цвета со следами черной краски. Глаза — большие, глубокие — сверкали, как два кабошона. Грудь стала твердой и плоской. Это был мальчик. Хотя понять, что это именно мальчик, можно было лишь потому, что он был совершенно голый... и в нем было что-то от гермафродита, как когда-то — в Тимми... Нет, этот мальчик, конечно же, не был кастратом... То, как он бился на сцене, как его бедра ходили ходуном, как он сжимал губы, как каждое его движение заводило публику... все в нем просто сочилось безудержной сексуальностью, такой, какой никогда не было — и не могло быть — в представлениях Тимми. Эйнджел Тодд вернулся.

— Танцуй со мной, Тимми, — сказал он.

Зал просто взревел в приступе наслаждения, близкого к оргазму. Два Тимми Валентайна! И они, эти люди в зале, совершенно не замечали того, как сильно они отличаются друг от друга... один — человек, второй — совершенно бесчеловечный... Впрочем, так и должно быть, подумал Тимми. Они же вообще ничего не видят. Они слепые...

Он танцевал вместе с собственным отражением, которое не было его отражением.

— Тимми, Тимми, — говорил ему Эйнджел, — это полный отстой. Какой-то поганый колдун запихал меня в эту чертову бутылку, и мне пришлось убивать всех, кто стоял у меня на пути, чтобы выбраться.

— А теперь ты убьешь и меня?

— Пока не знаю, я еще не добрался до этого места в сценарии. Заткнись и танцуй.

И они продолжали свой танец. Практически обнявшись, едва не касаясь друг друга губами. Эйнджел был словно Нарцисс, мастурбирующий в диком танце на свое отражение; в то время как Тимми, повторявший все его движения, делал это равнодушно и холодно, с выверенной, чуть ли не геометрической точностью.

— Тебе это не нравится, да? — спросил Тимми. — В смысле — быть мертвым?

— А ты тоже не можешь нормально общаться с живыми.

— Тебе не хватает любви.

— В жопу любовь. У меня ее никогда не было, да и теперь она мне не нужна.

— Если ты протянешь достаточно долго, к тебе придет сострадание. И любовь. Я знаю. Так было со мной. В плену у вечности возможно все.

— У меня нет времени на всю эту чушь. Давай, Тимми, пора начинать.

— Что начинать?

— Всему свое время, братишка.

— Хит станет вампиром?

— Ты задаешь слишком много вопросов, черт побери, давай танцуй! Иисус смотрит на нас. Мы должны вместе продолжить твой тур. Может быть, даже потом забабахаем новый альбомчик.

— Да пошел ты!

Они танцевали. И на этот раз Тимми не подал сигнал музыкантам, и они перешли к финальной части. И началось... Это была та самая часть, в которой и были задействованы все спецэффекты. Мертвая женщина высотой с десятиэтажный дом — сошедшая с громадной репродукции картины МакКендлза — начала свой морфинг. Каждое преобразование сопровождалось пронзительными воплями восторженной толпы. Вот она превратилась во взбешенного леопарда. Вихрь. И вот на сцене — Дороти, которая уже превращается в огромного льва. Истошные вопли. Множественный оргазм десятитысячной толпы.

— Смотри! — кричал ему Эйнджел. — Сколько энергии в этой толпе! Мы можем выпить ее и насытиться. И тогда мы с тобой сможем управлять всем, что происходит вокруг!

Огромные руки протянулись к зрителям, лазерные лучи высекали блескучие искры из этих призрачных рук. Одна рука была чуть правее Тимми, другая — слева от Эйнджела. Они оба словно окунулись в трепетный океан искр. И в этом океане света Тимми увидел, как Пи-Джей встал, держа Хит на руках... нежно и бережно, насколько это вообще возможно для человека, потерявшего свою единственную любовь... он целовал ее холодные мертвые губы, словно страдающий от безнадежной любви голливудский монстр...

— Пи-Джей! — крикнул Тимми. — Тебе тоже пора уходить...

— Уже иду! — прокричал он в ответ и нырнул в люк, унося с собой Хит.

Мир превратился в смерч, в самом центре которого стояли Тимми и Эйнджел. Иллюзорные руки словно играли в «веревочку» и вот-вот должны были поглотить их в себе. Тимми слышал рев толпы, но он доносился словно издалека... такое ощущение, что ты несешься в машине по шоссе вдоль Восточного побережья, все окна открыты, и музыка в магнитофоне орет на полную громкость. У нас с Эйнджелом осталось одно незаконченное дело, подумал он, которое мы должны завершить вместе.

— Я ухожу, — сказал Эйнджел.

— Куда?

— Найдешь меня сам.

— Просто скажи, где мне тебя найти. Я хочу покончить со всем этим не меньше, чем ты.

Эйнджел притронулся пальцем к его губам.

— Ты бросаешь мне вызов, Тимми? Мне, мне, мне?! Ты, может, забыл, что теперь ты всего лишь маленький мальчик? Ты больше не можешь обернуться ветром или превратиться в ворона или в волка. Не можешь просочиться туманом сквозь замочную скважину. Или завладеть разумом девчонки, которая в тысячах миль от тебя, довести ее до безумия, сожрать ее душу, поменять местами каждую молекулу в ее теле и воплотиться в ней... кстати, этому трюку ты так и не выучился за все свои две тысячи лет. Я впитал в себя тайны Востока. Я знаю такие приемы, которые ты пропустил. Теперь я могу делать все, что когда-то мог ты. И даже больше.

— Но появляться при свете дня ты не можешь.

— Могу!

— Докажи.

— Ладно, ладно, я все еще связан парой-тройкой идиотских суеверий. Зато мой член работает так, как надо.

— Давай со всем этим закончим.

— Мы не можем закончить. Ты же хочешь спасти своих друзей, да? Этот хренов индеец, застрявший в своих видениях, где верх — это низ и наоборот. И девчонка. Она бессмертна — до тех пор, пока ты не покончишь со всеми такими, как я. Да, и тебе разве не интересно, что случилось с Лораном МакКендлзом? Это длинная история, Тимми. Расскажу все как было, но как-нибудь в другой раз.

И тут вспыхнул свет...

Боже, сколько света... пространство как будто взорвалось светом, свет проникал в самые отдаленные уголки мозга, не помогало даже закрыть глаза... свет проникал сквозь веки, как бы сильно ты ни жмурился... свет свет свет свет...

А потом — тьма.

Под сценой. Потайной люк.

Зрители словно сошли с ума. Он слышал их вопли там, наверху. Топот ног, треск разламываемых динамиков. Жесткий голос в громкоговорителях стадиона. Выстрелы. Толпа разошлась не на шутку.

Теперь он начал кое-что различать. В каморке под сценой было темно и душно из-за высокой влажности. Никакого света. Но рядом с ним было два человека. Один — живой, другой — мертвый.

— Пи-Джей, — прошептал он.

— Я убил ее, — сказал Пи-Джей.

— Пи-Джей, ты же знаешь, что все было совсем не так...

— Я сделал, что должен был сделать! Но как я мог объяснить это ей... а завтра ночью она проснется уже вампиром... И я должен забить кол ей в сердце, и, знаешь, это так больно, так больно...

— Нет, Пи-Джей, не надо. Не делай этого. У нас есть выход. И Эйнджел хочет, чтобы я все сделал именно так. Может быть... я смогу сделать так, что Хит станет... ценой за то, что Эйнджел хочет от меня.

— Какой ценой? Он не сможет ее оживить! — Пи-Джей заплакал. Тимми даже и не пытался его успокоить, потому что и сам в это не верил. За две тысячи лет он узнал только один способ, как воскресить человека из мертвых.

И теперь, думал он, я — человек.

И как мы это сделали?

Один из «особых» званых вечеров герцога Кларенса: полночь, комната, наспех снятая в какой-то малопосещаемой ресторации, красное вино, икра и беседы совершенно неаристократического свойства.

На выбор: опиум, гашиш и даже недавно вошедший в моду кокаин. Никаких запретов — ни на что. Противоестественные наклонности герцога не только терпели — их чуть ли не превозносили. На эти званые вечера приглашали тех, у кого были секреты еще более темные, чем у него самого: Чарльз Алджернон Суинберн — забавный маленький поэт из Итонского колледжа, который обычно никак не мог кончить без хорошей порки розгами; частный сыщик, которого все звали Холмсом, большой охотник до белого порошка; Оскар Уайльд и лорд Альфред Дуглас, которому первому пришла в голову мысль пригласить мальчика на встречу в «узком кругу друзей». Здесь были еще и мальчишки-посыльные, однако они пришли сюда явно не для того, чтобы передать какие-то сообщения, если судить по тому, как они сидели в фривольных позах, развалившись в креслах и на диванах в гостиной, куда пускали только по условному тайному стуку: тема судьбы из Пятой симфонии Бетховена. Собственно, ее только что и отстучали. Причем по второму разу. Мальчик встрепенулся. Это был сам мистер Стокер, который, как правило, брезговал посещением подобных сборищ, хотя большинство членов этого «тайного общества» просто бредили им, а некоторые были и вовсе им одержимы. Неужели он все-таки поступился своими принципами или ему просто хотелось услышать еще одну историю Себастьяна?

— Прошу прощения, — сказал он, входя, — я опоздал.

Потир уже ходил по кругу. Ритуальный укол подушечки большого пальца булавкой — и еще несколько капель крови падают в священный сосуд... во всем этом было что-то святотатственное, богохульное... один из мальчишек-посыльных преподнес чашу Себастьяну. Да, это была взятка; но мальчик-вампир честно ее отрабатывал.

— Какое милое имя, Себастьян Мельмот, — сказал Уайльд, обращаясь к какому-то неизвестному гостю. — Если бы я мог, то взял бы его себе. Возможно, когда-нибудь я так и сделаю.

Себастьян пил.

Тепло растеклось по его холодным венам. Глаза налились кровью.

— О чем он расскажет сегодня? — спросил герцог. — Надеюсь, что сегодняшняя история будет не о Джеке-потрошителе; как-то он уже поднадоел.

— Себастьян... — обратился к нему один из мальчиков, нарумяненный и напудренный, с веткой сирени в волосах. — Ходят слухи, что его милость и был настоящим Джеком-потрошителем. Вы его видели?

Неужели это правда?

Он посмотрел на ошеломленное лицо герцога; он не был уверен в том, что перед ним — тот же самый человек, которого он видел почти десять лет назад; все произошло так быстро, и он до сих пор до конца не оправился после того стремительного рывка в пустоте времени... возможно, это был он... Ну и что, если так? Старая история, которую скорее всего никто и не вспомнит еще как минимум целый век.

— Синяя Борода, — сказал герцог. — Мне так понравилась твоя история о встрече с этим сумасшедшим французом. Когда ты рассказывал нам в прошлый раз, как он проткнул дырку у тебя в боку и входил в тебя через нее, я просто потерял контроль над собой!

— Святые угодники! — воскликнул доктор Ватсон.

— Не говоря уже о символизме, заложенном в этом действе: попрание всех христианских таинств... рана в боку и все прочее, — добавил Бози.

— Иногда ты такой предсказуемый, — сказал Уайльд и отрывисто чмокнул его. И тут же добавил, обращаясь к Стокеру. — Брем, сдается мне, что сегодня твоя очередь задавать вопрос нашему сверхъестественному другу.

Лицо Себастьяна озарилось улыбкой. Брем Стокер писал роман про вампира и постоянно расспрашивал его о тех мелких подробностях, которые всегда добавляют правдоподобия литературному вымыслу. Тем лучше, потому что Себастьян уже читал что-то из работ Брема и не счел их никчемным чтивом.

— Я исключительно в вашем распоряжении, мистер Стокер, — сказал он. — Теперь, когда я осушил последнюю каплю крови, которую ваши светлости имели честь предложить мне. — Он улыбнулся; они были зачарованы его улыбкой; он знал, что все они так или иначе страстно желали его: влекла ли их его физическая привлекательность, сверхъестественность или же его бессмертие — в конечном итоге все сводилось к банальной похоти.

— Итак, — произнес Стокер, устраиваясь поудобнее в кресле и зажигая сигару, — ты рассказал уже столько историй о самых развратных людях в истории... и даже о тех, кто живет в наше время, с кем ты лично встречался... с тем же Джеком-потрошителем... с Жилем де Рэ, кардиналом дель Монте, Монтесумой... с великими инквизиторами и ведьмами, с гонителями христиан, с монстрами — великанами и лилипутами... но никто из них, сдается нам, не был вампиром. Возможно, это потому, что тобой движут какие-то неведомые нам интересы, может быть, именно так твое воображение рисует самых больших злодеев в истории, каждый из которых выглядит просто чудовищем, по сравнению с которым ты — просто сама невинность, хотя именно ты и есть порождение Сатаны, воплощение зла в чистом виде?

— Я как-то не думал об этом, сэр, — ответил ему Себастьян. — Я просто рассказываю о том, что я видел своими глазами.

— Но ведь очевидно, что во всей мировой истории должен быть еще хотя бы один вампир, кроме тебя. Или же ты — единственный в своем роде, безвинная жертва жестокой судьбы?

— Мне трудно ответить на этот вопрос. Я пришел к выводу, что зло само по себе есть не что иное, как творение рук человеческих или же просто иллюзия.

— Все это, конечно же, замечательно, Себастьян, — сказал Стокер. — Однако мне, автору, пишущему для печати, нельзя не прислушиваться к требованиям, которые выдвигает мне рынок... а история про вампира, который не несет в себе зла, просто не будет продаваться.

Себастьян печально улыбнулся.

— Я внимательно слушал истории про злодеев, о которых ты мне рассказывал, в поисках главного героя для моего нового романа, — объяснил ему Стокер, — и, похоже, нашел настоящее чудовище — злодея, который трапезничал в окружении тысячи умирающих жертв, мужчин, женщин, детей.

— Звучит очень по-человечески.

— Скажи, Себастьян, в твоих путешествиях под покровом теней истории, — продолжал Стокер, — встречал ли ты Влада Дракулу? Князя Валлахии, известного также как Колосажатель?

Себастьян закрыл глаза. Живые картины памяти... картины ужаса. Он вспоминал: крысы. Стены каменной темницы. Тесно, душно, вонь мешает дышать... тюрьма турецкого султана.

Крысы, грызущие ноги пленников...

Тьма. Тьма. Тьма.

Как мне хочется вернуться назад, на родную землю...

Дитя, поющее во тьме...

Дитя, закованное в цепи. Крысы мечутся по холодным стальным оковам. Ребенок даже и не пытается их спугнуть. Он поет песню, песню о покоренной родине.

У него были темные беспокойные глаза; они сияли во тьме камеры; искрами падали слезы.

— Дракула, — тихо сказал Себастьян. — Да, Дракула...

А где Пи-Джей?

Не знаю.

«Scandal International» пишет:

РОК-ЗВЕЗДА ИСЧЕЗАЕТ — СНОВА!

В тот самый момент, когда Тимми Валентайн, как всем казалось, уже закончил свое выступление, произошло очередное действо с его исчезновением. Помните, как это было в прошлый раз — десять лет назад во Флориде, в Бока-Бланка, когда старуха взорвалась в инвалидном кресле? А Тимми исчез без следа на целых десять лет, а потом вновь появился, совершенно не изменившись, на концерте своих двойников в «Юниверсал Студиоз»? И что же: руководство «Stupendous Studios» восприняло его воскрешение за чистую монету?

На этот раз все было куда как интереснее.

Два дня назад, на этом последнем концерте, проходившем на совершенно новом стадионе «Паниасай» в Бангкоке — в городе, где суперсовременные небоскребы соседствуют с древними дворцами и храмами, — Тимми был великолепен, если не сказать больше. Спецэффекты, которыми закончился последний номер его выступления и которые обошлись больше чем в два миллиона долларов, были поистине грандиозны — и совершенно излишни даже для этого маленького мечтателя, который исчез прямо на сцене, в вихре зеркал, и с тех пор его никто больше не видел. Чародей, сотворивший это чудо преобразований, после концерта был найден мертвым на сцене — кто-то вонзил ему в сердце осколок зеркала в форме кинжала, однако пока неясно, когда и как именно это произошло. Среди пропавших также стоит упомянуть леди Премхитру — молодую тайскую аристократку и близкого друга Тимми Ва-лентайна, — а также ее мужа, коренного американца и владельца художественной галереи Пи-Джея Галлахера.

Дикий восторг поклонников, сопровождавший все происходящее на сцене, был просчитанным элементом шоу.

Исчезновение звезды — зловеще перекликающееся с его предыдущим исчезновением десятилетней давности — повлекло за собой волну слухов, среди которых имеется мнение, что все это было срежиссировано ребятами из «Stupendous», чтобы получить сверхприбыль на имени Тимми Валентайна, однако нам пока не удалось получить комментарии Дэвида Гилера, директора студии.

Где объявится Тимми Валентайн в следующий раз? Ученый Джейсон Николози, сотрудник Лос-Анджелесского института исследования криогенных технологий, высказывает следующее мнение: «Лично я считаю, что они заморозили Валентайна, — заявил он в своем интервью, данном нашему изданию, когда мы „поймали“ его в ресторанчике „Пицца-Хат“. — Если они сумеют затормозить физиологические функции его организма и заморозить его жидким азотом, он сохранится в таком состоянии еще десять лет и при этом не постареет ни на день. Вполне вероятно, в 2005 году его разморозят и снова предъявят публике. Вот будет номер!»

Мы задали Николози вопрос: есть ли какие-то доказательства его теории? «У нас в институте мы проводим подобные опыты на крысах. Мне кажется, Тимми Валентайн достаточно глуп для того, чтобы согласиться на такую авантюру».

Куда мы едем, Пи-Джей?

Не знаю.

Тогда откуда ты знаешь, что мы движемся в правильном направлении?

Потому что это неправильное направление.

Ты снова все делаешь наоборот, да? Ладно. Я знаю, что мы едем на юг. В Пенанг. После Малайзии ты сказал, что нам надо еще дальше на юг. Такими темпами мы заберемся за край земли... в какую-нибудь Индонезию... или Новую Гвинею. Мы едем туда? К этому новому вулкану? Там что, источник энергии? Место, где в вихре стихий и эмоций можно выйти в другую реальность сквозь разрыв в ткани мира? Ты его чувствуешь? Мы к нему едем?

Не знаю, Тимми. Я ничего не знаю.

Раньше я чувствовал эти энергетические источники. А теперь не могу. Мне приходится полагаться на тебя, потому что теперь в тебе больше магии, чем во мне. Но я знаю одно: мое второе рождение произошло в огне. А Эйнджел с тобой разговаривает? Стуком колес, ветром, качающим пальмы в ночи за окнами поезда? Я слушаю, слушаю... но для меня ветер — это всего лишь ветер. Но ты... ты слышишь духов, ты можешь услышать. Думаю, что могу.

Думаю, что могу. Думаю, что могу — ладно, Пи-Джей, наконец-то ты хоть улыбнулся. Тут так душно. Чем дальше мы от Бангкока, тем больше ты возвращаешься в свое дикое прошлое... в ночной лес. Может быть, где-нибудь там, за холмами, притаились тигры. Там так темно. Я уже носом уткнулся в стекло и все равно не могу ничего рассмотреть. Но ты видишь, я знаю. И ты умеешь разговаривать с животными. Там есть тигры?

Не думаю. Но там точно есть ворон.

Я его вижу! Вон там! Прямо между двумя холмами. Темный силуэт на фоне луны. Все, пролетел... больше не вижу.

Думаю, это Эйнджел.

Ворон — предвестник смерти. Похоже, веселое будет у нас путешествие... Да... как там Хит?

Сейчас проверю гроб.

Хорошо. Я зажгу свет. Доставай его с багажной полки. Так. Я помогу тебе с крышкой. А вот и она. Какая красивая! Лежит как живая. Вот только эта рана на груди... Она так и не затянулась... и никогда не затянется, да? Даже в смерти. Но и с этой раной она прекрасна. А как она пахнет. Это «Самсара». Она так любила эти духи. Буквально вчера купила новый флакон. Господи, неужели это было только вчера? И тело даже не затвердело. Дотронься до ее щеки. И правда как будто живая. Она шевельнулась или мне показалось? Она сегодня проснется к не-жизни? Я боюсь даже думать... а вдруг нам все же придется ее убить, вонзить кол ей в сердце?! Кто это сделает, Пи-Джей? Ты сам? Или все-таки я? Быстрее. Уже скоро. Быстрее, быстрее, до того, как она... а это что? Статуэтка? Маленькая фигурка китайской Богини Милосердия? Кажется, ты говорил, что она была у нее в тот день, на похоронах в Германии, когда вы вдвоем уничтожили Амелию Ротштайн? Для чего она лежит в гробу?

На тот случай, если она проснется. И замки на гробе тоже из серебра. А «Самсара»... я набил ее рот чесноком... ну и залил все духами, чтобы отбить запах. Если она станет вампиром...

Она пока не просыпалась. Она не вампир.

Но она и не мертвая. Не мертвая и не живая и пока не бессмертная. Как будто ее душа сейчас в лимбе... на перепутье. Если мы не успеем вовремя... она повернет... в одну сторону или в другую. Давай. Помоги мне закрыть гроб. Мне больно на нее смотреть.

Да.

Тимми...

Да?

Нет, ничего.

Ладно. Я закрыл гроб, сейчас запираю серебряные замки. Ты действительно все продумал.

Это от торговца гробами из храма, который содержит семья Хит. Я взял его вчера.

Заранее?!

Я все делаю наоборот.

Ты знал, как все будет.

Я не хотел этого, но... думаю, да. Я все знал. Ничего нет хорошего в том, что я позволил ей умереть, что она мне такого наговорила... таких страшных слов... и бросилась в объятия вампира, и упала мертвой прямо к твоим ногам, а я так и не сказал ей, что люблю ее... и когда она умирала, она злилась на меня, она меня ненавидела. Тимми, ты тоже меня ненавидишь?

А почему я должен тебя ненавидеть?

Место, куда я тебя везу... там может быть...

Смерть.

Тебе страшно?

Да.

Хочешь вернуться?

Нет, Пи-Джей, смерть — моя старая знакомая. В первый раз я умер при извержении Везувия в 79 году нашей эры. Я хотел умереть в горящем Вампирском Узле, но так и не смог... а потом все-таки умер, но уже в иллюзорном пламени, умер и вернулся назад — простым смертным. А теперь... ну... теперь это будет уже в третий раз. Надеюсь, на этот раз я умру насовсем. Ты хочешь умереть?

Пи-Джей, Пи-Джей, я умираю вот уже две тысячи лет. Пора бы уже довести начатое до конца! Вот и славно. Я снова тебя рассмешил. Ты же сам знаешь, в двадцатом веке у меня было три великих приключения, и все они были так или иначе связаны с религией. То есть мое первое приключение — с Карлой Рубенс и Стивеном Майлзом — происходило в символике святой троицы, искупления грехов и прочей христианской чуши; потом была история, связанная с языческими божествами и духами, с великим противостоянием добра и зла, мужского и женского начала... а сейчас все завязано на буддизме. В смысле: наша реальность — это всего лишь иллюзия; чтобы достичь просветления, следует отказаться от всех страстей. А самая главная цель — вечное существование. Похоже, на этот раз все закончится.

Нет.

Что на твоем «обратном» языке означает — да.

Что означает — не знаю.

Ой как все запущено. Вот ты опять улыбаешься. Знаешь... мне до сих пор странно... когда-то я был самым старым человеком в мире, а теперь я всего лишь двенадцатилетний мальчишка... Посмотри в окно! Океан. Мне кажется, я что-то слышу... шепот моря... А ворон все еще здесь. Он преследует нас. Погоди! Там шаги, в коридоре. Кажется, скоро граница. И рассвет тоже скоро. Что мы скажем им по поводу гроба?

Предоставь это мне. В оборотном состоянии есть свои преимущества.

Ладно, как скажешь.

Ты меня любишь, Тимми?

Когда-то я сам был любовью. И я был смертью. А теперь я всего лишь маленький мальчик. Но иногда я вспоминаю... Хочешь расскажу тебе историю? Чтобы убить время? "Он убивает время!" Это я цитирую Льюиса Кэрролла. Его преподобие. Знаешь, он приходил как-то раз к герцогу. Он был такой дерганый, нервный... Носил с собой всякие штучки, подарки для маленьких девочек, но никогда себе не позволял ничего такого. А ведь мог бы позволить. В Уайтчепеле было полно малышек... и всего-то за шесть пенсов. Взрослых он ненавидел. Может быть, именно он и был Джеком-потрошителем? Впрочем, что-то меня занесло... Я хотел рассказать о Дракуле.

...в том месте, где кожа соприкоснулась с гробом, выступила кровь. Ее запах, конечно же, разбудил голод... но мальчик-вампир в облике крысы пока держался. Он прислушивался к горестным завываниям узников темницы. Они говорили на языке Древнего Рима, на диакийском[30] диалекте... странно, он практически не изменился с тех пор, как мальчик говорил на латыни тысячу лет назад.

Пусть меня похоронят в родной земле,

В земле, где лежит моя мать,

Я хочу упокоиться в древних холмах,

Где с отцом мы смотрели на звезды.

Когда он слышал эту песню в последний раз? Кто ее пел? Может быть, светловолосый центурион, которого он слушал, стоя у шатра императора Диоклетиана? Сердце мальчика-вампира болело. Оно томилось по родной земле. И снова — эта тесная камера в тюрьме турецкого султана... и он вместе со всеми поет эту древнюю песню, даже не позаботившись о том, чтобы сменить обличье грызуна на человеческий облик.

Но один человек все-таки видел его, совсем молоденький мальчик, — и он вовсе не выглядел удивленным. Он тихонько позвал:

— Раду, Раду. Ты всегда пел лучше, чем я.

Слова человека словно окутали собой вампира. Он был должен ответить на зов, как всегда. Он — всего лишь зеркало для мира людей. Он не может иначе.

— Но зато в твоей песне звучит подлинная печаль.

— Ты пришел, чтобы дразнить меня?

— Нет, я даже не знаю тебя. Я не знаю, что это за место.

— Ты — не Красавчик Раду, мой прекрасный брат. Тебя прислали специально, чтобы посмеяться надо мной?

— Я могу быть кем угодно, — сказал ему мальчик, которого теперь звали Раду, — но для этого ты должен рассказать мне больше.

— Я понимаю. Позволь мне дотронуться до тебя. — Мальчик ощутил, как костлявая рука прикоснулась к его щеке. Пальцы ощупали его уши, его волосы, его нос. И вот что странно: человек, который к нему прикасался — он не отдернул руку, как это обычно бывает, когда к нему прикасаются смертные, обжигаясь о холод бессмертной плоти. — Нет, — сказал наконец ребенок, закованный в цепи, — ты не мой брат. Но ты так похож на него... до жути.

— Ты понял это даже в полной темноте?

— Я здесь уже несколько месяцев. Хотя, знаешь, я не должен был оказаться здесь, в этой темнице... Я князь — пленник королевских кровей. Меня бросили в эту темницу из-за моей непреклонности. Этот город называется Гелиболу. Он стоит на полоске суши, выдающейся далеко в море. Если прислушаться, можно услышать плеск волн.

Раду слышал, как волны бьются о песок и прибрежные камни, он слышал рев ветра, доносившегося с Эгейского моря, он слышал крики чаек. Но человек вряд ли сможет услышать все эти звуки — тем более через толстые стены темницы. Может быть, это всего лишь шум крови, ревущий в его ушах... который он принимает за шум моря.

— Buna seara. Меня зовут Влад, — прошептал мальчик. — Мне четырнадцать лет. Если хочешь, можешь звать меня Дракулой.

— Маленький дракон.

Не слишком ли громкое имя для такого юного создания?

— А ты хорошо говоришь по-румынски. Ты из Валлахии?

— Нет, — сказал Раду, но лишь потому, что просто не знал, где находится эта Валлахия. — Я просто слышал, как ты говоришь, и твой язык не сильно отличается от того, на каком говорю я.

— Я думаю, ты из Валлахии. Я думаю, ты — один из детей, что родились в темные времена. Нас называют еще детьми ночи. Воистину темные времена наступили на моей родине. Может быть, ты знаешь мою землю как Дакию.

— Может быть.

Мальчик не помнил практически ничего из своей прошлой жизни. До того, как он стал вампиром... он был самым обычным ребенком, у него были мама и папа... а потом их, наверное, убили, а его самого продали в рабство, и так он попал в услужение к Сивилле Куманской... но где он родился? Как называлась его страна? Может быть, этот Дракула прав... и они с ним действительно одной крови? Это странное сходство... даже через четырнадцать веков... может быть, юный князь не ошибся, признав в нем своего брата?

Где-то капала вода. И каждая капля — свой собственный мир. Каждая заключала в себе крик боли кого-то из детей ночи, и каждый из них молил о крови.

— Ты уверен... что я не придумал тебя? Иногда, Раду, я чувствую жар, лихорадочный жар, и тогда мой мозг тонет в огне и боли, и мне видятся страшные вещи; меня посещают видения; муки ада. Мой брат, Раду, болен, и он сделает для них все, что они пожелают; именно поэтому я здесь — в темнице, а он лежит там, на надушенных простынях, предаваясь греховным утехам с одним из турецких аристократов. Я предпочитаю тьму. Я люблю тьму, правда. Я не против этих видений. Даже ад может быть прекрасен. Ты станешь мне другом? Иногда мне бывает нужно с кем-нибудь поговорить. Да, я могу разговаривать с духами, но ты, кажется, настоящий.

— Я — настоящий, но я тоже дух.

— Если ты и вправду дух, значит, ты можешь проходить сквозь стены и скользить незамеченным среди людей?

— Да, могу.

Мысли Дракулы были где-то далеко-далеко. Наверно, поэтому его и не тяготила тьма, окутавшая все вокруг. Может быть, он сумасшедший? — подумал вампир, который только что покинул другого безумца, Жиля де Рэ, сожженного на костре.

— Меня вообще не выпускают из камеры. Даже посрать. Мне приходится испражняться в самом дальнем углу, куда только дотягивается моя цепь... они бросили мне охапку сена, чтобы было чем вытирать задницу... видишь, что мне приходится выносить. Ты можешь хоть что-нибудь для меня сделать? Можешь перелететь во дворец и посмотреть, что там с моим братом? Мне представляется самое худшее, я всегда звал его слабаком, а теперь я боюсь за него.

— Да, — сказал мальчик-вампир, — я могу.

И растворился во мраке.

Он сбежал из одной темницы — и сразу попал в другую, в другой стране, в другом времени. Но если замок Синей Бороды нес на себе явственный отпечаток сумасшествия — душевной болезни, душевной боли, — то это место было куда более тривиальным, и пытки здесь были не столь изысканными. Его губы уперлись в холодный стальной засов. Он уже не был ветром, дуновением, легким вздохом. Если бы он был человеком, его бы точно стошнило от этой густой, мерзкой вони свернувшейся крови и экскрементов. К стенам камер были прикованы люди — женщины и мужчины, — тощие, искалеченные создания с пустыми глазами, в которых не осталось ни искры чувства. Кровь разбудила голод, но, похоже, от всех этих ужасов у него напрочь пропал аппетит... Он пронесся по камерам... нет, не ветром... тяжелым колыханием воздуха... крысой, пиявкой, клещом, блохой... темница буквально кишела живностью... и все они были такими же, как и он, — кровопийцами; отличие было лишь в том, кто сколько мог выпить... Вода стекала по стенам... грязная вода, наполовину — морская, наполовину — из канализации.

Темнота постепенно рассеивалась. Темница состояла из нескольких этажей, и Дракула был заточен на самом нижнем, ниже уровня моря. Запах пота, мочи и кала смешался с ароматом розового масла и цибетина, редчайшими и дорогими духами. Он доносился с самого верхнего этажа с решеткой вместо крыши, сквозь которую внутрь проникал свежий воздух... Мальчик-вампир растворился в этом прозрачном воздухе; он плавал в нем, взмывал ввысь; а когда он нырнул в темноту дымохода, он словно попал в другой мир.

Он летел вихрем; и уже в самом конце вновь принял человеческий облик. Он стоял во внутреннем дворике, мозаичный пол которого напоминал узор на персидском ковре, только сделанном из фарфора. До него доносился шум моря. Луна освещала белый минарет, возвышавшийся над куполообразными крышами дворца. Откуда-то доносилась музыка — мелодичные переборы ребаба — и чистый голос ребенка, очень похожий на его собственный голос, когда он был еще человеком... ему хотелось заплакать — горько, навзрыд... но он забыл, что такое слезы.

Это была та же самая песня, которую Дракула пел в темнице:

Пусть меня похоронят в родной земле...

Только голос у Дракулы огрубел и охрип в темных застенках; а этот голос был сладким и мелодичным. Он свободно парил над красивыми переливами лютни, барабана и скрипки; Раду прислушался и понял, что там есть еще люди... и они тоже слушают песню, затаив дыхание... И, как всегда, когда он слышал музыку, он пошел за ней, к ней.

Через дворик, по мерцающей под ногами мозаике. Сквозь арки, мимо греческих колоннад, через атриум с фонтанами, разбитыми статуями и соловьями в клетках. В мегарон в эллинском стиле, где на фресках, украшавших стены, изображались не нимфы, боги и богини, а замысловатые абстрактные узоры.

В центре огромного зала стоял мальчик, который пел. Его окружали развалившиеся на дорогих коврах придворные, визири и воины; принц, наследник султана, возлежал на огромном диване, а рядом с диваном сидели четыре обнаженных ребенка, два мальчика и две девочки, крылья из лебединых перьев держались на их спинах при помощи золоченой упряжи — они сидели по четырем углам, словно четыре зверя у подножия трона самого Бога. В самом дальнем углу сидела какая-то женщина, лицо которой скрывала вуаль. Повсюду была еда: фиги, баранина, выпечка из теста, которое было не толще бумаги, яйца, цыплята, сахарная пудра; кебаб, вымоченный в лимонном соке, сладкий чай с мятой. Почему они трапезничали посреди ночи? Или это было какое-то торжество?

Мальчик-вампир стоял в тени, прямо за дверью. Он пришел туда, куда привела его музыка, и его облик вновь изменился. Теперь кому-то он виделся черным котом, кому-то — пятнистым псом, а кому-то — вороном с яркими обсидиановыми глазами. Он проскользнул среди музыкантов и вскочил на колени барабанщика, так поглощенного своей игрой, что тот даже и не заметил вампира. Теперь Раду мог рассмотреть певца. Да, это был другой Раду, настоящий брат Дракулы. Странно только, почему его называют красавчиком. В общем-то самый обыкновенный ребенок. Бледный, словно сама луна; его длинные черные волосы были завязаны в узел. На нем был пышный турецкий наряд: куртка красного шелка, шитые золотом шаровары, маленькая кривая турецкая сабля, сделанная специально для него, с рукоятью, инкрустированной рубинами. Они были совсем не похожи, совсем... впрочем, Дракула столько времени провел в темнице... неудивительно, что он ошибся, приняв вампира за брата... но он дал вампиру имя, и теперь это имя пристало к нему, ведь каждое имя несет в себе частичку магии, а это значит, что теперь они связаны, Раду-вампир и другой Раду, брат Дракулы.

Мальчик закончил песню. Поклонился. Раздались аплодисменты.

— Раду, а ты не знаешь каких-нибудь радостных песен? — спросил принц со своего дивана.

— Нет, принц Мехмет, — ответил певец, — там, откуда я родом, не поют радостных песен, там вообще нет счастливых людей.

Мехмет задумчиво накрутил кончик длинного уса на указательный палец с остро заточенным ногтем.

— Неужели ни одного?

— Откуда, — спросил его мальчик, — быть радости в Валлахии, когда мы с моим братом — пленники Гелиболу?

— Но ведь сейчас рамадан! — сказал Мехмет. — Мы должны пировать. Или я плохо тебя угощаю?

— Лучше, чем моего брата, — ответил Раду.

— А ты дерзкий мальчишка, — воскликнул Мехмет, — но тебе очень идет эта дерзость, и только поэтому я с ней мирюсь. Подумать только, у меня гарем, где сладкие пышечки с похотливыми глазками и гладкими, трепещущими животами только и ждут моей ласки, и превосходные мальчики с дивными упругими попками... их там несколько тысяч... и одному только Аллаху известно, сколько там евнухов... а мое сердце пленил дикий капризный заложник. Но мне нравится быть твоим пленником, что лишний раз подтверждает, что для меня ты — не просто очередной любовник.

Мехмет хлопнул в ладоши. Прекрасная танцовщица вошла в круг, покачивая бедрами. У нее на голове лежала сабля без ножен. Она была совсем юной, ее движения были скованны и неумелы; прервав танец, принц поманил обессилевшую танцовщицу к себе. Он снял саблю с ее головы, внимательно изучил клинок, потом взял апельсин с серебряного подноса, стоявшего у его ног, подкинул в воздух, рубанул его саблей. Апельсин только помялся от удара тупым лезвием. Смех наполнил огромный зал; принц подозвал одного из охранников, огромного негра, снял саблю с его пояса. Снова подкинул апельсин и разрубил его, даже не замахнувшись. Положил эту саблю на голову перепуганной танцовщице и дал знак музыкантам, чтобы они продолжали играть.

Она танцевала. В ее глазах застыл ужас. Каждое ее движение сопровождал вздох толпы. Она скользила по полу. Ее движения становились все увереннее. Ее руки взмыли вверх, и колокольчики на браслетах зазвенели. Зрители улюлюкали в восторге, некоторые бросали ей под ноги золотые монеты. Она танцевала: наклонялась вперед и откидывалась назад. Она даже не вскрикнула, когда сабля соскочила вниз и срубила ей голову. Было слышно, как хрустнули кости. Отрубленная голова откинулась на спину, повиснув на позвонках.

Хлынула кровь. Мехмет смеялся до слез. Кое-кто из придворных нахмурился: негоже так богохульствовать в священный месяц рамадан. Но большинство хохотали вместе с принцем. Может быть, лишь для того, чтобы скрыть свое отвращение? Сабля со звоном упала на кучу серебряных кубков.

И только Раду, певец, повел себя не так, как все остальные. Он вскочил и подбежал к трупу. Кровь все еще хлестала из раны; крылья детей, являвших собой богохульную издевку над херувимами, пропитались кровью, но сами дети продолжали сидеть неподвижно, скованные ужасом. Свежая кровь еле слышно шипела на пылающей коже только что погибшей женщины; мальчик-вампир уже не мог сдерживать голод, настойчиво требующий насыщения; в обличье черного кота он бросился вперед и принялся лакать кровь. Тело женщины все еще подергивалось в предсмертных судорогах. Ее сердце все еще билось.

Раду тряс тело женщины. Конечно же, он не мог вернуть ее к жизни. Он плакал, не стыдясь слез. Ему на глаза попался кот, лакающий кровь танцовщицы. — Прекрати... прекрати... — шептал он. Он пытался отогнать кота, но тот шипел, выл, царапался. Раду взглянул в глаза вампира. И, кажется, что-то увидел... что-то... да, подумал мальчик-вампир, Дракула назвал меня Раду и тем самым закрепил нашу связь с этим мальчиком. А связь, безусловно, была. Он видит, какой я на самом деле, подумал вампир. Ты меня знаешь... и ему показалось, что Раду мысленно ответил ему: Да, я тебя знаю.

Он погладил черный лоснящийся мех. Кот ответил громким мурлыканьем. Танцовщица больше не билась в конвульсиях. Она умерла. Раду плакал, и вампир разделял его скорбь, хотя и не мог плакать сам... ведь он был вампиром.

— Какая изысканная впечатлительность, — сказал Мехмет. — Пожалуй, что я не сдержусь и возьму тебя прямо сейчас. Эти слезы — они так меня возбуждают.

Он встал с дивана. Грубо оторвал рыдающего Раду от бездыханного тела танцовщицы, прижал его к себе и попробовал запихать ему в рот свой язык.

— Нет, — едва слышно прошептал Раду. Его сопротивление нарастало, вампир это видел.

— Все, Раду, я и так столько ждал, — сказал Мехмет. — Если ты сейчас же не сделаешь то, чего я хочу, — я посажу тебя на кол.

— О повелитель! — воскликнул главный визирь. — Он — пленник-заложник, и он находится под защитой вашего отца, султана; его нельзя убивать до тех пор, пока Влад не нарушит соглашение...

— А тем временем сварим в масле тебя, — огрызнулся принц. Визирь метнулся прочь из зала, пятясь и прижимаясь к полу. — А теперь, Раду, слушай меня. Клянусь бородой пророка, что еще до восхода твердый остроконечный предмет вонзится в твой обольстительный зад. Что это будет за предмет, решать тебе. — И с этими словами Мехмет покинул пиршественный зал, волоча за собой Раду.

Что в гробу?

Тело моей покойной жены. Мы везем ее в Западный Ириан, чтобы там похоронить.

Все в порядке.

Вот видишь, что я тебе говорил? У оборотного состояния есть свои преимущества. Я сказал им правду, а они соответственно мне не поверили.

И куда мы направимся дальше?

В Джакарту. Потом — в Бали. Потом, наверное, на лодке — в Новую Гвинею, на самый край цивилизации; а дальше я еще сам не знаю; видения такие расплывчатые.

Как думаешь, мы увидим Лорана МакКендлза?

Мы увидим всех, Тимми.

«Curious Time» пишет:

СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ КАМЕНИСТЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ НАПОМИНАЮТ ИЗОБРАЖЕНИЕ МЕРТВОЙ ЖЕНЩИНЫ

Эксцентричный фотограф из Новой Гвинеи, делающий снимки с воздуха, распускает странные и скандальные слухи. Снимок того же места был сделан с метеорологического спутника, и после компьютерной обработки (с него просто убрали все лишнее) в обсерватории в Альтогане один из сотрудников обсерватории пошутил, что пятна на снимке напоминают одну из картин Лорана МакКендлза, мрачного художника-неореалиста, изображавшего на своих полотнах жертв серийного убийцы, который — сам художник, а не убийца — недавно пропал где-то в джунглях Новой Гвинеи.

Держите снимок на расстоянии пяти сантиметров от кончика носа и сфокусируйте на нем взгляд. После этого начинайте медленно отодвигать лист от лица. И вы тоже увидите это: наше небольшое исследование среди сотрудников редакции показало, что как минимум один из пяти точно видит.

Эксперты пока не могут согласиться, какая именно из картин МакКендлза «проступает» на местности, однако этот феномен — названный геологом Спенсером Джоунсом «serependipitous», или «окклюзия частиц слюды, расплавленного кварца и полевого шпата, выброшенных на поверхность при извержении вулкана и создавших иллюзорные изображения на поверхности гор», — несомненно, привлекает внимание. «Это определенно МакКендлз, — заявила Ирена Пирера, специалист по истории искусства и консультант Музея современного искусства в Лос-Анджелесе, в своем выступлении на CNN. — Утонченная примесь серы и пепла, чувственная текстура телесного цвета, языческая энергия экспрессии изображенного сюжета, эффект прижженной фактуры, вызванный вкраплениями дымчатого топаза, и кристальные дуги кварца, подчеркивающие обсидиановые радужки глаз мертвой женщины... это МакКендлз. Но, к сожалению, эту картину не выставишь ни в одной галерее. Она слишком большая...»

"И люди все это видят в обыкновенном пятне грязи?" — гласит заголовок в «Entertainment Tonight». И мы склонны с ним согласиться...

Маленькая деревушка на пустынном берегу. С моторной лодки, отчалившей от грузового судна, идущего в Австралию, сходят два человека и выгружают гроб. На берегу стоит белый человек. Кажется, он пришел встретить этих двоих. Он делает знак двум туземцам, которые лежат под тенью пальмы, они встают и относят гроб в бунгало. Человек поворачивается к Тимми Валентайну и Пи-Джею Галлахеру.

— Какие люди! Вот уж не ожидал, — сказал он. — Я получил вашу телеграмму. И еще я, наверное, должен упасть на колени. — И он действительно встал на колени, коснувшись лбом песка у ног Тимми.

— Тимми, знакомься, — сказал Пи-Джей, — это Джошуа Леви, ведущий «валентайнолог» — помнишь, тот самый, который так тщательно разобрал весь твой концерт, ну, когда ты пропал десять лет назад. У Джошуа есть своя собственная теория — завязанная на психологической школе Юнга, — зачем и как ты появился на этот свет.

— У меня нет слов, — сказал Леви, когда Тимми поднял его на ноги и пристально посмотрел в его ясные голубые глаза. — Я лицом к лицу с самим Богом.

— Кажется, ты что-то путаешь, — смутился Тимми.

— О нет, — сказал Леви. — Это совсем не то, что вы подумали. Честно сказать, я был готов к тому, что увижу испорченного «звездного мальчика», но то, что я вижу... Тимми...

— Во всяком случае, — сказал Пи-Джей, — большое тебе спасибо за гостеприимство.

— Это больше, чем просто гостеприимство. Я так рад, что все мои теории подтверждаются... то, что Тимми решил покончить с «эрой Валентайна» и метафорически уплыл на край света... я подозревал, что это будет Новая Гвинея; я ждал тебя здесь с того дня, когда они там устроили конкурс твоих двойников... то телешоу, когда ты воплотился в прямом эфире и никто не заметил, что это были не просто спецэффекты, это была настоящая магия... ребята из этих журналов типа «Enquirer» все как один называли меня чокнутым, но мы-то знаем всю правду, да, Тимми?

— Да, наверное.

Тимми принюхался к воздуху. Ему показалось, что воздух наэлектризован... может быть, это из-за озона? Или здесь был источник могучей энергии, на этом острове, известном своими непроходимыми джунглями, наверное, самыми дикими на планете... сумасшедшая «смесь» из восьми сотен языков и восьми сотен маленьких королевств, восьми сотен разных культур... место, которое мы называем Новой Гвинеей. До него доносился разговор Пи-Джея и Леви: они вспоминали свою переписку, которая то обрывалась, то снова возобновлялась... Леви говорил, что он всегда верил, что история Тимми Валентайна была олицетворением коллективного бессознательного, неким предупреждением человечеству в темные времена истории. На этот раз телеграмма от Леви ждала их в отеле в Джакарте, что лишний раз убедило Пи-Джея, что он на верном пути.

Не важно, насколько правдивы были их безумные теории. Значение имело лишь то, что его собственная теория достигла своего апогея. Я — тот, у кого целых две тысячи лет по-настоящему не было родной земли, в которой я мог бы заснуть вечным сном, — теперь я, кажется, смогу проснуться после тысячелетних кошмаров и обнаружить, что я... дома, подумал Тимми.

— Мне придется оставить вас, — прервал его размышления Леви. — Я провожу вас до гор Пегунунган-Маоки и там вас покину. Завтра мы едем в Джаяпуру за продуктами.

Всю эту ночь в жалкой лачуге, которая служила баром для местных жителей — нескольких индонезийцев и меланезийцев, занимавшихся заготовкой кокосов, и эксцентричного немца в пробковом шлеме, торчащего здесь со времен захвата острова голландцами, — Тимми только и делал, что рассказывал истории.

Память о прошлом вернулась.

Под полной луной, в другом дворике, Раду-вампир нашел Раду-Красавчика при смерти: его привязали к фиговому дереву и вонзили ему в зад копье. Его хрупкое бледное тело было так сильно стянуто веревками, что в тех местах, где веревки врезались в тело, образовались кровавые раны. Над ранами кружились мухи. Но он был еще жив, копье вонзили со знанием дела, так, чтобы оно не разорвало жизненно важные органы и не задело сердце; он мог умирать так несколько дней.

Раду-вампир снова выбрался из темницы по просьбе Дракулы. Вновь обернулся черным котом, невидимым под покровом густой листвы. Его снова влекла к себе музыка песни: даже умирая, Раду пел песни своей потерянной родины. Ночь выдалась жаркая и ветреная, самый воздух на вкус был как кровь.

Одинокий охранник, оставленный присматривать за казненным, спал, прислонившись к фиговому дереву. Кот подошел ближе. Булыжники, которыми был вымощен этот двор, были грубыми, поломанными, не чета прекрасной мозаике дворика, примыкавшего к пиршественному залу. Тут и там сквозь прорехи между камнями пробивалась трава. Как и раньше, до его слуха доносился шум моря — шипящий аккомпанемент стенаний ребенка. Слушать эту песню было больно, но еще больнее было знать, насколько бессмысленными были страдания того, кто исполнял эту песню.

Взгляд Раду упал на кота.

— Я вижу тебя, — сказал он, — я знаю, кто ты на самом деле.

Теперь вампир знал, что мальчик его не боится. Люди видели в нем воплощение своих страхов, того, чего они больше всего боялись, а этот мальчик — он ничего не боялся. А раз он ничего не боится, думал вампир, он видит меня таким, какой я на самом деле.

— И кто же я? — спросил он.

— Ты — это я сам, — сказал мальчик. — Ты — мое отражение. Ты — тайная, темная часть меня; ты тот, кем я хочу стать... больше всего на свете.

Боль была невыносимой, Раду закричал — едва слышно, потому что копье, пронзившее его внутренности, лишило его практически всех сил, — а потом, кажется, начал терять сознание.

— Нет! — закричал мальчик-вампир, деливший с Раду его имя. — Ты сам не знаешь, что это такое... быть моим отражением... разделить со мной тьму... если бы ты знал, ты бы этого не хотел. — И он вспомнил Синюю Бороду, который тоже ему говорил, что видит в нем отражение себя (но тогда у него было другое имя. Какое? Ах да... Жанно) и который тоже хотел стать таким же, как он. Неужели я — темное отражение и того, и другого... каждого из людей? — подумал вампир, и ему стало грустно. Неужели когда-то настанет день, когда он с радостью поменяется местами с кем-нибудь из таких вот потерянных душ?

Он долго смотрел на Раду, омытого лунным светом. Бледное лицо ребенка было испещрено пятнами тени листьев фигового дерева. Кровь все еще текла в его венах, сердце все еще билось в его груди. Кровь выливалась наружу, сверкая на древке копья, словно какой-то таинственный темный сок.

— Раду, Раду... для чего ты живешь? И за что умираешь? — спрашивал он и в ярости выл на шумящее море.

Он думал о том, чтобы напасть на Мехмета, когда тот будет спать. Как найти его в этом огромном дворце? Конечно, по запаху...

И он стал ветром. Он бросился вверх, прочь от грубых камней, устилавших дворик. Он обнял умирающего ребенка. Проник всем своим существом в каждую пору на коже мальчика, вошел в его ноздри, смешавшись с дыханием умирающего. Туда... дальше, где он ощутил аромат тела маленького князя... мускусный запах человеческого тела, смешанный с ароматом роз... туда, в глубины плоти... руки, узкая грудь, глаза, уставившиеся в пустоту, губы, на которых вампир ощутил соль морского ветра и соленые слезы... он пил его кровь, нежно и бережно... из его ран, язв и ссадин... всем своим существом... он любил этого мальчика, любил до смерти, так, как когда-то западный ветер любил юного Гиласа в древнем мифе, который рассказывала ему мама, баюкая у себя на коленях.

Моя мама, подумал вампир.

Он не вспоминал о своей прежней, смертной жизни вот уже четырнадцать веков.

Ветер сжал тело ребенка, и его сердце остановилось. Жар вампирского голода раскалил его кровь, так что та жаркими струями брызнула из всех отверстий — рта, ноздрей, глазниц и пор, — и ветер-вампир впитал в себя всю эту кровь, он насытился и вновь обрел человеческий облик.

Запах Мехмета четко отпечатался в его памяти. — Нет! — повторил он еще раз. — Не надо тебе становиться таким же, как я. Это лишь принесет тебе еще больше страданий. — И он вырвал сердце ребенка из груди и бросил его через низкую стену в море.

Теперь он был ищейкой. Запах становился все сильнее. Он мог с уверенностью сказать, что Мехмет был здесь этой ночью. Злорадствуя, возможно, глумясь над Раду, умиравшим в страшных мучениях. Ярость вела его вслед за запахом. Через кухню, где слуги жадно поглощали остатки царского пиршества, потому что уже скоро рассвет и, соблюдая правила рамадана, они будут поститься до самой ночи. По бесконечным коридорам, украшенным картинами с абстрактными узорами — эти люди не благоговели перед человеческим телом и не изображали его на картинах, — через пустые залы, по коврам с замысловатыми узорами... запах становился все сильнее, особенно здесь, возле винтовой лестницы, что опоясывала белую фаллическую башню, увенчанную золотым куполом.

И наконец он вошел в спальню принца.

Его огромное ложе была усыпано лепестками роз. Белоснежный балдахин свисал со столбов из чистого золота. Мраморный свет луны проникал в комнату с балкона. Мехмет лежал, изучая какой-то свиток в свете масляной лампы. Кроме него, там лежали другие люди. Рядом с ним спала женщина с громадной грудью, она беспокойно металась во сне. Ребенок с позолоченными веками и накрашенными губами. В изножье кровати, обнимая лютню, спал мальчик-евнух.

Мальчик, который только что выпил кровь Раду, тихо произнес:

— Мехмет.

Мехмет, не увидев ничьего отражения в блестящей лампе, поднял глаза.

— Раду... — прошептал он едва слышно. — Ты вернулся из мертвых.

Раду ощущал едкий запах страха, исходивший от этого человека, однако его лицо оставалось почти бесстрастным, как и подобает сыну султана, который не должен выказывать страх.

— Ты говорил, что вернешься, чтобы отомстить... Раду молчал.

— Но на тебе нет ни капли крови, — продолжал Мехмет. — Я же слышал, как ты кричал, когда в тебя забивали кол. И я рыдал здесь, ты знаешь? Я шутил, я пытался тебя запугать... но принцу не подобает шутить. Ты сам выбрал свою судьбу. А теперь ты вернулся, чтобы меня упрекать... неужели тебе плохо в раю, где небесные пери и все радости, в которых ты мне отказал?

— Нет, — сказал Раду. — Я пришел не упрекать. Я пришел убивать.

Но вот что странно: он не хотел убивать этого человека. Он вообще не хотел убивать. Он вспомнил сумасшедшего беднягу Жиля де Рэ, который так отчаянно пытался доказать самому себе, что в нем столько зла, что он достоин получить ключи от царства ночи. После столкновения с этим безумцем, который называл себя Синей Бородой, он и начал задаваться вопросом природы зла и добра — абсолютных истин, происходящих от Бога. Он не верил в адские муки и в рай с его глупыми херувимчиками. Он верил только в настоящее.

— Тогда делай то, зачем пришел, — сказал Мехмет. — Я убил тебя, Раду, ты вернулся ко мне как дух-мститель; наверное, этому есть только одно разумное объяснение — ты должен меня убить. Да, я жесток. И если я доживу до того дня, когда стану султаном, бесспорно, я буду безжалостным тираном. Но, знаешь, по-своему я справедлив. Я любил тебя, Раду, любил за твою красоту и волшебный голос. Когда ты пел, я забывал обо всем: об Оттоманской империи, о войне между нашими народами, о той ненависти, из-за которой ты и твой брат стали заложниками. Я так любил, когда ты поешь, Раду. У меня хватает и женщин, и мальчиков для развлечений, так что мой член всегда тверд и готов к работе. Но никто из них не умеет петь так, как ты... чтобы песня рождала в душе столько жалости и сострадания...

Услышав эти слова, Раду понял, что именно нужно сказать в ответ. Он присел рядом с принцем. Дитя, женщина и евнух даже не шелохнулись, все было так, словно они пребывали во власти сонного заклинания.

Мехмет прикоснулся к плечу вампира.

— Если я поцелую тебя, — сказал он, — мой язык превратится в сосульку и отвалится.

Мехмет боялся его, но даже теперь, когда они были так близко, он постарался свести все к шутке.

— Тогда не целуй меня, — сказал Раду. — Я не из плоти и крови, Мехмет; я не могу броситься в твои объятия, бесспорно, страстные и горячие, и мне без разницы — искренними они будут или притворными. Но я все еще могу петь.

— Тогда пой, — потребовал наследник турецкого престола, — облегчи мои страдания. — Он протянулся к евнуху и взял его лютню. Мальчик был из Македонии и, возможно, его тоже кастрировали против воли. Раду вспомнил свое собственное уродство. Это взволновало его настолько, что у него перед глазами пронеслось множество полузабытых образов из его прошлой жизни, когда он еще был человеком, простым смертным мальчиком. Принц спихнул евнуха с кровати ногой, музыкант упал на ковер и тотчас снова свернулся калачиком. Мехмет протянул лютню вампиру. — Пой, Раду, — сказал он, — о потерянных сердцах и разрушенных домах. Я хочу быть в печали. Я родился сыном султана, но я этого не выбирал. Я не хотел быть жестоким. Да ты все знаешь и сам. Мне действительно жаль, что я убил тебя, Раду, мне очень жаль. Пой, Раду, пой.

— Только при одном условии, — сказал Раду.

— Все, что пожелаешь, — ответил принц.

— Ты освободишь Дракулу.

— Почему? Он всегда ненавидел тебя, завидовал твоей красоте, называл тебя мямлей, блудницей с членом; и ты сам не был против того, чтобы я собственноручно выбросил в море ключ от его темницы. — Так Раду впервые узнал о соперничестве между братьями. — Если я освобожу его, особенно если он узнает, что я сделал это по твоей просьбе, он подумает, что ты сдался моей... малодушной похоти.

Раду думал о мальчике, закованном в цепи, в душной вонючей темнице. Мехмет прав, думал Раду, возможно, Дракула возненавидит меня за это, и он никогда не поверит, что я не спал с принцем. Может быть, будет лучше, если я не буду просить о его освобождении.

Но потом Раду вспомнил, как, несмотря ни на что, пленный ребенок беспокоился о своем брате, просил узнать, как он там, не обижают ли его во дворце. Нет, нельзя допустить, чтобы Дракула заживо сгнил среди крыс и экскрементов.

— Освободи Дракулу, — сказал он, — и тогда я буду петь.

В самом конце своих ярких мучений Лоран еще раз столкнулся с Ангелом Смерти — лицом к лицу.

Он стоял на берегу огненного озера. У него за спиной толпились мертвые; были среди них и знакомые лица. Шаман, который заточил ангела в амулете. Проститутки из Патпонга: у некоторых не хватало рук или ног, некоторые были обезображены, но каждая оставалась по-своему прекрасной, потому что из их страшной смерти Лоран сотворил произведение искусства. В этой толпе мертвецов были люди, о которых Лоран слышал от Тимми Валентайна: убитые дети в замке Тиффуже, зверски забитые ацтеки Теночтитлана, жертвы холокоста... они стояли на берегу, а горящее озеро извергало языки пламени в парах серы и было так же глубоко, как сам ад.

— Лоран, — сказал ангел, — вот мы и встретились снова.

— Но я уже не торчу на колесах, — ответил ему Лоран, — я их выбросил за борт.

— Это реальность, Лоран.

— Реальность?

— Ага.

— А что есть реальность, Эйнджел? Расскажи мне. То есть ты же ангел, правда? Ты должен знать.

— " Vanitas, — ответил ангел.

Ближайший город: скучнейшее, сонное местечко. Лачуги, хижины и несколько особняков колонистов, большинство из которых были разрушены и уже наполовину погребены под всепоглощающей буйной зеленью. Уличные торговцы в основном из Индии и Китая. Pasar malam — уличный базар, «открывающийся» на закате; ночной воздух благоухает ароматом арахисового масла. Христианская церковь и мечеть — бок о бок на маленькой рыночной площади.

«Лендровер» Джошуа Леви медленно пробивался сквозь толчею. В кузове лежал гроб, по обе стороны от которого сидели два меланезийца; Леви был за рулем. Пи-Джей то входил в свое странное оборотное состояние, то выходил из него. Тимми глазел по сторонам — рассматривал достопримечательности, наслаждался видами, запахами и звуками этого городка, потерявшегося на грани сумасшествия.

Они остановились. Леви вышел, чтобы купить продуктов.

— Mahal, mahal, — говорил он по-индонезийски, торгуясь с ушлыми продавцами. — Berapa itu? — A потом на пиджине[31]: — Yu kisim dispela. — И продавцы тащили в «лендровер» очередную порцию покупок.

— Ну просто полиглот, — сказал Тимми Пи-Джею.

— Совершенно не впечатляет, — ответил ему Пи-Джей, имея в виду совершенно обратное.

Тимми углубился в толпу торговцев. Какие запахи! Пот, цветы, фрукты, собачье дерьмо, сатэ, шипящее на углях, выхлопные газы. А чуть дальше по улице, заставленной холстами, Тимми увидел то, что никак не могло здесь оказаться.

— Пи-Джей, Пи-Джей! — Он дернул его за рукав. — Видишь?

— Нет, — ответил Пи-Джей, но Тимми был уверен, что он сказал «да».

В конце улицы, в мареве синей дымки, виднелся дом. Дом Тимми в Энчино: тот самый, с огромными коваными воротами, горгульями, круговым подъездом, мраморным бассейном и чердаком, где была комната для моделей железной дороги и еще много комнат, проходя по которым он рассказывал Карле, психоаналитику школы Юнга, свою историю... изливал перед ней свою жизнь в посмертии...

— Ну вот, началось, — сказал Тимми. — Наше бегство из реального мира. Мы видим с тобой край реальности, где наши сны соприкасаются с явью.

И он пошел в сторону этого дома. Пи-Джей последовал за ним, но в то же время казалось, что он идет совершенно в другом направлении. Между ними медленно ехал «лендровер», прокладывая дорогу среди толпы. В кузове громыхал гроб. Толпа как будто начала редеть, становиться прозрачной; реальность смешалась со сном. Тимми вспомнил свои ощущения в Помпеях. Когда земля взорвалась изнутри. Смерть и возрождение соединились в том месте, где открылся новый портал в недра мира.

И вот они уже стоят у ворот, словно во времени случился провал. Прямо перед ними — статуя Конрада Штольца, снятая с одного из старых надгробий Тимми. Да, это был тот самый дом — образчик эксцентричной смеси архитектурных стилей: от Франка Ллойда Райта до городской асиенды.

Быстро сгущались сумерки; огни и звуки pasar malam тонули в клубах тьмы; и как только взошла луна, луч серебристого света упал на дом, на лицо статуи, на лицо Тимми Валентайна...

Ворота со скрипом отворились.

— Думаю, ничего не случится, если... — начал было Тимми.

Но Пи-Джей уже устремился вперед. Вдруг стало ветрено и прохладно, как в ночь на Хеллоуин в Голливуде. Они прошли по центральной лужайке. Странная процессия: меланезийцы, несущие гроб на плечах, Пи-Джей, идущий задом наперед, Джошуа Леви, который старался внимательно рассмотреть все, что его окружало, и периодически останавливался, чтобы записать свои наблюдения в блокнот... и... эта музыка, что доносилась издалека... гротескная версия Frere Jacques... или это отрывок из Первой симфонии Малера? Или нет? Похороны охотника, когда все животные собрались, чтобы нести гроб с мертвым человеком... весело, но в то же время мрачно. Откуда я это знаю? — подумал Тимми. И тут он вспомнил Стивена Майлза... странного дирижера... сумасшедшего... пироманьяка. Неужели он не умер?

Музыка ускорилась, превратившись в горькую пародию на музыку венских кафе... которая тоже была музыкой Малера.

Парадная дверь распахнулась, и они вошли внутрь.

— Мастер Тимоти, — обратился к нему Руди Лидик, облаченный в элегантный смокинг.

— Но... — в замешательстве начал Тимми.

— Я умер? Увы, Мастер Тимоти, я действительно умер. Я всего лишь призрак, сохранившийся в сумраке вашего разума. Хотя нет, боюсь, все гораздо хуже...

Женщина спустилась в прихожую. Средних лет, но все еще в хорошей форме; ее волосы — в полном беспорядке...

— Карла, — произнес Тимми.

— Привет.

Она подошла, и они обнялись. Карла тоже была лишь призраком: руки Тимми обняли бесплотную пустоту.

— Господи, Карла, как я скучал по тебе... как мне нужен был кто-то, кто мог бы мне объяснить... меня самого, и...

— Тс-с, Тимми. Не надо ничего говорить. Бог ты мой, да ты теперь совсем настоящий мальчишка! Ты мог бы быть моим сыном. Я тоже скучала по тебе, Тимми. Все-таки у нас с тобой было классное приключение.

Музыка достигла кульминации и умолкла; зазвучали аплодисменты. А потом за спиной Карлы возник Стивен Майлз... пожилой, хотя все еще полный сил. Одетый, как на концерт. В руке — дирижерская палочка...

— Да, замечательное приключение.

— Мы разделились, я даже не понял, как это вышло, — сказал Тимми. — Дом в Узле сгорел... а мы все ехали на поезде, в дебрях разума... а что было потом? Меня поймала ведьма... вас убили...

— Да, но скоро наше путешествие закончится.

— Эти минуты, — тихо сказала Карла, — даны нам для того, чтобы мы могли вместе пройти эти последние несколько миль до конца.

— Порадуй нас, — сказал Стивен.

— Ты видишь? — спросил Тимми Пи-Джея, указав пальцем на синий туман вдалеке.

— Нет, — ответил Пи-Джей, имея в виду «да».

Он видел дом. Дом на склоне горы, виднеющийся вдалеке, за единственной улицей Узла, штат Айдахо, на которой был знак остановки... дом, который мы звали домом с привидениями. И он побежал в сторону этого дома... задом наперед, потому что само время закручивалось здесь спиралью, в обратном направлении, быстрее скорости света... он опять был ребенком, грязным мальчишкой, наполовину индейцем, наполовину белым, и с ним были его два друга — белых, — они были на велосипедах, они подъехали к этому дому, и...

В кустах, росших вокруг дома, Пи-Джей повернулся к Терри и Дэвиду. Они были братьями-близнецами, и многие их путали... многие, но не Пи-Джей. Он различал их по веснушкам: на щеках Терри красовались два «сапога» Италии, а у Дэвида — две Франции. И тут Пи-Джей осознал одну вещь.

— Ребята, — сказал он, — вы же оба мертвые. Я убил тебя, Терри.

— А Терри убил меня, — сказал Дэвид.

— А почему же тогда мы здесь? — спросил Терри.

Дом: иссохшая старая женщина кормила какого-то зверя грудью... но что там было: молоко или кровь?

Животное вырвалось из женских рук, и... это был Тимми... но прежде чем близнецы рванулись бежать, Пи-Джей остановил их... и Тимми обратился к нему и сказал тихо-тихо:

— Прости меня.

— Как я могу? — закричал Пи-Джей в ответ. — Я не могу простить даже себя самого.

Куда теперь?

Наверх, в мансарду. Тимми, возьми меня за руку.

Но, Карла...

Да, я знаю, ты боишься. Но ты уже привык к страху; и когда-нибудь этот страх станет твоим другом.

Раду сидел у ног Мехмета в огромном тронном зале во дворце в Гелиболу.

Привели Дракулу. Его вымыли, надушили духами и облачили в нарядную тунику — цвета шафрана, вышитую топазами, — и тюрбан, украшенный драгоценными камнями. Они были очень похожи с Раду, но взгляд Раду лучился добром, а взгляд Дракулы был исполнен горечи; на губах Раду всегда играла улыбка — нежная и теплая, — а губы Дракулы кривились в гримасе презрения.

— Мой маленький своенравный дракон, — сказал Мехмет, — теперь ты свободен... благодаря настойчивым мольбам твоего брата и его обещанию, что ты будешь вести себя вежливо и любезно по отношению к моему отцу и ко мне.

Дракула метнулся к вампиру, который называл себя Раду.

— Педераст! — закричал он. — Шлюха с растянутой задницей! Когда я стану князем Валахии, я тотчас же посажу тебя на кол — твоим мерзким продажным задом, готовым впустить в себя всех и каждого. И все же я должен поблагодарить всех вас: теперь я знаю, что значит страдать. Это хороший урок.

Раду взглянул на принца Мехмета, Мехмет ответил ему выразительным взглядом.

— Если бы только ты знал, — сказал тот, кто теперь называл себя Раду, сыном Дракона. — Но ты никогда не узнаешь. — Потому что тот, настоящий, Раду уже был мертв, его плоть склевали вороны, его кости сожгли, а пепел развеяли над Адриатическим морем.

Узнаешь это место?

Да... здесь я рассказывал тебе истории о моей жизни! Ага... а вот игрушечная железная дорога, которую мы запускали под кровать, потом — вокруг ножек комода, и вверх на гору, которую мы делали из стопки книг. А вот и модели зданий, я собирал их сам... Колизей... пещера Сивиллы... Оперный театр в Тауберге... и даже твой офис в Нью-Йорке, Карла. Но здесь есть и новые вещи. Я не помню, чтобы я их делал... да, это Леннон-Аудиториум, Юниверсал-Сити, где Эйнджел выиграл конкурс двойников. А вот... вокзал в Узле, штат Айдахо. Посмотри на этот зал ожидания... как все проработано до мельчайших деталей... все как настоящее... А эти два дерева... ой! Смотри! Трансильвания. Разрушенные замки. Крошечные фигурки средневековых бояр... целый лес из казненных, посаженных на кол... копья размером с зубочистку... знаешь, я вспомнил...

Да. Но здесь есть кто-то еще. Ты слышишь?

Гудок паровоза. Пыхтение парового котла... стук колес... Все как будто на самом деле. Смотри, это «Юпитер», первый трансконтинентальный. Несется мимо семи римских холмов, которые я сделал из папье-маше... что такое? Неужели игрушечный паровозик вырос? Как в «Алисе в Стране Чудес», где все становилось больше или, наоборот, меньше, в зависимости от того, с какой стороны гриба откусить.

Поезд прибывает на станцию.

Я знаю, что это значит.

Да. Это значит, что мы отдалились еще на шаг от тонкой материи реальности... и сейчас мы сядем на поезд, и он отвезет нас в темный лес наших душ... в Вампирский Узел.

И выпьет наши души...

Все по местам... поезд идет на запад... только на запад... вперед, к закату... в страну мертвых...

Смерть повсюду! Турки захватили Валахию; султан Мехмет II, нынешний правитель империи, расположился в своем шатре и ждал прихода ночи, когда проснется Раду. Ему сделали гроб из слоновой кости, и теперь мальчик повсюду сопровождал султана в его путешествиях: повозку с гробом везли черные лошади, а от солнечного света его укрывал черный балдахин. И каждую ночь Мехмет требовал, чтобы гроб приносили в его шатер.

Нет, не для плотских утех — какая услада в сношении с живым мертвецом?! Тем более что в любом путешествии султана сопровождают наложницы и педерасты, — а лишь для того, чтобы Раду услаждал его слух своим пением. Они путешествовали уже несколько дней, и каждую ночь Раду пел для султана. Как только сгустились сумерки и звуки ночи проникли в тишину гроба, мальчик проснулся.

Он отодвинул крышку и сел прямо в гробу. Свет свечей заливал шатер, султан нетерпеливо ходил из угла в угол. Вампир был голоден, впрочем, как и всегда, когда просыпался. Мехмет рассеянно пробормотал, глядя куда-то в пространство:

— Раду, Раду, прости меня, я забыл послать за твоим ужином.

Он громко хлопнул в ладоши. Стражники привели пленника, закованного в цепи. Скорее всего раба. Мальчик набросился на него. Он пил понемногу. Если выпить слишком много, кровь жертвы меняет свою природу, а он не хотел создавать еще вампиров. После этого «кровопускания» стражники расковали пленника и пинками выгнали прочь из шатра. Так было каждую ночь на протяжении вот уже восемнадцати лет; в окружении султана уже шептались, потому что Раду до сих пор оставался двенадцатилетним ребенком.

— Я должен петь? — спросил он султана.

— Нет, Раду, до меня дошли слухи про целый лес трупов... это слишком ужасно, это нельзя описать словами. Я хочу, чтобы ты поехал со мной и увидел все сам.

Мехмет крикнул, чтобы привели его коня. Жеребец, почуяв присутствие вампира, встал на дыбы — животные в отличие от людей не пребывают в иллюзиях, которые позволяют людям видеть то, что они хотят видеть вместо того, что есть, — но Раду сказал коню на языке ночи: Успокойся.

И конь успокоился. Мехмет вскочил на него верхом и, схватив вампира в охапку, посадил в седло перед собой, словно тот был его сыном.

И они поскакали в ночь. Вслед за ними поехали двое стражников. Всего двое? — подумал мальчик.

Похоже, что место, куда мы едем, не таит в себе большой опасности.

Вскоре перед ними открылось кошмарное зрелище, слухи о котором дошли до ушей султана.

Целый лес, которого не найдешь ни на одной карте. Лес из человеческих тел. Тяжелый, густой запах крови — Раду еще никогда не встречал столько крови, сосредоточенной в одном месте. Мужчины, женщины, дети — все обнаженные, все посажены на колья, торчавшие из земли. Не все они были мертвы: кто-то истошно кричал, кто-то стонал, кто-то просто безмолвно смотрел в пространство невидящим взглядом. Повсюду, куда ни кинь взгляд, — мертвые и умирающие в страшных муках. Ряд за рядом. Где-то на горизонте они сливались с настоящим лесом, и невозможно было сказать, где заканчивался этот лес смерти и начинались настоящие деревья.

Здесь уже собралась большая часть войска султана, в руках каждого воина горел факел. Мехмет и Раду спешились. Они стояли прямо возле ряда посаженных на кол детей, которых кто-то, обладающий чувством извращенного эстетства, расположил по росту. Чуть в стороне были женщины с вырванными грудями. А рядом с ними — мужчины, в рот каждого были запиханы эти самые груди. У кого-то были отрублены руки и ноги и насажены на отдельно торчащий неподалеку кол. Некоторых из женщин посадили на кол, впихнув копье не в прямую кишку, а во влагалище; некоторые были подвешены на крючьях, вонзенных прямо под ребра. Неподалеку виднелось страшное ожерелье, составленное из детских голов, рядом с ним — из мужских рук. А дальше было еще страшнее: целый ряд женщин, с которых живьем была содрана кожа — окровавленными лоскутами она колыхалась на ветру неподалеку от их изуродованных тел.

Какая зверская жестокость.

Зловоние было просто невыносимым.

— Сколько их? — громко выкрикнул Мехмет.

— Больше десяти тысяч... — раздался в ответ крик кого-то из воинов, которые пересчитывали тела, — ...пока мы насчитали столько. Но это еще не все.

Вампир с удивлением понял, что это красиво. Красиво и страшно — этот изумительный ковер смерти. Две широкие улицы кольев пересекаются под прямым углом, образуя крест, как бы лежащий на склоне небольшого холма, так что на верхнем конце креста просто просится изображение лика Спасителя, распятого на настоящем кресте, — там, где были самые маленькие из детей, посаженные на колья, торчавшие из земли концентрическими кругами, их нежная кожа, казалось, испускает таинственное сияние в лунном свете.

Все это в каком-то смысле напоминало икону.

«Мне должно стать больно и плохо от одного этого вида, — подумал Раду. — Неужели на меня больше не действуют все эти религиозные символы: кресты, святая вода? По телу прошла только легкая дрожь — и не более того».

И вот тогда Раду понял, что сила символов теряет свою власть над ним. Пройдет еще какое-то время, и его суеверные страхи оставят его. Возможно, что именно его собственный страх перед этими символами, а не вера людей в их силу, и давал смертным власть над ним.

— Друг мой, все это — творение рук твоего брата, — сказал султан. — Может быть, зря ты просил его освободить из темницы. Мои люди зовут его kaziklu bey — колосажатель.

Неужели Мехмет уже забыл, что он сам сотворил с настоящим Раду? — подумал мальчик-вампир. Разве ему в голову не приходила мысль, что всему этому Дракула научился в турецких застенках? Сколько иронии таится в том, думал он, что смертные так истово осуждают деяния других, а сами творят то же самое, если не хуже.

— Клянусь тебе, Раду, — провозгласил султан, — я свергну с трона это чудовище. И поставлю тебя во главе Валахии!

— Но, Мехмет, — тихо проговорил Раду, — я тоже чудовище.

...и поезд тронулся.

За окном проносились пейзажи... нет, не просто пейзажи: миры... такие разные миры.

Новая Гвинея была словно соткана из ткани фантазий; словно сама Луна отполировала ее зеленую поверхность своим призрачным светом. Одинокие деревеньки, разбросанные тут и там... жители деревень иногда слышали странный звук, как будто мимо проносится поезд, но, конечно, не видели никакого поезда: он летел в шелесте ветра, мчался на всех парах сквозь густой, влажный подлесок... щебет ночных птиц был гудком этого поезда, призывное кваканье лягушек — стуком колес.

Если вжаться лицом в стекло, там, в ночи, омываемой лунным светом, можно увидеть такое, что всегда остается невидимым. Гору, где колдуны все еще молятся Ахура-Мазде; пещеру Сивиллы Кумской, где она до сих пор изрекает свои пророчества; древний замок Тиффуже, где Жиль де Рэ, герцог Синяя Борода, продолжает пытать и калечить детей; костер, на котором сжигают Жанну д'Арк; развесистую смоковницу, на ветвях которой все еще вешают Салемских ведьм.

— Смотри, — сказал Тимми. Мимо них проплывали улицы Нью-Йорка, аллеи Тауберга, мощеные улочки старого Лондона... величественные здания Константинополя... Карпатские горы.

За этими горами виднелась еще одна гора: огненная гора, которая все еще пробивала себе путь наверх, к небу, из недр земли. Иногда ее можно было рассмотреть в разъемах между накладывающимися друг на друга иллюзиями. Взгляду открывалась то легкая дымка, то ярко-огненные языки лавы в черной ночи. Ее называли разными именами, чаще всего — Горой рока... а еще — холмом Тимми, или Преисподней, или Олимпом — обителью богов.

В какой-то момент они пересекли границу Папуа — Новой Гвинеи. Об этом им сообщил Леви, и еще это можно было понять по тому, что настроение двух меланезийцев, их сопровождавших, заметно улучшилось. Леви сказал, они были членами Фронта освобождения, который сражался за Объединенную Новую Гвинею. Их схватили, но Леви освободил их, поручившись за них перед индонезийскими полицейскими, которые уже готовы были их растерзать.

Сколько еще нерассказанных историй! — подумал Тимми Валентайн. И теперь все эти истории подходят к концу. Да, конец уже скоро. Совсем-совсем скоро.

Он сам, Стивен, Пи-Джей и Карла по очереди дежурили у гроба леди Хит — на тот случай, если она вдруг начнет просыпаться.

Она не просыпалась, но и нельзя было сказать, что она умерла. Трупное разложение не тронуло ее тела: она зависла где-то на перепутье между смертью и бессмертием.

И только в самом конце их путешествия они смогут узнать, какой из этих путей она выберет.

— А что делать мне? — спросил Лоран МакКендлз.

— То, что ты делаешь лучше всего, — сказал Эйнджел Тодд. — Рисовать мертвых женщин. Ведь ты еще не закончил серию. Осталась еще одна, не нарисованная. Моя последняя жертва, последний взмах моей острой косы на поляне истории.

— Что ты хочешь сказать? — Лорану вдруг стало страшно. — Только не говори, что это Хит!

Но он уже знал ответ.

— И на этот раз у тебя будет что-то получше обычных красок. Это будет твоя лучшая картина, и ты напишешь ее своей душой. Знаешь, ведь ты можешь сделать так, чтобы произошло чудо.

— Чудо?

— Ты приведешь ее сюда... на край бездны... и тогда мы посмотрим, захочет ли она прыгнуть?

И ангел засмеялся.

...а поезд все мчался сквозь ночь.

Пи-Джей проснулся. Ему приснилась мама, Шанна Галлахер. Дело было зимой. Мама сидела у камина в их доме в Узле, а он выбрался из постели, проснувшись посреди ночи, непонятно почему, может быть, потому что описался во сне, и теперь ему нужно было, чтобы его кто-то утешил. Он протянул к ней ручки, прошептал: «Мамочка», — но когда она обернулась, чтобы обнять его, его прикосновение разбило ее, словно хрупкую вазу, которую уже никогда не склеишь; а потом он смотрел на огонь в камине и видел чертей, танцующих в пламени...

Ему снилось, что кожа Памины висела на копье, развеваясь на ветру, словно одно из страшных знамен Дракулы...

Тирговист пал. Пал и последний оплот — Аргес; Дракула бежал в Трансильванию и попал в плен к Маттиасу, королю Венгрии.

И вот он снова закован в цепи. Снова — в темнице, уже в другой, — но разве не все тюрьмы одинаковы? И мальчик-вампир снова пришел к нему и позвал из сумрака:

— Дракула, Дракула.

— Меня так давно уже не называют моим детским именем, — сказал Дракула, — по крайней мере в лицо. Ты не должен звать меня так: я все еще воевода, и мое христианское имя — Влад.

— Неужели ты не узнаешь меня?

Дракула задумался. В тусклом, неверном свете одинокого факела его лицо казалось старым и изможденным.

— Ты говоришь так, словно ты — Раду. Но Раду уже должен быть молодым мужчиной. Твой голос... это голос из прошлого. Неужели я брежу? И ты — просто плод моего воспаленного воображения.

— Нет, — сказал Раду.

— Тогда, должно быть, ты — дух.

— В каком-то смысле — да.

— Если ты дух, значит, ты мертвый. А если так, то тебе лучше исчезнуть. Мне противна сама мысль о тебе и об этом турке... я думал о тебе каждый раз, когда вгонял кол в кого-нибудь из моих непокорных подданных... или в кого-то из этих турок... я много думал о тебе... и о том, как отомстить за тебя. Но тогда я был слаб. Тогда, но не теперь. Может быть, все бы сложилось иначе, будь я красавцем... я, а не ты... Может быть, если бы на твоем месте был я, я заколол бы Мехмета в его постели, когда он попытался бы меня изнасиловать. Господи, я не знаю. Как я любил тебя, брат! И чем ты мне отплатил? Сколько боли ты мне принес!

— Но ты сам кричал оскорбления мне в лицо, тогда, в тронном зале султана... называл меня педерастом и шлюхой.

— От бессилия... когда я увидел тебя с этим...

— Но теперь ты уже не бессильный. Я видел проявление твоей силы. Я видел лес из казненных.

— Да, да, — сказал Дракула, — ты заметил, в нем был элемент искусства? Сотворенный мной крест, ведь я — христианский князь, и все, что я делаю, — на то воля Господня. Но я и не думал о Боге, когда убивал этих людей, брат... я думал о тебе!

Так вот почему были убиты эти двадцать тысяч невинных, подумал вампир. Но даже эти убийства и зверства, эти отвратительнейшие из людских деяний... все они в конечном итоге сводятся к любви... все самые страшные ужасы этого мира на поверку оказываются всего лишь отголоском личной трагедии... и любовь, которая, как говорят, побеждает смерть, сама становится причиной смерти. Неужели в человеческой жизни не осталось уже никакого смысла, никакого успокоения?

Суета сует — все суета.

Слезы текли из глаз Дракулы.

В самом конце пути, перед самым рассветом, спящие вагоны, сиденья, окна, занавески, рельсы — все пропало, и они остались одни у подножия вулкана.

Там была просека, и в конце этой просеки стоял павильон из тикового дерева. Павильон из имения леди Хит, вырванный из действительности Бангкока и заброшенный сюда, в Ириан, на крыльях сна. Пи-Джей вновь почувствовал приближение оборотного состояния и еще — странный покой. Затишье перед великим финалом.

Единственное отличие состояло в том, что прямо из резной крыши торчала башня, белая башня, вокруг которой вилась лестница — вверх, сквозь густой полог джунглей, бог знает куда.

Вокруг павильона, на просеке, толпились люди. Среди них было много знакомых лиц. Призрачные полупрозрачные фигуры — из других мест, из другого времени. Пи-Джею показалось, что он видит маму, Шанну Галлахер, которая бежала сквозь лес в платье из оленьей шкуры; ее волосы заплетены в косу, на ногах — мокасины. И здесь опять были Терри и Дэвид Гиши... точно такие же, какими они были тогда, в детстве... они ехали вверх по склону на своих стареньких велосипедах... прямо к кратеру вулкана. А еще двое старых друзей спускались к ним вниз — этих людей он не видел со времен большого пожара в Узле, штат Айдахо, на съемках фильма. Кажется, они пропали вместе с Эйнджелом... или все было не так, и все это время они были здесь, в ожидании окончания этой истории?

Время от времени в недрах вулкана раздавался грохот, но их это, кажется, не беспокоило.

— Петра, — сказал Пи-Джей.

— Брайен Дзоттоли, — прошептал Тимми Валентайн.

Они обнялись, все четверо; Стивен Майлз и Карла Рубенс стояли чуть поодаль и смотрели на призрачные фигуры на просеке, некоторые были настолько слабы, что представляли собой лишь смутные человеческие очертания, мерцающие в бледном свечении рассвета. Пи-Джей с Тимми видели своих старых друзей, но не чувствовали их объятий — они были ветром, все они были всего лишь ветром.

— Пойдемте в дом, — сказала Петра, — вы приехали прямо к завтраку.

Джошуа Леви вместе с двумя меланезийцами осторожно внесли фоб вверх по лестнице. Сняв обувь, они вошли в первую комнату, стены которой были расписаны фресками с видами ада. Только здесь фрески были как новые: на темпере не было ни единой трещинки, а языки адского пламени смотрелись настолько живо, что казалось, сейчас они сорвутся со стен и опалят тебя жаром. И правда... до слуха явственно доносился треск пламени... стенания проклятых.

— Чай или кофе? — спросил Брайен Дзоттоли. В комнату вошел Руди Лидик с серебряным подносом в руках.

Они поставили гроб у западной стены, прямо под изображением Будды, который сидел в позе лотоса. Тимми показалось, что Будда подмигнул ему нарисованным глазом... или... он действительно плакал? И его губы, которые вот только что были раскрыты, словно он что-то произносил, теперь были сомкнуты. Да, очевидно, это уже не реальность... не та реальность... этот павильон, эта комната... это было пространство сна, затерянного в лабиринте его души.

Они болтали, смеялись, рассказывали разные истории. Никто не вспоминал о том, что некоторые из них уже давно были мертвы, а остальные скоро умрут. Да и сама эта встреча была совершеннейшей аномалией, имевшей место где-то вне времени и пространства, где-то на территории подсознательного.

— Когда взойдет солнце, — сказала Петра, — вам надо подняться на обзорную башню и посмотреть на картину.

— Милая башня, — это был уже Брайен, — мы называем ее «бобовый стебелек».

— А где Эйнджел? — спросил Тимми, нахмурившись.

— Спит, — ответила Петра. — Мы уложили его спать как раз перед тем, как вы пришли. И у нас есть еще целый день перед тем, как вы оба займетесь тем, для чего сюда пришли.

Пи-Джей одним глотком осушил свою чашку кофе. Это был кофе из Новой Гвинеи — мягкий и немного терпкий. Возможно, этот кофе был единственным якорем, который удерживал это место в соприкосновении с реальным миром.

— А Лоран? — не унимался Тимми.

— Разве он не прислал вам факс? — удивилась Петра. — Он...

— Тогда это правда, — тихо проговорил Тимми. И тут два меланезийца впервые заговорили и произнесли зловещим унисоном:

— Mistah MacCandles I dai pinis. Миштер МакКендлза мертвый.

— Может быть, сходим посмотрим? — спросила Петра Шилох.

Спиральная лестница начиналась сразу за комнатой, уставленной изображениями Будды (точной копией той, что была в павильоне в Бангкоке). Они пошли вверх. Сквозь густую листву. Обезьяны, сидевшие на ветвях, недоверчиво рассматривали их, а потом уносились прочь. Мимо плавно скользили большие змеи.

Меланезийцы, несшие гроб, замыкали процессию.

Они поднимались все выше и выше, ветви деревьев вокруг становились все тоньше. Пробившись сквозь полог листвы, они оказались на смотровой площадке, огороженной перилами со всех сторон. Гроб прислонили к перилам, повернув его в сторону горы.

Небеса полыхали пламенем огненного рассвета... белые перила отсвечивали розовым, серебряные замки гроба сияли, словно были сделаны из рубинов.

Вот она, перед ними: гора, носившая тысячи имен. Это мгновение было исполнено тишины, как будто мир замер вокруг... и только тонкая алая струйка стекала по склону... словно кровь по губе вампира.

Лава, стекавшая вниз, оставляла за собой изображение, впечатанное в горный склон. Изображение? Или просто цветные пятна на базальтовой породе? Нет, действительно изображение. Каким-то неведомым образом запечатленное на склоне вулкана... слишком большое, чтобы быть творением человеческих рук... и в то же время это была, несомненно, работа Лорана МакКендлза.

Едва узнаваемые очертания гроба; крышка полуоткрыта, ее контуры отчасти создавались естественными трещинами в поверхности склона. В гробу лежала женщина. Она была обнажена — по крайней мере та ее часть, которая открывалась взору, — ее черные волосы, выбивавшиеся из гроба, вились, стекая вниз обсидиановыми ручейками, до самого моря листвы, начинавшегося у подножия вулкана. Черты лица не были прорисованы до конца, и картину довершало уже воображение зрителя.

— Откройте гроб! — попросил Пи-Джей.

Пока все колебались, не зная, стоит ли исполнить эту странную просьбу, Пи-Джей сам расстегнул замки гроба и поднял крышку... и сразу же понял, кто именно изображен на картине... его мертвая жена... до мельчайших деталей... приоткрытые губы, длинные волосы, выпавшие из открытого фоба...

— Так где же все-таки Лоран МакКендлз? — опять спросил Тимми. — И если он мертв, то где его тело?

И тут Пи-Джею открылась истина. Он указал на картину на склоне вулкана:

— Это — Лоран.

Она мертва, но ей до сих пор снится сон: Полет. Полет на крыльях ворона.

...сера... шаги детских ступней по растрескавшейся мозаике едва слышны, едкий запах горящей плоти... быстрые шаги, гром, донесшийся со стороны горы, а потом... кровь брызжет брызжет брызжет прорывается брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях брызжет брызжет брызжет

...мраморные колонны ломаются, словно кости, над орущей и...

...кровь брызжет брызжет брызжет

...обескровленные глаза сквозь пропитанную серой мглу, и вопли, и...

...сквозь поток пепла, кровь блестит на клыках кровавые брызжет блестит брызжет блестит брызжет блестит

И вверх, и вверх

Вверх по горе, к кратеру

Который ведет к самому сердцу мира

И вверх

Вверх

Пи-Джей, смотри. Мы уже добрались до картины. Только теперь, так близко, это уже не картина — ее уже не разглядишь, не охватишь взглядом. Я думаю, мы карабкаемся по ее руке. Эта извилистая тропинка — не что иное, как светло-голубая вена. А вот — край крышки гроба. Скажи пилоту, чтобы он подлетел ближе-ближе... пусть сбросит лестницу... смотри, здесь есть уступ, мы легко сможем спуститься...

Он опускается на одно колено.

Смотри, Пи-Джей! Все эти пятна поверх камней... как зерно напечатанной фотографии, но увеличенные в миллионы раз... вот как была создана эта картина, этими точками... она не плод игры света... она настоящая. Пуантилизм. Нет, это не стиль Лорана.

Но смотри. Ближе. Ведь это кровь, Пи-Джей. Человеческая кровь. Распыленная тонким слоем — тончайшим, чуть ли не в одну молекулу толщиной, но я все равно чувствую ее запах. Я не верил тебе, но теперь понимаю, что все это — правда... эта картина создана из крови и плоти Лорана МакКендлза... он сам превратился в одну из своих картин... разбрызгал себя по склону горы... но в то же время картина остается картиной... встанет ли она из гроба? И какой она будет: мертвой или живой? Так или иначе, мы это узнаем, только добравшись до кратера.

Давай вернемся в вертолет?

О, Пи-Джей, этот запах серы...

Ей снился холодный сумрачный мир на границе реального мира и его отражения. Она сама была этим мнимым пространством, уже почти небытием.

Ей снилось: она спит в объятиях ангела.

Ей снилось: она уже возвращается к жизни.

Ей снилось, что она — это весь мир.

Ей снилось, что она мертва навсегда.

Восстановленный на престоле Валахии при содействии венгерского короля, поменявший веру с православия на католичество, Дракула снова сражался с турками. Но на этот раз он не мог победить. С ним остались всего две сотни верных ему молдаван, а турок было бессчетное множество — словно звезд в небе.

Он ждал на вершине холма. Его окружили, обложили со всех сторон. Молдаване бились до последнего. Когда солнце склонилось к закату, рядом с ним осталось всего десять воинов. Вокруг него — страшными кольцами смерти — лежали трупы, пронзенные огненными стрелами, разорванные пушечными снарядами, обезглавленные, изуродованные; казалось, что тысячи рек алой крови текут из этих мертвых тел; словно на холм водрузили терновый венец. Он ждал.

Солнце село, и Раду проснулся в своем гробу из золота и слоновой кости, который сделали для него по приказу Мехмета; его золотые замки были испещрены Священным Именем Бога, вставки из слоновой кости несли на себе изящные узоры и имя Раду, написанное арабской вязью, клинописью, латынью, на языке египтян и греков.

Влад Цепеш, которого никто не смел называть в лицо Дракулой, ждал.

Раду знал, где он. Холм, на котором он стоял, был буквально пропитан кровью, но вся эта кровь была мертвой; Раду слышал, что только лишь сердце продолжало биться на этом холме — живое сердце в самом сердце пламени. Дракула закричал, когда ему в спину вонзилось копье; Раду в своем шатре слышал этот могучий крик, прорвавшийся сквозь предсмертные хрипы с поля брани, которое теперь стало полем смерти.

— Я слышу его, — сказал Раду Мехмету.

И султан ответил:

— Тогда пошли к нему.

Мальчик махнул носильщикам — высоким статным эфиопам, — они подняли его позолоченный трон, сделанный для него по приказу Мехмета, он прикрикнул на них, и они поспешно понесли его вверх по склону холма, усеянного трупами.

Вот как Джошуа Леви пытался объяснить это зрителям на последнем ток-шоу.

— Позволю себе позаимствовать метафору из области физики элементарных частиц. Говорят, что на субатомном уровне этой действительности реальность становится сверхъестественной. Даже само слово «существование» теряет свое значение. В реальном мире любая вещь либо существует, либо — нет. Стол, стул, холм, океан — все, что мы воспринимаем как вещи. Они существуют.

Но попробуйте рассмотреть их под микроскопом с бесконечно большим увеличением, и вы поймете, что наша действительность — не более чем просто скопление цветных точек — картина пуантилиста — и что между этими точками нет ничего. Ничего.

Или, может быть, все-таки что-то там есть? Но оно появляется и пропадает так быстро, что его невозможно как-то зафиксировать. Это происходит где-то в промежутке между пространством и временем — частицы, которые появляются из ничего и обращаются в ничто, прежде чем их можно будет увидеть, — частицы и античастицы. Они возникают, сталкиваются друг с другом и тотчас же разрушаются — и все это происходит так быстро, что мы этого не замечаем, не можем заметить, — но в то же время ученые утверждают, что без этих невидимых — несуществующих для нас частиц распалась бы сама структура вселенной.

Кажется, всякие парадигмы возникают из парадоксов.

— Подумать только! — воскликнул ведущий, и зрители в студии послушно рассмеялись.

— И, знаете, я думаю, что Тимми и Эйнджел имеют точно такую же структуру — Тимми и анти-Тимми, Эйнджел и анти-Эйнджел — существа, которые возникли в сумерках реальности, обреченные аннигилировать друг друга прежде, чем мир успеет заметить их существование, хотя и сможет почувствовать их — по тем волнам, которые бегут по материи воспринимаемой нами истины.

Снова смех.

— Вам смешно? Черт побери, даже в «Enquirer» меня восприняли гораздо серьезнее, чем тут!

...вулкан снова трясется, и громыхает, и...

...картина Лорана МакКендлза раскололась на части! И крышка слетела с гроба! Раскаленный ветер вырвался через трещины в склоне вулкана, и его стремительные порывы смели прочь клочья плоти Лорана, его последнюю картину...

...крышка гроба с грохотом скатилась вниз...

...ветер, белый, удушающий ветер, и...

...Эйнджел.

Смотри. Он стоит наверху, прямо у самой лавы. Темный силуэт на фоне мерцающего ярко-красного озера... тусклое мерцание белоснежной кожи в серебряном свете луны... единственное, что скрывало его наготу, — это тень кожистых крыльев, наполовину сформировавшихся в пустоте...

Сажай вертолет. Сажай, пилот, сажай.

Где?

Смотри... там. Базальтовый пласт, который идет вокруг кратера... кажется, он достаточно широкий. Опусти нас с Пи-Джеем вниз. И сразу же улетай прочь отсюда. Возвращайся в Джаяпуру. Обратно в реальный мир.

Ладно.

Смотри, Пи-Джей. Он ждет нас. Смотри, на берегу мерцающего океана стоят души всех тех, с кем я сталкивался за время своих двухтысячелетних блужданий. Смотри. Там Памина... пустая кожа колышется под серным ветром. А вот — Амелия Ротштайн, одетая как валькирия, гарцующая на коне среди кровавых волн. Смотри, у коня вместо головы — череп. А вот и колдунья Симона Арлета — выходит из лавы, словно обезображенная Венера. Там все мои друзья: Карла и Стивен, Петра и Брайен. Все они ждут, Пи-Джей. Чего они ждут? Что мы совершим наш последний акт магии, магии абсолютного завершения.

Знаю. Смотри. Вертолет улетает. Его силуэт пересекает луну.

Тебе не жарко? Ты можешь дышать?

Мне не нужно дышать. Сейчас я обратен самому себе. Что было живым, стало мертвым; что было первым — сейчас последнее.

Ты понимаешь, что это будет за магия?

Да. Вы с Эйнджелом должны уравновесить друг друга в этом мире. Здесь и сейчас — те же самые условия, в которых родилось твое бессмертие: извержение вулкана, души умерших... все линии жизни и смерти пересеклись в этом месте... их нити спутались, связались узлами, скрутились в клубок.

Все так же, как и тогда, у подножия Везувия.

Ты сможешь стереть себя из истории, если поймаешь нужный момент... а я смогу вернуть Хит... вывернув наизнанку свет и тьму. Мы должны повернуть колесо времени вспять. Вот почему духи сделали меня таким, какой я сейчас: обратным самому себе.

Это Эйнджел. Он называет меня по имени. Не Тимми Валентайном, не Конрадом Штольцем, не Себастьяном, не Уолли Альварезом, не Эрколем Се-рафино, не Жанно, не одним из тех миллионов имен, которыми я назывался на протяжении всего своего пути. Он называет меня по имени, которое я никогда не произносил вслух. Это мое настоящее имя. Откуда он его знает?

Потому что он — твоя тень.

Господи, я задыхаюсь, я задыхаюсь...

Держись. Я больше не смогу тебе помогать...

Этот туман убивает меня.

Я знаю.

А Хит?

Я знаю, я знаю, что и как должен сделать.

Эйнджел стоял на маленьком островке посреди бурлящей лавы. Жар, исходящий от нее, нисколько его не беспокоил; он не задыхался в облаках удушливой серы. Косой луч лунного света освещал его холодную, бледную плоть. Его глаза были красными — из-за отблеска расплавленных камней, из-за нахлынувшей крови, из-за крыльев, сложенных у него за спиной. Он смотрел, как вертолет сел и затем улетел прочь, извергнув из своего чрева двух мужчин и женщину, покоившуюся в гробу.

Вулкан содрогнулся. Потоки лавы окружили его огненными ручьями. Облака серы выбивались из трещин. Он чувствовал, как пламя преобразуется, проходя по его венам, — вулкан содержал в себе мощь и силу, которыми он мог питаться.

Он окинул взглядом пылающее пространство. Вот он: его отражение, его второе "Я". И он пошел к нему. Босой, по поверхности моря огня; раскаленные камни у него под ногами превращались в сверкающий обсидиан. Свечение от лавы играло румянцем на его бледном лице. Он был прекрасен, как Иисус. Хотя солнце уже село, сейчас сам кратер вулкана был для них солнцем, рассветом смерти.

— Тимми, — произнес Эйнджел. Среди рева небес и земли его голос был тихим и нежным, как голос ребенка, как голос Бога. — Ты говорил, что, когда мы с тобой встретимся снова, ты увидишь единственную, великую истину, что открывается лишь умирающим.

— Привет, Эйнджел, — сказал Тимми. — Рад, что мы снова встретились, брат.

Тимми улыбнулся, и Эйнджел улыбнулся ему в ответ. Их улыбки были совершенно одинаковы, только у Эйнджела обнажились клыки, которых не было у Тимми.

— Привет, Эйнджел, — сказал Пи-Джей. Но это означало: прощай.

— Видишь, — продолжал Эйнджел, — как в этом месте пересекаются все линии жизни и смерти? Все наши пути сошлись в одной точке... и все эти люди, которых мы знали, они собрались в одном месте... словно реки, впадающие в одно море. Посмотри, как красиво. Как классно.

— Вот где настоящий Вампирский Узел, — сказал Тимми.

— Смотри, — сказал Эйнджел.

Он расправил крылья. Здания обрушивались под потоками лавы, поезда срывались с рушащихся мостов, Рим, Лондон, Теночтитлан, даже сама Атлантида погружались в огненно-красные волны, и мертвецы танцевали на поверхности бурлящей воды. Там была Памина, не ее кожа, а она сама... она смеялась, вальсировала со своей тетей Амелией между нагромождениями гробов, то тонувших, то вновь всплывавших на поверхности магмы. Там был Стивен Майлз, он дирижировал хором и оркестром, состоявшими из одних скелетов. И Карла Рубенс, во взвихренной мандале цвета рубина, и Джейсон Сирота, в медленном и прекрасном танце на сцене... темные фигуры истории, восседавшие на мерцающих тронах, их черные мантии колыхались на горячем ветру. Вот Жиль де Рэ, посаженный на кол, обращается в дым. Картины Караваджо... Кит Марло, умирающий во второй раз... гора трупов в печи Освенцима, где однажды пытались сжечь Тимми, приняв его за цыгана.

И умирающий Влад Цепеш завет Раду, не постаревшего, не изменившегося.

Склон холма пылал. Тела молдаван медленно тлели. Шатры были объяты пламенем. Океан пылающих тел — вплоть до самого лагеря турецких войск...

— Раду.

— Да, Дракула.

— Ведь это ты, да? Они хотят сделать тебя князем. Но ты совершенно не постарел. Вот только глаза... Словно им тысячи лет.

— Так и есть, Дракула.

— Раду, Раду — ведь ты не мой брат, ты совсем не мой брат? Ты — дьявол, ты дважды то зло, которое творят язычники своей сатанинской алхимией. И теперь они сделают тебя князем, и Валлахией будут править демоны...

— Нет, Дракула, — сказал Раду, когда носильщики опустили его рядом с умирающим князем. Лицо ребенка, которого мальчик-вампир встретил когда-то в турецкой темнице, было совершенно неузнаваемо. Все в морщинах, рубцах и шрамах. Глубокие складки у губ создавали впечатление, будто Дракула вечно хмурился. Десятки ран на теле князя сочились кровью; над ним склонился лекарь, но ему уже ничто не могло помочь. Его голова сжата помятым шлемом, с губ срываются стоны, тело сотрясает дрожь. Раду знал, что в его предсмертном бреду были проблески истины.

— Я не иллюзия, сотворенная колдунами, — сказал он тому, кого когда-то назвал братом. — Я — совершенно иное. Люди видят во мне лишь то, что хотят увидеть, они никогда не видят моей истинной сущности. Разве что перед самой смертью.

Эйнджел и Тимми разговаривали друг с другом.

Пи-Джей стоял совсем рядом, он не мог разобрать ни единого слова в реве вулкана. Пот ручьями стекал по лбу, заливая глаза. Но у него была одна задача. Дух, явившийся ему в образе летучей мыши, наделил его даром, и теперь он знал, что все в этом мире может стать собственной противоположностью. Приветствие — прощанием. День — ночью. Бегство с поля боя — кровавым побоищем. А смерть может стать жизнью, преобразованная силой любви.

Секс — великая магия, думал он. Миллиарды лет этот мир жил без секса, в нем было только подобие жизни — всякие там амебы, которые размножались делением, жили на и в других амебах и никогда не умирали. Секс стал той магией, которая породила тысячи разнообразных форм жизни. Двуногих и четвероногих. Летающих и плавающих, творений морей, воздуха и земли. Все они родились в результате плотской любви, любви, которая создала жизнь, а значит, и смерть.

Что люди делают с трупами? Один брезгливо отвернется. Другой закопает его глубоко в землю или сожжет в огне. А что сделает тот, кто все делает наоборот? Своей любовью поднимет умершего из могилы.

Бережно, нежно он поднял женщину из гроба. И положил ее на базальтовую плиту, по которой клубились пары дыма из недр земли. Она была такая холодная, но жар вулкана быстро проник в ее тело и растопил ее застывшую кровь. На ее теле уже появились едва заметные следы разложения. Еще немного — и будет поздно. Он раздел ее и сложил всю одежду обратно в гроб. А потом он вложил всю свою боль и надежду в невозможное — и столкнул гроб в пылающее море.

Делать все не так, как от тебя ожидают. Вот в чем секрет твоей магии.

Вулкан содрогнулся. Огромные глыбы сорвались с внутренней стороны кратера и полетели в жерло. Выплеснулась лава. Она обожгла его руки, бедра; он прикрыл собой Хит, защищая ее от летящих осколков.

Я люблю тебя, думал он. И целовал ее мертвые губы. И нежно гладил застывшую твердую грудь. Он ласкал языком ее каменные соски. Боже, она действительно была мертва, мертва, мертва. Он бил ее по щекам, чтобы кровь прилила к лицу. Он приникал губами к следу укуса вампира, словно он мог высосать из нее этот яд. Боже мой, она мертва, мертва, мертва, думал он. Но я люблю эту мертвую плоть... разве можно любить что-то мертвое? И он вспомнил ее последние слова, брошенные в пылу гнева.

И теперь эта ярость клокотала уже в нем самом, сотрясая его тело дробью. Сердце бешено колотилось в груди. Ты умерла, ненавидя меня, думал он. Может быть, мне нужно возненавидеть тебя. Ты считала меня дикарем, дрессированной обезьяной для твоей богатой семьи? И вместе с ненавистью родилось возбуждение... пробуждение...

— Ты готов прыгнуть? — спросил его Эйнджел.

Тимми задумался в нерешительности.

— Не знаю. Наверное.

— Две тысячи лет — очень большой срок. Ты хочешь забвения.

— Да, но почему его хочешь ты? Ведь ты даже еще не попробовал всего того, что значит быть вампиром. У тебя впереди еще тысячи лет, пока сострадание не сделается для тебя слишком тяжелым грузом.

Раскаленное море лавы ревело.

— Сбрось с себя этот налет бессмертия, — рассмеялся Эйнджел. — Я знаю, ты можешь.

— Вот так? — спросил Тимми. Его голос дрожал. В конце концов, он всего лишь маленький мальчик, подумал Эйнджел, ребенок. На краю небытия он наконец-то стал тем, кем всегда хотел стать. — Сорвать с себя бессмертие, словно старую кожу, и бросить в бездну? А что, если кто-то ее поймает?

— Непременно поймает. Вулкан может извергнуться в любую минуту. И ты сможешь оказаться в любом мгновении прошлого или будущего. Ты можешь стряхнуть с себя это проклятие на кого-то другого, заново переписав книгу времени так, что в ней уже не будет места ни мне, ни тебе.

— А ты много знаешь. Откуда?

— Я — это ты, или ты уже забыл?

— Тогда пойдем.

Ярость придала ему сил. Он где-то читал, что апачи насиловали женщин до тех пор, пока те не умирали, а может быть, он это видел в каком-то фильме. Ненавижу тебя, думал он, ненавижу тебя, мать твою, как же я ненавижу тебя. Я тебя сейчас выебу. Прямо в зад. Она уже не была для него женщиной, которую он так любил... она вообще не была для него женщиной... она стала воплощением всего, что он так ненавидел в жизни... в себе самом... пламя вошло в него, растеклось по венам, его мозг полыхал, его руки были объяты огнем, его пенис был пылающим факелом, и он вонзил в нее этот факел...

Стоп, думал Тимми, остановись, Боже, что это, твою мать, с меня сходит кожа, слой за слоем, так быстро, не подхватить, не удержать, она протекает сквозь пальцы, как жидкое пламя, и...

— Я видел Раду тридцать лет назад... Мехмет посадил его на кол, — сказал Раду.

— Но ты здесь...

— Нет. Я только тень. Отражение, которое не отражается само.

И Дракула закричал в предсмертном экстазе:

— Значит, я истязал этих людей ни за что! И убил их ни за что!

Часть Тимми-Эйнджела, то, что было их общим бессмертием, вырвалась из-под их власти.

Эйнджел обнял Тимми своими темными крыльями.

Знал ли я свою маму? — подумал Тимми. В те мрачные времена, еще до того, как я попал в пещеру Сивиллы, кем я был?

— Слишком поздно, — сказал Эйнджел.

Камни, воздух, бурлящее море огня, хор проклятых душ, все они закричали в голос: попробуй меня. Полюби меня. Прыгни вместе со мной. Умри вместе со мной. Люби меня.

Прямо в пылающую пустоту...

Vanitas!

Было приятно думать о пустоте. Так приятно: броситься в смерть, все еще неся в себе радость жизни.

— О, Раду, — рыдал умирающий князь, — неужели у тебя нет для меня ни единого дара, чтобы унять мою боль? Как же я ненавидел Раду, я считал его низким, никчемным, продажным мерзавцем! Как мне хотелось убить его, убивать его снова и снова, с каждым движением кола, который как будто вбивали в меня! Каждый раз — в меня! А теперь ты говоришь, что все, во что я верил, было ложью. Меня обманули...

— Нет, — ответил Раду. — Никто тебя не обманывал. Ты сам хотел обмануться, ты видел лишь то, что хотел видеть. Мир — всего лишь проявление твоих иллюзий; действительность — это всего лишь сон.

— Но почему этот сон должен закончиться именно сейчас, когда мне открываются проблески истины? Ты пришел ко мне в самом конце моей жизни, полной ненависти и злобы, лишь для того, чтобы сказать мне, что все, чего я достиг, — это vanitas? О, Раду, сделай меня духом, таким же, как ты...

Внезапно Раду почувствовал присутствие множества других Раду, которые были как тени в темнеющем воздухе. Откуда они появились? Словно части его самого, что явились из разных мест и времен. Они приближались, эти другие Раду. Их скрывал кроваво-красный туман, клубящийся над океаном мертвых тел. Они умоляли его: Отдай свою силу сейчас, и когда-нибудь в будущем, пусть еще очень нескоро, но ты все же обрящешь покой.

— У меня есть один дар для тебя, — сказал он едва слышно, — и я передам тебе этот дар. Скажи лекарю, пусть снимет повязки с твоих ран, чтобы я мог испить твоей крови...

И он склонился над телом умирающего князя, чтобы подарить ему поцелуй смерти.

— Прости меня, Раду, — прошептал князь, который правил людьми, а вскоре будет править одной лишь тьмой.

— Я люблю тебя, маленький дракон, — сказал Раду.

А в это время... совсем в другом времени и пространстве... но в то же мгновение...

Просто мальчик и мальчик-вампир падали в бездну. И растворялись в падении.

Пи-Джей задыхался от ярости.

И тогда...

Сначала была только боль. Тимми был объят пламенем. Облака серы врывались в легкие, обжигали плоть. Ему еще никогда не было так больно... может быть, только тогда, в миг рождения в смерть, при извержении Везувия... потом прошли целые тысячелетия, тысячелетия без боли... потом — этот короткий год человеческой жизни и боли... но та боль была как булавочные уколы по сравнению с этой всепоглощающей болью, которая разрывала его тело, от которой вскипала кровь... Тимми кричал... кричал в объятиях мальчика, который был им самим, мальчика, который не чувствовал боли...

Но после боли...

...был голос, нежный и тихий. И была тьма, еще более темная, чем тьма мира вампиров. Вселенная свернулась, провалилась в себя и всосалась в черную дыру своего сердца. Тимми и ангел остались одни.

Образы из его памяти. Глаза. Улыбка. Мама.

И Эйнджел тоже видел ее. Видел маму, которой у него не было, когда он был живым; нет, это была не та мать, которую он пытался убить даже после того, как убил, а что-то далекое... странное... из тех времен, когда он был в материнской утробе или где-то еще дальше.

Близнецы присосались к груди матери-тьмы. Это покой вне понимания. Это нирвана.

Запасы ненависти иссякли, и Пи-Джей вышел из транса, в котором все было наоборот. Он вдыхал аромат, исходивший от женщины, которую он любил, и прижимал ее к себе все крепче и крепче на раскаленном маленьком островке посреди вихря пламени...

Дракула умирал.

Мальчик и вампир слились в огненный шар... пламя объяло их... вулкан содрогнулся и выплюнул их из себя, и они воспарили в ночное небо, и взорвались вспышкой суперновой звезды, в свете которой померкли Луна и все звезды, усыпавшие небосклон, и...

Пи-Джей поцеловал Хит, и она открыла глаза.

— Я себя чувствую прямо Спящей Красавицей, — сказала она.

И мир содрогнулся и загрохотал. Огромные камни раскалывались прямо у них под ногами, и падали в кратер, и...

— Мы умрем! — прошептала Хит.

...гроб все еще плавал на поверхности лавы...

— Быстрее. Давай заберемся в него.

Он поднял ее, бережно положил в гроб, забрался туда же, лег рядом с ней и закрыл крышку. Их окутала тьма. Мир снаружи рушился, но, лежа в лоне пылающей смерти, они ощущали покой. И опять целовались. А потом, просто от радости, оттого, что они все еще живы в самом эпицентре погибели мира, они снова занялись любовью.

Они все еще занимались любовью, когда гроб взлетел в поднебесье, подхваченный очередной волной извержения...

Долгая тишина во тьме. Она не видела снов в этом забвении.

Когда она проснулась, любопытство все-таки победило страх, и она сдвинула крышку гроба, привстала, испуганно вскрикнула. Этот крик разбудил Пи-Джея. Они находились где-то под густым навесом листвы; густое сплетение ветвей остановило падение гроба и тем самым спасло их от смерти. Хит столкнула крышку гроба вниз и слушала, как она падает сквозь листья и ударяется о влажную землю. Потом она огляделась. Далеко-далеко, на самом горизонте, виднелся вулкан, молчаливый и неподвижный; и только его вершина мерцала тусклым свечением и едва заметно дымилась в лучах восходящего солнца.

— Где мы? — спросила она. — Это точно не Таиланд. В Таиланде нет вулканов.

— Ты была мертва, Хит.

— Господи! — И тут она все вспомнила. Концерт. Клыки вампира, вонзающиеся ей в запястье. Ее последняя мысль: Я тебя ненавижу, Пи-Джей.

Как она могла думать такое?!

— Неужели это значит, — прошептала она, — что теперь я, я...

— Солнце взошло, Хит. И тебя вроде не испепелили его лучи, так что, я думаю, все хорошо.

— А Тимми? А Эйнджел? А...

— Они стерли себя со страниц книги истории. Ты все увидишь сама. А нам остался дар воспоминаний: потому что все, что мы пережили, было настоящим... и вампиры были настоящими, такими же реальными, как ты и я.

— Ты хочешь сказать, все закончилось?

— Не совсем, Хит... и не закончится, пока жива память.

Он помог ей спуститься на землю. Мужчина и женщина, обнаженные, в зарослях первозданного леса.

— Как в каком-нибудь мифе о первых людях, — сказала Хит и стыдливо укрылась за стволом громадного дерева, пока Пи-Джей пытался сотворить для нее некое подобие одежды из содранной коры.

— Мы можем остаться здесь навсегда, — сказал он. — Я знаю все, что нам необходимо, чтобы выжить в лесу. Я уже давно думаю: а может быть, бросить к чертям эту жизнь белого человека и вернуться к индейским корням?

— Но...

Они вышли на расчищенный участок леса. Их взору открылась геологическая палатка, рядом с которой стоял мольберт, а рядом с мольбертом стоял мужчина, полностью ушедший в работу. Картина была написана в хорошо им знакомом стиле неореализма, вот только тема картины была совершенно иной.

Он стоит над пылающим озером, его наготу прикрывает лишь тень огромных кожистых крыльев, распростертых у него за спиной. Хрупкий мальчик, совсем ребенок — но его выдает тоска во взгляде, боль и горечь тысячелетий в его темных глазах. Вокруг клубятся облака серных испарений. Он такой бледный, как будто во всем его теле не осталось ни капли крови; и где-то в самой глубине его глаз, едва различимый, притаился тлеющий огонек.

— Привет! — Художник повернулся к ним. — Ничего себе, живые люди. Сколько я дней тут живу, еще не встречал ни единой живой души. Меня зовут...

— Лоран МакКендлз, — сорвалось с губ Хит. — А меня — Хит, а вот этого господина — Пи-Джей. Неужели ты...

Лоран нахмурился. Неужели он вспомнил?

— Господи, я бы подумал, что это глюки, но я уже, бля, неделю не потребляю таблеток... вот как в жизни бывает... я сбежал в самый дальний и дикий угол планеты, где меня точно никто не знает... и тут я встречаю людей, единственных, может, на всем этом острове, которые знают, кто я такой. Господи, еби! Кто бы мог подумать! А вы, стало быть, тут живете... как последние Адам и Ева в этом последнем на земле Райском саду? Сам-то я ради вулкана приехал. Смотрите, вот что я увидел на его кратере. Вернее, мне это приснилось. Я назвал его Ангел, просто Ангел.

— Это прекрасно, это так... даже не знаю, как сказать... реалистично, захватывающе, — тихо проговорил Пи-Джей. — Словно ты все это видел своими глазами.

И только теперь Хит поняла, что мир, в котором они оказались, — это совсем другой мир, что Тимми и Эйнджел уничтожили друг друга в момент извержения безымянного вулкана, освободив тем самым некие силы в тонкой материи бытия, которые стерли все следы их существования во вселенной.

— Вот бля, — выругался Лоран, — у меня кончился красный ализарин, а ближайшее подобие цивилизации — в двух неделях ходьбы отсюда. А я ведь думал, что надо взять больше. На вулканы уходит так много красного: киноварь, алый, красный кадмий; темно-красный, ярко-красный, кислотно-красный, неоново-красный, да назовите любой, вот они, здесь.

— Мы можем составить тебе компанию, — сказал Пи-Джей, — я немного разбираюсь в том, как выжить в лесу... хотя здесь все не так... все не то, к чему я привык, но я, мне кажется, справлюсь. Так что идемте.

— Не надо никуда идти, — сказала Хит. До ее слуха сквозь далекий грохот, сквозь щебет, кваканье, пронзительные крики и шепот леса донесся звук приближающегося вертолета. И, повернувшись к Пи-Джею — словно она сама творила реальность, опережая ее на мгновение, — она сказала:

— Ты разве не помнишь, дорогой? Сегодня же воскресенье... а мы попросили, чтобы именно в этот день за нами прислали вертолет, чтобы забрать нас отсюда...

— Богатенькие исследователи диких джунглей, — усмехнулся Лоран, — неужели я слышу... тайский... акцент, леди... Хит? Я сам из Лос-Анджелеса, но я долго прожил в Таиланде. Я должен был сразу уловить ваш тайский акцент, как только услышал. Парочка миллионеров, играющих в Адама и Еву, — вот это по-настоящему круто. Я уверен, мы друг другу понравимся. Так вы уже поднимаете паруса на вашей яхте? Не предложите мне прокатиться с вами? Я бы не отказался... Говорят, что вулкан скоро взорвется ко всем чертям.

— Мы сделаем больше, чем просто предложим вам прокатиться с нами, мистер МакКендлз, — сказал Пи-Джей. — Знаете, у нас с Хит собственная картинная галерея, как раз в Лос-Анджелесе...

— "А может быть, бросить к чертям эту жизнь белого человека и вернуться к индейским корням?" — поддразнила его Хит и игриво пихнула под ребра.

— Замолчи, женщина! — подыграл он. — Я тебя обожаю.

— Это что-то сатанинское или где? — спросило прикинутое панком создание неопределенного пола в огромных зеркальных темных очках.

— Не знаю. Но все эти рокеры-неоготы именно так и считают... как они там называют это новейшее из всех новых течений? Темная волна. Ага. Слышал эту новую группу? «Deep Eynde», у них еще на обложке альбома картина Лорана МакКендлза?

— Какого МакКендлза?

— Вот этого...

Он стоит над пылающим озером. Его наготу прикрывают лишь ярко-красные языки пламени, вырывающиеся из бездны. Широко распростертые крылья у него за спиной едва угадываются в сумрачном лунном свете. Он идет по поверхности горящего озера. И в тех местах, где его ноги касаются раскаленной лавы, она застывает в сверкающий обсидиан... Молоденький мальчик, совсем ребенок, но его выдает точка, боль и горечь тысячелетий в глазах...

— Слушай, а это что вообще значит? Это же на латыни или что-то там типа того?

— А, не знаю. Давай кого-нибудь спросим? Эй, приятель, что значит эта «Vanitas»?

— Это произносится «ванитас», а не «ванитас». Дикие люди.

— Ага, ага, а что это значит?

— Тише! Кто-то приехал. Лимузин. Подъезжает.

— Ни фига себе, да это сам Гилер, директор «Stupendous». Странно, а он что здесь делает?

— Может, приехал прикупить картину?

— Сейчас все покупают Лорана МакКендлза. Говорят, что картина, та, которая на обложке альбома, ушла за несколько сотен тысяч.

— За миллион.

— Миллион? Бред какой-то. Он что, Ван Гог?

— Вчера ночью наслушался всяких слухов. Я был в «Финиксе», ну знаешь, с Ребеккой Химот из «Обе-рона», которая подбирает актеров. Так вот, ходят слухи, что Гилер выкупил все права на новый фильм про вампира-тинейджера. Этот вампир, он рок-звезда и выглядит лет на двенадцать, но на самом деле он — Дракула! Да, согласен, звучит как полная чушь, но ты бы послушал, что о нем говорят. Кажется, эта идея родилась у сценариста из одной из картин МакКендлза... они купили его сценарий буквально на следующий день... и тут же уволили его на фиг, но теперь он обеспечен на всю оставшуюся жизнь... а Лорана Мак-Кендлза они наняли главным художником всего проекта... а ты говоришь, что здесь делает Гилер? Вот то и делает.

— Гилер купил этот сценарий? Черт побери... у меня же была подобная идея, лет этак десять назад, и ни одна собака не заинтересовалась.

— Говорят, это будет кровавый фильм.

— Круто.

— Смотри... еще один лимузин... кто на этот раз?

— Никакой это не лимузин, просто очередной микроавтобус с телевизионщиками.

— Вот скукота.

Он стоит на краю пропасти. Его руки раскинуты в стороны. У него за спиною сияют звезды, холодные и тревожные звезды. На переднем плане стоит разбитая гитара, прислоненная к раскаленному камню, который прикрывает его наготу. Но внимание зрителя привлекают прежде всего глаза. Они как будто лучатся светом. Магнетическим светом, так что уже невозможно отвести взгляд. Одинокая слеза стекает по щеке, но в алых отблесках горящего озера ее так легко спутать с подтеком крови.

— Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?

— Во сне.

— Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?

— Ну хорошо. Даю более подробный ответ. Иногда, когда я один — а это бывает достаточно часто, потому что мои гостеприимные хозяева в Таиланде предоставили этот плавучий дом в мое полное распоряжение, — я закрываю глаза, кажется, слышу какую-то странную, нездешнюю музыку. Она проникает ко мне в сознание. Такая неуловимая, зыбкая... Она исполнена нежности, но в ней есть и нотки ярости... а ее ритм — это биение человеческого сердца. И я слушаю эту музыку... музыку, которая еще не написана, но ее звуки до боли знакомы... и еще — голос... высокий и чистый голос... мелодичный и звонкий, как голос ребенка, но сильный и крепкий, как голос взрослого... так, кажется, пели кастраты в старые недобрые времена. И вот я слушаю очень внимательно. Чтобы услышать ее, эту музыку, надо прислушаться. Потому что она идет из другого мира. Из вселенной, почти такой же, как наша, но не совсем. В этой вселенной еще сохранилась магия, она такая... почти незаметная, но ее все же достаточно для того, чтобы зарядить все, что есть в этой вселенной, такой энергией, которую нам даже трудно представить. Я слушаю музыку, а потом словно проваливаюсь в ту, другую вселенную, в другой мир. Я дышу его воздухом. Ich spure Luft von anderen Planeten.[32] Знаете, кто это сказал? Я не буду подсказывать, сами ищите, безграмотные журналисты, и в жопу вас всех!

— Мистер МакКендлз, откуда вы черпаете идеи для ваших картин?

— Иди на хуй!

— Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?

— Нет у меня никаких идей. Картины пишутся сами собой.

Это значит пустота, идиот.

Бангкок, Лондон, Лос-Анджелес, 1992 — 1994