А.И.СОЛЖЕНИЦЫН
      В КРУГЕ ПЕРВОМ
      ТОМ 1
      Судьба современных русских книг: если и выныривают, то ущипанные. Так недавно было с булгаковским "Мастером" - перья потом доплывали. Так и с этим моим романом: чтобы дать ему хоть слабую жизнь, сметь показывать и отнести в редакцию, я сам его ужал и исказил, верней - разобрал и составил заново, и в таком-то виде он стал известен. И хотя теперь уже не нагонишь и не исправишь - а вот он подлинный. Впрочем, восстанавливая, я кое-что и усовершил: ведь тогда мне было сорок, а теперь пятьдесят. написан - 1955-1958 искажен - 1964 восстановлен - 1968
      ПОСВЯЩАЮ ДРУЗЬЯМ ПО ШАРАШКЕ
      ОГЛАВЛЕНИЕ. ГЛАВЫ 1 - 52
      1. Торпеда 2. Промах 3. Шарашка 4. Протестантское Рождество 5. Хьюги-Буги 6. Мирный быт 7. Женское сердце 8. Остановись, мгновенье! 9. Пятого года упряжки 10. Розенкрейцеры 11. Зачарованный замок 12. Семерка 13. И надо было солгать... 14. Синий свет 15. Девушку! Девушку! 16. Тройка лгунов 17. Насчет кипятка 18. Сивка-Бурка 19. Юбиляр 20. Этюд о великой жизни 21. Верните нам смертную казнь! 22. Император Земли 23. Язык - орудие производства 24. Бездна зовет назад 25. Церковь Никиты Мученика 26. Пилка дров 27. Немного методики 28. Работа младшины 29. Работа подполковника 30. Недоуменный робот 31. Как штопать носки 32. На путях к миллиону 33. Штрафные палочки 34. Звуковиды 35. Поцелуи запрещаются 36. Фоноскопия 37. Немой набат 38. Изменяй мне! 39. Красиво сказать - в тайгу 40. Свидание 41. Еще одно 42. И у молодых 43. Женщина мыла лестницу 44. На просторе 45. Псы империализма 46. Замок святого Грааля 47. Разговор три нуля 48. Двойник 49. Жизнь - не роман 50. Старая дева 51. Огонь и сено 52. За воскресение мертвых!
      [9]
      1
      Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем темной. Стекла высокого окна начинались от самого пола. Через них открывалось внизу на Кузнецком торопливое снование улицы и упорная передвижка дворников, сгребавших только что выпавший, но уже отяжелевший, коричнево-грязный снег из-под ног пешеходов. Видя все это и не видя этого всего, государственный советник второго ранга Иннокентий Володин, прислонясь к ребру оконного уступа, высвистывал что-то тонкое-долгое. Концами пальцев он перекидывал пестрые глянцевые листы иностранного журнала. Но не замечал, что в нем. Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел. Пора была или зажечь в кабинете свет - но он не зажигал, или ехать домой, но он не двигался. Пятый час означал конец не служебного дня, но - его дневной, меньшей части. Теперь все поедут домой - пообедать, поспать, а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств. Одному единственному человеку за дюжиной крепостных стен не спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву бодрствовать с ним до трех и до четырех часов ночи. Зная ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они вызывают [10] заместителей, заместители дергают столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам, стенографистки ломают карандаши. И даже сегодня, в канун западного рождества (все посольства уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве все равно будет ночное сиденье. А у {тех} пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые младенцы. Ослы длинноухие! Нервные пальцы молодого человека быстро и бессмысленно перелистывали журнал, а внутри - страшок то поднимался и горячил, то опускался, и становилось холодновато. Иннокентий швырнул журнал и, ежась, прошелся по комнате. Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет {там}?.. в четверг-в пятницу?.. Поздно... Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем посоветоваться! Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не может быть такой техники. Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее - подождать. Разумнее - подождать. Но будет поздно. О, черт - ознобом повело его плечи, не привычные к тяжестям. Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал... Он сгреб все со стола и понес в несгораемый шкаф. Волнение расходилось сильней и сильней. Иннокентий опустил лоб на рыжее окрашенное железо шкафа и отдохнул с закрытыми глазами. И вдруг, как будто упуская последние мгновения, не позвонив за машиной в гараж, не закрыв чернильницы, Иннокентий метнулся, запер дверь, отдал ключ в конце коридора дежурному, почти бегом сбежал с лестницы, обгоняя постоянных здешних в золотом шитье и позументах, едва натянул внизу пальто, насадил шляпу и выбежал в сыроватый сморкающийся день. От быстрых движений полегчало. [11] Французские полуботинки, по моде без галош, окунались в грязно тающий снег. Полузамкнутым двориком министерства пройдя мимо памятника Воровскому, Иннокентий поднял глаза и вздрогнул. Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-черная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночек Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжелого быстрого корабля. Нет, не тянуло челноком - это он сам шел на линкор - торпедой! Но невозможно было выдержать! Он увернулся вправо, по Кузнецкому. От тротуара собиралось отъехать такси, Иннокентий захватил, погнал его вниз, там велел налево, под первозажженные фонари Петровки. Он еще колебался - откуда звонить, чтоб не торопили, не стояли над душой, не заглядывали в дверь. Но искать отдельную тихую будку - заметнее. Не лучше ли в самой густоте, только чтоб кабина была глухая, в камне? И как же глупо плутать на такси и брать шофера в свидетели. Он еще рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить. Перед светофором в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечных монеты. Значит, быть по тому. Кажется, он успокаивался. Опасно, не опасно - другого решения быть не может. Чего-то всегда постоянно боясь - остаемся ли мы людьми? Совсем не задумывал Иннокентий - а ехал по Моховой как раз мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел. Минули Университет - Иннокентий кивнул направо. Он будто делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше. Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошел по площади, стараясь умерять шаг. Высохло в горле, во рту - тем высыханьем, когда [12] никакое питье не поможет. Арбат был уже весь в огнях. Перед "Художественным" густо стояли в очереди на "Любовь балерины". Красное "М" над метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Черная южная женщина продавала маленькие желтые цветы. Сейчас не видел смертник своего линкора, но грудь распирало светлое отчаяние. Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по-французски. Ни перышка, ни хвостика не оставить ищейкам. Иннокентий шел очень прямой и совсем уже не поспешный. На него вскинула глаза встречная девушка. И еще одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть. Как широк мир, и сколько в нем возможностей! - а у тебя ничего не осталось, только вот это ущелье. Среди деревянных наружных кабин была пустая, но кажется, с выбитым стеклом. Иннокентий шел дальше, в метро. Здесь четыре, углубленные в стену, были все заняты. Но в левой кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить. Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остекленную дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер. После нескольких долгих гудков трубку сняли. - Это секретариат? - он старался изменять голос. - Да. - Прошу срочно соединить меня с послом. - Посла вызвать нельзя, - очень чисто по-русски ответили ему. - А вы по какому вопросу? - Тогда - поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не медлить! На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут - пусть так и будет, второй раз не пробовать. - Хорошо, соединяю с атташе. Переключали. За зеркальным стеклом, чуть поодаль от ряда кабин, неслись, торопились, обгоняли. Кто-то откатился сюда и нетерпеливо стал в очередь к кабине Иннокентия. [13] С очень сильным акцентом, голосом сытым, ленивым, в трубку сказали: - Слушают вас. Что ви хотел? - Господин военный атташе? - резко спросил Иннокентий. - Йес, авиэйшн, - проронили с того конца. Что оставалось? Экраня рукою в трубку, сниженным голосом, но решительно, Иннокентий внушал: - Господин авиационный атташе! Прошу вас, запишите и срочно передайте послу... - Ждите момент, - неторопливо отвечали ему. - Я позову переводчик. - Я не могу ждать! - кипел Иннокентий. (Уж он не удерживался изменять голос!) - И я не буду разговаривать с советскими людьми! Не бросайте трубку! Речь идет о судьбе вашей страны! И не только! Слушайте: на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине радиодеталей по адресу... - Я вас плехо понимал, - спокойно возразил атташе. Он сидел, конечно, на мягком диване, и за ним никто не гнался. Женский оживленный говор слышался отдаленно в комнате. - Звоните в посольство оф Кэнеда, там хорошо понимают рюсски. Под ногами Иннокентия горел пол будки, и трубка черная с тяжелой стальной цепью плавилась в руке. Но единственное иностранное слово могло его погубить! - Слушайте! Слушайте! - в отчаянии восклицал он. - На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства атомной бомбы в радиомагазине ... - Как? Какой авеню? - удивился атташе и задумался. - А откуда я знаю, что ви говорить правду? - А вы понимаете, чем я рискую? - хлестал Иннокентий. Кажется, стучали сзади в стекло. Атташе молчал, может быть затянулся сигаретой. - Атомная бомба? - недоверчиво повторил он. - А кто такой ви? Назовите ваш фамилия. В трубке глухо щелкнуло, и наступило ватное молчание, без шорохов и гудков. Линию разорвали.
      [14]
      2
      Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый фонарик у двери: "Служебный". Или, поновей, важную зеркальную табличку: "Вход посторонним категорически воспрещен". А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как все запретное, невесть что. А там - такой же простой коридор, может почище. Средней струей простелена дорожка красного казенного рядна. В меру натерт паркет. В меру часто расставлены плевательницы. Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь. Двери же - все под черной кожей, под вздувшейся от набивки черной кожей с белыми заклепками и зеркальными же оваликами номеров. Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова Мадагаскара. В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании московской центральной автоматической телефонной станции, в одном из таких запретных коридоров, в одной из таких недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я, а в XI отделе 6-го управления МГБ как "Пост А-1", дежурило два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в "гражданском: так приличнее было им входить и выходить из здания телефонной станции. Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической аппаратуры. На другой стене висела на серой бумаге инструкция во многих пунктах. По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании и записывании разговоров американского посольства, дежурить долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая наушников, второму же никуда не удаляться из комнаты, кроме как в уборную, [15] и каждые полчаса подменять товарища. Невозможно было ошибиться, работая по этой инструкции. Но по трагическому противоречию между идеальным совершенством государственных устройств и жалким несовершенством человека, инструкция в этот раз была нарушена. Не потому, что дежурившие были новички, но потому, что имели они опыт и знали, что никогда ничего особенного не случается. Да еще и канун западного рождества. Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучебе непременно должны были спрашивать, "кто такие друзья народа и как они воюют с социал-демократами", почему на втором съезде надо было размежеваться, и это правильно, на пятом объединиться, и это снова правильно, а с шестого съезда опять всяк себе, и это опять-таки правильно. Нипочем бы Тюкин не стал читать с субботы, мало надеясь запомнить, но в воскресенье после его дежурства намечали они с сестриным мужем крепко заложить, в понедельник утром с опохмелу эта мура тем более в голову не полезет, а парторг уже пенял Тюкину и грозил вызвать на бюро. Да главное-то было не ответить, а представить конспект. За всю неделю Тюкин не выбрал времени и сегодня весь день откладывал, а теперь, попросив товарища дежурить пока без смены, приудобился в уголку при настольной лампе и выписывал из "Краткого курса" к себе в тетрадь то одно место, то другое. Верхнего света они еще не успели зажечь. Горела дежурная лампа у магнитофонов. Кучерявый лейтенант Кулешов с пухленьким подбородком сидел с наушниками и скучал. Еще с утра заказывали покупки, а после обеда посольство как заснуло, ни одного звонка. Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге. Эти нарывы вспыхивали все новые и новые от неизвестных причин, их мазали зеленкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а расширялись под струнами. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору. А недавно Кулешов получил квартиру новую, и жена ждала ребенка - и такую складную жизнь эти нарывы отравляли. [16] Кулешов совсем снял тугие наушники, давившие уши, перешел удобнее к свету, засучил левую трубку брюк и кальсон и стал осторожно ощупывать и обламывать края струпов. При надавливании их насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в голову, это захватило его внимание. В первый раз его прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а... а... Какое-то пришло на память где-то слышанное страшное слово: гангрена?.. и еще как-то... Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона бесшумно кружатся, включенные автоматически. Не снимая обнаженной ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к одному уху и услышал: - А откуда я знаю, что ви говорить правду? - А вы понимаете, чем я рискую? - Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия. АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву такому же бессознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны - и тут только сообразил, что вопреки инструкции, не засек номера абонента. Первое движение было - обернуться. Тюкин строчил конспект и не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову вменялось контролировать Тюкина, значит и тому. Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста дублируется автоматической записью еще в одном месте - и откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие такого разговора - расстреляют! Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно, не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства всегда стараются из автоматов. Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон на входной лестнице метро "Сокольники". - Генка! Генка! - хрипло позвал он, спуская брючину. - Аврал! Звони в оперативку! Может, еще захватят!..
      [17]
      3
      - Новички! - Новичков привезли! - Откуда, товарищи? - Приятели, откуда? - А что это у вас на груди, на шапке - пятна какие-то? - Тут наши номера были. Вот на спине еще, на колене. Когда из лагеря отправляли - спороли. - То есть, как - {номера}?! - Господа, позвольте, в каком веке мы живем? На людях - номера? Лев Григорьич, позвольте узнать, это что - {прогрессивно}? - Валентуля, не генерируйте, идите ужинать. - Да не могу я ужинать, если где-то люди ходят с номерами на лбу! - Друзья! Дают "Беломор" по девять пачек за вторую половину декабря. Имеете шанс! {На цырлах}! - Беломор-"Ява" или Беломор-"Дукат"? - Пополам. - Вот стервы, "Дукатом" душат. Буду министру жаловаться, клянусь. - А что за комбинезоны на вас? Почему вы все здесь как парашютисты? - Форму ввели. Раньше шерстяные костюмы выдавали, пальто драповые, теперь зажимают, гады. - Смотри, новички! - Новичков привезли. - Э! орлы! Что вы, живых зэков не видели? Весь коридор загородили! - Ба! Кого я вижу! Доф-Донской!? Да где же вы были, Доф? Я вас в сорок пятом году по всей Вене, по всей Вене искал! - А ободранные, а небритые! Из какого лагеря, друзья? - Из разных. Из Речлага... - ... из Дубровлага... - Что-то я, девятый год сижу - таких не слышал. - А это новые, Особлаги. Их учредили только с сорок [18] восьмого. - У самого входа в венский Пратер меня загребли и - в {воронок}. - Подожди, Митек, давай новичков послушаем... - Гулять, гулять! На свежий воздух! Новичков опросит Лев, не беспокойся. - Вторая смена! На ужин! - Озерлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг... - Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не соберется, так дает поэтические названия лагерям. - Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живем? - Ну, тихо, Валентуля! - Простите, как вас зовут? - Лев Григорьич. - Вы сами тоже инженер? - Нет, я филолог. - Филолог? Здесь держат даже филологов? - Вы спросите, кого здесь {не} держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплетчики, даже одного геолога по ошибке завезли. - И что ж он делает? - Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор есть. Да какой! - самого Сталина домашний архитектор. Все дачи ему строил. Теперь с нами сидит. - Лев! Ты выдаешь себя за материалиста, а пичкаешь людей духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в столовую, - там на последнем столе у окна мы для вас составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не лопните! - Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя? - Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селедку мезенского засола и пшенную кашу! Пошло. - Как вы сказали? Пшенная каша - пошло? Да я пять лет пшенной каши не видел! - Наверно, не пшенная, наверно магара? - Да вы с ума сошли - магара! Попробовали б они нам магару! Мы б им... [19] - А как сейчас на пересылках кормят? - На челябинской пересылке... - На челябинской-новой или челябинской-старой? - По вашему вопросу видно знатока. На новой... - Что там, по-прежнему ватер-клозеты на этажах экономят, а зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа? - По-прежнему. - Вы сказали - {шарашка}. Что значит - шарашка? - А по сколько хлеба здесь дают? - Кто еще не ужинал? Вторая смена! - Хлеба белого по четыреста грамм, а черный - на столах. - Простите, как - {на столах} ? - Ну так, на столах, нарезан, хочешь - бери, хочешь - не бери. - Простите, здесь что - Европа, что ли? - Почему Европа? В Европе на столах белый, а не черный. - Да, но за это маслице и за этот "Беломор" мы горбим по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки. - Гор-бите? Если за письменным столом сидите, то уже не горбите! Горбит тот, кто киркой машет. - Черт знает, на этой шарашке сидишь, как в болоте - от всей жизни отрываешься. Вы слышали, господа? - говорят, блатных прижали и даже на Красной Пресне уже не {курочат}. - Масло сливочное профессорам по сорок грамм, инженерам по двадцать. От каждого по способности, каждому по возможности. - Так вы работали на Днепрострое? - Да, я у Винтера работал. Я за этот Днепрогэс и сижу. - То есть, как? - А я, видите ли, продал его немцам. - Днепрогэс? Его же взорвали! - Ну и что ж, что взорвали? А я взорванный им же и продал. - Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение! Эх, сейчас бы до Сов-гавани прокатиться! [20] - И назад, Валентуля, и - назад! - Да! И скорей назад, конечно! - Вы знаете, Лев Григорьич, от этого наплыва впечатлений, от этой смены обстановки у меня кружится голова. Я прожил пятьдесят два года, я выздоравливал от смертельной болезни, я дважды женился на хорошеньких женщинах, у меня рождались сыновья, я печатался на семи языках, я получал академические премии, - никогда я не был так блаженно счастлив, как сегодня! Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Черный хлеб - на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я - в раю!! - Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший высший круг - в первый. Вы спрашиваете, что такое {шарашка}? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался - куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место. Позвольте... это звучит примерно так:
      "Высокий замок предо мной возник...
      ... посмотрите, какие здесь старинные своды!
      Семь раз обвитый стройными стенами...
      Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела...
      ... вы на воронке въезжали, поэтому ворот не видели...
      Там были люди с важностью чела, С неторопливым и спокойным взглядом... Их облик был ни весел, ни суров... Я видеть мог, что некий многочестный И высший сонм уединился там... Скажи, кто эти, не в пример другим Почтенные среди толпы окрестной?.."
      - Э-э, Лев Григорьевич, я гораздо доступнее объясню [21] герру профессору, что такое шарашка. Надо читать передовицы "Правды": "Доказано, что высокие настриги шерсти с овец зависят от питания и от ухода."
      4
      илка была - сосновая веточка, воткнутая в щель табуретки. Плетеница разноцветных маловольтных лампочек, обогнув ее дважды, спускалась молочными хлорвиниловыми проводами к аккумулятору на полу. Табуретка стояла в проходе между двухэтажными кроватями в углу комнаты, и один из верхних матрасов отенял весь уголок и крохотную елку от яркости подпотолочных ламп. Шесть человек в плотных синих комбинезонах парашютистов привстали у елки и, склонив головы, строго слушали, как один из них, бойкий Макс Адам, читал протестантскую рождественскую молитву. Во всей большой комнате, тесно уставленной такими же двухэтажными наваренными в ножках кроватями, больше не было никого: после ужина и часовой прогулки все ушли на вечернюю работу. Макс окончил молитву - и шестеро сели. Пятерых из них схлынуло горько-сладкое ощущение родины - устроенной, устоявшейся страны, милой Германии, под черепичными крышами которой был так трогателен и светел этот первый в году праздник. А шестой среди них - крупный мужчина с широкой черной бородой, был еврей и коммунист. Льва Рубина судьба сплела с Германией и ветвями мира и прутьями войны. В миру он был филолог-германист, разговаривал на безупречном современном hoch-Deutsch, обращался при надобности к наречиям средне-, древне- и верхне-германским. Всех немцев, когда-либо подписывавших свои имена в печати, он без напряжения вспоминал как личных знакомых. О маленьких городках на Рейне рассказывал так, как если б хаживал не раз их умытыми тенистыми улочками. А побывал он - только в Пруссии, и то - с фрон[22] том. Он был майором "отдела по разложению войск противника". Из лагерей военнопленных он выуживал тех немцев, которые не хотели оставаться за колючей проволокой и соглашались ему помогать. Он отбирал их оттуда и безбедно содержал в особой школе. Одних он перепускал через фронт с тринитротолуолом, с фальшивыми рейхсмарками, фальшивыми отпускными свидетельствами и солдатскими книжками. Они могли подрывать мосты, могли прокатиться домой и погулять, пока не поймают. С другими он говорил о Гете и Шиллере, обсуждал для машин-"звуковок" уговорные тексты, чтоб воюющие братья обернули оружие против Гитлера. Из его помощников самые способные к идеологии, наиболее переимчивые от нацизма к коммунизму, передавались потом в разные немецкие "свободные комитеты" и там готовили себя для будущей социалистической Германии; а кто попроще, посолдатистей - с теми Рубин к концу войны раза два и сам переходил разорванную линию фронта и силой убеждения брал укрепленные пункты, сберегая советские батальоны. Но нельзя было убеждать немцев, не врастя в них, не полюбив их, а с дней, когда Германия была повержена - и не пожалев. За то и был Рубин посажен в тюрьму: враги по Управлению обвинили его, что он после январского наступления 45-го года агитировал против лозунга "кровь за кровь и смерть за смерть". Было и это, Рубин не отрекался, только все неизмеримо сложней, чем можно было подать в газете или чем написано было в его обвинительном заключении. Рядом с табуреткой, где светилась сосновая ветвь, были сплочены две тумбочки, образуя как бы стол. Стали угощаться: рыбными консервами (зэкам шарашки с их лицевых счетов делали закупки в магазинах столицы), уже остывающим кофе и самодельным тортом. Завязался степенный разговор. Макс направлял его на мирные темы: на старинные народные обычаи, умильные истории рождественской ночи. Недоучившийся физик венский студент Альфред в очках смешно выговаривал по-австрийски. Почти не смея вступить в беседу старших, таращил глаза на рождественские лампочки круглолицый с просвечивающими, как у поросенка, розовыми ушами юнец Густав из Hitler[23] jugend (взятый в {плен} через неделю после конца войны). И все-таки разговор сорвался с дорожки. Кто-то вспомнил Рождество сорок четвертого года, пять лет назад, тогдашнее наступление в Арденнах, которым немцы единодушно гордились как античным: побежденные гнали победителей. И вспомнили, что в тот сочельник Германия слушала Геббельса. Рубин, одной рукой теребя отструек своей жесткой черной бороды, подтвердил. Он помнит эту речь. Она удалась. Геббельс говорил с таким душевным трудом, будто волок на себе все тяготы, под которыми падала Германия. Вероятно, он уже предчувствовал свой конец. Обер-штурм-банн-фюрер-SS Райнгольд Зиммель, чей длинный корпус едва умещался между тумбочкой и сдвоенной кроватью, не оценил тонкой учтивости Рубина. Ему невыносима была даже мысль о том, что этот еврей вообще смеет судить о Геббельсе. Он никогда не унизился бы сесть с ним за один стол, если бы в силах был отказаться от рождественского вечера с соотечественниками. Но остальные немцы все непременно хотели, чтобы Рубин был. Для маленького немецкого землячества, занесенного в позолоченную клетку шарашки в сердце дикой беспорядочной Московии, единственным близким и понятным здесь человеком только и был этот майор неприятельской армии, всю войну сеявший среди них раскол и развал. Только он мог растолковать им обычаи и нравы здешних людей, посоветовать, как надо поступить, или перевести с русского свежие международные новости. Ища, как бы выразиться подосадней для Рубина, Зиммель сказал, что в Райхе вообще были сотни ораторов-фейерверкеров; интересно, почему у большевиков установлено согласовывать тексты заранее и читать речи по бумажкам. Упрек пришелся тем обидней, чем справедливей. Не объяснять же было врагу и убийце, что красноречие у нас было, да какое, но вытравили его партийные комитеты. К Зиммелю Рубин испытывал отвращение, ничего больше. Он помнил его только что привезенным на шарашку из многолетнего заключения в Бутырках - в хрустящей кожаной куртке, на рукаве которой угадывались споротые нашивки гражданского эсэсовца - худшего вида эсэсовца. Даже [24] тюрьма не могла смягчить выражение устоявшейся жестокости на лице Зиммеля. Именно из-за Зиммеля Рубину было неприятно прийти сегодня на этот ужин. Но очень просили остальные, и было жалко их, одиноких и потерянных здесь, и отказом своим невозможно было омрачить им праздник. Подавляя желание взорваться, Рубин привел в переводе совет Пушкина кое-кому не судить свыше сапога. Обиходчивый Макс поспешил прервать нарастающую схватку: а он, Макс, под руководством Льва, уже по складам читает по-русски Пушкина. А почему Райнгольд взял торт без крема? А где был Лев в тот рождественский вечер? Райнгольд прихватил и крем. Лев припомнил, что был он тогда на наревском плацдарме, у Рожан, в своем блиндаже. И как эти пять немцев вспоминали сегодня свою растоптанную и разорванную Германию, окрашивая ее лучшими красками души, так и у Рубина вдруг разживились воспоминания сперва о наревском плацдарме, потом о мокрых лесах возле Ильменя. Разноцветные лампочки отражались в согретых человеческих глазах. О новостях спросили Рубина и сегодня. Но сделать обзор за декабрь ему было стеснительно. Ведь он не мог себе позволить быть беспартийным информатором, отказаться от надежды перевоспитать этих людей. И не мог он уверить их, что в сложный наш век истина социализма пробивается порою кружным искаженным путем. А поэтому следовало отбирать для них, как и для Истории (как бессознательно отбирал он и для себя) - только те из происходящих событий, которые подтверждали предсказанную столбовую дорогу, и пренебрегать теми, которые заворачивали как бы не в болото. Но именно в декабре кроме советско-китайских переговоров, и то затянувшихся, ну и кроме семидесятилетия Хозяина, ничего положительного как-то не произошло. А рассказывать немцам о процессе Трайчо Костова, где так грубо полиняла вся судебная инсценировка, где корреспондентам с опозданием предъявили фальшивое раскаяние, будто бы написанное Костовым в камере смертников, [25] - было и стыдно и не служило воспитательным целям. Поэтому Рубин сегодня больше остановился на всемирно-исторической победе китайских коммунистов. Благожелательный Макс слушал Рубина и поддерживал кивками. Его глаза смотрели невинно. Он был привязан к Рубину, но со времени блокады Берлина что-то стал ему не очень верить и (Рубин не знал), рискуя головой, у себя в лаборатории дециметровых волн стал временами собирать, слушать и опять разбирать миниатюрный приемник, ничуть не похожий на приемник. И он уже слышал из Кельна и по-немецки от Би-Би-Си не только о Костове, как тот опроверг на суде вымученные следствием самообвинения, но и о сплочении атлантических стран и о расцвете Западной Германии. Все это, конечно, он передал остальным немцам, и жили они одной надеждой, что Аденауэр вызволит их отсюда. А Рубину они - кивали. Впрочем, Рубину давно пора была идти - ведь его не отпускали с сегодняшней вечерней работы. Рубин похвалил торт (слесарь Хильдемут польщенно поклонился), попросил у общества извинения. Гостя несколько позадержали, благодарили за компанию, и он благодарил. Дальше настраивались немцы вполголоса попеть песни рождественской ночи. Как был, держа в руках монголо-финский словарь и томик Хемингуэя на английском, Рубин вышел в коридор. Коридор - широкий, с некрашеным разволокнившимся деревянным полом, без окон, день и ночь с электричеством - был тот самый, где Рубин с другими любителями новостей час назад, в оживленный ужинный перерыв, интервьюировал новых зэков, приехавших из лагерей. В коридор этот выходила одна дверь с внутренней тюремной лестницы и несколько дверей комнат-камер. Комнат, потому что на дверях не было запоров, но и камер, потому что в полотнах дверей были прорезаны глазки - застекленные окошечки. Эти глазки никогда не пригожались здешним надзирателям, но заимствованы были из настоящих тюрем по уставу, по одному тому, что в бумагах шарашка именовалась "спецтюрьмой ?1 МГБ". Через такой глазок сейчас виден был в одной из комнат подобный же рождественский вечер землячества латы[26] шеи, тоже отпросившихся. Остальные зэки были на работе, и Рубин опасался, чтоб его на выходе не задержали и не потащили к {оперу}писать объяснение. В обоих концах коридор кончался распашными на всю ширину дверьми: деревянными четырехстворчатыми под полукруглой аркой, ведшими в бывшее надалтарье семинарской церкви, теперь тоже комнату-камеру; и двуполотенными запертыми, доверху окованными железом (эти, ведшие на работу, назывались у арестантов "царские врата"). Рубин подошел к железной двери и постучал в окошечко. С противной стороны к стеклу прислонилось лицо надзирателя. Тихо повернулся ключ. Надзиратель попался равнодушный. Рубин вышел на парадную лестницу старинной постройки с разводными маршами, прошел по мраморной площадке мимо двух старинных, теперь уже не светящих, узорочных фонарей. Тем же вторым этажом вошел в коридор лабораторий. В коридоре толкнул дверь с надписью: "АКУСТИЧЕСКАЯ".
      5
      Акустическая лаборатория занимала комнату высокую, обширную, в несколько окон, беспорядочно и тесно уставленную - физическими приборами на тесовых стеллажах и на стойках из ярко-белого алюминия; монтажными верстачками; новехонькими столами и фанерными шкафами московской выделки; и уютными конторками для письма, уже отвековавшими в берлинском здании радио-фирмы "Лоренц". Большие лампы в матовых шарах давали сверху приятный нежелтый рассеянный свет. В дальнем углу комнаты, не доставая до потолка, высилась звуконепроницаемая акустическая будка. Она выглядела недостроенной: снаружи обшита была простой мешковиной, под которую натолкали соломы. Ее дверь, аршинная в толщину, но полая внутри, как гири цирковых [27] клоунов, сейчас была отпахнута, и поверх двери откинут для проветривания будки шерстяной полог. Близ будки медно посверкивал рядами штепсельных гнезд черный лакированный щиток центрального коммутатора. У самой будки, спиною к ней, кутая узкие плечи в платок из козьего пуха, сидела за письменным столом хрупкая, очень маленькая девушка со строгим беленьким лицом. До десятка остальных людей в комнате все были мужчины, все в тех же синих комбинезонах. Освещенные верхним светом и пятнами дополнительного от гибких настольников, тоже привезенных из Германии, они хлопотали, ходили, стучали, паяли, сидели у монтажных и письменных столов. Там и сям по комнате вразнобой вещали джазовую, фортепьянную музыку и песни стран восточной демократии три самодельных приемника, скорособранных на случайных алюминиевых панелях, без футляров. Рубин шел по лаборатории к своему столу медленно, с монголо-финским словарем и Хемингуэем в опущенной руке. Белые крошки печенья застряли в его вьющейся черной бороде. Хотя комбинезоны всем арестантам были выданы одинаково сшитые, но носили их по-разному. У Рубина одна пуговица была оторвана, пояс расслаблен, на животе обвисали какие-то лишние куски ткани. На его пути молодой заключенный в таком же синем комбинезоне держался франтовски, его матерчатый синий пояс был затянут пряжками вкруг тонкого стана, а на груди, в распахе комбинезона, виднелась голубая шелковая сорочка, хотя и линялая от многих стирок, но замкнутая ярким галстуком. Молодой человек этот занял всю ширину бокового прохода, куда направлялся Рубин. Правой рукой он чуть помахивал горячим включенным паяльником, левую ногу поставил на стул, облокотился о колено и напряженно разглядывал радио-схему в разложенном на столе английском журнале, одновременно напевая:
      "Хьюги-Буги, Хьюги-Буги, Самба! Самба!"
      Рубин не мог пройти и минуту постоял с показным [28] кротким выражением. Молодой человек словно не замечал его. - Валентуля, вы не могли бы немножечко подобрать вашу заднюю ножку? Валентуля, не поднимая головы от схемы, ответил, энергично отрубливая фразы: - Лев Григорьич! {Отрывайтесь! Рвите когти}! Зачем вы ходите по вечерам? Что вам тут делать? - И поднял на Рубина очень удивленные светлые мальчишеские глаза. - Да на кой черт нам тут еще филологи! Ха-ха-ха! раздельно выговаривал он. - Ведь вы же не инженер!! Позор! Смешно вытянув мясистые губы детской трубочкой и увеличив глаза, Рубин прошепелявил: - Детка моя! Но некоторые инженеры торгуют газированной водой. - Эт-то не мой стиль! Я - первоклассный инженер, учтите, парниша! резко отчеканил Валентуля, положил паяльник на проволочную подставку и выпрямился, откидывая подвижные мягкие волосы такого же цвета, как кусок канифоли на его столе. В нем была юношеская умытость, кожа лица не исчерчена следами жизни и движения мальчишечьи - никак нельзя было поверить, что он кончил институт еще до войны, прошел немецкий плен, побывал в Европе и уже пятый год сидел в тюрьме у себя на родине. Рубин вздохнул: - Без заверенных характеристик от вашего бельгийского босса наша администрация не может... - Ка-кие еще характеристики?! - Валентин правдоподобно играл в возмущение. - Да вы просто отупели! Ну, подумайте сами - ведь я безумно люблю женщин!! Строгая маленькая девушка не удержалась от улыбки. Еще один заключенный от окна, куда пробирался Рубин, поощрительно слушал Валентина, бросив занятия. - Кажется, только теоретически, - скучающим жевательным движением ответил Рубин. - И безумно люблю тратить деньги! - Но их у вас... - Так как же я могу быть плохим инженером?! Подумайте: чтобы любить женщин - и все время разных! - надо иметь много денег! Чтоб иметь много денег - надо [29] их много зарабатывать! Чтоб их много зарабатывать, если ты инженер - надо блестяще владеть своей специальностью! Ха-ха! Вы бледнеете! Удлиненное лицо Валентули были задорно поднято к Рубину. - Ага! - воскликнул тот зэк от окна, чей письменный стол смыкался лоб в лоб со столом маленькой девушки. - Вот, Левка, когда я поймал валентулин голос! {Колокольчатый} у него! Так я и запишу, а? Такой голос - по любому телефону можно узнать. При любых помехах. И он развернул большой лист, на котором шли столбцы наименований, разграфка на клетки и классификация в виде дерева. - Ах, что за чушь! - отмахнулся Валентуля, схватил паяльник и задымил канифолью. Проход освободился, и Рубин, идя к своему креслу, тоже наклонился над классификацией голосов. Вдвоем они рассматривали молча. - А порядочно мы продвинулись, Глебка, - сказал Рубин. - В сочетании с {видимой речью} у нас хорошее оружие. Очень скоро мы-таки с тобой поймем, от чего же зависит голос по телефону... Это что передают? В комнате громче был слышен джаз, но тут, с подоконника, пересиливал свой самодельный приемник, из которого текла перебегающая фортепьянная музыка. В ней настойчиво выныривала, и тотчас уносилась, и опять выныривала, и опять уносилась одна и та же мелодия. Глеб ответил : - Семнадцатая соната Бетховена. Я о ней почему-то никогда... Ты слушай. Они оба нагнулись к приемнику, но очень мешал джаз. - Валентайн! - сказал Глеб. - Уступите. Проявите великодушие! - Я уже проявил; - огрызнулся тот, - сляпал вам приемник. Я ж вам и катушку отпаяю, не найдете никогда. Маленькая девушка повела строгими бровками и вмешалась: - Валентин Мартыныч! Это, правда, невозможно - слушать сразу три приемника. Выключите свой, вас же просят. (Приемник Валентина как раз играл слоу-фокс, и де[30] вушке очень нравилось...) - Серафима Витальевна! Это чудовищно! - Валентин наткнулся на пустой стул, подхватил его на переклон и жестикулировал, как с трибуны: Нормальному здоровому человеку как может не нравиться энергичный бодрящий джаз? А вас тут портят всяким старьем! Да неужели вы никогда не танцевали Голубое Танго? Неужели никогда не видели обозрений Аркадия Райкина? Да вы и в Европе не были! Откуда ж вам научиться жить?.. Я очень-очень советую: вам нужно кого-то полюбить! - ораторствовал он через спинку стула, не замечая горькой складки у губ девушки. - Кого-нибудь, {са депан}! Сверкание ночных огней! Шелест нарядов! - Да у него опять {сдвиг фаз}! -тревожно сказал Рубин. - Тут нужно власть употребить! И сам за спиной Валентули выключил джаз. Валентуля ужаленно повернулся: - Лев Григорьич! Кто вам дал право..? Он нахмурился и хотел смотреть угрожающе. Освобожденная бегущая мелодия семнадцатой сонаты полилась в чистоте, соревнуясь теперь только с грубоватой песней из дальнего угла. Фигура Рубина была расслаблена, лицо его было - уступчивые карие глаза и борода с крошками печенья. - Инженер Прянчиков! Вы все еще вспоминаете Атлантическую хартию? А завещание вы написали? Кому вы отказали ваши ночные тапочки? Лицо Прянчикова посерьезнело. Он посмотрел светло в глаза Рубину и тихо спросил: - Слушайте, что за черт? Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть? Его позвал кто-то из монтажников, и он ушел, подавленный. Рубин бесшумно опустился в свое кресло, спиной к спине Глеба, и приготовился слушать, но успокоительно-ныряющая мелодия оборвалась неожиданно, как речь, прерванная на полуслове, - и это был скромный непарадный конец семнадцатой сонаты. Рубин выругался матерно, внятно для одного лишь Глеба. - Дай по буквам, не слышу, - отозвался тот, остава[31] ясь к Рубину спиной. - Всегда мне не везет, говорю, - хрипло ответил Рубин, так же не поворачиваясь. - Вот - сонату пропустил... - Потому что неорганизован, сколько раз тебе долбить! - проворчал приятель. - А соната оч-чень хороша. Ты заметил конец? Ни грохота, ни шепота. Оборвалась - и все. Как в жизни... А где ты был? - С немцами. Рождество встречал, - усмехнулся Рубин. Так они и разговаривали, не видя друг друга, почти откинув затылки друг к другу на плечи. - Молодчик. - Глеб подумал. - Мне нравится твое отношение к ним. Ты часами учишь Макса русскому языку. А ведь имел бы основание их и ненавидеть. - Ненавидеть? Нет. Но прежняя любовь моя к ним, конечно, омрачена. Даже этот беспартийный мягкий Макс - разве и он не делит как-то ответственности с палачами? Ведь он - не помешал? - Ну, как мы сейчас с тобой не мешаем ни Абакумову, ни Шишкину-Мышкину... - Слушай, Глебка, в конце концов, ведь я - еврей не больше, чем русский? И не больше русский, чем гражданин мира? - Хорошо ты сказал. Граждане мира! - это звучит бескровно, чисто. - То есть, космополиты. Нас правильно посадили. - Конечно, правильно. Хотя ты все время доказываешь Верховному Суду обратное. Диктор с подоконника пообещал через полминуты "Дневник социалистического соревнования". Глеб за эти полминуты рассчитанно-медленно донес руку до приемника и, не дав диктору хрипнуть, как бы скручивая ему шею, повернул ручку выключателя. Недавно оживленное лицо его было усталое, сероватое. А Прянчикова захватила новая проблема. Подсчитывая, какой поставить каскад усиления, он громко беззаботно напевал:
      "Хьюги-Буги, Хьюги-Буги, Самба! Самба!"
      [32]
      6
      Глеб Нержин был ровесник Прянчикова, но выглядел старше. Русые волосы его, с распадом на бока, были густы, но уже легли венчики морщин у глаз, у губ, и продольные бороздки на лбу. Кожа лица, чувствительная к недостаче свежего воздуха, имела оттенок вялый. Особенно же старила его скупость в движениях - та мудрая скупость, какою природа хранит иссякающие в лагере силы арестанта. Правда, в вольных условиях шарашки, с мясной пищей и без надрывной мускульной работы, в скупости движений не было нужды, но Нержин старался, как он понимал отведенный ему тюремный срок, закрепить и усвоить эту рассчитанность движений навсегда. Сейчас на большом столе Нержина были сложены баррикадами стопы книг и папок, а оставшееся посередине живое место опять-таки захвачено папками, машинописными текстами, книгами, журналами, иностранными и русскими, и все они были разложены раскрытыми. Всякий неподозрительный человек, подойдя со стороны, увидел бы тут застывший ураган исследовательской мысли. А между тем все это была {чернуха}, Нержин {темнил} по вечерам на случай захода начальства. На самом деле его глаза не различали лежащего перед ним. Он отдернул светлую шелковую занавеску и смотрел в стекла черного окна. За глубиной ночного пространства начинались розные крупные огни Москвы, и вся она, не видимая из-за холма, светила в небо неохватным столбом белесого рассеянного света, делая небо темно-бурым. Особый стул Нержина - с пружинистой спинкой, податливой каждому движению спины, и особый стол с ребристыми опадающими шторками, каких не делают у нас, и удобное место у южного окна - человеку, знакомому с историей Марфинской шарашки, все открыло бы в Нержине одного из ее основателей. Шарашка названа была Марфинской по деревне Марфино, когда-то здесь бывшей, но давно уже включенной в городскую черту. Основание шарашки произошло около [33] трех лет назад, июльским вечером. В старое здание подмосковной семинарии, загодя обнесенное колючей проволокой, привезли полтора десятка зэков, вызванных из лагерей. Те времена, называемые теперь на шарашке крыловскими, вспоминались ныне как пасторальный век. Тогда можно было громко включать Би-Би-Си в тюремном общежитии (его и глушить еще не умели); вечерами самочинно гулять по {зоне}, лежать в росеющей траве, противоуставно не скошенной (траву полагается скашивать наголо, чтобы зэки не подползали к проволоке); и следить хоть за вечными звездами, хоть за бренным вспотевшим старшиной МВД Жвакуном, как он во время ночного дежурства ворует с ремонта здания бревна и катает их под колючую проволоку домой на дрова. Шарашка тогда еще не знала, что ей нужно научно исследовать, и занималась распаковкой многочисленных ящиков, притянутых тремя железнодорожными составами из Германии; захватывала удобные немецкие стулья и столы; сортировала устаревшую и доставленную битой аппаратуру по телефонии, ультра-коротким радиоволнам, акустике; выясняла, что лучшую аппаратуру и новейшую документацию немцы успели растащить или уничтожить, пока капитан МВД, посланный передислоцировать фирму "Лоренц", хорошо понимавший в мебели, но не в радио и не в немецком языке, выискивал под Берлином гарнитуры для московских квартир начальства и своей. С тех пор траву давно скосили, двери на прогулку открывали только по звонку, шарашку передали из ведомства Берии в ведомство Абакумова и заставили заниматься секретной телефонией. Тему эту надеялись решить в год, но она уже тянулась два года, расширялась, запутывалась, захватывала все новые и новые смежные вопросы, и здесь, на столах Рубина и Нержина докатилась вот до распознания голосов по телефону, до выяснения - что делает голос человека неповторимым. Никто, кажется, не занимался подобной работой до них. Во всяком случае, они не напали ни на чьи труды. Времени на эту работу им отпустили полгода, потом еще полгода, но они не очень продвинулись, и теперь сроки сильно подпирали. Ощущая это неприятное давление работы, Рубин по[34] жаловался все так же через плечо: - Что-то у меня сегодня абсолютно нет рабочего настроения... - Поразительно, - буркнул Нержин. - Кажется, ты воевал только четыре года, не {сидишь} еще и пяти полных? И уже устал? Добивайся путевки в Крым. Помолчали. - Ты - {своим} занят? - тихо спросил Рубин. - У-гм. - А кто же будет заниматься голосами? - Я, признаться, рассчитывал на тебя. - Какое совпадение. А я рассчитывал на тебя. - У тебя нет совести. Сколько ты под эту марку перебрал литературы из Ленинки? Речи знаменитых адвокатов. Мемуары Кони. "Работу актера над собой". И наконец, уже совсем потеряв стыд. - исследование о принцессе Турандот? Какой еще зэк в ГУЛаге может похвастаться таким подбором книг? Рубин вытянул крупные губы трубочкой, отчего всякий раз его лицо становилось глупо-смешным: - Странно. Все эти книги, и даже о принцессе Турандот - с кем я в рабочее время читал вместе? Не с тобой ли? - Так я бы работал. Я бы самозабвенно сегодня работал. Но меня из трудовой колеи выбивают два обстоятельства. Во-первых, меня мучит вопрос о паркетных полах. - О каких полах? - На Калужской заставе, дом МВД, полукруглый, с башней. На постройке его в сорок пятом году был наш лагерь, и там я работал учеником паркетчика. Сегодня узнаю, что Ройтман, оказывается, живет в этом самом доме. И меня стала терзать, ну, просто добросовестность созидателя или, если хочешь, вопрос престижа: скрипят там мои полы или не скрипят? Ведь если скрипят - значит халтурная настилка? И я бессилен исправить! - Слушай, это драматический сюжет. - Для соцреализма. А во-вторых: не пошло ли работать в субботу вечером, если знаешь, что в воскресенье выходной будет только вольняшкам? Рубин вздохнул: - И уже сейчас вольняги рассыпались по увеселитель[35] ным заведениям. Конечно, довольно откровенное гадство. - Но те ли увеселительные заведения они избирают? Больше ли они получают удовлетворения от жизни, чем мы - это еще вопрос. По вынужденной арестантской привычке они разговаривали тихо, так что даже Серафима Витальевна, сидевшая против Нержина, не должна была слышать их. Они развернулись теперь каждый вполоборота: ко всей прочей комнате спинами, а лицами - к окну, к фонарям зоны, к угадываемой в темноте охранной вышке, к отдельным огням отдаленных оранжерей и мреющему в небе белесоватому столбу света от Москвы. Нержин, хотя и математик, но не чужд был языкознанию, и с тех пор, как звучанье русской речи стало материалом работы Марфинского научно-исследовательского института, Нержина все время спаривали с единственным здесь филологом Рубиным. Два года уже они по двенадцать часов в день сидели, соприкасаясь спинами. С первой же минуты выяснилось, что оба они - фронтовики; что вместе были на Северо-Западном фронте и вместе на Белорусском, и одинаково имели "малый джентльменский набор" орденов; что оба они в одном месяце и одним и тем же СМЕРШем арестованы с фронта, и оба по одному и тому же "общедоступному" {десятому пункту;} и оба получили одинаково по {десятке} (впрочем, и все получали столько же). И в годах между ними была разница всего лет на шесть, и в военном звании всего на единицу - Нержин был капитаном. Располагало Рубина, что Нержин сел в тюрьму не за плен и значит не был заражен антисоветским зарубежным духом: Нержин был наш советский человек, но всю молодость до одурения точил книги и из них доискался, что Сталин якобы исказил ленинизм. Едва только записал Нержин этот вывод на клочке бумажки, как его и арестовали. Контуженный тюрьмой и лагерем, Нержин, однако, в основе своей оставался человек {наш}, и потому Рубин имел терпение выслушивать его вздорные запутанные временные мысли. Посмотрели еще туда, в темноту. Рубин чмокнул: - Все-таки ты - умственно убог. Это меня беспо[36] коит. - А я не гонюсь: умного на свете много, мало - хорошего. - Так вот на тебе хорошую книжку, прочти. - Это опять про замороченных бедных быков? - Нет. - Так про загнанных львов? - Да нет же! - Слушай, я не могу разобраться с людьми, зачем мне быки? - Ты должен прочесть ее! - Я никому ничего не должен, запомни! Со всеми долгами расплатемшись, как говорит Спиридон. - Жалкая личность! Это - из лучших книг двадцатого века! - И она действительно откроет мне то, что всем нужно понять? на чем люди заблудились? - Умный, добрый, беспредельно-честный писатель, солдат, охотник, рыболов, пьяница и женолюб, спокойно и откровенно презирающий всякую ложь, взыскующий простоты, очень человечный, гениально-наивный... - Да ну тебя к шутам, - засмеялся Нержин. - Ты все уши забьешь своим жаргоном. Без Хемингуэя тридцать лет я прожил, еще поживу немножко. Мне и так жизнь растерзали. Дай мне - ограничиться! Дай мне хоть направиться куда-то... И он отвернулся к своему столу. Рубин вздохнул. Рабочего настроения он по-прежнему в себе не находил. Он стал смотреть карту Китая, прислоненную к полочке на столе перед ним. Эту карту он вырезал как-то из газеты и наклеил на картон; весь минувший год красным карандашом закрашивал по ней продвижение коммунистических войск, а теперь, после полной победы, оставил ее стоять перед собой, чтобы в минуты упадка и усталости поднималось бы его настроение. Но сегодня настойчивая грусть пощемливала в Рубине, и даже красный массив победившего Китая не мог ее пересилить. А Нержин, иногда задумчиво посасывая острый кончик пластмассовой ручки, мельчайшим почерком, будто не [37] пером, а острием иглы, выписывал на крохотном листике, утонувшем меж служебного камуфляжа: "Для математика в истории 17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний. Это и никому не удавалось с одного раза." Большая комната Акустической лаборатории жила своим повседневным мирным бытом. Гудел моторчик электро-слесаря. Слышались команды: "Включи!" "Выключи!" Какую-то очередную сентиментальную обсосину подавали по радио. Кто-то громко требовал радиолампу "шесть-Ка-семь". Улучая минуты, когда она никому не была видна, Серафима Витальевна внимательно взглядывала на Нержина, продолжавшего игольчато исписывать клочок бумаги. Оперуполномоченный майор Шикин поручил ей следить за этим заключенным.
      7
      Такая маленькая, что трудно было не назвать ее Симочкой, - Серафима Витальевна, лейтенант МГБ в апельсиновой блузке, куталась в теплый платок. Вольные сотрудники в этом здании все были офицеры МГБ. Вольные сотрудники в соответствии с конституцией имели самые разнообразные права и в том числе - право на труд. Однако, право это было ограничено восемью часами в день и тем, что труд их не был создателем ценностей, а сводился к догляду над зэками. Зэки же, лишенные всех прочих прав, зато имели более широкое право на труд - двенадцать часов в день. Эту разницу, включая ужинный перерыв, с шести вечера и до одиннадцати ночи - вольным сотрудникам каждой из лабораторий приходилось отдежуривать по очереди для надзора за работою зэков. Сегодня и была очередь Симочки. В Акустической лаборатории эта маленькая, похожая на птичку девушка бы[38] ла сейчас единственная власть и единственное начальство. По инструкции она должна была следить, чтоб заключенные работали, а не бездельничали, чтоб они не использовали рабочего помещения для изготовления оружия или для подкопа, чтоб они, пользуясь обилием радиодеталей, не наладили бы коротковолновых передатчиков. Без десяти минут одиннадцать она должна была принять от них всю секретную документацию в большой несгораемый шкаф и опечатать дверь лаборатории. Не прошло еще и полугода, как Симочка, окончив институт инженеров связи, была по своей кристальной анкете назначена в этот особый таинственный номерной научно-исследовательский институт, который заключенные в своем дерзком просторечии звали шарашкой. Принятых вольных здесь сразу же аттестовали офицерами, выплачивали двойную по сравнению с обычным инженером зарплату (за звание, на обмундирование) - а требовали только преданности и бдения, лишь потом - грамоты и навыков. Это было на руку Симочке. Из института не одна она, но и многие ее подруги тоже не вынесли знаний. Причин тут было много. Девченки и из школы пришли, ни математики, ни физики не зная (еще в старших классах до них дошло, что директор на педсовете ругает учителей за двойки, и хоть совсем не учись - аттестат тебе выдадут). И в институте, когда находилось время, и девочки садились заниматься - они продирались сквозь эту математику и радиотехнику как сквозь беспонятный безвылазный бор, чуждый их душам. Но чаще просто не было времени. Каждую осень на месяц и дольше студентов угоняли в колхозы убирать картошку, из-за чего весь год потом слушали лекции по восемь и по десять часов в день, а разбирать конспекты было некогда. А по понедельникам была политучеба; еще в неделю раз какое-нибудь собрание обязательно; а когда-то надо было и общественную работу, выпускать стенгазеты, давать шефские концерты; да нужно и дома помочь, и в магазины сходить, и помыться, и приодеться. А в кино? а в театр? а в клуб? Если в студенческое время не погулять, не поплясать - так когда же потом? Не для того нам молодость дана, чтобы убиваться! И вот к экзаменам Симочка и ее подруги писали большое количество шпаргалок, прятали в недоступные для мужчин места жен[39] ской одежды, а на экзамене вытаскивали нужную и, разгладив, выдавали ее за листок подготовки. Экзаменаторы, конечно, легко могли дополнительными вопросами обнаружить несостоятельность знаний своих студенток, - но сами они тоже были до крайности обременены заседаниями, собраниями, многоразличными планами и формами отчетности перед деканатом, перед ректоратом, и повторно проводить экзамен им было тяжело, да еще их поносили за неуспеваемость, как за брак на производстве, опираясь на цитату кажется из Крупской, что нет плохих учеников, а есть только плохие преподаватели. Поэтому экзаменаторы не старались сбить отвечающих, а, напротив, поблагополучнее и побыстрее принять экзамен. К старшим курсам Симочка и ее подруги с унынием поняли, что специальности своей они не полюбили и даже тяготились ею, но было поздно. И Симочка трепетала - как она будет на производстве? И вот попала в Марфино. Здесь ей сразу очень понравилось, что не поручали никакой самостоятельной разработки. Но даже и не такой малышке, как она, было жутко переступить зону этого уединенного подмосковного замка, где отборная охрана и надзорсостав стерегли выдающихся государственных преступников. Их инструктировали всех вместе - десятерых выпускниц института Связи. Им объяснили, что они попали хуже, чем на войну - они попали в змеиную яму, где одно неосторожное движение грозит им гибелью. Им рассказали, что здесь они встретятся с отребьем человеческого рода, с людьми, не достойными той русской речи, которою они, к сожалению, владеют. Их предупредили, что люди эти особенно опасны тем, что не показывают открыто своих волчьих зубов, а постоянно носят лживую маску любезности и хорошего воспитания; если же начать их расспрашивать об их преступлениях (что категорически запрещается!) - они постараются хитросплетенной ложью выдать себя за невинно-пострадавших. Девушкам указали, что и они тоже не должны изливать на этих гадов всей ненависти, а в свою очередь выказывать внешнюю любезность - но не вступать с ними в неделовые переговоры, не принимать от них никаких поручений на волю, а при первом же нарушении, подозрении в нарушении или возможности по[40] дозрения в нарушении - спешить к оперуполномоченному майору Шикину. Майор Шикин - черноватый низенький важный мужчина с седеющим ежиком на большой голове и с маленькими ногами, обутыми в мальчиковый размер ботинок, высказал при этом такую мысль: что хотя ему и другим бывалым людям предельно ясно змеиное нутро этих злодеев, но из таких неопытных девушек, как прибывшие, может найтись одна, в ком дрогнет гуманное сердце, и она допустит какое-нибудь нарушение - например, даст прочесть книгу из вольной библиотеки (он не говорит - опустит письмо, ибо письмо, какой бы Марье Ивановне оно ни было адресовано, неизбежно будет направлено в американский шпионский центр). Майор Шикин наставительно просит остальных девушек, увидевших падение подруги, в этом случае оказать ей товарищескую помощь, а именно: откровенно сообщить майору Шикину о произошедшем. И в конце беседы майор не скрыл, что связь с заключенными карается уголовным кодексом, а уголовный кодекс, как известно, растяжим, он включает в себя даже двадцать пять лет каторжных работ. Нельзя было без содрогания представить того беспросветного будущего, которое их ждало. У некоторых девушек даже навернулись на глаза слезы. Но недоверие уже было поселено между ними. И, выйдя с инструктажа, они разговаривали не об услышанном, а о постороннем. Ни жива, ни мертва вошла Симочка вслед за инженер-майором Ройтманом в Акустическую и даже в первый момент ей хотелось зажмуриться. С тех пор прошло полгода - и что-то странное случилось с Симочкой. Нет, не была поколеблена ее убежденность в черных кознях империализма. И так же она легко допускала, что заключенные, работающие во всех остальных комнатах, - кровавые злодеи. Но каждый день встречаясь с дюжиной зэков Акустической, тщетно силилась она в этих людях, мрачно-равнодушных к свободе, к своей судьбе, к своим срокам в десять лет и в четверть столетия, в кандидате наук, инженерах и монтажниках, повседневно озабоченных одною только работой, чужою, не нужной им, не приносящей им ни гроша заработка, ни крупицы славы, - разглядеть тех отъявленных международ[41] ных бандитов, которых в кино так легко угадывал зритель и так ловко вылавливала наша контрразведка. Симочка не испытывала перед ними страха. Она не могла найти в себе к ним и ненависти. Люди эти возбуждали в ней только безусловное уважение своими разнообразными познаниями, своей стойкостью в перенесении горя. И хотя ее комсомольский долг трубил, хотя ее любовь к отчизне призывала придирчиво доносить оперуполномоченному обо всех проступках и поступках арестантов, - необъяснимо почему, Симочке это стало казаться подлым и невозможным. Тем более невозможно это было по отношению к ее ближайшему соседу и сотруднику - Глебу Нержину, сидевшему к ней лицом через два их стола. Все прошедшее время Симочка тесно проработала с ним, отданная ему под начало для проведения артикуляционных испытаний. На Марфинской шарашке то и дело требовалось оценивать качество слышимости по различным телефонным трактам. При всем совершенстве приборов еще не был изобретен такой, который бы стрелкой показывал это качество. Только голос диктора, читающего отдельные слоги, слова или фразы, и уши слухачей, ловящие текст на конце испытуемого тракта, могли дать оценку через процент ошибок. Такие испытания и назывались артикуляционными. Нержин занимался - или, по замыслу начальства, должен был заниматься наилучшей математической организацией этих испытаний. Они шли успешно, и Нержин даже составил трехтомную монографию об их методике. Когда у них с Симочкой нагромождалось много работы сразу, Нержин четко соображал последовательность отложных и неотложных действий, распоряжался уверенно, при этом лицо его молодело, и Симочка, воображавшая войну по кино, в такие минуты представляла себе, как Нержин в мундире капитана, среди дыма разрывов с развевающимися русыми волосами выкрикивает батарее: "Огонь!" (Этот момент чаще всего показывали в кино.) Но такая быстрота нужна была Нержину, чтобы, исполнив внешнюю работу, надольше отделаться от самого движения. Он так и сказал раз Симочке: "Я действенен потому, что ненавижу действие." - "А что ж вы любите?" [42] - спросила она с робостью. - "Размышление" - ответил он. И действительно, спадал шквал работы - он часами сидел, почти не меняя положения, кожа лица его серела, старела, изрывалась морщинами. Куда девалась его уверенность? Он становился медленен и нерешителен. Он подолгу думал, прежде чем вписать несколько фраз в те игольчато-мелкие записи, которые Симочка и сегодня ясно видела на его столе среди навала технических справочников и статей. Она даже примечала, что он засовывал их куда-то в левую тумбочку своего стола, словно бы и не в ящик. Симочка изнывала от любопытства узнать, о чем он пишет и для кого. Нержин, того не зная, стал для нее средоточием сочувствия и восхищения. Девичья жизнь Симочки до сих пор складывалась очень несчастно. Она не была хороша собой: лицо ее портил слишком удлиненный нос, волосы были почему-то не густы, плохо росли, собирались на затылке в жиденький узелок. Рост у Симочки был не просто маленький, но чрезмерно маленький, и контуры у нее были скорей как у девочки 7-го класса, чем как у взрослой женщины. К тому же она была строга, не расположена к шуткам, к пустой игре - и это тоже не привлекало молодых людей. Так, к двадцати трем годам у нее сложилось, что еще никто за ней не ухаживал, никто не обнимал и не целовал. Недавно, всего месяц назад, что-то не ладилось с микрофоном в будке, и Нержин позвал Симу починить. Она вошла с отверткой в руке; в беззвучной душной тесноте будки, где два человека едва помещались, наклонилась к микрофону, который разглядывал уже и Нержин, и при этом, не загадывая того сама, прикоснулась щекой к его щеке. Она прикоснулась и замерла от ужаса что теперь будет? И надо было бы оттолкнуться, - она же бессмысленно продолжала рассматривать микрофон. Тянулась, тянулась страшнейшая минута в жизни - щеки их горели, соединенные, - он не двигался! Потом вдруг охватил ее голову и поцеловал в губы. Все тело Симочки залила радостная слабость. Она ничего не сказала в этот миг ни о комсомоле, ни о родине, а только: - Дверь не заперта!.. Тонкая синяя шторка, колыхаясь, отделяла их от шумного дня, от ходивших, разговаривавших людей, мо[43] гущих войти и откинуть шторку. Арестант Нержин не рисковал ничем, кроме десяти суток карцера, - девушка рисковала анкетой, карьерой, может быть даже свободой, - но у нее не было сил оторваться от рук, запрокинувших ее голову. Первый раз в жизни ее целовал мужчина!.. Так змеемудро скованная стальная цепь развалилась в том звене, которое сработали из женского сердца.
      8
      - Чья там лысина сзади трется? - Дитя мое, у меня все-таки лирическое настроение. Давай потрепемся. - Вообще-то я занят. - Ну, ладно тебе - занят!.. Я расстроился, Глебка. Сидел у этой импровизированной немецкой елочки, заговорил что-то о своем блиндаже на плацдарме северней Пултуска, и вот - фронт! - нахлынул фронт! - и так живо, так сладко... Слушай, в войне все-таки есть много хорошего, а? - До тебя я это вычитал из немецких солдатских журналов, попадались нам иногда: очищение души, Soldatentreue... - Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное зерно... - Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит: "Оружие орудие несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно." - Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы? - Еще не решено. - Сперва вспомнил я своих лучших фрицев - как мы вместе с ними составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей, потом белокурая плачущая Маргарита, это коронная была наша листовка, со стихотворным текстом. - Я помню, я подбирал ее. - и тут сразу наплыло... Я тебе не рассказывал про [44] Милку? Она была студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали ее переводчицей в наш отдел. Немного курносенькая, движения резкие. - Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать капитуляцию Грауденца? - Ага-га! Удивительно тщеславная была девченка, очень любила, чтоб ее хвалили за работу (а ругать упаси боже) и представляли к орденам. Ты на Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья - лес? - Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот? - По этот. - Ну, знаю. - Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была весна... Не весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а голова под меховой шапкой от жары взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы бродили как первовлюбленные, как молодожены. Почему, если женщина новая для тебя, переживаешь с нею все с самого начала, как юноша набухнешь и... А?.. Бесконечный лес! Редко где - дымок блиндажа, батарейка семидесяти шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера сырого, розового. Весь день она меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить "рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб ее сбивали, зла нет. Вот если не собьют - ладно, останемся ночевать в лесу. - Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб наши зенитчики попали в "раму"! - Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати - все по ней час добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик... - Надземный. - Ты помнишь? Именно. Там за год много было понастроено таких, как хижины для зверья. - Там же земля мокрая, не вкопаться. - Ну да. Внутри - хвои набросано, запах от бревен смолистый, и дымоватый от прежних костров - печек нет, так так прямо отапливали. А в крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока костер горел - тени на бревнах... Глебка! Жизнь, а?! - Я заметил: в тюремных рассказах если участвует [45] девушка, то все слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу рассказа она была уже не девушка. И это составляет для зэков главный интерес повествования. Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? Слепой должен удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава - зеленой. Зэк должен верить, что теоретически на свете еще остались милые живые женщины и они - отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! - с любовницей да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Нашел хорошую войну!.. А твоя жена в этот вечер отоварила сахарные талоны слипшейся {подушечкой}, раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала, как разделить дочкам на тридцать дней... - Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну только женщину, это значит - совсем их не знать. Это обедняет наш дух. - Даже - дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину... - Чепуха. - А если двух? - И двух - тоже ничего не дает. Только из многих сравнений можно что-то понять. Это не порок наш и не грех - это замысел природы. - Так насчет войны! В Бутырках, в 73-й камере... - ... на втором этаже, в узком коридоре... - ... точно! - молодой московский историк профессор Разводовский, только что посаженный, и никогда, конечно, не бывавший на фронте, умно, горячо, убедительно доказывал соображениями социальными, историческими и этическими, что в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять фронтовиков - наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только ни воевали, - так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели: нет в войне ни хренышка хорошего! Я слушал - и молчал. У Разводовского были сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне подсказывали хорошее иногда, - но я не осмелился спорить с солдатами: кое-что, на которое я хотел согласиться со штатским профессором, было то {кое}, что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев, пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, - полный [46] {придурок}, раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя ценою головы! - отступить. А я - придурок отчасти, раз я сам не ходил в атаку и не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет... - Да я не говорю... - ... а приятное всплывает. Но от такого денька, когда "Юнкерсы" пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом - никак я не могу воссоздать в себе удовольствия. Нет, Левка, хороша война за горами! - Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо. - Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки. - Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е... - Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты не хочешь быть объективным. А кто-нибудь и там был большим человеком каптером или банщиком, да жил {в законе с шалашовкой}, так и будет всем рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие {счастья}- это условность, выдумка. - Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть, этот час, это мгновение! - Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. "Счастье" происходит от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология дает нам очень низменную трактовку счастья. - Подожди, так мое объяснение - тоже из Даля. - Удивляюсь. Мое тоже. - Это надо исследовать по всем языкам. Запишу! - Маньяк! - От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься. - Все происходит от {руки} ? Марр? - Ну, пес с тобой, слушай - ты вторую часть "Фауста" читал? - Спроси - читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но никто не читает. Или изучают его по Гуно. - Нет, первая часть доступна, чего там! [47] Мне нечего сказать о солнцах и мирах, Я вижу лишь одни мученья человека...
      - Вот это до меня доходит! - Или:
      Что нужно нам - того не знаем мы, Что знаем мы - того для нас не надо.
      - Здорово! - А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты же знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит Мефистофель душу Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но все, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом возвращение молодости, любовь Маргариты, легкая победа над соперником, бескрайнее богатство, всеведение тайн бытия - ничто не вырывает из груди Фауста заветного восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам измучился бродить за этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека счастливым нельзя, и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично состарившийся, ослепший, Фауст велит созвать тысячи рабочих и начать копать каналы для осушения болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного Мефистофеля затемненном и безумном, засверкала великая идея - осчастливить человечество. По знаку Мефистофеля являются слуги ада лемуры, и начинают рыть могилу Фаусту. Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться, уже без надежды на его душу. Фауст слышит звук многих заступов. Что это? - спрашивает он. Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную картину, как осушаются болота. Наша критика любит истолковывать этот момент в социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принес пользу человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:
      Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!
      Но разобраться - не посмеялся ли Гете над человеческим счастьем? Ведь на самом-то деле никакой пользы, никакому человечеству. Долгожданную сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый и, [48] может быть, правда обезумевший? - и лемуры тотчас же спихивают его в яму. Что же это - гимн счастью или насмешка над ним? - Ах, Левочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю - когда ты рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки. - Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие. Слушай дальше. На этом отрывке из "Фауста" на одной из своих довоенных лекций, - а они тогда были чертовски смелые! - я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно... И вдруг мне подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой: "А вот я люблю - и {счастлива}! Что вы мне на это скажете?" - И что ты сказал?.. - А что на это скажешь?..
      9
      Они так увлеклись, что совсем не слышали шума лаборатории и назойливого радио из дальнего угла. На своем поворотном стуле Нержин опять обернулся к лаборатории спиной, Рубин избоченился и положил бороду поверх рук, скрещенных на кресельной спинке. Нержин говорил, как поведывают давно выношенные мысли: - Когда раньше, на воле, я читал в книгах, что мудрецы думали о смысле жизни или о том, что такое счастье, - я мало понимал эти места. Я отдавал им должное: мудрецам и по штату положено думать. Но смысл жизни? Мы живем - ив этом смысл. Счастье? Когда очень-очень хорошо - вот это и есть счастье, общеизвестно... Благословение тюрьме!! Она дала мне задуматься. Чтобы понять природу счастья, - разреши мы сперва разберем природу сытости. Вспомни Лубянку или контрразведку. Вспомни ту реденькую полуводяную - без единой звездочки жира! - ячневую или овсяную кашицу! Разве ее ешь? разве ее {кушаешь}? - ею причащаешься! к ней со священным тре[49] петом приобщаешься, как к той пране йогов! Ешь ее медленно, ешь ее с кончика деревянной ложки, ешь ее, весь уходя в процесс еды, в думанье о еде - и она нектаром расходится по твоему телу, ты содрогаешься от сладости, которая тебе открывается в этих разваренных крупинках и в мутной влаге, соединяющей их. И вот, по сути дела питаясь {ничем}, ты живешь шесть месяцев и живешь двенадцать! Разве с этим сравнится грубое пожирание отбивных котлет? Рубин не умел и не любил подолгу слушать. Всякую беседу он понимал так (да так чаще всего и получалось), что именно он разметывал друзьям духовную добычу, захваченную его восприимчивостью. И сейчас он порывался прервать, но Нержин пятью пальцами впился в комбинезон на его груди, тряс, не давал говорить: - Так на бедной своей шкуре и на несчастных наших товарищах мы узнаем природу сытости. Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от того, как мы едим! Так и счастье, так и счастье, Левушка, оно вовсе не зависит от объема внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним! Об этом сказано еще в даосской этике: "Кто умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен." Рубин усмехнулся: - Ты эклектик. Ты выдираешь отовсюду по цветному перу и все вплетаешь в свой хвост. Нержин резко покачал рукой и головой. Волосы сбились ему на лоб. Очень интересно оказалось поспорить, и выглядел он как мальчишка лет восемнадцати. - Не путай, Левка, совсем не так! Я делаю выводы не из прочтенных философий, а из людских биографий, которые рассказываются в тюрьмах. Когда же потом мне нужно {свои} выводы сформулировать - зачем мне открывать еще раз Америку? На планете философии все земли давно открыты! Я перелистываю древних мудрецов и нахожу там мои новейшие мысли. Не перебивай! Я хотел привести пример: в лагере, а тем более здесь, на шарашке, если выдастся такое чудо - тихое нерабочее воскресенье, да за день отмерзнет и отойдет душа, и пусть ничего не изменилось к лучшему в моем внешнем положении, но иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится разговор по душам или [50] прочтешь искреннюю страницу - и вот уже я на гребне! Настоящей жизни много лет у меня нет, но я забыл! Я невесом, я взвешен, я нематериален!! Я лежу там у себя на верхних нарах, смотрю в близкий потолок, он гол, он худо оштукатурен - и вздрагиваю от полнейшего счастья бытия! засыпаю на крыльях блаженства! Никакой президент, никакой премьер-министр не могут заснуть столь довольные минувшим воскресеньем! Рубин добро оскалился. В этом оскале было и немного согласия и немного снисхождения к заблудшему младшему другу. - А что говорят по этому поводу великие книги Вед? - спросил он, вытягивая губы шутливой трубочкой. - Книги Вед - не знаю, - убежденно парировал Нержин, - а книги Санкья говорят: "Счастье человеческое причисляется к страданию теми, кто умеет различать." - Здорово ты насобачился, - буркнул в бороду Рубин. - Идеализм? Метафизика? Что ж ты не клеишь ярлыков? - Это тебя Митяй сбивает? - Нет, Митяй совсем в другую сторону. Борода лохматая! Слушай! Счастье непрерывных побед, счастье триумфального исполнения желаний, счастье полного насыщения - есть {страдание}! Это душевная гибель, это некая непрерывная моральная изжога! Не философы Веданты или там Санкья, а я, я лично, арестант пятого года упряжки Глеб Нержин, поднялся на ту ступень развития, когда плохое уже начинает рассматриваться и как хорошее, - и я придерживаюсь той точки зрения, что люди сами не знают, к чему стремиться. Они исходят в пустой колотьбе за горстку материальных благ и умирают, не узнав своего собственного душевного богатства. Когда Лев Толстой мечтал, чтоб его посадили в тюрьму - он рассуждал как настоящий зрячий человек со здоровой духовной жизнью. Рубин расхохотался. Он хохотал в спорах, если совершенно отвергал взгляды своего противника (а именно так и приходилось ему в тюрьме). - Внемли, дитя! В тебе сказывается неокреплость юного сознания. Свой личный опыт ты предпочитаешь кол[51] лективному опыту человечества. Ты отравлен ароматами тюремной параши - и сквозь эти пары хочешь увидеть мир. Из-за того, что мы лично потерпели крушение, из-за того, что нескладна наша личная судьба - как может мужчина дать измениться, хоть сколько-нибудь повернуться своим убеждениям? - А ты гордишься своим постоянством? - Да! Hier stehe ich und kann nicht anders. - Каменный лоб! Вот это и есть метафизика! Вместо того чтобы здесь, в тюрьме, учиться, впитывать новую жизнь... - Ка-кую жизнь? Ядовитую желчь неудачников? - ... ты сознательно залепил глаза, заткнул уши, занял позу - и в этом видишь свой ум? В отказе от развития - ум? В торжество вашего чертова коммунизма ты насилуешь себя верить, а не веришь! - Да не вера - научное знание, обалдон! И - беспристрастность . - Ты?! Ты - беспристрастен? - Аб-солютно! - с достоинством произнес Рубин. - Да я в жизни не знал человека пристрастнее тебя! - Да поднимись ты выше своей кочки зрения! Да взгляни же в историческом разрезе! За-ко-но-мерность! Ты понимаешь это слово? Неизбежно обусловленная закономерность! Все идет туда, куда надо! Исторический материализм не мог перестать быть истиной из-за того только, что мы с тобой в тюрьме. И нечего рыться носом, выворачивать какой-то трухлявый скепсис! - Лев, пойми! Я не с радостью - я с болью сердечной расставался с этим учением! Ведь оно было - звон и пафос моей юности, я для него все остальное забыл и проклял! Я сейчас - стебелек, расту в воронке, где бомбой вывернуло дерево веры. Но с тех пор, как меня в тюремных спорах били и били... - Потому что у тебя ума не хватало, дура! - ... я по честности должен был отбросить ваши хилые построения. И искать другие. А это нелегко. Скептицизм у меня, может быть - сарай при дороге, пересидеть непогоду. - Утки в дудки, тараканы в барабаны! Ске-епсис! Да разве из тебя выйдет порядочный скептик? Скептику по[52] ложено воздержание от суждений - а ты обо всем лезешь с приговором! Скептику положена атараксия, душевная невозмутимость - а ты по каждому поводу кипятишься! - Да! Ты прав! - Глеб взялся за голову. - Я мечтаю быть сдержанным, я воспитываю в себе только... парящую мысль, а обстоятельства завертят - и я кружусь, огрызаюсь, негодую... - Парящую мысль! А мне в глотку готов вцепиться из-за того, что в Джезказгане не хватает питьевой воды! - Тебя бы туда загнать, падло! Изо всех нас ты же один считаешь, что методы МГБ необходимы... - Да! Без твердой пенитенциарной системы государство существовать не может... - ... Так вот тебя и загнать в Джезказган! Что ты там запоешь? - Да дурак ты набитый! Ты бы хоть прежде почитал, что говорят о скептицизме большие люди. Ленин! - А ну? Что - Ленин? - Нержин притих. - Ленин сказал: "у рыцарей либерального российского языкоблудия скептицизм есть форма перехода от демократии к холуйскому грязному либерализму". - Как-как-как? Ты не переврал? - Точно. Это из "Памяти Герцена" и касается... Нержин убрал голову в руки, как сраженный. - А? - помягчел Рубин. - Схватил? - Да, - покачался Нержин всем туловищем. - Лучше не скажешь. И я на него когда-то молился!.. - А что? - Что?? Это - язык великого философа? Когда аргументов нет - вот так ругаются. Рыцари языкоблудия! - произнести противно. Либерализм - это любовь к свободе, так он - холуйский и грязный. А аплодировать по команде - это прыжок в царство свободы, да? В захлебе спора друзья потеряли осторожность, и их восклицания уже стали слышны Симочке. Она давно взглядывала на Нержина со строгим неодобрением. Ей обидно было, что проходил вечер ее дежурства, а он никак не хотел использовать этого удобного вечера и даже не удосуживался обернуться в ее сторону. - Нет, у тебя-таки совсем вывернуты мозги, - отчаялся Рубин. - Ну, определи лучше. [53] - Да хоть какой-то смысл будет сказать так: скептицизм есть форма глушения фанатизма. Скептицизм есть форма высвобождения догматических умов. - И кто ж тут догматик? Я, да? Неужели я - догматик? - большие теплые глаза Рубина смотрели с упреком. - Я такой же арестант {призыва} сорок пятого года. И четыре года фронта у меня осколком в боку сидят, и пять лет тюрьмы на шее. Так я не меньше тебя вижу. И если б я убедился, что все до сердцевины гниль - я бы первый сказал: надо выпускать "Колокол"! Надо бить в набат! Надо рушить! Уж я бы не прятался под кустик воздержания от суждений! не прикрывался бы фиговым листочком, скепсисом!.. Но я знаю, что гнило - только по видимости, только снаружи, а корень здоровый, а стержень здоровый, и значит надо спасать, а не рубить! На пустующем столе инженер-майора Ройтмана, начальника Акустической, зазвонил внутриинститутский телефон. Симочка встала и подошла к нему. - Пойми ты, усвой ты железный закон нашего века: {два мира - две системы}! И третьего не дано! И никакого "Колокола", звон по ветру распускать - нельзя! недопустимо! Потому что выбор неизбежный: за какую ты из двух мировых сил? - Да пошел ты вон! Это Пахану так выгодно рассуждать! На этих "двух мирах" он под себя всех и подмял. - Глеб Викентьич! - Слушай, слушай! - теперь Рубин властно схватил Нержина за комбинезон. - Это - величайший человек! - Тупица! Боров тупой! - Ты когда-нибудь поймешь! Это вместе - и Робеспьер и Наполеон нашей революции. Он - мудр! Он - действительно мудр! Он видит так далеко, как не захватывают наши куцые взгляды... - И еще смеет нас всех дураками считать! Жвачку свою нам подсовывает... - Глеб Викентьич! - А? - очнулся Нержин, отрываясь от Рубина. - Вы не слышали? По телефону звонили! - очень сурово, сдвинув брови, в третий раз обращалась Симочка, стоя за своим столом, руками крест-накрест стягивая на себе коричневый платок козьего пуха. - Антон Николае[54] вич вызывает вас к себе в кабинет. - Да-а?.. - на лице Нержина явственно угас порыв спора, исчезнувшие морщины вернулись на свои места. - Хорошо, спасибо, Серафима Витальевна. Ты слышишь, Левка, - Антон. С чего б это? Вызов в кабинет начальника института в десять часов вечера в субботу был событием чрезвычайным. Хотя Симочка старалась казаться официально-равнодушной, но взгляд ее, как понимал Нержин, выражал тревогу. И как будто не было возгоравшегося ожесточения! Рубин смотрел на друга заботливо. Когда глаза его не были искажены страстью спора, они были почти женственно мягки. - Не люблю, когда нами интересуется высшее начальство, - сказал он. - С чего бы? - пожимал плечами Нержин. - Уж такая у нас второстепенная работенка, какие-то голоса... - Вот Антон нас и наладит скоро по шее. Выйдут нам боком воспоминания Станиславского и речи знаменитых адвокатов, - засмеялся Рубин. - А может насчет артикуляции Семерки? - Так уж результаты подписаны, отступления нет. На всякий случай, если я не вернусь... - Да глупости! - Чего глупости? Наша жизнь такая... Сожжешь там, знаешь где. - Глеб защелкнул шторки тумбочек стола, ключи тихо переложил в ладонь Рубину и пошел неторопливой походкой арестанта пятого года упряжки, который потому никогда не спешит, что от будущего ждет только худшего.
      10
      По красной ковровой дорожке широкой лестницы, безлюдной в этот поздний час, под сенью медных бра и высокого лепного потолка, Нержин поднялся на третий этаж, придавая своей походке беспечность, миновал стол {вольного} дежурного у городских телефонов и постучал в дверь начальника института инженер-полковника госбезопасно[55] сти Антона Николаевича Яконова. Кабинет был широк, глубок, устлан коврами, обставлен креслами, диванами, голубел посередине ярко-лазурной скатертью на длинном столе заседаний и коричнево закруглялся в дальнем углу гнутыми формами письменного стола и кресла Яконова. В этом великолепии Нержин бывал только несколько раз и больше на совещаниях, чем сам по себе. Инженер-полковник Яконов, за пятьдесят лет, еще в расцвете, роста выдающегося, с лицом, может быть чуть припудренным после бритья, в золотом пенсне, с мягкой дородностью какого-нибудь Оболенского или Долгорукова, с величественно-уверенными движениями, выделялся изо всех сановников своего министерства. Он широко пригласил: - Садитесь, Глеб Викентьич! - несколько хохлясь в своем полуторном кресле и поигрывая толстым цветным карандашом над коричневой гладью стола. Обращение по имени-отчеству означало любезность и доброжелательство, одновременно не стоя инженер-полковнику труда, так как под стеклом у него лежал перечень всех заключенных с их именами-отчествами (кто не знал этого обстоятельства, поражался памяти Яконова). Нержин молча поклонился, не держа рук по швам, однако и не размахивая ими, - и выжидающе сел за изящный лакированный столик. Голос Яконова, играючи, рокотал. Всегда казалось странным, что этот барин не имеет изысканного порока грассирования: - Вы знаете, Глеб Викентьевич, полчаса назад пришлось мне к слову вспомнить о вас, и я подумал - каким, собственно, ветром вас занесло в Акустическую, к... Ройтману? Яконов произнес эту фамилию с откровенной небрежностью и даже - перед подчиненным Ройтмана! - не присовокупив к фамилии звание майора. Плохие отношения между начальником института и его первым заместителем зашли так далеко, что не считалось нужным их скрывать. Нержин напрягся. Разговор, как чуял он, принимал дурной оборот. Вот с этой же небрежной иронией не тонких и не толстых губ большого рта Яконов несколько [56] дней назад сказал Нержину, что, может быть, он, Нержин, в результатах артикуляции и объективен, но отнесся к Семерке не как к дорогому покойнику, а как к трупу беззвестного пьяницы, найденного под марфинским забором. Семерка была главная лошадка Яконова, но шла она плохо. - ... Я, конечно, очень ценю ваши личные заслуги в науке артикуляции... (Издевается!) - ... Чертовски жалко, что ваша оригинальная монография напечатана засекреченным малым тиражом, лишающим вас славы некоего русского Джорджа Флетчера... (Нагло издевается!) - ... Однако, я хотел бы иметь от вашей деятельности несколько больший... профит, как говорят англо-саксы. Я преклоняюсь перед абстрактными науками, но я - человек деловой. Инженер-полковник Яконов находился уже на той высоте положения и еще не в той близости к Вождю Народов, при которых мог разрешить себе роскошь не скрывать ума и не воздерживаться от своеобычных суждений. - Ну, так-таки вас спросить откровенно - ну что вы там сейчас делаете, в Акустической? Нельзя было придумать вопроса беспощаднее! Яконову просто некогда было за всем доспеть, он бы раскусил. - Какого черта вам заниматься этой попугайщиной - "стыр", "смыр"? Вы математик? Универсант? Оглянитесь. Нержин оглянулся и привстал: в кабинете их было не двое, а трое! Навстречу Нержину с дивана поднялся скромный человек в гражданском, в черном. Круглые светлые очки поблескивали перед его глазами. В щедром верхнем свете Нержин узнал Петра Трофимовича Веренева, довоенного доцента в своем Университете. Однако, по привычке, выработанной в тюрьмах, Нержин смолчал и не выказал никакого движения, полагая, что перед ним заключенный и опасаясь ему повредить поспешным узнанием. Веренев улыбался, но тоже казался смущенным. Голос Яконова успокоительно рокотал: - Воистину, в секте математиков завидный ритуал сдержанности. Математики мне всю жизнь казались каки[57] ми-то розенкрейцерами, я всегда жалел, что не пришлось приобщиться к их таинствам. Не стесняйтесь. Пожмите друг другу руки и располагайтесь без церемоний. Я оставлю вас на полчаса: для дорогих воспоминаний и для информации профессором Вереневым о задачах, выдвигаемых перед нами Шестым Управлением. И Яконов поднял из полуторного кресла свое представительное нелегкое тело, означенное серебряно-голубыми погонами, и довольно легко понес его к выходу. Когда Веренев и Нержин встретились в рукопожатии, они уже были одни. Этот бледный человек в светлых очках показался устоявшемуся арестанту Нержину - привидением, незаконно вернувшимся из забытого мира. Между миром тем и сегодняшним прошли леса под Ильмень-озером, холмы и овраги Орловщины, пески и болотца Белоруссии, сытые польские фольварки, черепица немецких городков. В ту же девятилетнюю полосу отчуждения врезались ярко-голые "боксы" и камеры Большой Лубянки. Серые провонявшиеся пересылки. Удушливые отсеки "вагон-заков". Режущий ветер в степи над голодными, холодными зэками. Черезо все это было невозможно возобновить в себе чувство, с каким выписывались буковки функций действительного переменного на податливом линолеуме доски. Оба закурили, Нержин волнуясь, и сели, разделенные маленьким столиком. Веренев не в первый раз встречал своих прежних студентов - по Московскому университету и по Ростовскому, куда его в борьбе теоретических школ послали перед войной для проведения твердой линии. Но и для него было необычное в сегодняшней встрече: уединенность подмосковного объекта, окутанного дымкой трегубой секретности, оплетенного многими рядами колючей проволоки; странный синий комбинезон вместо привычной людской одежды. По какому-то праву, резко обозначив морщины у губ, спрашивал младший из двух, неудачник, а старший отвечал - застенчиво, будто стыдясь своей незатейливой биографии ученого: эвакуация, реэвакуация, работал три года у К..., защитил докторскую по топологии... До неучтивости рассеянный, Нержин не спросил даже темы диссер[58] тации из этой сухотелой науки, из которой сам когда-то выбирал курсовой проект. Ему вдруг стало жаль Веренева... Множества упорядоченные, множества не вполне упорядоченные, множества замкнутые... Топология! Стратосфера человеческой мысли! В двадцать четвертом столетии она, может быть, и понадобится кому-нибудь, а пока... А пока...
      Мне нечего сказать о солнцах и мирах, Я вижу лишь одни мученья человека...
      А как он попал в это ведомство? почему ушел из Университета?.. Да направили... И нельзя было отказаться?.. Да отказаться можно было, но... Тут и ставки двойные... Есть детишки?.. Четверо... Стали зачем-то перебирать студентов нержинского выпуска, последний экзамен которого был в день начала войны. Кто поталантливей - контузило, убило. Такие вечно лезут вперед, себя не берегут. От кого и ждать было нельзя - или аспирантуру кончает, или ассистентствует. Да, ну а гордость-то наша - Дмитрий Дмитрич! Горяинов-Шаховской!? Горяинов-Шаховской! Маленький старик, уже неопрятный от глубокой старости, то перемажет мелом свою черную вельветовую куртку, то тряпку от доски положит в карман вместо носового платка. Живой анекдот, собранный из многочисленных "профессорских" анекдотов, душа Варшавского императорского университета, переехавшего в девятьсот пятнадцатом в коммерческий Ростов как на кладбище. Полвека научной работы, поднос поздравительных телеграмм - из Милуоки, Кэптауна, Йокагамы. А в 30-м году, когда университет перестряпали в "индустриально-педагогический институт" - был {вычищен} пролетарской комиссией по чистке как элемент буржуазно-враждебный. И ничто не могло б его спасти, если б не личное знакомство с Калининым - говорили, будто отец Калинина был крепостным у отца профессора. Так или нет, но съездил Горяинов в Москву и привез указание: этого не трогать! И не стали трогать. До того стали не трогать, что вчуже становилось страшно: то напишет исследование по естествознанию с математическим доказательством бытия Бо[59] га. То на публичной лекции о своем кумире Ньютоне прогудит из-под желтых усов: - Тут мне прислали записку: "Маркс написал, что Ньютон - материалист, а вы говорите - идеалист." Отвечаю: Маркс передергивает. Ньютон верил в Бога, как всякий крупный ученый. Ужасно было записывать его лекции! Стенографистки приходили в отчаяние! По слабости ног усевшись у самой доски, к ней лицом, к аудитории спиной, он правой рукой писал, левой следом стирал - и все время что-то непрерывно бормотал сам с собой. Понять его идеи во время лекции было совершенно исключено. Но когда Нержину с товарищем удавалось вдвоем, деля работу, записать, а за вечер разобрать - душу осеняло нечто, как мерцание звездного неба. Так что же с ним?.. При бомбежке города старика контузило, полуживого увезли в Киргизию. А с сыновьями-доцентами во время войны, Веренев точно не знает, но что-то грязное, какое-то предательство. Младший Стивка, говорят, сейчас грузчиком в нью-йоркском порту. Нержин внимательно смотрел на Веренева. Ученые головы, вы кидаетесь многомерными пространствами, отчего ж вы только жизнь просматриваете коридорчиками? Над мыслителем издевались какие-то хари и твари - это была недоработка, временный загиб; дети припомнили унижения отца - это грязное предательство. И кто это знает - грузчиком, не грузчиком? Оперуполномоченные формируют общественное мнение... Но за что... Нержин сел? Нержин усмехнулся. Ну, а за что, все-таки? - За образ мыслей, Петр Трофимович. В Японии есть такой закон, что человека можно судить за образ его невысказанных мыслей. - В Японии! Но ведь у нас такого закона нет?.. - У нас-то он как раз и есть и называется {Пятьдесят восемь} {десять}. И Нержин плохо стал слышать то главное, для чего Яконов свел его с Вереневым. Шестое Управление прислало Веренева для углубления и систематизации криптографическо-шифровальной работы здесь. Нужны математики, [60] много математиков, и Вереневу радостно увидеть среди них своего студента, подававшего столь большие надежды. Нержин полусознательно задавал уточняющие вопросы, Петр Трофимович, постепенно разгораясь в математическом задоре, стал разъяснять задачу, рассказывал, какие пробы придется сделать, какие формулы перетряхнуть. А Нержин думал о тех мелко исписанных листиках, которые так безмятежно было насыщать, обложась бутафорией, под затаенно-любящие взгляды Симочки, под добродушное бормотание Льва. Эти листики были - его первая тридцатилетняя зрелость. Конечно, завиднее достичь зрелости в своем исконном предмете. Зачем, кажется, ему головой соваться в эту пасть, откуда и историки-то сами уносят ноги в прожитые безопасные века? Что влечет его разгадать в этом раздутом мрачном великане, кому только ресницею одной пошевельнуть - и отлетит у Нержина голова? Как говорится - {что тебе надо больше всех}? Больше всех - что тебе надо? Так отдаться в лапы осьминогу криптографии?.. Четырнадцать часов в день, не отпуская и на перерывы, будут владеть его головой теория вероятностей, теория чисел, теория ошибок... Мертвый мозг. Сухая душа. Что ж останется на размышления? Что ж останется на познание жизни? Зато - шарашка. Зато не лагерь. Мясо в обед. Сливочное масло утром. Не изрезана, не ошершавлена кожа рук. Не отморожены пальцы. Не валишься на доски замертво бесчувственным бревном, в грязных чунях, - с удовольствием ложишься в кровать под белый пододеяльник. Для чего же жить всю жизнь? Жить, чтобы жить? Жить, чтобы сохранять благополучие тела? Милое благополучие! Зачем - ты, если ничего, кроме тебя?.. Все доводы разума - да, я согласен, гражданин начальник! Все доводы сердца - отойди от меня, сатана! - Петр Трофимович! А вы... сапоги умеете шить? - Как вы сказали? - Я говорю: сапоги вы меня шить не научите? Мне бы [61] вот сапоги научиться шить. - Я, простите, не понимаю... - Петр Трофимович! В скорлупе вы живете! Мне ведь, окончу срок, ехать в глухую тайгу, на вечную ссылку. Работать я руками ничего не умею как проживу? Там - медведи бурые. Там Леонарда Эйлера функции еще три мезозойских эры никому не вознадобятся. - Что вы говорите, Нержин?! В случае успеха работы вас как криптографа досрочно освободят, снимут судимость, дадут квартиру в Москве... - Эх, Петр Трофимович, скажу вам поговорку доброго хлопца, моего лагерного друга: "одна дьяка, что за рыбу, что за рака". Дьяка - это по-украински благодарность. Так вот не жду я от них дьяки, и прощения я у них не прошу, и рыбки я им ловить не буду! Дверь растворилась. Вошел осанистый вельможа с золотым пенсне на дородном носу. - Ну, как, розенкрейцеры? Договорились? Не поднимаясь, твердо встретив взгляд Яконова, Нержин ответил: - Воля ваша, Антон Николаич, но я считаю свою задачу в Акустической лаборатории не законченной. Яконов уже стоял за своим столом, опершись о стекло суставами мягких кулаков. Только знающие его могли бы признать, что это был гнев, когда он сказал: - Математика! - и артикуляция... Вы променяли пищу богов на чечевичную похлебку. Идите. И двуцветным грифелем толстого карандаша начертил в настольном блокноте: "Нержина - списать".
      11
      Уже много лет - военных и послевоенных, Яконов занимал верный пост главного инженера Отдела Специальной Техники МГБ. Он с достоинством носил заслуженные его знаниями серебряные погоны с голубой окаемкой и тремя крупными звездами инженер-полковника. Пост его был таков, что руководство можно было осуществлять из[62] дали и в общих чертах, порою сделать эрудированный доклад перед высоко-чиновными слушателями, порою умно и цветисто поговорить с инженером над его готовой моделью, а в общем слыть за знатока, не отвечать ни за что и получать в месяц изрядно тысяч рублей. Пост был таков, что красноречием своим Яконов осенял колыбели всех технических затей Отдела; увитал от них в пору их трудного возмужания и болезней роста; вновь чтил своим присутствием или долбленые корыта их черных гробов или золотое коронование героев. Антон Николаевич не был так молод и так самонадеян, чтобы самому гнаться за обманчивым поблеском Золотой Звезды или значком сталинского лауреата, чтобы собственными руками подхватывать каждое задание министерства или даже самого Хозяина. Антон Николаевич был уже достаточно опытен и в годах, чтобы избегать этих спаянных вместе волнений, взлетов и глубин. Придерживаясь таких взглядов, он безбедно существовал до января тысяча девятьсот сорок восьмого года. В этом январе Отцу восточных и западных народов кто-то подсказал идею создать особую секретную телефонию - такую, чтоб никто никогда не мог бы понять, даже перехватив, его телефонный разговор. Такую, чтоб можно было с кунцевской дачи разговаривать с Молотовым в Нью-Йорке. Августейшим пальцем с желтым пятном никотина у ногтя генералиссимус выбрал на карте объект Марфино, до того занимавшийся созданием портативных милицейских радиопередатчиков. Исторические слова при этом были сказаны такие: - За'-чэм мне эти передатчики? Квар-тырных варов ловить? И сроку дал - до первого января сорок девятого года. Потом подумал и добавил: - Ладна, да первого мая. Задание было сверхответственно и исключительно по сжатому сроку. В министерстве подумали - и определили Яконову вытаскивать Марфино самому. Напрасно тщился Яконов доказать свою загруженность, невозможность совмещения. Начальник Отдела Фома Гурьянович Осколупов посмотрел кошачьими зеленоватыми глазами - Яконов вспомнил замаранность своей анкеты (он шесть лет проси[63] дел в тюрьме) и смолк. С тех пор, скоро два года, пустовал кабинет главного инженера Отдела в апартаментах министерства. Главный инженер дневал и ночевал в загородном здании бывшей семинарии, венчавшейся шестиугольной башнею над куполом упраздненного алтаря. Сперва даже приятно было самому поруководить: устало захлопнуть дверцу в персональной "Победе", убаюканно домчаться в Марфино; миновать в оплетенных колючкою воротах вахтера, отдающего приветствие; и ходить в окружении свиты майоров и капитанов под столетними липами марфинской рощи. Начальство еще ничего не требовало от Яконова - только планы, планы, планы и соцобязательства. Зато рог изобилия МГБ опрокинулся над Марфинским институтом: английская и американская покупная аппаратура; немецкая трофейная; отечественные зэки, вызванные из лагерей; техническая библиотека на двадцать тысяч новинок; лучшие оперуполномоченные и архивариусы, зубры секретного дела; наконец, охрана высшей лубянской выучки. Понадобилось отремонтировать старый корпус семинарии, возвести новые - для штаба спецтюрьмы, для экспериментальных мастерских, - и в пору желтоватого цветения лип, когда они сладили запахом, под сенью исполинов послышалась печальная речь нерадивых немецких военнопленных в потрепанных ящеричных кителях. Эти ленивые фашисты на четвертом году послевоенного плена совершенно не хотели работать. Невыносимо, было русскому взгляду смотреть, как они разгружают машины с кирпичом: медленно, бережно, будто он из хрусталя, передают с рук на руки каждый кирпичик до укладки в штабель. Ставя радиаторы под окнами, перестилая подгнившие полы, немцы слонялись по сверхсекретным комнатам и исподлобья читали то немецкие, то английские надписи на аппаратуре - германский школьник мог бы догадаться, какого профиля эти лаборатории! Все это было изложено в рапорте заключенного Рубина на имя инженер-полковника и было совершенно справедливо, но очень неудобен был этот рапорт оперуполномоченным Шикину и Мышину (в арестантском просторечии - Шишкину-Мышкину), ибо что теперь делать? не рапортовать же выше о своей оплошности? А момент все равно [64] был упущен, потому что военнопленных уже отправляли на родину, и кто уехал в Западную Германию, тот мог, если это кому интересно знать, доложить расположение всего института и отдельных лабораторий. Когда же офицеры других управлений МГБ искали инженер-полковника по служебным делам, он не имел права называть им адрес своего объекта, а для соблюдения неущербленной секретности ехал разговаривать с ними на Лубянку. Немцев отпускали, а на ремонт и на строительство вместо немцев прислали таких же, как на шарашке, зэков, только в грязных рваных одеждах и не получавших белого хлеба. Под липами теперь по надобности и без надобности гудела добрая лагерная брань, напоминавшая зэкам шарашки об их устойчивой родине и неотвратимой судьбе; кирпичи с грузовика как ветром срывало, так что уцелевших почти не оставалось, а только половняк; зэки же с покрикиванием "раз-два-взяли!" опрокидывали на кузов грузовика фанерный колпак, затем, чтоб их легче было охранять, влезали под него сами, весело обнимаясь с матюгающимися девками, всех их под колпаком запирали и увозили московскими улицами - в лагерь, ночевать. Так в этом волшебном замке, отделенном от столицы и ее несведущих жителей очарованною огнестрельною зоной, лемуры в черных бушлатах создавали сказочные перемены: водопровод, канализацию, центральное отопление и разбивку клумб. Между тем благоучрежденное заведение росло и ширилось. В состав Марфинского института влили в полном штате еще один исследовательский институт, уже занимавшийся сходной работой. Этот институт приехал со своими столами, стульями, шкафами, папками-скоросшивателями, аппаратурой, стареющей не по годам, а по месяцам, и со своим начальником инженер-майором Ройтманом, который стал заместителем у Яконова. Увы, создатель новоприехавшего института, его вдохновитель и покровитель, полковник Яков Иванович Мамурин, начальник Особой и Специальной связи МВД, один из самых выдающихся государственных мужей, погиб прежде того при трагических обстоятельствах. Однажды Вождь Всего Прогрессивного Человечества [65] разговаривал с китайской провинцией Янь-Нань и остался недоволен хрипами и помехами в трубке. Он позвонил Берии и сказал по-грузински: - Лаврентий! Какой дурак у тебя начальником связи? Убери. И Мамурина убрали - то есть, посадили на Лубянку. Его убрали, однако, не знали, что с ним делать дальше. Не было привычных указаний - судить ли и за что, и какой давать срок. Будь это человек посторонний, ему бы сунули {четвертную} и закатали бы в Норильск. Но помня истину "сегодня ты, а завтра я", вершители МВД попридержали Мамурина; когда же убедились, что Сталин о нем забыл - без следствия и без срока отправили на загородную дачу. Как-то, летним вечером сорок восьмого года, на марфинскую шарашку привезли нового зэка. Все было необычно в этом приезде: и то, что привезли его не в воронке, а в легковой машине; и то, что сопровождал его не простой {вертухай}, а Начальник Отдела Тюрем МГБ; и то, наконец, что первый ужин ему понесли под марлевой накидкой в кабинет начальника спецтюрьмы. Слышали (зэкам ничего не положено слышать, но они всегда все слышат) слышали, как приезжий сказал, что "колбасы он не хочет" (?!), начальник же Отдела Тюрем уговаривал его "покушать". Подслушал это через перегородку зэк, который пошел к врачу за порошком. Обсудив такие вопиющие новости, коренное население шарашки пришло к выводу, что приезжий все-таки арестант, и, удовлетворенное, легло спать. Где ночевал приезжий в ту ночь - историки шарашки не выяснили. Но ранним утренним часом у широкого мраморного крыльца (куда позже арестантов уже не пускали) один простецкий зэк, косолапый слесарь, столкнулся с новичком лицом к лицу. - Ну, браток, - толкнул он его в грудки, - откуда? На чем погорел? Садись, покурим. Но приезжий в брезгливом ужасе отшатнулся от слесаря. Бледнолимонное лицо его исказилось. Слесарь разглядел белые глаза, выпадающие светлые волосы на облезшем черепе и в сердцах сказал: - Ух ты, гад из стеклянной банки! Ни хрена, после [66] отбоя запрут с нами - разговоришься! Но "гада из стеклянной банки" в общую тюрьму так и не заперли. В коридоре лабораторий, на третьем этаже, нашли для него маленькую комнатку, бывшую пронзительную фотографов, втеснили туда кровать, стол, шкаф, горшок с цветами, электроплитку и сорвали картон, закрывавший обрешеченное окошко, выходившее даже не на свет Божий, а на площадку задней лестницы, сама же лестница - на север, так что свет и днем еле брезжил в камере привилегированного арестанта. Конечно, окно можно было бы разрешетить, но тюремное начальство, после колебаний, определило все же решетку оставить. Даже оно не понимало этой загадочной истории и не могло установить верной линии поведения. Тогда-то и окрестили приехавшего "Железной Маской". Долгое время никто не знал его имени. Никто не мог и поговорить с ним: видели через окно, как он сидел, понурясь, в своей одиночке или бледной тенью бродил под липами в часы, когда простым зэкам гулять было недозволено. Железная Маска был так желт и тощ, как бывает доходной зэк после хорошего двухлетнего следствия, - однако, безрассудный отказ от колбасы противоречил этой версии. Много позже, когда Железная Маска уже стал являться на работу в Семерку, зэки узнали от вольных, что он и был тот самый полковник Мамурин, который в Отделе Особой связи МВД запрещал проходить по коридору, ступая на пятки, а только на носках; иначе он в бешенстве выбегал через комнату секретарш и кричал: - Ты {мимо чьего} кабинета топаешь, хам?? Как твое фамилие? Много позже выяснилось и то, что причина страданий Мамурина была нравственная. Мир вольных оттолкнул его, к миру зэков он сам пренебрегал пристать. Сперва в своем одиночестве он все читал книги - "Борьба за мир", "Кавалер Золотой Звезды", "России славные сыны", потом стихи Прокофьева, Грибачева - и! - с ним случилось чудесное превращение: он и сам стал писать стихи! Известно, что поэтов рождает несчастье и душевные муки, а муки у Мамурина были острей, чем у какого-нибудь другого арестанта. Сидя второй год без следствия и суда, [67] он по-прежнему жил только последними партийными директивами и по-прежнему боготворил Мудрого Вождя. Мамурин так открывался Рубину, что не тюремная баланда страшна (ему, кстати, готовили отдельно) и не разлука с семьей (его, между прочим, один раз в месяц тайком возили на собственную квартиру с ночевкой), вообще - не примитивные животные потребности, - горько лишиться доверия Иосифа Виссарионовича, больно чувствовать себя не полковником, а разжалованным и опороченным. Вот почему им, коммунистам, неизмеримо тяжелей переносить заключение, чем окружающей беспринципной сволочи. Рубин был коммунист. Но услышав откровенности своего как будто единомышленника и почитав его стихи, Рубин откинулся от такой находки, стал избегать Мамурина, даже прятаться от него, - все же свое время проводил среди людей, несправедливо на него нападающих, но делящих с ним равную участь. А Мамурина стегало безутишное, как зубная боль, стремление оправдаться перед партией и правительством. Увы, все знакомство со связью его, начальника связи, кончалось держанием в руках телефонной трубки. Поэтому {работать} он, собственно, не мог, мог только руководить. Но и руководство, если б это было руководство делом заведомо гиблым, не могло вернуть ему расположения Лучшего Друга Связистов. Руководить надо было делом заведомо надежным. К этому времени в Марфинском институте проступило два таких обнадеживающих дела: Вокодер и Семерка. По какому-то глубинному импульсу, рвущему плети логических доводов, люди сходятся или не сходятся с первого взгляда. Яконов и его заместитель Ройтман не сошлись. Что ни месяц, они становились невыносимее друг для друга и лишь, впряженные более тяжелой рукой в одну колесницу, не могли из нее вырваться, а только тянули в разные стороны. Когда секретная телефония начала осуществляться пробными параллельными разработками, Ройтман, кого мог, стянул в Акустическую для разработки системы "вокодер", что значило по-английски voice coder (кодированный голос), а по-русски было окрещено "аппарат искусственной речи", но это не привилось. В ответ и Яконов [68] ободрал все прочие группы: самых схватчивых инженеров и самую богатую импортную аппаратуру стянул в "Семерку", лабораторию ?7. Хилые поросли остальных разработок погибли в неравной борьбе. Мамурин избрал для себя Семерку и потому, что не мог же он войти в подчинение к своему бывшему подчиненному Ройтману, и потому, что в министерстве тоже считали разумным, чтоб за плечами беспартийного подпорченного Яконова горел бы неусыпный огненный глаз. С этого дня Яконов мог быть или не быть ночью в институте разжалованный полковник МВД, подавивший в себе стихотворную страсть ради технического прогресса родины, одинокий узник с горячечными белыми глазами, с безобразной худобой ввалившихся щек, отклоняя пищу и сон, таял на руководстве до двух часов ночи, переведя Семерку на пятнадцатичасовой рабочий день. Такой удобный рабочий день мог быть только в Семерке, ибо над Мамуриным не требовалось контроля вольняшек и их особых ночных дежурств. Туда, в Семерку, и пошел Яконов, когда оставил Веренева с Нержиным у себя в кабинете.
      12
      Как у простых солдат, хотя никто не объявляет им генеральских диспозиций, всегда бывает ясное сознание, попали они на направление главного или неглавного удара, - так и среди трехсот зэков марфинской шарашки утвердилось верное представление, что на решающий участок выдвинута Семерка. Все в институте знали ее истинное наименование - "лаборатория клиппированной речи", но предполагалось, что об этом никто не знает. Слово {клиппированная} было с английского и означало "стриженая" речь. Не только все инженеры и переводчики института, но и монтажники, токари, фрезеровщики, чуть ли даже не глуховатый глуповатый столяр знали, что установка эта строится с использованием американских образцов, однако принято было, что - только по отчественным. И поэтому американские [69] радиожурналы со схемами и теоретическими статьями о клиппировании, продававшиеся в Нью-Йорке на лотках, здесь были пронумерованы, прошнурованы, засекречены и опечатывались от американских же шпионов в несгораемых шкафах. Клиппирование, демпфирование, амплитудное сжатие, электронное дифференцирование и интегрирование привольной человеческой речи было таким же инженерным издевательством над ней, как если б кто-нибудь взялся расчленить Новый Афон или Гурзуф на кубики вещества, втиснуть их в миллиард спичечных коробок, перепутать, перевезти самолетом в Нерчинск, на новом месте распутать, неотличимо собрать и воссоздать субтропики, шум прибоя, южный воздух и лунный свет. То же, в пакетиках-импульсах, надо было сделать и с речью, да еще воссоздать ее так, чтоб не только было все понятно, но Хозяин мог бы по голосу узнать, с кем говорит. На шарашках, в этих полубархатных заведениях, куда, казалось, не проникал зубовный скрежет лагерной борьбы за существование, издавна было достойно учреждено начальством: в случае успеха разработки ближайшие к ней зэки получали все - свободу, чистый паспорт, квартиру в Москве; остальные же не получали ничего - ни дня скидки со сроку, ни ста граммов водки в честь победителей. Середины не было. Поэтому арестанты, наиболее усвоившие ту особенную лагерную цепкость, с которой, кажется, зэк может ногтями удержаться на вертикальном зеркале, - самые цепкие арестанты старались попасть в Семерку, чтоб из нее {выскочить} на волю. Так попал сюда жестокий инженер Маркушев, прыщеватое лицо которого дышало готовностью умереть за идеи инженер-полковника Яконова. Так попали и другие, того же духа. Но проницательный Яконов выбирал в Семерку и из тех, кто не напрашивался. Таков был инженер Амантай Булатов, казанский татарин в больших роговых очках, прямодушный, с оглушающим смехом, осужденный на десять лет за плен и за связи с врагом народа Мусой Джа[70] лилем. (В шутку Амантая считали старейшим работником {фирмы}, ибо, кончив радиоинститут в июне сорок первого года и брошенный в месиво смоленского направления, он как татарин был извлечен немцами из лагеря военнопленных и начал свою производственную практику в цехах этой самой фирмы "Лоренц", когда ее руководители еще подписывались в письмах "mit Heil Hitler!"). Таков был и Андрей Андреевич Потапов, специалист совсем не по слабым токам, а по сверхвысоким напряжениям и строительству электростанций. На шарашку Марфино он попал по ошибке неосведомленного чиновника, отбиравшего карточки в картотеке ГУ Лага. Но, будучи истинным инженером и беззаветным работягой, Потапов в Марфино быстро развернулся и стал незаменимым при аппаратуре наиболее точных и сложных радио-измерений. Еще тут был инженер Хоробро'в, большой знаток радио. В группу ?7 он был назначен с самого начала, когда она была рядовая группа. Последнее время он тяготился Семеркой, никак не включался в ее бешеный темп - и Мамурин тоже тяготился им. Наконец долгоруким молниевидным {спецнарядом} сюда, в марфинскую Семерку, был доставлен из-под Салехарда, из бригады усиленного режима каторжного лагеря мрачный арестант и гениальный инженер Александр Бобынин - и сразу поставлен надо всеми. Бобынин был взят из самого зева смерти. Бобынин был первый кандидат на освобождение в случае успеха. Поэтому он работал, тянул и после полуночи, но с таким презрительным достоинством, что Мамурин боялся его и ему одному не смел делать замечаний. Семерка была такая же комната, как Акустическая, только этажом над ней. Так же она была заставлена аппаратурой и смешанной мебелью, только не было в ее углу одоробла акустической будки. Яконов по несколько раз на дню бывал в Семерке, поэтому приход его не воспринимался тут как приход большого начальства. Только Маркушев и другие угодники выдвинулись вперед и захлопотали еще радостней и быстрей, да Потапов, чтобы закрыть видимость, добавил частотомер - в просвет, на многоэтажный стеллаж приборов, отгораживающий его от остальной лаборатории. Он [71] свою работу выполнял без рывков, с долгами всеми был разочтен, и сейчас мирно ладил портсигар из прозрачной красной пластмассы, предназначенный на завтрашнее утро в подарок. Мамурин поднялся навстречу Яконову как равный к равному. Он был не в синем комбинезоне простых зэков, а в костюме дорогой шерсти, но и этот наряд не красил его изможденного лица и костлявой фигуры. То, что было сейчас изображено на его лимонном лбу и бескровных губах нежильца на этом свете, условно означало и было воспринято Яконовым как радость: - Антон Николаич! Перестроили на каждый шестнадцатый импульс - и гораздо лучше стало. Вот послушайте, я вам почитаю. "Почитать" и "послушать" - это была обычная проба качества телефонного тракта: тракт менялся по несколько раз в день - добавкой, или устранением, или заменой какого-нибудь звена, а устраивать каждый раз артикуляцию было громоздко, невдоспех за конструктивными мыслями инженеров, да и расчета не было получать грубые цифры от этой недружелюбной науки, захваченной ройтмановским выкормышем Нержиным. Привычно подчиненные единой мысли, ничего не спрашивая и не объясняя, Мамурин пошел в дальний угол комнаты и там, отвернувшись, прижав трубку к скуле, стал читать в телефон газету, а Яконов около стойки с панелями надел наушники, включенные на другом конце тракта, и стал слушать. В наушниках творилось нечто ужасное: звуки разрывались тресками, грохотами, визжанием. Но как мать с любовью вглядывается в уродства своего детеныша, так Яконов не только не сдергивал телефонов со страдающих ушей, но плотнее вслушивался и находил, что это ужасное было как будто лучше того ужасного, которое он слышал перед обедом. Речь Мамурина была вовсе не живая разговорная речь, а размеренное нарочито-четкое чтение, к тому же Мамурин читал статью о наглости югославских пограничников и о распоясанности кровавого палача Югославии Ранковича, превратившего свободолюбивую страну в сплошной застенок, - поэтому Яконов легко угадывал недослышанное, понимал, что это - угадка, и забывал, что это угадка, и все более утверждался, что слы[72] шимость с обеда стала лучше. И ему хотелось поделиться с Бобыниным. Грузный, широкоплечий, с головой, демонстративно остриженной наголо, хотя на шарашке разрешались любые прически, Бобынин сидел неподалеку. Он не обернулся при входе Яконова в лабораторию и, склонясь над длинной лентой фото-осциллограммы, мерил остриями измерителя. Этот Бобынин был букашка мироздания, ничтожный зэк, член последнего сословия, бесправнее колхозника. Яконов был вельможа. И Яконов не решался отвлечь Бобынина, как ему этого ни хотелось! Можно построить Эмпайр-стэйт-билдинг. Вышколить прусскую армию. Взнести иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего. Нельзя преодолеть какого-то странного духовного превосходства иных людей. Бывают солдаты, которых боятся их командиры рот. Чернорабочие, перед которыми робеют прорабы. Подследственные, вызывающие трепет у следователей. Бобынин знал все это и нарочно так ставил себя с начальством. Всякий раз, разговаривая с ним, Яконов ловил себя на трусливом желании угодить этому зэку, не раздражать его, - негодовал на это чувство, но замечал, что и все другие так же разговаривают с Бобыниным. Снимая наушники, Яконов прервал Мамурина: - Лучше, Яков Иваныч, определенно лучше! Хотелось бы Рубину дать послушать, у него ухо хорошее. Кто-то когда-то, довольный отзывом Рубина, сказал, что у него ухо {хорошее}. Бессознательно это подхватили, поверили. Рубин на шарашку попал случайно, перебивался тут переводами. Было у него левое ухо, как у всех людей, а правое даже приглушено фронтовой контузией - но после похвалы пришлось это скрывать. Славой своего "хорошего уха" он и держался тут прочно, пока еще прочней не окопался капитальной работой "Русская речь в восприятии слухо-синтетическом и электро-акустическом". Позвонили в Акустическую за Рубиным. Пока ждали его, стали, уже по десятому разу, слушать сами. Маркушев, сильно сдвинув брови, с напряженными глазами, чуть-чуть подержал трубку и резко заявил, что лучше, [73] что намного лучше (идея перестройки на шестнадцать импульсов принадлежала ему, и он еще до перестройки знал, что будет лучше). Булатов завопил на всю лабораторию, что надо согласовать с шифровальщиками и перестроить на тридцать два импульса. Двое услужливых электромонтажников, Любимичев и Сиромаха, разодрав наушники между собой, стали слушать каждый одним ухом и тотчас же с кипучей радостью подтвердили, что стало именно разборчивее. Бобынин, не поднимая головы, продолжал мерить осциллограмму. Черная стрелка больших электрических часов на стене перепрыгнула на половину одиннадцатого. Скоро во всех лабораториях, кроме Семерки, должны были кончать работу, сдавать секретные журналы в несгораемый шкаф, зэки уходить спать, а вольняшки - бежать к остановке автобусов, ходящих попоздну уже реже. Илья Терентьевич Хоробров задней стороной лаборатории, не на виду у начальства, тяжелой поступью прошел за стеллаж к Потапову. Хоробров был вятич, и из самого медвежьего угла - из-под Кая, откуда сплошным тысячеверстным царством не в одну Францию по болотам и лесам раскинулась страна ГУЛаг. Он навиделся и понимал побольше многих, ему иногда становилось так не вперетерп, что хоть лбом колотись о чугунный столб уличного репродуктора. Необходимость постоянно скрывать свои мысли, подавлять свое ощущение справедливости, - пригнула его фигуру, сделала взгляд неприятным, врезала трудные морщины у губ. Наконец, в первые послевоенные выборы его задавленная жажда высказаться прорвалась, и на избирательном бюллетене подле вычеркнутого им кандидата он написал мужицкое ругательство. Это было время, когда из-за нехватки рабочих рук не восстанавливались жилища, не засевались поля. Но несколько лбов-сыщиков в течении месяца изучали почерки всех избирателей участка - и Хоробров был арестован. В лагерь он ехал с простодушной радостью, что хоть здесь-то будет говорить от души. Да не свободной республикой оказался и лагерь! под доносами стукачей пришлось замолчать Хороброву и в лагере. Сейчас благоразумие требовало, чтоб он толпошился [74] средь общей работы Семерки и обеспечил бы себе если не освобождение, то безбедное существование. Но тошнота от несправедливости, даже не касавшейся лично его, поднялась в нем до той высоты, когда уже не хочется и жить. Зайдя за стеллаж Потапова, он приклонился к его столу и тихо предложил: - Андреич! Смываться пора. Суббота. Потапов как раз прилаживал к прозрачному красному портсигару бледно-розовую защелку. Он отклонил голову, любуясь, и спросил: - Как, Терентьич, подходит? По цвету? Не получив ни одобрения, ни порицания, Потапов посмотрел на Хороброва поверх очков в простой металлической оправе, как смотрят бабушки, и сказал: - Зачем раздражать дракона? Читайте передовицы "Правды": время работает на нас. Антон уйдет - и мы тот-час-же испаримся. У него была манера делить по слогам и поддерживать мимикой какое-нибудь важное слово во фразе. Тем временем в лаборатории уже был Рубин. Именно сейчас, к одиннадцати часам, Рубину, и без того весь вечер настроенному нерабоче, хотелось только идти скорей в тюрьму и глотать дальше Хемингуэя. Однако, придав своему лицу подобие большого интереса к новому качеству тракта Семерки, он попросил, чтобы читал обязательно Маркушев, ибо его высокий голос с основным гоном 160 герц должен проходить хуже (этим подходом к делу сразу проявлялся специалист). Надев наушники, Рубин несколько раз подавал команды Маркушеву читать то громче, то тише, то повторять фразы "Жирные сазаны ушли под палубу" и "Вспомнил, спрыгнул, победил" - известные всем на шарашке фразы, придуманные Рубиным же для проверки отдельных звукосочетаний. Наконец, он вынес приговор, что общая тенденция к улучшению есть, гласные звуки проходят просто замечательно, несколько хуже с глухими зубными, еще беспокоит его форманта "ж" и вовсе не идет столь характерное для славянских языков сочетание согласных "всп", над чем и надо поработать. Сразу раздался хор голосов, обрадованный, что, значит, тракт стал лучше. Бобынин поднял голову от осцилло[75] граммы и густым басом отозвался насмешливо: - Глупости! Лапоть вправо, лапоть влево. Не наугад щупать надо, а метод искать. Все неловко замолчали под его твердым неотклоняемым взглядом. А за стеллажом Потапов грушевой эссенцией приклеивал к портсигару розовую защелку. Все три года немецкого плена Потапов просидел в лагерях и выжил главным образом своим умением делать привлекательные зажигалки, портсигары и мундштуки из отбросов, да еще и не пользуясь никакими инструментами. Никто не спешил уйти с работы! И это было накануне украденного воскресенья! Хоробров выпрямился. Положив свои секретные дела на стол Потапову для сдачи в шкаф, он вышел из-за стеллажа и неторопливо направился к выходу, по дороге обходя всех столпившихся у стойки клиппера. Мамурин бледно полыхнул ему в спину: - Илья Терентьич! А вы почему не послушаете? Вообще - куда вы направились? Хоробров так же неторопливо обернулся и, искаженно улыбаясь, ответил раздельно: - Я хотел бы избежать говорить об этом вслух. Но если вы настаиваете, извольте: в данный момент я иду в уборную, то бишь в сортир. Если там обойдется все благополучно - проследую в тюрьму и лягу спать. В наступившей трусливой тишине Бобынин, чьего смеха почти никогда не слышали, гулко расхохотался. Это был бунт на военном корабле! Словно собираясь ударить Хороброва, Мамурин сделал к нему шаг и спросил визгливо: - То есть, как это - спать? Все люди работают, а вы - спать? Уже взявшись за ручку двери, Хоробров ответил едва на грани самообладания: - Да так - просто {спать}! Я по конституции свои двенадцать часов отработал - и хватит! - И, уже начиная взрываться, что-то хотел добавить непоправимое, но дверь распахнулась - и дежурный по институту объявил: - Антон Николаич! Вас - срочно к городскому телефону. [76] Яконов поспешно встал и вышел перед Хоробровом. Вскоре и Потапов погасил настольную лампу, переложил свои и Хороброва секретные дела на стол к Булатову и средним шагом, совсем безобидно, прохромал к выходу. Он прилегал на правую ногу после пережитой еще до войны аварии с мотоциклом. Звонил Яконову замминистра Селивановский. К двенадцати часам ночи он вызывал его в министерство, на Лубянку. И это была жизнь!.. Яконов вернулся в свой кабинет к Вереневу и Нержину, отправил второго, первому предложил подъехать в его машине, оделся, уже в перчатках вернулся к столу и под записью "Нержина - списать" добавил: "и - Хороброва".
      13
      Когда Нержин, сознавая, что произошло непоправимое, но еще не почувствовав его до конца, вернулся в Акустическую, - Рубина не было. Остальные были все те же, и Валентуля, возясь в проходе с панелью, усаженной десятками радиоламп, вскинул живые глаза. - Спокойно, парниша! - задержал он Нержина взброшенной пятерней, как автомашину. - Почему у меня в третьем каскаде нет накала, вы не знаете? И вспомнил: - Да! А зачем вас вызывали? {кес ке пассэ}? - Не хамите, Валентайн, - хмуро уклонился Нержин. Этому одноданцу своей науки он не мог бы признаться, что отрекся, только что отрекся от математики. - Если у вас неприятности - могу порекомендовать: включайте танцевальную музыку! А чего нам огорчаться? Вы читали этого... как его...? ну, папироса в зубах, метр курим, два бросаем... сам лопатой не ворочает, других призывает... ну, вот это: Моя милиция Меня стережет! [77] В запретной зоне Как хорошо!
      Но тут же, занятый новой мыслью, Валентуля уже подавал команду: - Вадька! Осциллограф включи-ка! Нержин подошел к своему столу, еще не сел и увидел, что Симочка была вся в тревоге. Она открыто смотрела на Глеба, и тонкие бровки ее подрагивали. - А где Борода, Серафима Витальевна? - Его тоже Антон Николаич вызвал, в Семерку, - громко ответила Симочка. И, отойдя к щитку коммутатора, еще громче, слышно всем, попросила: - Глеб Викентьич! Вы проверьте, как я новые таблицы читаю. Еще есть полчаса. Симочка была в артикуляции одним из дикторов. Полагалось следить, чтобы чтение всех дикторов было стандартным по степени внятности. - Где ж я вас проверю в таком шуме? - А... в будку пойдемте. - Она со значением посмотрела на Нержина, взяла таблицы, написанные тушью на ватмане, и прошла в будку. Нержин последовал за ней. Закрыл за собой сперва полую, аршинной толщины дверь на засов, потом протиснулся в маленькую вторую дверь и, еще шторы не сбросил, Сима повисла у него на шее, привстав на цыпочки, целуя в губы. Он подобрал ее на руки, легкую, - было так тесно, что носки ее туфель стукнулись о стену, сел на единственный стул перед концертным микрофоном и на колени к себе опустил. - Что вас Антон вызывал? Что было плохого? - А усилитель не включен? Мы не договоримся, что нас через динамик будут транслировать?.. - ... Что было плохое? - Почему ты думаешь, что плохое? - Я сразу почувствовала, когда еще звонили. И по вас вижу. - А когда будешь звать на "ты"? - Пока не надо... Что случилось? Тепло ее незнакомого тела передавалось его коленям [78] и через руки, и по всей высоте. Незнакомого до полной загадки, ибо всякое было незнакомо арестанту-солдату через столько лет. А и память юности не у каждого обильна. Симочка была удивительно легка: кости ли ее надуты воздухом; из воска ли ее сделали - она казалась невесомой, как птица, увеличенная в объеме перьями. - Да, перепелочка... Кажется, я... скоро уеду. Она извернулась в его руках и, роняя платок с плеч, сколь крепко могла, обнимала: - Ку-да-а? - Как куда? Мы - люди бездны. Мы исчезаем, откуда выплыли, - в лагерь, - рассудливо объяснял Глеб. - За что-о-оже?? - не словами, а стоном вышло из Симочки. Глеб смотрел близко и даже недоуменно в глаза этой некрасивой девушки, любовь которой так нечаянно, так без усилий заслужил. Она была захвачена его судьбою больше, чем он сам. - Можно было и остаться. Но в другой лаборатории. Мы все равно не были бы вместе. (Он так сейчас выговорил, будто именно из-за этого в кабинете Антона отказался. Но он выговорил механическим сочетанием звуков, как говорил и Вокодер. На самом деле таково было арестантское крайнее положение, что и перейдя в другую лабораторию, Глеб искал бы всего этого с женщиной, работающей рядом, и оставшись в Акустической - с любой другой женщиной, любого вида, назначенной работать за смежный стол вместо Симочки.) А она маленьким тельцем вся теснилась к нему и целовала. Эти минувшие недели, после первого поцелуя, - зачем было щадить Симочку, жалеть ее призрачное будущее счастье? Вряд ли найдет она жениха, все равно достанется кому-нибудь так. Сама идет в руки, и с таким испугом стучит у обоих... Перед тем, как нырнуть в лагеря, где уж этого ни за что не будет... - Мне жаль будет уехать... так... Я хотел бы увезти память о... о твоем... о твоей... Вообще оставить тебя... с ребенком... Она стремглав опустила пристыженное лицо и сопротивлялась его пальцам, пытавшимся вновь запрокинуть ей [79] голову. - Перепелочка... ну, не прячься... Ну, подними головку. Что ты замолчала? А ты - хочешь? Она вскинула голову и изглубока сказала: - Я буду вас ждать! Вам - {пять} осталось? - я буду вас пять лет ждать! А вы, когда освободитесь - вернетесь ко мне? Он этого не говорил. Она поворачивала так, будто у него нет жены. Она обязательно хотела замуж, долгоносенькая! Жена Глеба жила тут же, где-то в Москве. Где-то в Москве, но все равно, как если бы и на Марсе. А кроме Симочки на коленях и кроме жены на Марсе, еще были в письменном столе захороненные - его этюды о русской революции, забравшие столько труда, втянувшие лучшие мысли. Его первые нащупывающие формулировки. Ни клочка записей не выпускали с шарашки. Да и на обысках пересылок они могли дать ему только новый срок. И надо было солгать сейчас! Солгать, пообещать, как это всегда обещается. И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки. Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами, смотревшими с надеждой. Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать ее маленькие неокруглые плечи, оголенные из-под блузки его руками. - Ты меня как-то спрашивала, что я все пишу да пишу, - с затруднением сказал он. - А что? Что ты пишешь? - любопытливо спросила Симочка. Если б она не перебила, не спросила так жадно, - он бы, кажется, сейчас ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила - и он насторожился. Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные проволочки мин, проволочки ко взрывателям. Вот эти доверчивые любящие глаза - они вполне могли работать на оперуполномоченного. Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он - она. Так это могло быть подстроено!.. [80] - Так, историческое, - ответил он. - Вообще историческое, из петровских времен... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет - я еще буду писать. А куда я все дену, уезжая? И подозрительно углубился глазами в ее глаза. Симочка покойно улыбалась: - Как - куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. - И еще высматривала в нем: - Скажи, а твоя жена - очень красивая? Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что ее стало слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а раскраснелая, в растрепанной одежде - стала читать бесстрастным мерным голосом артикуляционную таблицу: - ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч? Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два. Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... - и отпустила клапан. И еще терлась головой о грудь Глеба. - Надо идти, становится заметно. Ну, отпустите меня... Но в голосе ее не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно прижал ее к себе вверху, внизу, всю: - Нет!.. Я отпускал тебя - и зря. А вот теперь - нет! - Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать! - Сейчас! Здесь! - требовал он. И целовал. - Не сегодня! - возражала она, послушная. - Когда же? - В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший Валентуля не придет... Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застегнута, причесана и вышла первая, неприступно-холодна.
      [81]
      14
      - Я в эту синюю лампочку когда-нибудь сапогом запузырю, чтоб не раздражала. - Не попадешь. - С пяти метров - чего не попасть? Спорим на завтрашний компот? - Ты ж разуваешься на нижней койке, метр добавь. - Ну, с шести. Ведь вот, гады, чего не выдумают - лишь бы зэкам досадить. Всю ночь на глаза давит. - Синий свет? - А что? Световое давление. Лебедев открыл. Аристипп Иваныч, вы не спите? Не откажите в любезности, подайте мне наверх один мой сапог. - Сапог, Вячеслав Петрович, я могу вам передать, но ответьте прежде, чем вам не угодил синий свет? - Хотя бы тем, что у него длина волны короткая, а кванты большие. Кванты по глазам бьют. - Светит он мягко, и мне лично напоминает синюю лампадку, которую в детстве зажигала на ночь мама. - Мама! - в голубых погонах! Вот вам, пожалуйста, разве можно людям дать подлинную демократию? Я заметил: в любой камере по любому мельчайшему вопросу - о мытье мисок, о подметании пола, вспыхивают оттенки всех противоположных мнений. Свобода погубила бы людей. Только дубина, увы, может указать им истину. - А что, лампадке здесь было бы подстать. Ведь это - бывший алтарь. - Не алтарь, а купол алтаря. Тут перекрытие междуэтажное добавили. - Дмитрий Александрыч! Что вы делаете? В декабре окно открываете! Пора это кончать. - Господа! Кислород как раз и делает зэка бессмертным. В комнате двадцать четыре человека, на дворе - ни мороза, ни ветра. Я открываю на Эренбурга. - И даже на полтора! На верхних койках духотища! - Эренбурга вы как считаете, - по ширине? - Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в [82] раму. - С ума сойти, где мой лагерный бушлат? - Всех этих кислородников я послал бы на Ой-Мя-кон, на {общие}. При шестидесяти градусах ниже нуля они бы отработали двенадцать часиков, - в козлятник бы приползли, только бы тепло! - В принципе я не против кислорода, но почему кислород всегда холодный? Я - за подогретый кислород. - ... Что за черт? Почему в комнате темно? Почему так рано гасят белый свет? - Валентуля, вы фрайер! Вы бродили б еще до часу! Какой вам свет в двенадцать? - А вы - пижон!
      В синем комбинезоне Надо мной пижон. В лагерной зоне Как хорошо!
      Опять накурили? Зачем вы все курите? Фу, гадость... Э-э, и чайник холодный. - Валентуля, где Лев? - А что, его на койке нет? - Да книг десятка два лежит, а самого нет. - Значит, около уборной. - Почему - около? - А там лампочку белую вкрутили, и стенка от кухни теплая. Он, наверно, книжку читает. Я иду умываться. Что ему передать? - Да-а... Стелет она мне на полу, а себе тут же, на кровати. Ну, сочная баба, ну такая сочная... - Друзья, я вас прошу - о чем-нибудь другом, только не про баб. На шарашке с нашей мясной пищей - это социально-опасный разговор. - Вообще, орлы, кончайте! Отбой был. - Не то что отбой, по-моему уже гимн слышно откуда-то. - Спать захочешь - уснешь, небось. - Никакого чувства юмора: пять минут сплошь дуют гимн. Все кишки вылезают: когда он кончится? Неужели нельзя было ограничиться одной строфой? - А позывные? Для такой страны, как Россия?!.. [83] Жабьи вкусы. - В Африке я служил. У Роммеля. Там что плохо? - жарко очень и воды нет... - В Ледовитом океане есть остров такой - Махоткина. А сам Махоткин летчик полярный, сидит за антисоветскую агитацию. - Михал Кузьмич, что вы там все ворочаетесь? - Ну, повернуться с боку на бок я могу? - Можете, но помните, что всякий ваш даже небольшой поворот внизу отдается здесь, наверху, громадной амплитудой. - Вы, Иван Иваныч, еще лагерь миновали. Там - вагонка четверная, один повернется - троих качает. А внизу еще кто-нибудь цветным тряпьем завесится, бабу приведет - и наворачивает. Двенадцать баллов качка! Ничего, спят люди. - Григорий Борисыч, а когда вы на шарашку первый раз попали? - Я думаю там пентод поставить и реостатик маленький. - Человек он был самостоятельный, аккуратный. Сапоги на ночь скинет на полу не оставит, под голову ло'жит. - В те года на полу не оставляй! - В Освенциме я был. В Освенциме вот страшно: с вокзала к крематориям ведут - и музыка играет. - Рыбалка там замечательная, это одно, а другое - охота. Осенью час походишь - фазанами весь изувешен. В камыши зайдешь - кабаны, в поле зайцы... - Все эти шарашки повелись с девятьсот тридцатого года, как стали инженеров косяками гнать. Первая была на Фуркасовском, проект Беломора составляли. Потом - рамзинская. Опыт понравился. На воле невозможно собрать в одной конструкторской группе двух больших инженеров или двух больших ученых: начинают бороться за имя, за славу, за сталинскую премию, обязательно один другого выживет. Поэтому все конструкторские бюро на воле - это бледный кружок вокруг одной яркой головы. А на шарашке? Ни слава, ни деньги никому не грозят. Николаю Николаичу полстакана сметаны и Петру Петровичу полстакана сметаны. Дюжина медведей мирно живет в од[84] ной берлоге, потому что деться некуда. Поиграют в шахматишки, покурят скучно. Может, изобретем что-нибудь? Давайте! Так создано многое в нашей науке! И в этом - основная идея шарашек. - ...Друзья! Новость!! Бобынина куда-то повезли! - Валька, не скули, подушкой наверну! - Куда, Валентуля? - Как повезли? - Младшина пришел, сказал - надеть пальто, шапку. - И с вещами? - Без вещей. - Наверно, к начальству большому. - К Фоме? - Фома бы сам приехал, хватай выше! - Чай остыл, какая пошлость!.. - Валентуля, вот вы ложечкой об стакан всегда стучите после отбоя, как это мне надоело! - Спокойно, а как же мешать сахар? - Беззвучно. - Беззвучно происходят только космические катастрофы, потому что в мировом пространстве звук не распространяется. Если бы за нашими плечами разорвалась Новая Звезда, - мы бы даже не услышали. Руська, у тебя одеяло упадет, что ты свесил? Ты не спишь? Тебе известно, что наше Солнце - Новая Звезда, и Земля обречена на гибель в самое ближайшее время? - Я не хочу в это верить. Я молодой и хочу жить! - Ха-ха! Примитивно!.. Какой чай холодный... {С'э ле мо}! Он хочет жить! - Валька! Куда повезли Бобынина? - Откуда я знаю? Может - к Сталину. - А что бы вы сделали, Валентуля, если бы к Сталину позвали вас? - Меня? Хо-го! Парниша! Я б ему объявил протест по всем пунктам! - Ну, по каким, например? - Ну, по всем-по всем-по всем. {Пар экзампль} - почему живем без женщин? Это сковывает наши творческие возможности. - Прянчик! Заткнись! Все спят давно - чего разорался? [85] - Но если я не хочу спать? - Друзья, кто курит - прячьте огоньки, идет младшина. - Что это он, падло?.. Не споткнитесь, гражданин младший лейтенант долго ли нос расшибить? - Прянчиков! - А? - Где вы? Еще не спите? - Уже сплю. - Оденьтесь быстро. - Куда? Я спать хочу. - Оденьтесь-оденьтесь, пальто, шапку. - С вещами? - Без вещей. Машина ждет, быстро. - Это что - я вместе с Бобыниным поеду? - Уж он уехал, за вами другая. - А какая машина, младший лейтенант, - воронок? - Быстрей, быстрей. "Победа". - Да кто вызывает? - Ну, Прянчиков, ну что я вам буду все объяснять? Сам не знаю, быстрей. - Валька! Сказани там! - Про свидания скажи! Что, гады, Пятьдесят Восьмой статье свидание раз в год? - Про прогулки скажи! - Про письма!.. - Про обмундирование! - Рот фронт, ребята! Ха-ха! {Адъе}! - ... Товарищ младший лейтенант! Где, наконец, Прянчиков? - Даю, даю, товарищ майор! Вот он! - Про все, Валька, кроши, не стесняйся!.. - Во псы разбегались среди ночи! - Что случилось? - Никогда такого не было... - Может, война началась? Расстреливать возят?.. - Тю на тебя, дурак! Кто б это стал нас - по одному возить? Когда война начнется - нас скопом перебьют или чумой заразят через кашу, как немцы в концлагерях, в сорок пятом... - Ну, ладно, спать, браты! Завтра узнаем. [86] - Это вот так, бывало, в тридцать девятом - в сороковом Бориса Сергеевича Стечкина с шарашки вызовет Берия, - уж он с пустыми руками не вернется: или начальника тюрьмы переменят или прогулки увеличат... Стечкин терпеть не мог этой системы подкупа, этих категорий питания, когда академикам дают сметану и яйца, профессорам - сорок грамм сливочного масла, а простым лошадкам по двадцать... Хорош человек был Борис Сергеевич, царство ему небесное... - Умер? - Нет, освободился... Лауреатом стал.
      15
      Потом стих и мерный усталый голос {повторника} Абрамсона, побывавшего на шарашках еще во время своего первого срока. В двух сторонах дошептывали начатые истории. Кто-то громко и противно храпел, минутами будто собираясь взорваться. Неяркая синяя лампочка над широкими четырехстворчатыми дверьми, вделанными во входную арку, освещала с дюжину двухэтажных наваренных коек, веером расставленных по большой полукруглой комнате. Эта комната - может быть, единственная такая в Москве, имела двенадцать добрых мужских шагов в диаметре, вверху - просторный купол, сведенный парусом под основание шестиугольной башни, а по дуге - пять стройных, скругленных поверху окон. Окна были обрешечены, но {намордников} на них не было, днем сквозь них был виден по ту сторону шоссе парк, необихоженный, как лес, а летними вечерами доносились тревожащие песни безмужних девушек московского предместья. Нержин на верхней койке у центрального окна не спал, да и не пытался. Внизу под ним безмятежным сном рабочего человека давно спал инженер Потапов. На соседних койках - слева, через проходец, доверчиво раскидался и посапывал круглолицый вакуумщик "3емеля" (под ним пустела кровать Прянчикова), справа же, на койке, приставленной вплотную, метался в бессоннице Руська До[87] ронин, один из самых молодых зэков шарашки. Сейчас, отдаляясь от разговора в кабинете Яконова, Нержин понимал все ясней: отказ от криптографической группы был не служебное происшествие, а поворотный пункт целой жизни. Он должен был повлечь - и, может быть, очень вскоре - тяжелый долгий этап куда-нибудь в Сибирь или в Арктику. Привести к смерти или к победе над смертью. Хотелось и думать об этом жизненном изломе. Что успел он за трехлетнюю шарашечную передышку? Достаточно ли он закалил свой характер перед новым швырком в лагерный провал? И так совпало, что завтра Глебу тридцать один год (не было, конечно, никакого настроения напоминать друзьям эту дату). Середина ли это жизни? Почти конец ее? Только начало? Но мысли мешались. Огляд вечности не состраивался. То вступала слабость: ведь еще не поздно и поправить, согласиться на криптографию. То приходила на память обида, что одиннадцать месяцев ему все откладывают и откладывают свидание с женой - и уж теперь дадут ли до отъезда? И, наконец, просыпался и раскручивался в нем - нахрап и хват, совсем не он, не Нержин, а тот, кто вынужденно выпер из нерешительного мальчика в очередях у хлебных магазинов первой пятилетки, а потом утверждался всей жизненной обстановкой и особенно лагерем. Этот внутренний, цепкий, уже бодро соображал, какие обыски ждут - на выходе из Марфина, на приеме в Бутырки, на Красную Пресню; и как спрятать в телогрейке кусочки изломанного грифеля; как суметь вывезти с шарашки старую спецодежду (работяге каждая лишняя шкура дорога); как доказать, что алюминиевая чайная ложка, весь срок возимая им с собой, его собственная, а не украдена с шарашки, где почти такие же. И был зуд - прямо хоть сейчас, при синем свете, вставать и начинать все приготовления, перекладки и похоронки. Между тем Руська Доронин то и дело резко менял положение: он валился ничком, по самые плечи уходя в подушку, натягивая одеяло на голову и стаскивая с ног; по[88] том перепластывался на спину, сбрасывая одеяло, обнажая белый пододеяльник и темноватую простыню (каждую баню меняли одну из двух простынь, но сейчас, к декабрю, спецтюрьма перерасходовала годовой лимит мыла, и баня задерживалась). Вдруг он сел на кровати и посунулся назад вместе с подушкой к железной спинке, открыв там на углу матраса томищу Моммзена, "Историю древнего Рима". Заметив, что Нержин, уставясь в синюю лампочку, не спит, Руська хриплым шепотом попросил: - Глеб! У тебя есть близко папиросы? Дай. Руська обычно не курил. Нержин дотянулся до кармана комбинезона, повешенного на спинку, вынул две папиросы, и они закурили. Руська курил сосредоточенно, не оборачиваясь к Нержину. Лицо Руськи, всегда изменчивое, то простодушно-мальчишеское, то лицо вдохновенного обманщика - под клубом вольных темно-белых волос даже в мертвенном свете синей лампочки казалось привлекательным. - На вот, - подставил ему Нержин пустую пачку из-под "Беломора" вместо пепельницы. Стали стряхивать туда. Руська был на шарашке с лета. С первого же взгляда он очень понравился Нержину и возбудил желание покровительствовать ему. Но оказалось, что Руська, хотя ему было только двадцать три года (а лагерный срок закатали ему двадцать пять) в покровительстве вовсе не нуждался: и характер, и мировоззрение его вполне сформировались в короткой, но бурной жизни, в пестроте событий и впечатлений - не так двумя неделями учебы в Московском университете и двумя неделями в Ленинградском, как двумя годами жизни по поддельным паспортам под всесоюзным розыском (Глебу это было сообщено под глубоким секретом) и теперь двумя годами заключения. Со мгновенной переимчивостью, как говорится - с ходу, усвоил он волчьи законы ГУЛага, всегда был насторожен, лишь с немногими откровенен, а со всеми - только казался ребячески откровенным. Еще он был кипуч, старался уместить много в малое время - и чтение тоже было одним из таких его занятий. Сейчас Глеб, недовольный своими беспорядочными [89] мелкими мыслями, не ощущая наклона ко сну и еще меньше предполагая его в Руське, в тишине умолкшей комнаты спросил шепотом: - Ну? Как теория циклов? Эту теорию они обсуждали недавно, и Руська взялся поискать ей подтверждений у Моммзена. Руська обернулся на шепот, но смотрел непонимающе. Кожа лица его, особенно лба, перебегала, выражая усилие доосмыслить, о чем его спросили. - Как с теорией цикличности, говорю? Руська вздохнул, и вместе с выдохом с его лица ушло то напряжение и та беспокойная мысль. Он обвис, сполз на локоть, бросил погасший недокурок в подставленную ему пустую пачку и вяло сказал: - Все надоело. И книги. И теории. И опять они замолчали. Нержин уже хотел отвернуться на другой бок, как Руська усмехнулся и зашептал, постепенно увлекаясь и убыстряя: - История до того однообразна, что противно ее читать. Все равно как "Правду". Чем человек благородней и честней, - тем хамее поступают с ним соотечественники. Спурий Кассий хотел добиться земли для простолюдинов - и простолюдины же отдали его смерти. Спурий Мелий хотел накормить хлебом голодный народ - и казнен, будто бы он добивался царской власти. Марк Манлий, тот, что проснулся по гоготанию хрестоматийных гусей и спас Капитолий, - казнен как государственный изменник! А?.. - Да что ты! - Начитаешься истории - самому хочется стать подлецом, наиболее выгодное дело! Великого Ганнибала, без которого мы и Карфагена бы не знали - этот ничтожный Карфаген изгнал, конфисковал имущество, срыл жилище! Все - уже было... Уже тогда Гнея Невия сажали в колодки, чтоб он перестал писать смелые пьесы. Еще этолийцы, задолго до нас, объявили лживую амнистию, чтоб заманить эмигрантов на родину и умертвить их. Еще в Риме выяснили истину, которую забывает ГУЛаг: что раба неэкономично оставлять голодным и надо кормить. Вся история - одно сплошное ...ядство! Кто кого схопает, тот того и лопает. Нет ни истины, ни заблуждения, ни разви[90] тия. И некуда звать. В безжизненном освещении особенно растравно выглядело подергивание неверия на губах - таких молодых! Мысли эти отчасти были подготовлены в Руське самим же Нержиным, но сейчас, из уст Руськи, вызывали желание протестовать. Среди своих старших товарищей Глеб привык ниспровергать, но перед арестантом более молодым чувствовал ответственность.