Держалась-держалась Мария – и вот заболевала, как остальные. А Ольга часто бредила при высокой температуре: правда ли, что приехал отец? и какие толпы пришли всех убивать? Здоровье детей поворачивалось снова к худшему в изнурительном цикле кори – и ещё будет милость Божья, если никто не оглохнет и не наляжет других последствий. Чтобы со всеми сразу вместе – ничего подобного не было долгие годы, да никогда. Послал же Бог такое испытание в самые страшные дни короны!
      Слава Богу, Алексей болел в этот раз – легче всех. Но зато и отчётливое понимание событий настигало его от часа к часу.
      – Так что, я больше никогда не поеду с папой в Ставку? – изумлялся он.
      – Нет, мой дорогой, никогда.
      И спустя недолгое время:
      – Я не увижу своих полков? Своих солдат?
      – Нет, дорогой мой мальчик. Боюсь, что нет.
      И ещё спустя:
      – А яхта? А мои друзья там? Мы никогда больше не поедем на яхте?
      Пока что из его «друзей на яхте» неузнаваемо переменился приставленный к нему дядькой боцман Деревенько: озлобился, огрызался. А Саблин, любимец Саблин, сподвижник всех яхтенных прогулок, теперь и капитан «Штандарта», – так и не появился во дворце!
      Болезнь детей звала и требовала Александру Фёдоровну – но и заслоняла от той низости и унижений, которыми был теперь обложен и стянут дворец. От пьяных солдатских песен снаружи, вблизи. От глазенья через решётки парка. От того, что караулы Сводного гвардейского полка, вместо прежней красивой процедуры смены, теперь поздравляли друг друга с новорожденною свободой.
      Никто не был освобождён из чинов, арестованных в предыдущие дни, но к тому ж ещё арестовали и генерала Ресина – и приходилось и его заменять старшим из уцелевших офицеров.
      От Ники пришло несколько телеграмм за эти дни – как всегда лаконичных, со скрытием всех чувств и мыслей от посторонних глаз. Эти телеграммы, как ни вчитывайся, не открывали главной тайны и даже не намекали: что же делается там, в Ставке, вокруг него и в самой Действующей армии? Начинаетсяли защитное движение? Опоминаются ли русские люди, чт оони теряют в короне, в троне?
      Конечно, не с Алексеевым, порченным человеком, с кем-то другим. С Эвертом?
      Не вставал перед глазами государыни такой военачальник, который бы всё возглавил.
      Каждое утро государыня начинала с надеждой и молитвой, что в армии подымается движение за Государя. Но ни газеты (да они-то лгут), ни слухи людские не отвечали ей ничем обнадёжным.
      Оставалась ещё благородная сила – союзники, особенно королевская Англия и сам Джорджи. Для союзников – какой ужас! Союзники не стерпят такого позора и провала во время войны! Как неуклонно верен был им русский царь, попирая все частные, особенные интересы, – так ответно верны ему будут и они! Английское, французское правительства – они не могут воздействовать в несколько дней, но они найдут влияние образумить восставших! Императрица ждала.
      Хотя эти дни, после ночного визита Гучкова с Корниловым, она и жгла, жгла дневники, письма – всё же она отчасти и успокоилась. Особенно понравилось ей, что Корнилов – рыцарь, и пока он во главе петроградского гарнизона – можно быть спокойной за детей, за себя, за дворец.
      Но сегодня утром – рано, ещё в десятом часу, во дворце раздался телефонный звонок, и Бенкендорфу оттуда объявили, что с ним говорит генерал Корнилов – уже здесь, с царскосельского вокзала! Корнилов просил узнать у Ея Величества, в котором ближайшем часу она может его принять.
      Александра Фёдоровна была застигнута едва встав. После того ночного, но благополучного визита – снова он? И так рано, внезапно? Он должен был выехать из Петрограда чуть свет?
      Это не могло быть по радостному поводу. Какое-то несчастье. Да и сердце сжималось так. Но – откуда несчастье? Не угадать, теперь жди отовсюду.
      Бенкендорф сообразил у телефона и в волнении спросил, какая причина привела генерала? Но Корнилов отказался разъяснять по телефону, лишь настаивал на приёме.
      Ничего не оставалось, как назначить время. Сколько нужно успеть одеться и подготовиться. Через час. В половине одиннадцатого.
      Ровно в половине одиннадцатого в Александровский дворец вступил невысокий смурноватый темнокожий генерал Корнилов в сопровождении полковника и штабс-ротмистра. Бенкендорф встретил их на первом этаже и пригласил на второй. Ротмистр остался внизу, двое старших поднялись.
      Государыня – вместе с обер-гофмейстером Бенкендорфом – вышла к ним в глухо-закрытом чёрном платьи. Она знала, что выглядит совсем плохо, как всегда утром, и уже не пыталась скрыть постаренье лица, но хотя бы беспомощность глаз. Она толчками волновалась, и все силы клала скрыть волненье, хотя оно несомненно выражалось на лице переходящими красными пятнами. Да замороченная всеми тревогами и болезнями детей, она ощущала себя как в дыму.
      Все ж успокаивал её первый опыт, что в Корнилове есть рыцарственное, и он не должен принести плохое.
      Корнилов представил, что с ним вместе – полковник Кобылинский, новый начальник царскосельского гарнизона.
      Не разбойничьи лицо и повадка были и у Кобылинского.
      Не подавая руки, государыня предложила всем сесть.
      Сели по разным случайным стульям.
      На Корнилове белели-сверкали георгиевские кресты – один у сердца, один на шее. Он почему-то не начинал. Вежливо ждал вопроса императрицы?
      Сколько генералов пришлось ей за эту войну почтить высочайшим вниманием, поздравлять или благодарить, они смотрели восторженно, преданно, благодарно, – не помнила она такого отчуждённого генерала. В прошлый визит он показался ей почтительней.
      У него была совсем короткая стрижка, с проседью, никакого чуба, отчего усиливался солдатский вид. Сильно отставленные уши, лицо корявое, глаза как прищуренные, будто высматривали.
      Но смело встречая его взгляд, таящий власть и тайну, государыня спросила, удерживая провалы голоса и стараясь чётко, без акцента, отчего звук речи становился деревянный:
      – Чем могу служить, генерал? Чем я обязана вашему визиту?
      Корнилов строго поднялся. Сказал очень негромко:
      – Ваше Императорское Величество. На меня выпала тяжёлая задача. Я здесь по поручению совета министров. Решение которого обязан вам сообщить. И выполнить.
      Что-то плохое. Что-то настолько серьёзное было в этих глуховатых фразах, – государыне не было никакой надобности подниматься – она встала.
      И тотчас поднялись остальные двое.
      Не рассчитала голоса и громче чем надо:
      – Говорите. Я вас слушаю.
      Корнилов из полевой планшетки достал бумагу. Развернул на ней же, как на переносном столике.
      Захолонуло сердце: читать готовую бумагу – это хуже, чем она могла ждать.
      Читал – не очень гладко.
      – … признать отрекшегося императора Николая Второго и его супругу лишёнными свободы…
      Вот оно пришло! Неотвратимое. Как Антуанетте. Но насколько ждала в ту ночь – настолько сегодня не ждала почему-то.
      Стиснула зубы. Только не показать, не признать силу удара. Наклонила голову.
      – … и доставить отрекшегося императора…
      Составителям или Корнилову как будто нравилось повторять сочетание.
      – … в Царское Село.
      О Господи, хоть приедет сюда! Хоть вместе наконец!
      – … Поручить генералу Михаилу Васильевичу Алексееву представить для охраны отрекшегося императора наряд в распоряжение командированных в Могилёв членов Государственной Думы: Александра Александровича Бубликова, Василия Михайловича Вершинина, Семёна Фёдоровича…
      Рядом с «отрекшимся императором» – о, как развёрнуто они себя титуловали, прилипая к великой минуте! И – кому, к чему были все эти подробности после громового низвержения: Святая Русь арестовала своего царя!?
      Ещё наклонила голову – не могла держать, не могла смотреть:
      – Не продолжайте.
      Но он с разгону так и продолжал до конца: что эти четверо членов должны затем представить письменный отчёт, и он будет обнародован. Что…
      Третью ночь тому государыня так боялась услышать об аресте – внутренне тряслась. А сейчас почему-то – нет, не испугалась. Сейчас почему-то её собственная судьба и детей – как будто не существовала. Сейчас одно только гудело тяжёлым колоколом: Россия подняла руку арестовать своего царя!
      А Корнилов сложил бумагу, спрятал в планшетку. Опустил её висеть на боку. И руки по швам.
      И тем же негромким глуховатым голосом объяснял, что это всё значит практически. Что охрана дворца перенимается от Сводного полка и Конвоя – войсками гарнизона. Что запрещается пользоваться телефоном. Вся корреспонденция подлежит контролю.
      То есть откровенно объявляли, что будут читать чужие письма.
      Всё так, но сам вид Корнилова – простоватый, недалёкий, неумный, неразвитый, вполне унтер-офицерский, совсем не созданный для исторического момента русской династии… И ещё тут при чём этот неведомый полковник?
      – … Те лица из свиты, кто не желает признать состояния ареста, должны покинуть дворец сегодня до четырёх часов дня.
      Государыня властно подняла голову и смотрела на генерала свысока:
      – У меня все больны. Сегодня заболела моя последняя дочь. Как будет с врачебной помощью детям?
      Врачи будут пропускаться беспрепятственно, но в сопровождении охраны.
      Можно ли оставить дворцовую прислугу?
      Пока – да, из тех, кто сам пожелает. Но постепенно прислуга будет заменяться другой.
      – Но мы все привыкли?… Но дети?…
      Корнилов стоял навытяжку – на том же месте, на том же расстоянии, без видимого смягчения, густые чёрные слитые усы изгибались над губами. Унтер.
      Если можно было ещё что-то узнать или добиться (государыня и сама плохо понимала – что), то только наедине.
      Попросила, нельзя ли остаться с генералом вдвоём.
      Бенкендорф – тотчас поплыл на выход.
      Полковник замялся, посмотрел на неподвижного генерала – получалось, что надо выйти и ему.
      Ещё секунда, секунда – и они останутся вдвоём. О чём же спрашивать? Для чего она просила остаться наедине?
      Она не успела сообразить, и не успела найти вопроса.
      Закрылись двери – генерал оглянулся на них. Шагнул ближе к ней на два шага. И вдруг в его узких глазах бессердечного атакующего кавалериста она увидела живые огоньки. И усы шевельнулись, когда он выговорил тише прежнего:
      – Ваше Величество, не расстраивайтесь. Вам ничто не грозит худое. Всё это – формальность, мера предосторожности против разгула мятежных войск. Всё равно вы привязаны к месту, пока больны ваши дети. А когда они выздоровеют… Я слышал, что на Мурмане вас будет ждать британский крейсер.

      По всем нашим восточным границам, от Каспийского моря до Японского и ещё по ту сторону их, знал Корнилов несколько лет военной разведки, полдюжины восточных языков и подвижно-неутомимую жизнь сухого бесприметного воина с бурятской наружностью. В японскую войну командовал бригадой, в эту – дивизией, и прослыл средь офицеров фаталистом: за то, что вёл себя на фронте так, будто смерти вообще не бывает. Его наблюдательный пункт не уходил из передних окопов, так попал и в плен. Для всякого генерала обычно плен означает конец войны – доотбыть остающийся срок войны со льготами в быту и размышленьями об ошибках. Но Корнилов бежал – горами, лесами, ночами, питаясь только ягодами, и так три недели, – и побег его, прогремевший на Россию, встал среди доблестных событий этой войны.
      После того он получил армейский корпус в гвардейской армии Гурко – и стал его любимым понятливым помощником и схватчиво нагонял достижения военной практики, упущенные им за год плена. И до недавних последних дней предположить бы Корнилов не мог, что вся его цельно-военная жизнь вдруг получит какое-то извращённое продолжение. И когда Гурко воодушевлённо напутствовал его – использовать на пользу России своё исключительное назначение в гущу революционной смуты, – Корнилову никак ещё не приоткрылось, какие ждут его повороты.
      Но не успел Корнилов проморгаться в Петрограде, как в первый же вечер Гучков повёз его в Царское Село, и во дворец, и велел приготовить надёжных офицеров для назначения сюда. И уже можно было понять, к чему это клонится, и лёг осадок.
      И всякому военному отвратительна роль тюремщика, но если ещё и сам недавно 15 месяцев был узник – и знаешь, что такое потеря свободы?
      А вчера поздно вечером Гучков прислал Корнилову распоряжение: сегодня с утра ехать в Царское Село – арестовать императрицу и установить условия военной охраны с таким расчётом, что туда прибудет и арестованный царь. И к этому прибавлялась детальная письменная инструкция содержания арестованных, разработанная видимо в министерстве юстиции. И в чтении инструкции можно было только изумиться, какие изощрённые эти умы тюремных содержателей, как они предусмотрительно и изгибчато опережают всякие порывы узника.
      Но сама юстиция скрылась в тени, а распоряжаться подталкивали боевого генерала, как бы в насмешку над армией. Однако приказывалось – правительством, и как же можно не выполнить? Служба не спрашивает согласия.
      Впрочем, объяснил Гучков, и Корнилов облегчился, что арест этот – мера временная и прежде всего для сохранности царской же семьи от озорников и мятежников.
      Готовилось втайне. Полковник Кобылинский, назначаемый командовать царскосельским гарнизоном, всё узнал от Корнилова только уже в поезде сегодня утром. На станцию Царское Село вызвали царскосельского коменданта и в ожидании часа, назначенного царицей, обсуждали дислокацию дворца, парка. Конечно, топографическая карта бесполитична и расстановку военной охраны можно исполнять как чисто боевую задачу.
      Но военное превосходство применялось к одинокой женщине.
      Однако же и эта женщина… Когда Корнилов после побега представлялся ко Двору – он стал говорить о нечеловеческом положении наших военнопленных в Австрии и Германии, что надо их защитить, хотя бы прижав германских и австрийских у нас. И не встретил отзыва. Царица странно сказала: «Ах, пусть Россия покажет пример великодушия!» И охлаждающий шелесток прошёл по голове Корнилова. Хорошо ей быть великодушной, сидя во дворце!…
      И вот теперь предстояло именно Корнилову и ему одному объявить императрице невероятную новость: она и дети императора брались под арест! Эта легендарная, беспечно белая семья, высоко, как в облаке, плававшая над всею прошлой жизнью Корнилова, – вдруг упадала наземь больно – и оцепить её дозором должен был боевой генерал, присягавший императору.
      И ещё – что дети все больные, и царица измучена тем, и вполне беспомощна, хотя хочет держаться гордой, – всё это помрачало Корнилова и вязало ему язык.
      И только и было облегчение, и смог он передать ей наедине: что это временно и – для них же.
      Со всей её надменной осанкой, запёчатлённой на стольких портретах, вот – еле держалась она, покачивалась – и посмотрела на него благодарно. Глаза её были беспомощные, улыбка – принуждённая.
      Ещё темней и строже чем вошёл, Лавр Георгиевич вышел от царицы.
      Теперь – много мелких действий предстояло ему совершить.
      Сперва – распорядился выключить телеграф и все телефоны во дворце, оставив только два у ворот и два в караульных помещениях при офицерах.
      Затем велел собрать в зал всех находящихся во дворце лиц свиты и прислуги, всего человек до ста пятидесяти. И объявил им: что все желающие уехать должны уехать тотчас, а желающие остаться при царской семье – должны будут впредь подчиняться режиму арестованных.
      Затем распорядился о смене постов Конвоя Его Величества и Сводного полка. (Теперь Конвою доверятся лишь конные дозоры для охраны окрестностей.)
      Затем из многих дворцовых дверей назначил три действующих, и отныне охраняемых стражею. Остальные велел запереть и сдать ключи караулу.
      Через нового дворцового коменданта штабс-ротмистра Коцебу, привезенного с собой из Петрограда по выбору Гучкова же, – указал расположение караулов внутри дворца и вокруг него.
      Установил очередь назначения караулов от гвардейских стрелковых полков царскосельского гарнизона и порядок высылки дозоров. Дважды в день охрану будут проверять от штаба Округа.
      Всем остающимся и имеющим дело со дворцом должна быть теперь объявлена подготовленная инструкция. Все продукты и довольствие должны доставляться только через кухонный подъезд, приём и выдача их – лишь при дежурном офицере, при этом не должно быть допускаемо никаких разговоров о внутренних лицах дворца. Все поступающие и исходящие письма, записки и телеграммы должны просматриваться лично штабс-ротмистром Коцебу и пропускать – лишь характера хозяйственного и медицинского, остальные – передавать в штаб Военного округа. Вход во дворец дозволяется только вызванным техникам и врачам – и то в сопровождении часового или дежурного офицера. Без разрешения командующего Округом не дозволяются никакие свидания с лицами, содержащимися в Александровском дворце. Прогулки отрекшегося императора и бывшей императрицы допускаются в светлое время дня, в часы по их желанию, на большом балконе дворца и в прилегающей части парка – но в сопровождении дежурного офицера и при усилении внешней охраны.
      Всё это получилось отлично-чёткое, почти военное распоряжение. Временное правительство не могло бы найти лучшего исполнителя.
      Ну, кажется, кончил и собрался уезжать, ехать к премьер-министру Львову докладывать о выполнении, – как доложили генералу ещё новое: за парком в лесу обнаружена часовня, охраняемая караулом, а в ней – труп Распутина в металлическом гробу.
      Ещё одна забота, И оставить так нельзя, будут глумиться. Откапывать? перевозить в Петроград?

(февральский образ выражения)

 
      … Поют газетные колокола!… Свершилось великое, перед чем кружится голова и немеет язык. Воскресла Россия!
 
      … Когда-нибудь, через десятки, а может быть сотни лет на сцене народного театра будут ставиться исторические пьесы из времён Великой Революции…
 
      … История скажет, что эта была величайшая и лучшая из революций, грандиозная по внутренней сущности… Великая Бескровная…
 
      … Наша Революция – восьмое чудо света!
 
      … Великая Революция брызнула миллиардами искр счастья и надежды в сердца исстрадавшегося русского народа.
 
      … Прежде многие пострадали за то, что любили народ, но тогда народ не слушал, не пошёл за ними.
 
      … Второе Пришествие Революции!
 
      … С нами свет! великая радость возрождения! Мы дошли. Мы пробились. Пала русская Бастилия!
 
      … Семь дней назад началось бытие Свободной России. Писать со этом сейчас значит писать Книгу Бытия. Нужен библейский язык… Из хаоса вышла жизнь… Февральская Революция совершилась с такой непредвиденностью, которая приближает её к сотворению мира… Мне радостно и жутко. Я увидел свободу и свет, которых ждал тысячу лет.
 
      … День 27 февраля, отныне великий на вечные времена…
 
      … Революция ударила с циклопической силой…
 
      … Когда пронёсся громовой звук революции – задрожали стены монархии… Скованный русский богатырь сорвал свои оковы.
 
      … Творимое чудо Революции! Пыл грозных битв! Этот подъём творчества, эта энергия деланья…
 
      … Теперь, когда благовест народоправства коснулся самых тугих ушей…
 
      … Из величайшей в мире деспотии – в величайшую демократию! Русская революция в несколько дней достигла того, на что другим революциям понадобились годы. Россия достигла сразу вершин современной политической культуры.
 
      … Да это же вовсе не революция! Это – светлое Преображение, величайшее из земных чудес! Над светлым и ярким пафосом восстания, сделанного Петербургом,- гордитесь, жители невской столицы!
 
      КРАСНЫЙ ЛЕБЕДЬ. Сказочный лебедь с багряными перьями, фламинго Севера, Петроград, Петроград, где взять слов, чтобы прославить тебя? Будем, как Пётр, такими же железными и, если, нужно, беспощадными.
       (Тан-Богораз)
 
      … Кровавый цвет знамён говорит о стальной воле народа.
 
      … Жутко-стройное движение рядов революционной армии.
 
      … Одним взмахом благородной воли русские люди уничтожили в себе всё злое и тёмное, что закралось в их душу на тернистом историческом пути многострадальной России. Радостная идея свободы осветила народные умы…
 
      … Буйным вихрем революции сброшены с пьедесталов в грязь все старые боги.
 
      … Сказано последнее похоронное слово тысячелетней полосе русской жизни.
 
      … Благодетельная буря смела одним ударом прогнившие насквозь устои старого порядка, очистила воздух, в котором задыхалась чуткая совесть русского народа.
 
      … Всероссийская тюрьма, именовавшаяся Российской Империей, более не существует.
 
      … Старый режим пал со сказочной быстротой. Он ничему не научился и всё позабыл…
 
      … Это они, насильники и расхитители народных прав, изобразили свою мощь в виде хищной двуглавой птицы с растрёпанными крыльями, держащей в одной лапе кнутовище, в другой камень…
 
      … Царские опричники в раззолоченных мундирах, годами пившие народную кровь…
 
      … Русское правительство нигде в культурном мире не пользовалось доверием и уважением…
 
      … династия Голштейн-Готторпов, именовавшая себя Романовыми…
 
      … «Романов» стало синонимом всякой грязи и недобропорядочности…
 
      … Николай Последний, низвергнутый деспот…
 
      … Убийца народа, обагрённый кровью бесчисленных жертв…
 
      … Их кровью спаивалось дело свободы. Чьи голоса прорывались сквозь треск расстрелов и свист нагаек…
 
      … Целые поколения страстотерпцев русского освобождения. С молитвенным благоговением мы вспоминаем их…Имена, которые давно целует пылкими устами уповающая Россия…
 
      … Мучительно жаль тех десятков лет, прожитых в раболепном молчаливом созерцании всех ужасов…
 
      … гнойники царизма… отвратительное ярмо выродившейся монархии…
 
      … Но капли крови погибших утонут в голубом океане свободы…
 
      … Счастье нового бытия вы поймёте потом, когда проснётесь и увидите, что вы – не в охранном отделении, что нет жандармов, которые стащат вас с постели… Склоним колена перед тем, кто сотворил это чудо,- перед Народом! Он стал бурей в красном облаке.
 
      … Именно мгновенность, естественность, простота великой русской революции… И наш народ назвали гениальным…
 
      … Воистину, только великий народ мог оказаться способным на такие великие свершения…
 
      … Подобно старому Фаусту, русский забитый народ преобразился в молодой, энергичный, здоровый…
 
      … В древнем Пскове, где 408 лет назад в последний раз прозвучал вечевой колокол, – суждено было ещё раз родиться русскому народоправству… Снимая императорский герб, мы утишаем и печаль Великого Новгорода, лишённого вечевого колокола…
 
      … В Таврическом был сплошной муравейник, который творил колоссальную государственную работу. Это была ночь воскресения русской жизни… Священное здание Цитадели Русской Революции… В Думе началась работа великанов…
 
      … Блестящая плеяда имён, всенародно известных… Можете ли вы себе представить русский парламент без Милюкова?
 
      … Цвет нашего общества, кто ещё 5 дней назад трепетал и ждал своего смертного часа…
 
      … Новая власть единомысленна с народом и неотделима от него. Правительство, свободно избранное Россией…
 
      … Отныне правительство – это народ, революция – это порядок, власть – это мы все. Счастливо поколение, которому достаётся устраивать…
 
      … пламенно агитировать за новую святую власть…
 
      … Одной рукой перестраивая государственное управление, другой продолжать борьбу с немецкими полчищами…
 
      … Вильгельм II в своём крупповском величии стоит в пределах нашей дорогой родины с высоко поднятым мечом – и готов с демоническим смехом нанести смертельный удар проснувшемуся самосознанию. Немцы хотят обратить нас в навоз – удобрением для Германии.
 
      … Ликуйте, граждане! Вы учите немцев делать свободу! Русская свобода даёт грозное предостережение прусским каннибалам. Победа русского народа перевернула вверх дном все расчёты немцев.
 
      … Хула на святого духа Восстания: шепчут, будто демократия готова предложить мир…
 
      … Когда вся Россия как один человек кладёт на алтарь войны… Не первый раз нашим богатырям выносить лишения. Не один поход сломили они, имея в ранцах лишь сухари.
 
      … два с половиной года войны ознаменовались целым рядом актов и действий московской думы, направленных на разрушение старого режима. Мы знали, предвидели, предрекали. Огненные письмена давно начертали роковые слова приговора. Нужно ли оглядываться назад, когда всё устремилось вперёд, к засиявшему свету свободы? Пусть мёртвые хоронят своих мёртвых. Есть ли в России не верующие в то, что свершилось? Робкие сердца говорят: как бы не повредить войне? Не смущайтесь! Теперь войну ведёт освобождённый русский народ, а вчера он вёл её в цепях, окружённый предателями, изуверами, безумцами, для которых интересы Германии были ближе, чем интересы России…
       (Астров, новый председатель московской думы)
 
      … Как прекрасно сказал Керенский: народ, в три дня сбросивший династию, правившую 300 лет, может ничего не опасаться!
 
      … Кроме титанической энергии русская демократия обнаружила и недосягаемую моральную дисциплину.
 
      … Со времени государственного переворота никто в России не вправе чувствовать себя обывателем… Державный народ! – «государство – это мы!»
 
      … Умер обыватель! Здравствуй, свободный земляк!
 
      … Скованный раненым телом своим, солдат должен был с окна следить за всем происходящим. Но душа его не стерпела и, вырвавшись из стен лазарета, он, сопровождая патруль, пошёл искать измену.
 
      … Политический переворот был глубоко воспринят народной психикой и не все могли выдержать душевное равновесие…
 
      … Наше будущее, озарённое ярким солнцем свободы, можно считать обеспеченным. Но наше настоящее – нелегко.
 
      … Мы выводим орнаменты на величественном фронтоне, которым потомки будут любоваться тысячи лет. Но как нам не пролить божественного нектара!…
 
      … Могут наложить пятно на светлый фон освободительной революции…
 
      … Мы взяли в руки горящий факел. Зажжём им светильники в храме русской свободы! Но сохрани нас Бог поджечь самый храм…
 
      … Наша обязанность – превратить чернь в демократию.
 
      … Счастье так близко, так возможно, как оно никогда не было в истории народов. Свободы, которых другие народы добивались шаг за шагом, тут стали доступны все разом…
 
      … Русский народ понесёт святые заветы другим народам.
 
      … Что за дни! Революция развёртывается спокойная и прекрасная, словно голубая река. Прошёл миг – и ты восстал, великий, могучий и прекрасный! Так громче же бросайте, трубы, в воздух звуки свободы!
 
      … Мы придаём огромное значение этому пафосу. Народ переживает величайший праздник национальной души, равного которому не бывало и уже никогда не будет… Сохранять отвращение к старым формам! только в постоянном чувстве сравнения ощущение грядущего будет радостно… Пусть он сохраняет свежую память о ненавидимом прошлом, это поможет ему полней оценить свободу… Праздник освобождения должен быть подчёркиваем ежедневно. Не уводите так скоро народ с праздника революции к будням!
       («Биржевые ведомости»)
 
      … Революционная пора в красивых увлекательных образах минула слишком быстро, ими никто не налюбовался вдоволь. Надо долго, долго слушать эту сказку, чтобы уверовать в неё…
 
      … Ярким узором необычайной красоты покрыла нашу жизнь пена революции…
 
      … Наши сердца залиты исполнением трепетных и страстных мечтаний. Как оторваться взору от пьянящих красных знамён?…
 
      … Для русских теперь свобода – прекрасная невеста, и незапятнанны её одежды. Может быть, это чудо явит миру «прекрасную даму» поэтической мечты…
 
      … Наша действительность похожа на сказку Шехерезады, на Светлое Воскресенье…
      Христос Воскресе, Свободная Россия!
       («Лукоморье»)
 
      … Зачем мы боялись красного знамени, когда Христос отирал пот в Гефсиманском саду? Это же знамя – и русской революции.
 
      …Литургийное настроение!… Деяние, обвеянное духом несомненной святости! Наитие Святого Духа! Косная плоть нашего быта окунулась в сладчайшую радость бытия.
       (Ф. Сологуб)
 
      … Печать Богоприсутствия на всех лицах. Никогда люди не были так вместе.