* * *

 
      С утра по петроградским улицам было расклеено объявление:
 
      «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идёт непрерывно.
      Командующий войсками Петроградского Военного Округа
      ген.-лейт. Хабалов».
 
      От уговариванья – не верилось. Слухам всегда больше верится, чем властям.
      И откуда этот Хабалов взялся, с фамилией раззявленной, похабной, хабалить – значит нахальничать. И зачем бы это обывательским хлебом распоряжаться – командующему войсками Округа?…
 

* * *

 
      Градоначальник (начальник городской полиции) генерал-майор Балк, назначенный недавно, из Варшавы, а Петроград ещё зная мало, сегодня с раннего утра объезжал главные места сосредоточения полицейских нарядов. Выходил из автомобиля и обращался к строю со словами уверенности, что чины полиции поработают даже сверх сил – для спокойного положения на фронте. И звучали ответы и выражал вид полицейских, что – понимают.
      Но в бравости своей были уже отемнены. Все они знали, что им запрещено применять оружие, а против них – можно. Они знали своих вчерашних раненых и избитых в нескольких местах столицы. Им стоять на постах уединённых – мишенями для гаек и камней, когда войска усмехаются сторонне, а толпа видит, что власти нет.
      В закрытом дворе городской думы – в самом центре города, а населению не видно, был стянут большой отряд городовых и жандармов. Балк объявил им: распоряжением министра внутренних дел тяжело раненные вчера два чина полиции получат по 500 рублей пособия. (А им жалованья-то в месяц было 42 рубля, многие рабочие больше них получали).
 

* * *

 
      На Обводном канале поутру к Невской Бумагопрядильне подвалила толпа тысячи полторы и стала камнями в окна швырять, во все этажи:
      – Эй, бросай работать, отсталые!
      Высовываются к стёклам с опаской, под камень бы не угодить. Кто плечами жмёт, кто показывает: «нет, идите своей дорогой!». А кто: «да, мол! сейчас мы их тут, сейчас!».
      Когда человек работает – трудно отрывается. Но уж оторвётся – тоже назад не дозовёшься.
 

* * *

 
      С раннего утра, едва собрались рабочие на заводе Щетинина, на комендантском аэродроме, – митинг. Оратор Пётр Тиханов призывал:
      – Товарищи! Моё мнение такое: мы должны все как один приступить к насильственному обоюдному делу, и только таким путём мы добудем для себя насущного хлеба. Товарищи, запомните ещё: что долой правительство, долой монархию и долой войну! Вооружайтесь кто чем может, болтами, гайками, камнями, выходите из завода, крушите лавочки с руки!
      И все рабочие вышли, ворвались и во двор соседнего завода Слесаренко, выгнали всех оттуда. Тиханов дальше:
      – А теперь, товарищи, взойдём на железную дорогу и сделаем передышку.
      Взошли на полотно, остановили пассажирский поезд. Отдохнули. А потом:
      – Пошли всей кучей к Государственной Думе, на транвай никто не садитесь, а вдоль транвайной линии начинайте действовать по лавочкам!
      При разгроме лавочек лиховали новобранцы, задержанные при заводе на учёте: им всё равно на фронт скоро, нечего терять!
 

* * *

 
      Собралась на завод «Айваз» утренняя смена, три с половиной тысячи, – ей кричат: всем на сходку! И не свои, но пришлые ораторы держали речи, и не о хлебе (хлеб айвазовцам выдавало начальство), а что с этим правительством больше жить невозможно, всем бросать работу и идти в центр города. И поддержат их все заводы.
 

* * *

 
      На всей Выборгской стороне завод Эриксона – самый обеспеченный и самый мятежный. Кому по хлебным лавкам, а эриксоновцам – на Невский! Бастовать – так не по домам сидеть, а пусть буржуи трясутся.
      Только Сампсоньевский проспект после завода – узкий, и две с половиной тысячи эриксоновцев колонной своей – весь закупорили. А впереди, ещё много не доходя до Литейного моста, – на конях казаки, выстроенные ещё с последних фонарей, при первом брезге утра.
      Жутко. С шашками кинутся если сейчас – порубят, деваться некуда, не защититься и не бежать.
      Однако уже – и сошлись, спёрлись в узости.
      А фланговый казак тихо: «Нажимайте посильней, мы вас пропустим».
      Но офицер скомандовал казакам: ехать рассыпным строем на толпу. И первый – врезался, пробивая путь конём.
      А казаки – подмигивают рабочим. И – стягиваются гуськом, в коридор за офицером. И – тихо, по одному, не давя, и шашек не вытаскивая.
      И рабочие, от радости невиданной:
      – Ура-а-а казакам!!!
      Всем заводам дорога чистая к мосту.
 

* * *

 
      Толпа простого народа с Выборгской и Полюстрова густо подвалила к Литейному мосту. А дальше путь – крепко загорожен: полиция пешая и конная, и больше двух казачьих сотен, и рота запасного Московского батальона.
      Стояли и глазели. Мирно.
      Тут подъехавший полицейский генерал вышел из автомобиля, расставил ноги против толпы с предмостного подъёма и громко спросил всех сразу, оглядывая:
      – Почему не работаете, стоите без дела?
      В толпе все вместе сильны, а ответить – надо отделиться, сразу ты ничто. Толпа любит разговаривать вся вместе. Но всё ж из передних, посмелей, решились:
      – Муку, ваше превосходительство, населению почемуй-то не раздают…
      – А гонят спекулянтам.
      – Народ, видишь, голодает, а спекулянты-те наживаются.
      – Грят, велено пекарням ржаного боле не выпекать.
      Генерал:
      – Неправда!
      – Ну как неправда, люди говорят.
      – Всё неправда! А вот хотите, – свеже пришло ему, – вот вы четверо, поедемте со мной сейчас в градоначальство, и я вам в продовольственном отделе покажу все книги и накладные прибывающей муки. Поедемте, не бойтесь! Один хоть прямо сейчас со мной в автомобиле, а остальные приходите следом, тут ходу двадцать минут. А? Кто сядет?
      Запосмеивались. Заподталкивали друг друга. Да всё в нарошку, никто б не пошёл: как это? – от толпяной силы оторваться – и туда отдаться в руки им, в учреждение ? Дураков нет!
      Не шли. Балк сел в автомобиль, но не завернул на мост назад, а попросил пропустить его – дальше, на Выборгскую!
      Толпа расступилась, немало кто и поклонился проезжающему генералу.
      Балк сделал небольшой круг по Выборгской – до Сампсоньевского моста. Если не очень вглядываться – как по улицам ходят да что там внутри заводов, – так будто всё и в порядке.
      По Большой Дворянской (вчера тут четыре тысячи было разогнано конными городовыми) – на Троицкий мост. Тоже и на Петербургской стороне спокойно. Можно думать, сбудется предсказание начальника Охранного отделения, что всё обойдётся мирно. С этим поехал на совещание к Хабалову, на его квартиру у Литейного же моста, на Французской набережной. Хабалову не надо и телефонных донесений ждать, и сапог натягивать, – из окна всё видно.
 

* * *

 
      А донесения в градоначальство просто не успели. А на Петербургскую сторону Балк углубился мало.
      Именно здесь вчера первые начали бить лавки, хлебные и мелочные, – обошлось, понравилось. И сегодня именно здесь продолжали. С утра разграбили мясную лавку Уткина на Съезжинской, – хотя не о мясе шёл спор, а как-то само пошло: камнями – в стёкла, там одна баба вперёд, за ней и все, и – кур, гусей, свиные окорока, бараньи ноги, куски говядины, рыбины и масло плитами безо всяких денег захватывали и уносили. (В тот же день пошла полиция с обысками по соседним домам. У кого и нашли, а кто подальше жил – тю-тю, всех не обыщешь).
      И чайный магазин заодно разграбили: чай-то, он в руках лёгкий, а дорогой, чаю полгода не покупать – економично. (Захватили городовые двух баб и одного подростка, увели).
      А откуда-сь-то поутру уже и толпа стянулась из малых улиц тыщи три – просто люди-жители и ученики разные, в формах своих и без форм, и студенты – вывалили с Большого проспекта на Каменноостровский, всю мостовую забили – и наддали к Троицкому мосту. Пробовали петь, но недружно получалось, не все знали, что ли.
      Казачий разъезд нагнался на толпу – разбеглись.
      Разбегались легко и кажется без обиды: вы – гонять, а мы – бежать. Привычно.
 

* * *

 
      Стоят солдатики перед Литейным мостом.
      Стоят не слишком бравые, иные ремнями как кули увязаны, еле туда в шинель упиханы, но форма единая, винтовки единые к ноге, – и оттого как бы строги. Стоят, молчат – и оттого строги.
      А – чтобудут делать, ежели…?
      Это – девкам лучше всего узнать. Мужчинам штатским к военному строю подходить не положено, неприлично: а ты, мол, почему не в нашем строю? Да и опасно: какой-нибудь там пароль пропустишь – хлоп тебя на месте!
      А девкам – льготно. По две, по три под ручку собрались – и подкатили к самому строю, зирками постреливая, посмеиваясь или семячки полускивая:
      – Чего эт вы, мужики, сюда притопали? Немец – не здесь, ошиблись.
      Ежели что штрафно или смешно – так это на вас ложится, не на нас: войскам на улицах делать нечего всурьёз, а мы – бабы, у себя на Выборгской, вот, семячки лускаем.
      Солдату из строя – не очень отозваться, дисциплина. Только улыбнётся какой украдкой. Девки-то – кому не понравятся? Ещё молоды, фабричной сидкой не замотаны, губы свежие, щёки румяные.
      Да к строю самому вплоть не подойдёшь – впереди прапорщик похаживает. Хмурый очень. А сам-то молоденек, тоненек.
      – Ваше благородие, что это вы больно хмурый какой? Или невеста изменила? Так другую найдём.
      Засмеялся:
      – А какая на замену?
      – Да хоть я, – облизнула губы. Разговор совсем вблизи, девки слышат, солдаты нет, полиция нет. И, ещё зырнув по сторонам: – Слушай, неужель в народ пришли стрелять, а?
      Аж залился:
      – Да нет конечно! Да позор такой. Ничего не бойтесь, мы не тронем!
      Стоят и казаки конные поперечной цепью. Смирны, рабочие с ними заговаривают, те отвечают. Тогда из толпы стали прямо подныривать под казачьих лошадей, и так пробираться дальше. Казаки не мешали, посмеивались. Тут подъехала конная полиция и загоняла пронырнувших назад.
 

* * *

 
      А меж тем солнышко пробилось и заиграло не по-питерски. Морозец спал, только что не тает. С крыш капель посочилась.
      По Большому проспекту Васильевского без трамваев далеко видны хлебные хвосты – по одну сторону и по другую. Стоят смирно, стёкол не бьют, а слух тревожный:
      – Завтра-послезавтра хлеба вовсе продавать не будут. Теперь в городе – заведущий продуктами новый, немец, и желает два дни подсчитывать, выпекать ли дале хлеб.
      А то неделю целую передавали: взрослым будет по фунту, мальцам по полфунта, – отчего и хвосты сбились.
      А посередине, по трамвайным рельсам, близится шествие. Ещё передей бежит детвора – в шапках с растопыренными ушами, в пальтишках, домашних кофтах, у них-то и главное веселье. Скудный один красный флаг, да и тот подлинялый. Не много и голосов, но все молодые, искрича поют, вызывательно. Девушки в пуховых косынках идут длинными изгибистыми рядами, все сцепясь под локти. Рабочие парни, в пиджаках на вате, смотрят сурово. Улица расступается перед ними – и хлебные хвосты загибаются, и прохожие к стенам домов.
      – Пошли с нами, чего стоите? На Невский, за хлебом!
      Нет, обыватели не решаются, шествие не увеличивается. Так – ещё вырывистей голоса:
      – Вставай, подымайся…!
      Погода тёплая, солнышко светит.
      Поперёк улицы стоит цепочка неуклюжих бородачей-солдат. Офицер в полушубке показывает им пропустить шествие.
 

* * *

 
      Кому время пришло – это подросткам. Озорство – и дозволено, надо ж! Что к чему – это взростным знать, а нам! – с палками по Лиговке бегут и в мелочных лавках стёкла бей! бей! бей!
      В шести разбили – дальше пробежали. И не поймаешь.
 

* * *

 
      А собралось нас, чёрного народу, видимо-невидимо. Всю Пироговскую набережную уставили, и на Полюстровскую крыло и на Сампсоньевскую. Со всех заводов поуходила Выборгская сторона, изо всех улок выперла к набережным – тысяч сорок нас, право. А – чего дальше?
      Так-то стоять час-по-часу и в хвосте можно, так там хоть с буханкой тёплой выйдешь, а тут чего? А всё ж таки: в хвосте стоять надсадно, как пригнули тебя, упинайся кому-сь в затылок. А здесь вольней, сами себе хозява, – вот, пришли и стоим!
      Горит Нева, вся в солнце, в снежных искрах. И перегораживает и манит.
      Мы – и не Питер вовсе, мы – так, слобода приписанная, для работы на их, на бар. Вроде и не на их – а всё на их. Вона-ка их чистый город – башни, башенки, дворцы да парки, так и отстроились особно, а наш люд – пиханули за Большую Невку. И никогда справедливости не будет: они повсегда будут чистенькие, а мы – корявые.
      Не только мост перегородили, а у сходов с набережной к реке тоже стоят наряды полицейские.
      И чего стоим, спроси? Ещё раз посмотреть на их город издали? Вроде город же единый, и трамваи единые ходят, и для того мостами соединено, а вот – спрашивай правду! Нету нам ходу! Вечор на этом самом мосту, на Литейном, кажный трамвай в город посерёдке моста останавливали, значит вхаживали околоточные с городовыми и шли по вагону проверяли ездоков, на глаз. Да только глаз у них мётаный, как свинчатка бьёт. По рылу, по одёжке, а то и руки покажи, документа не нужно: выходи! За что? Выходи и всё. За что такое, в чём я повинен? Выходи проворней, меньше разговаривай. А то – и за плечики, за локотки. А остальные, свои, кто к образованным потесней, – те себе поехали дальше, зазвонил трамвай.
      Заразы эти и трамваи, жисть бы их и не видать. Это ж придумали: чтоб ногами совсем не ходить, от дома до дома и то на колёсах.
      И ничего там, в городе, заманного нету для нас, ржаником нашим и не торгуют, а ихними нежностями не напитаешься, все тамнии забавушки, кафетушки – ногою пни, и одёжка ихняя несуразная – дорогая, а вся в дырах, не греет. А вот – перегородили! Перегородили как не людям, и играет сердце обидою: на Невский! Айдате на Невский!
      А ежели через Неву прямо? Лёд ещё крепок, не весенний. Снег небось по колено, не хожено?
      Как вот на бабу, бывает, загорится, как будто ни кой другой не бывало: никни, и всё! Хотим – на Невский!
 

* * *

 
      В полдень зазвонили сразу все пять телефонов в градоначальстве: прямо через Неву! по льду! гуськом! пошли вереницы людей непрерывные!… Ниже Литейного моста!… И выше Литейного моста! На Воскресенскую набережную, в нескольких местах!… И к городской водокачке!
      Во многих сразу местах! по глубокому снегу торят тропки! по-шли!!
      А что полиции делать? Оружия сказано – не применять. На гранитных набережных левого берега стоят полицейские наряды у ступенек – но если беспорядки надо прекратить без толчка, без ушиба, без ссадины, – чем же они эту массу остановят?
      Остаётся – пропускать?
      Вот достигли левого берега, прут по ступенькам вверх. Где фараоны, в обхватку рук, силятся будто задержать, а где – как дремлют, не видят.
      А что? – идут ребята, не озоруют, а не написано правила такого, что нельзя через реку пешком идти.
 

* * *

 
      А на всех главных улицах центра публика – поплотнела, еле на тротуарах умещается, расширенное гулянье. Опять же и – солнечный, легкоморозный весёлый денёк. Чистую публику ещё больше тянет – что-нибудь да выкинуть, назло властям. Ждут рабочих на зачин.
 

* * *

 
      По Знаменской улице, по глубокому разъезженному снегу, одноконный извозчик-старичок в санках вёз седока к Николаевскому вокзалу. И увидели, как по Невскому бегут толпы людей и что-то кричат. Извозчик перепугался, встал с козел и погонял концами возжей (в Петрограде извозчикам кнуты запрещены), повернул в переулок к Лиговке:
      – Да чо ж они делают! Чичас война, а они бунтуют, кричат. Чичас их залпом ударят – могут и нас побить!
 

* * *

 
      В парикмахерской у Аничкова моста. Стригут, бреют, вежеталят, как всегда. Деловых людей не больше, не меньше, чем обычно.
      – Да-а, в воздухе пахнет демонстрацией, господа!
      – Странно, что полиция не принимает никаких мер.
      – Ох, подозрительно мне это бездействие. Что-то мрачное затевают власти. Удивительно: дают демонстрантам свободно по улицам ходить, будто заманивают.
 

* * *

 
      По Каменноостровскому в сторону центра повалила новая семитысячная толпа – быстро они собрались, да ведь почти все не на работе, учреждения тоже закрывались. Из окон лазаретов помахивали раненые. Перед толпою кричали, плясали, забиячничали мальчишки и девчёнки.
      Пристав велел прекратить шествие. Не послушали.
      Тогда, отступая со своим нарядом, он приказал конно-полицейской страже по соседству – выехать на проспект и рассеять толпу.
      Зацокали лошади, выехали кривым крылом конные городовые. Смешанная публика – и мастеровые, и мещане, и почище, и гимназисты, и студенты, быстро очистила мостовую, пошла по панелям. Оттого сгустилась – и из этой большой густоты, уже при конце проспекта, против Малой Посадской – грохнули из револьвера в полицейский наряд! Первыйвыстрел этих дней!
      Но – не попал, ни в полицейского, ни в кого. И – затолкался быстро в толпе, не обнаружили. Да толпа и не выдаст.
      Сгущена толпа на тротуарах – как в ожиданьи высочайшего проезда. Только через дорогу вольно переходят, валом.
      И теперь – по ту сторону, уже на Малой Посадской – из того же револьвера, или согласовано у них, – выстрел! Второй!
      И закричала женщина, случайная. Упала. Ранена в голову. А в городового опять не попал!
      Послали за каретой скорой помощи.
      А голубчика – опять не поймали: густо стоит публика, и не выдаёт, не показывает.
      Реалист у края панели закричал, что – вот именно этот городовой застрелил женщину.
      Тут же подошёл полицеймейстер, при всех проверил у городового патроны в револьвере. Ещё было время проверять правду. Все на месте. И в канале ствола нет порохового нагара.
      Реалиста Титаренко задержали.
      Та женщина в больнице умерла.
 

* * *

 
      Сколько по льду ушло охотников, а нас перед Литейным мостом – как и не убыло. И подполняются, и подполняются.
      И даже оно само так получается, без умысла, задние подпирают, а мы исплотна – вперёд да вперёд, под самые головы лошадиные. Так вот, по вершку, а лезет толпа на лошадей. Лошади отфыркиваются, головами мотают, отпячиваются, – у лошадей-то сознание есть.
      А конные чуть отступят – так и пешая полиция отходит, само собой.
      Так по вершку, по вершку, беззаметно, из вершков – сажени, вот уже и у моста.
      Полиция окрикнет – так ведь никто ж вперёд и не идёт. А напирают сзади просто. Не бранимся и мы в ответ, разве кто огрызнётся. Бабы – про хлеб добавят. Ежели на полицейских вот так бы близко часто смотреть вплоть – тоже ведь люди. Тоже подумать – и они на службе, и у них семьи и дети.
      – А ваши бабы за хлебом стоят в хвостах?
      – А где ж им брать?
      – А что ж мы их не видим?
      – А что ж им, нашу форму натягивать?
      А уже мы почти и на мост ступаем. Тут поперёк ещё драгуны, кони в два ряда.
      Вот теперь ежели рвануть – будут рубить? нет? Как бы с лиц драгунских вычитать? – не скажут же при полиции вслух.
      Да ведь эвона сколько мы протоптались – что ж нам теперь, это всё пропятиться?
      И как-то само взникает, ни вожаков же не было, ни сговора, только переглянулись чуть и заорали:
      – Ура-а-а-а!
      А сами ни с места. Сильней, и сзаду тоже:
      – Ура-а-а-а-а!
      Да вдруг – как толканули поршнем по мосту, это ж могута, толпа, с ног сбивает. И все:
      – Ура-а-а-а-а-а!
      Полицию ту прорвали и не заметили, а на драгун: ну-ка?…
      Не бьют! не бьют! шашек не шелохнут, а кони пятятся.
      – Ура-а-а-а-а! – пронесли через конницу! И – по мосту! И – по мосту бегом!
      И – четь моста! И – полмоста!
      А там – всего ничего, дюжина городовых – а шашки вон!
      И у полковника – лицо зверячье. И у других не мягше: будут рубить! Будут рубить, сколь поспеют, а сами лечь готовы, да!
      И остановилась тысяча перед дюжиной. Всё ж таки первым без головы остаться…
      Но кто позадей, значит догадался, поднял и кинул – сколотого острого льда кусок – в городового! Тот схватился, кровью залитый, шибко залитый, и шашку выронил.
      А как кровь пролилась – побежали через них. И кто-то по пути из снежной кучи выдернул – лопата! Она ещё страшней, если размахнуться!
      Не рубят! Пробежали.
      – Ура-а-а-а!
      На Невский теперь! (А зачем – сами не знаем).
      А задних там оттеснили, они вопят:
      – Кровопийцы, хлеба!
      – Опричники!
      – Фараоновы рожи!
      А нам дорога пока свободная, ноги лёгкие:
      – На Невский!
 

* * *

 
      Не так понимать, что жизнь города прекратилась. Всё себе шло.
      В редакции газеты «Речь» готовились к годовщинному банкету, будет сам Милюков и все вожди ка-дэ.
      Из Луги приехал ротмистр Воронович (скоро мы о нём узнаем), сидел в Гвардейском экономическом обществе – никаких беспорядков не заметил, и никто ему не обмолвился.
      Да и многие в городе ничего не заметили. Генерал Верцинский на извозчике по городу ездил, ничего не видел, только слышал с Невского шумы. Вечером поехал в театр, как многие.
      Да сам премьер-министр князь Голицын испытал сюрприз, что не мог проехать обычной прямой дорогой от себя с Моховой – и в Мариинский дворец, на заседание правительства. Пришлось крюку дать.
      На совете министров в этот день были разные рутинные дела, городских волнений не обсуждали: и Протопопов на заседание не явился, а беспорядки эти сегодня от полиции переданы властям военным, с них и спрос.

      Брякнула звонком, ворвалась Вероника с Фанечкой Шейнис:
      – Ой, тётеньки, на минутку! Литературу зря брали, сейчас не до неё, положить, с ней и влипнуть можно, как Костя!
      У Вероники – быстрота движений и решений, с прошлой осени, новая.
      – Какой Костя?
      – Мотин приятель, Левантовский, из Неврологического. Речь кричал к рабочим, полиция схватила, а в кармане сложенный лозунг на бязи: «Да здравствует социалистическая респу…»
      – Ты что, тоже будешь речь к рабочим говорить? – тётя Агнесса с одобрением.
      – Не знаю, как придётся! – смеялась Вероника.
      И толстенькая добродушная Фанечка:
      – Как придётся. А почему б и нет?
      – Вероня, Фанечка, подождите, поешьте немного! – хлопотала тётя Адалия.
      – Ой некогда!
      – Ну вот паштета. И холодца. – Уже тарелки ставила.
      Девушки присели как были, в шубёнках и в шапочках, на края стульев.
      А тётя Агнесса, сильно волнуясь, третью спичку ломая перед ними, в досаде:
      – Вот, задержала ты меня! Разве можно в такие часы дома сидеть! Мы всё пропустим! Что видели, девочки? Где, расскажите?
      Паштет пошёл, однако. И с непробитыми ртами:
      – Сперва у Сименса-Гальске, на 6-й линии. Кричали им, свистели. Сперва не шли, а потом хлынули – ну, тысяч пять…
      – …Да больше! Семь тысяч! – выкатили из ворот…
      – …И – к Среднему! А конные городовые – ну, куда, их мало! А тут же близко – казаков человек десять, и полиция позвала их на помощь…
      – А они!!! При всей толпе, ни слова не отвечая! – молча простояли! толпу пропустили! – и за толпой поехали, опять молча!!
      – Сзади! За толпой! Как будто ни в чём не бывало! Сияли девочки.
      – Да скоро и в переулок свернули.
      Самим стыдно!
      – Это поразительно! Казакам – и то стыдно!!
      – А один казак пику обронил – так ему из толпы подали, по-дружески!
      – Да-а-а! – дрожащую папиросу тянула, тянула тётя Агнесса и расхаживала по столовой.
      А тётя Адалия на стул опустилась и сидела с зачарованной улыбкой.
      – А потом толпа разделилась. Мы пошли с той, которая к Гавани. Тут стали ломать заводские ворота снаружи, чтоб и этих снять, подковный завод.
      – Нет, ещё раньше вот тут, на 18-й линии, лавку громили – и на улицу хлеб выбрасывали, прямо на мостовую!
      – Дожили мы, Даля, дожили! – Агнесса ходила и всеми суставами выхрустывала. – Казакипеременились!!! Ну, тогда им конец!
      – Трамвайщики из депо с утра не хотели выезжать: обеспечьте сперва хлебом!
      – Да им езда! Один вагон толпа уже стала толкать, опрокинуть. А солдаты за плечи оттаскивают, вагон спасти, потеха!!
      – Гимназисты – марсельезу поют, народ учат!
      – Вообще – настроение у всех, тётеньки! Идите и вы скорей, ещё что-нибудь увидите! А мы – побежали. Если Мотя позвонит, скажите не учимся! Да он и сам, конечно!… А Саша не звонил?