И он стал с надеждой толковать полковнику, ещё, ещё проверяя его глазами, почему надо наступать на северо-запад, и как Жилинский сбивает его на северо-восток, оттого получается в среднем – север и веер. Он подробно это объяснял, как бы донося самому великому князю, – да завтра-послезавтра Воротынцев и доложит.
      Самсонов говорил медленно и переходил к следующей мысли не раньше, чем обстоятельно излагал предыдущую. И, как все генералы, не любил, чтоб его прерывали.
      Воротынцев и не прерывал. Не мелькало возражения на его вертикальном чистом лице, подведенном укороченной тёмно-русой бородкой. Только быстрые светлые глаза не достаточно смотрели на Самсонова и не в согласии с его пальцем – на карту.
      Сзади ближе подошёл и почтительно стоял Постовский, не вмешиваясь. Филимонов в отдалении неодобрительно скрипел креслом.
      Сказал Самсонов, что по разведывательной сводке Северо-Западного фронта противник, по словам жителей, перед Первой армией бежит…
      Полковник как бы чуть дрогнул головой. Как бы смущённое, виноватое появилось на его лице. И – непрямо Самсонову, а всё щурясь туда, в немое пространство карты, он тихо сказал, как надохнул:
      – Ваше высокопревосходительство… Не будем слишком в этом уверены. А что говорит ваша армейская разведка?
      Так и кольнуло Самсонова в сердце. Ох и ждал же он тут недоброго, так и есть!
      – Так у нас – что ж?… – с неохотой ответил он, как пожаловался. – У нас 13-й корпус Клюева даже не имеет казачьего полка до сих пор. А кавалерийские дивизии – по своим заданиям, на флангах. Так что разведку и вести нечем.
      И, чтобы вернее перехватить противника, нельзя наступать центральными 13-м и 15-м корпусами правее, чем на север, чем вот на Алленштейн. И до Балтийского моря здесь уже не так далеко, уже пройдено больше.
      И так же тихо, будто от Постовского втайне, Воротынцев спросил:
      – А – сколько пройдено? От мест развёртывания?
      – Да… кто сто пятьдесят, кто сто восемьдесят…
      – И ещё – качания?
      – Качания, потому что меня штаб фронта задёргал.
      – А вот тут, до немецкой границы, – Воротынцев водил внизу по карте, – всё тоже – пешком?…
      Дерзкое это допрашивание полного генерала не смел бы он производить, но его глаза остановились на Самсонове не с дерзостью, а признанием совиновника. И Самсонову только согласиться осталось:
      – Пешком. Да тут и железных дорог нет…
      – Десять дней, – считал Воротынцев. – А – днёвок?
      Лёгкими вопросами так и взрезал. Ну, тем лучше, что всё понимает.
      – Ни одной! Жилинский не даёт. Вот прошу. О главном прошу!… Пётр Иваныч, принесите наши донесения!
      Постовский, приклоня голову, засеменил, ушёл. И будто спохватясь, что не найдёт без него Постовский бумаг, вскочил и твёрдыми недовольными шагами ушёл Филимонов.
      – Остановиться передохнуть мне больше всего сейчас надо! – объяснял командующий. (Это счастье, что в Ставке понимают, ведь обычно только погоняют). – Но с другой стороны… и противника упускать нельзя, правда. Фронт погоняет нас, чтобы немцы не ушли за Вислу. Остановимся – выпустим. Наши орлы…
      “За Вислу” – не проняло Воротынцева. Не принял, не отозвался.
      План-то кампании известен полковнику?
      Известен, известен… (Кивнул Воротынцев, но не очень радостно). Охватить немцев с обоих флангов, не дать отступить ни к Висле, ни к Кенигсбергу. План был известен обоим, но нынче все вопросы стояли как новые, не проверенные.
      – У меня, – усмехнулся Самсонов, – было и свой план появился, да поздно.
      – А – какой? – насторожился полковник.
      Нравился, понравился он генералу, а в таких случаях Самсонов сразу бывал откровенен.
      – Да вот, если угодно. – Не хватало карты. Перешёл генерал налево, обе ручищи положил на низ стены и поволок их по крашеной плоскости вверх: – Пустить бы наши обе армии рядом, по двум берегам Вислы. Тогда мы локоть к локтю. А у немца вся густота прусских дорог пропадёт. И вообще ему живо из Пруссии убираться.
      Взгляд полковника повеселел, с живостью смотрел он на генерала. Так казалось, что оценил самсоновский план.
      – Хорошо! Смело! – Но напрягся, соображая: – А никогда б не разрешили: Вильна и Рига без защиты.
      – Не разрешили бы, – вздохнул Самсонов.
      – И ещё, – теперь уж полковник не мог отстать, – самим загнаться вглубь польского мешка? а там и прихлопнут? И тыл открыт? Это – оч-чень решительно надо действовать!
      – Я и не подавал, – махнул Самсонов. – Я только о направлении подал. На имя Верховного, 29 июля. Но – не ответили. Почему, вы не могли бы выяснить?
      – Узнаю! Непременно.
      Разговаривалось всё легче. Да! ведь ещё не знал приезжий главного: противник всё-таки обнаружен! Вчера. И – где? Слева! Вот – Орлау, вот здесь! и – силою около двух дивизий. Наш Мартос (Самсонов поправил на карте флажок 15-го корпуса, и без того сидящий плотно) не растерялся, из походного положения развернулся – и дал бой. Горячий бой, у немцев были заранее укреплённые позиции, всё поле сражения в трупах, наших – тысячи две с половиной. Но – победа! Нами взяты тяжёлые пушки и гаубицы. И сегодня утром немцы ушли.
      – Так поздравляю! – не вполне обрадовался полковник. – Это – то, что нужно! И нашли противника! А – какой корпус?
      – Шольца.
      – Шольца? – И тут же в щёлочку: – Преследовали?
      – Да где, – вздохнул Самсонов. – Сами еле бредут.
      Вот тут уместно пришлось и рассказать историю с полковым черниговским знаменем, георгиевским за 1812 год и за Севастополь. Полковой командир Алексеев с развёрнутым знаменем… Вокруг древка – смертельный бой… Георгиевский знак выламывали затвором, лёжа… Теперь прибито к казачьей пике.
      Самсонов живо видел эту сцену и, пересказывая, волновался: он ощущал честность и простоту этого боевого случая. А Воротынцев не удивился, даже несколько раз кивнул, как будто знал, давно знал этот случай, а теперь только сочувствует. И:
      – Та-ак, – опять рассматривал карту. – Значит, слева. Значит, нашли противника, никуда он не бежит?
      – Я ж и говорю, – гудел Самсонов, – если противник обнаружен слева, если он уходит налево, и это ясно ребёнку, – зачем велят справа корпусом Благовещенского охранять до озёр, завтра брать Бишофсбург? Эвон где! Чтобы только Жилинского успокоить – откололи корпус и гоним направо, гоним отдельно… Что это будет?… Там – на обеспечение, здесь – на обеспечение, а наступать?
      – Нашли налево и наступайте налево – решительно советовал Воротынцев. – Но если и две дивизии только заслон, – прощупать бы его?
      – Да чем наступать? Два с половиной корпуса?
      – С половиной?
      – Ну, потому что: Клюев да Мартос, а 23-й раздёргали, где-то и Кондратович ездит, свои части собирает.
      Воротынцев тем временем присел на пружинных ногах, растворил два пальца жёстким циркулем по масштабу карты, снова поднялся и раствором стал откладывать от живота к глазам, от Остроленки к корпусам. Он как бы для себя это, между делом, не показательно, не в науку откладывал, – но Самсонов запнулся, смолк, и глазами считал за полковником.
      И покраснел.
      Шесть полных раз отложился раствор от Остроленки до 13-го корпуса.
      Нет, не урок! Воротынцев не с торжеством, не с превосходством, а с горечью вскинул на командующего глаза – он не упрекал! он хотел понять: почему? Почему не вдогонку за корпусами?
      – Тут… с Белостоком связь хорошая, – сказал Самсонов. -… Ведь спор всё время идёт. Надо разобраться… – сказал Самсонов. -… Отсюда интендантства, обозы легче подогнать… – сказал Самсонов.
      Но краска сильней заливала его щёки и лоб, он чувствовал. То, что не поправу, а по-подлому бросил ему Жилинский – “труса”, то имел истое право подумать сейчас полковник от Верховного.
      Как это случилось? – командующий даже не понимал. Как эту простую мерку, эти шесть дневных переходов он не отложил раньше, своими пальцами сам? Ведь это сразу видно!… Как Бог свят, он не виноват! Он нисколько не трусил идти с корпусами. Но его затуркали, закружили, события напирали быстрей, чем переваривал котёл головы, весь этот вздор держал его дневными и ночными когтями…
      А корпуса шли, шли.
      И ушли.
      Не признавая ответа, взгляд Воротынцева всё так же горел на командующем.
      Нижняя часть лица Самсонова, разглядел теперь Воротынцев, была усами и бородой – государева, под Государя, и так же почти скрыты как будто спокойные, но далеко не уверенные губы. А выше всё шло крупней – и нос, и глаза, и лоб особенно. И проседь. И как будто в вечном покое застыло всё это. Но тлелся под неподвижностью беспокой.
      И прорвалось, вспомнил командующий:
      – Да! сам на себя наговариваю… Приказ фронта: место штаба армии менять пореже и только по разрешению! Вот и потолкуйте с ними.
      – Как же вы сноситесь с корпусами?
      Полковник всё вложил, чтоб этот вопрос был не инспекторский, а дружеский. Но Самсонов насупился.
      – Да плохо. Конные связные, трёхкрестовый аллюр, еле-еле за сутки доходят. Песок глубокий, автомобиль вязнет.
      Этот полковник, конечно, считает себя умнее всех и здесь и в Ставке. Он наверняка думает: эх, пустили б его командовать! Он никогда не поверит и не представит: могут так закрутить, что этих шести переходов просто не успеешь заметить.
      – А лётчики?
      – Да все неисправны, чинятся. А то без бензина. А немецкие всё время летают.
      – А телеграф?
      – Только частью, – чмокнул Самсонов сожалительно. – Рвутся провода. И не хватает. Честно говоря: Найденбург взяли 9-го, я узнал 10-го. Под Орлау начали бой вчера, я узнал сегодня. Тут о своих не знаешь, не то что о немцах.
      Постовский один, без Филимонова, внёс донесения в двух папках.
      Каждый день приходили вчерашние письменные донесения о том, что делали корпуса в основном позавчера, и каждый день писались к вечеру приказы на завтра, которые корпусам никак нельзя было выполнить раньше чем послезавтра.
      – Вот! – схватился Самсонов и искал в бумагах сам. – Вы говорите – днёвок…
      – А искровки? – добивался всё-таки Воротынцев.
      – Искровые телеграммы мы наладили, да, – с удовольствием заявил Постовский. – Правда, только со вчерашнего дня, но уже передаём.
      Хоть это.
      – Например, от 13-го корпуса пришла искровая телеграмма, – старался подслужиться Постовский. – Авангард продвинулся уже за озеро Омулёв, а противника всё нет.
      А у них шнурок фронта проходил южней Омулёва. Не доглядели.
      – Вот! – нашёл Самсонов. – Я именно хотел третьего дня все корпуса остановить и подтянуться. И вот что мне Жилинский, телеграмма: “Верховный главнокомандующий – понимаете, не он, а Верховный – требует, чтобы наступление корпусов Второй армии велось энергичным и безостановочным образом. Этого требует не только обстановка на Северо-Западном фронте, но и общее положение…”
      Палец держа, где остановился, сам смотрел на Воротынцева.
      Ну, как тебе, голубчик, командуется? Что бы ты предложил умней? Осёкся?
      Да, осёкся. Пожевал губами Воротынцев. Перевёл глаза на сапоги. Потом опять на карту вверх. Есть такие обороты и слова, которые, где б тебя ни застигли, надо покорно переносить, как ливень. Общее положение. Это не твоё разумение, не моё, не полководца, не Жилинского, даже не Верховного. Это удел суждений Государя. Это – спасать Францию. А нам – выполнять.
      – “…Вашу диспозицию на 9-е августа, – дочитывал Самсонов, – признаю крайне нерешительной и требую…”
      Туда, наверх, на север, в немое пространство совсем не маленькой Пруссии задрал! Воротынцев голову и молчал.
      И Самсонов, отдав папки, – туда же, это он не уставал.
      А у Постовского были не походные ноги. И он попятился с папками, сел в кресло поодаль.
      Ещё они не знали, что Воротынцев их обошёл: в ожидании приёма он не топтался в зальце, а сразу проник в оперативный отдел, оттуда вызвал знакомого капитана и пошептался с ним за колонной десять минут: молодые генштабисты последних лет выучки все знакомы друг с другом и действуют как тайный орден. Почти всё, что Воротынцеву отвечали в кабинете командующего, он уже знал от капитана, и тому только был рад и за то уже полюбил Самсонова, что тот не врал, не прикрашивал.
      От дружелюбного капитана, и здесь, у карты командующего, Воротынцев напитался этой обстановкой, этой операцией – так, будто не приехал только что, а все три недели здесь лишь и вертелся, – нет, будто всю жизнь, всю военную карьеру только и готовился к этой одной операции!
      Всё, что хоть раз за этот час было произнесено и названо, – Воротынцев своим воображаемым карандашом уже положил прямоугольниками, треугольниками, дужками и стрелками на эту почти пустую карту и легко охватывал нанесенное. Уже ничьи вины, ни заслуги этих генералов не имели для него значения, и отступало даже важное – всеобщая измождённость, сухомятка, жара, безднёвщина, бесконница, дурная связь, отсталость штаба – перед сверхважным: увидеть невидимых немцев, разгадать их план, своим ребром почувствовать укол их штыка задолго прежде, чем он высунется, их первый пушечный выстрел услышать ранее, чем похлюпает в высоком воздухе снаряд. Как красотка чутким телом даже со спины, не оглядываясь, ощущает мужские взгляды, – так телом чувствовал Воротынцев эти жадные волны врага, текущие на Вторую армию с немой части карты. Он был уже весь – во плоти Второй армии, его покинутый стул в Ставке – ничто, бумажка, подписанная великим князем, – ноль, она не давала ему права переставить здесь ни одного солдата, а трепет его был – угадать, а рок его был – принять решение, а такт его был – представить командующему, что это – его, Самсонова, решение.
      Надо всей Восточной Пруссией подвешены были роковые часы, и их десятивёрстный маятник то в русскую, то в немецкую сторону слышно тукал, тукал, тукал.
      И вдруг подняв руку, как древнеримское приветствие, только левую, в откос перед собою, слева к карте, Воротынцев лопастью изогнул кисть, вниз медленно повёл её по нижней внешней дуге с выворотом и остро подал ладонью с запада – к Сольдау и Найденбургу. И держа так ладонь при карте, кинжалом на Сольдау, повернул голову к командующему:
      – Ваше высокопревосходительство! А вот так вы не ожидаете?
      Это не была чистая догадка его, в Ставке он узнал агентурные сведения о немецких военных играх прошлого года (успел ли узнать их Самсонов?): избрали немцы как наилучший план: отрезать наревскую русскую армию с Запада. Вряд ли их план изменился, а сейчас многое в неясной обстановке помогало туда ж.
      Большеголовый, большелобый генерал внимательно следил, видел весь объёмный жест, видел широкий кинжал ладони. Его глаза моргнули:
      – Так ведь если был бы хоть мой 1-й корпус! Артамоновский корпус в Сольдау – если стал бы мой из резерва Верховного! Не дают!
      – Как не дают? Он теперь… ваш.
      – Да не дают! Прошу – отказывают! Не разрешено его выдвигать дальше Сольдау.
      – Да нет! – освобождённой рукою-кинжалом уже у своей груди был Воротынцев. – Уверяю вас! Я сам присутствовал, когда великий князь подписан распоряжение: вам “разрешается привлекать 1-й корпус к участию в боях на фронте Второй армии”.
      – Привлекать…?
      – … к участию в боях.
      – А дальше Сольдау выдвигать?
      – Ну, если “на фронте Второй армии” – так вы его можете хоть и направо перекинуть? Я так понимаю.
      – А не отберут? Как остальные? Как гвардейский? – сперва “не выдвигать дальше Варшавы”, потом забрали?
      – Да наоборот же: привлекать к боям!
      Самсонов раздался, раскрылся, кажется вырос плечами, колыхнулся:
      – И – когда это подписано?
      – Когда?… Позвольте… По-за-по-за-вчера. Восьмого вечером.
      – Так уже трое суток?! – заревел Самсонов. – Пётр Иваныч!
      Постовский встал.
      – Вы слышите? Есть такое распоряжение о 1-м корпусе?
      – Никак нет, Александр Васильич. Отказано.
      – Так Северо-Западный от меня скрывает? – загромыхал Самсонов. И переступая уже рамки службы: – Да шут его раздери! Зачем вообще нам навязали этот Северо-Западный? Над двумя армиями?
      Воротынцев незатруднённо поднял брови:
      – А над двумя дивизиями – зачем корпус? А в дивизии – зачем две бригады? В дивизии – не слишком много генералов?
      Верно, далеко это шло. Густовато начальников и штабов.
      Да, сам Бог послал этого полковника. Не только всё понимает, не только расположенный и быстрый, – но вынул из кармана и подарил армейский корпус!
      Самсонов шагнул к нему крупно:
      – Ну, голубчик!… – Положил ему обе руки медвежьих на плечи: – Разрешите, я вас…
      И поцеловал волосато.
      Стояли так, Самсонов выше, ещё не отняв рук.
      – Только я должен проверить…
      – Да проверяйте! Ссылайтесь на меня. На распоряжение от 8 августа. – Мягенько-мягенько Воротынцев вывернулся из-под медвежьих рук, и снова к карте.
      – Всё-таки как понять: “привлекать к боям”? – жался Постовский. – Это надо запросить.
      – Да не надо запрашивать! Понимайте, как вам выгодно: давайте полный приказ, вот и всё! Ну, не пишите выдвинуться севернее Сольдау, пишите находиться севернее Сольдау, так и обойдём.
      – Но почему он может держать трое суток, злыдень? – гневался командующий.
      – Ну, почему? – лишняя отдельная часть, без неё падает значение фронтового командования. – Полковник это говорил по поверхности, а думал уже вперёд, и вот что: – Вот что. Ничего не выясняйте – а пишите приказ Артамонову, я ему сам отвезу.
      Ещё изумил!
      – Как отвезёте? Вы разве – не в Ставку?
      – Со мной – поручик, я с донесением в Ставку пошлю его. А сам…
      Предусмотрел Воротынцев и этот случай. Да никто, начиная с Верховного, не понимал, что всю посылку двух полковников изобрёл именно Воротынцев и втолковал другим. Потому что жутко было томиться высшим писарем высшего штаба, ничего не имея, кроме шелеста карт и донесений, опоздавших на сорок восемь часов, да в окошко смотреть, как кавалергард Менгден, ещё самый деятельный из шести бездельников адъютантов Верховного, свистит, не осаждает голубей у своей голубятни, поставленной под окнами великокняжеского поезда; остальные адъютанты не делают и того. Задохнуться можно было писарем в Ставке, когда в Пруссии начался самый опасный и самый крылатый манёвр: при всех свободных флангах сходящихся армий. Когда на северном фланге Ренненкампфа уже допущены помрачительные и может быть неисправимые ошибки, и лучше б не было той гумбиненской победы (но не смел Воротынцев передавать Самсонову плохое о Первой армии, чтоб не подорвать командующего дух). Да пока и слишком мало узнал Воротынцев в штабе Второй, чтобы с этим возвращаться к Верховному. Остриё тревоги кололо с самого западного фланга – туда и надо было ехать.
      – … Рассматривайте меня, ваше высокопревосходительство, как лишнего штабного работника, оперативно приданного вам.
      Самсонов смотрел на него с самым тёплым одобрением.
      И Воротынцев, как будто почтительно:
      – Почему мне нужно ехать именно к 1-му корпусу – потому что именно там может что-то начать выясняться.
      Там! Верно, там! – подтверждал и Самсонов:
      – И правда, голубчик, поезжайте. Помогите мне 1-й корпус забрать.
      – Из вашего штаба для связи никого нет в 1-м?
      – Полковник Крымов, мой генерал для поручений.
      – Ах, там Крымов?!… – охладился Воротынцев. – Он, кажется, и в Туркестане был у вас?…
      – Всего полгода. Но я его полюбил – и советчик, и солдат.
      (Один Крымов и был ему в штабе свой, присердечный).
      Колебался Воротынцев.
      – Ну, хорошо. Пишите туда приказ! Только что ж писать, когда… Аэроплана не можете дать?
      – Чинятся, – извинился Постовский.
      – Из двух автомобилей как раз один у Крымова, – развёл руками Самсонов.
      – А как ворона летает, как ворона летает… – мерил Воротынцев, – тут девяносто вёрст. Без дорог. По дорогам – сто двадцать.
      – И очень запущенная местность, – рад был предостеречь генерал Постовский. – Её так и держали, заслоном от немцев. Топкий песок, заболоченные речки, плохие мосты, мало питьевой воды.
      И там-то прошагали их корпуса!…
      – Вам лучше поездом через Варшаву, – благоразумно советовал начальник штаба. – На Млаву там сообщение одноколейное, но к утру в среду будете, и отдохнувшим.
      – Нет, – оценивал Воротынцев, – нет. Дайте мне хорошего коня, двух коней с солдатом, – и я поеду гоном, сам.
      – Но какой же смысл? – удивлялся Постовский. – То ж на то и будет, только без сна.
      – Нет, – уверенно качал головой Воротынцев. – Из поезда я выйду со вздором, а так всё сам посмотрю.
      Стали собираться. Писали Артамонову распоряжение. (Что писать – нельзя было даже придумать: как можно было привлекать к боям, но не командовать полностью?) Писал и сам Воротынцев в Ставку, и объяснял своему поручику. К склеенной карте Воротынцева подклеивали ещё два листа. Это было уже при Филимонове, в оперативном отделе, Воротынцев попросил дать ему шифр искровых телеграмм для 1-го корпуса. Филимонов насупился: какой, шифр? мы не шифруем. Воротынцев пошёл к Постовскому. Начальник штаба уже уставал от него, да ведь так и ужинать не даст:
      – Ну, не шифруем, что за беда? Да ведь в этом коде чёрт ногу сломит, батенька. Что у нас искровые – гимназии кончали? Они ещё не тренированные, перепутают, переврут, больше будет неразберихи.
      – Нет! – не понимал Воротынцев. – И расположение соседних корпусов и задачи – всё посылаете открытым текстом?
      – Да не знают же немцы точного времени наших передач! – сердился Постовский. (Уж в эти штабные подробности мог бы приезжий носа не совать!) – Что ж они, круглые сутки ловят, что ли? Да может в их сторону искра и не идёт, не пойдёт… Смелому Бог помогает.
      И видя изумлённое охолодение Воротынцева:
      – Да мы искровки редко. Мы телеграфом больше. Но когда телеграф перерван – что ж, лучше совсем не передавать?
      Собрались ужинать. Самсонов вздыхал, что плохо, конечно, надо код разработан! и ввести, прямая задача начальника службы связи, просто ещё не успели. Да ведь искровые телеграммы только вчера и передавать начали, не такая беда.
      Посматривал Воротынцев на приветливого взрачного командующего, на энергично-враждебного Филимонова, на затёртого, невыразительного Постовского, всех троих, сроднённых, однако, большим аппетитом. Понимал ли командующий, как его обманули таким штабом? Настоящий штаб обязан из пучины предположений выведать и поднять гряду, по которой шагает решение. Все сомнительные донесения он шлёт офицеров проверить на месте. Он выпукло отбирает сведения, он заботится, чтобы важные не утонули в малозначащих. Штаб не заменяет волю командующего, но помогает ей проявиться. А этот штаб – мешал.
      Предлагали Воротынцеву выбрать себе лучшего солдата, но он брал только сопровождающего с возвратом (про себя понимая, что лучшего солдата не в штабе армии надо искать, скорей возьмёт он в полку). Он не мог войти в их обстоятельный обрядный ужин с устойчивой сервировкой. Он ел наскоро, ни рюмки не выпил, лишь крепкого чая. Он просидел, сколько было прилично, не чувствуя той кулебяки, отсутствуя.
      – Да уж вы бы, голубчик, оставались до утра! – радушно настаивал Самсонов. – Что уж вы, не присевши, не отдохнувши – и дальше? Этак не навоюешь! Оставайтесь, посидим, потолкуем.
      Ему, правда, очень хотелось придержать Воротынцева; обидно казалось, что так торопится. Он встал проводить полковника и обещал завтра же до обеда переезжать в Найденбург.
      Не совсем было понятно, как же они уговорились, и как теперь снесутся. Что-то из опасностей и возможностей было недосказано между ними, но по суеверию и не надо было досказывать. Поймется там само.
      Вернулись к ужину, и Постовский с Филимоновым дружно возражали командующему, что и думать нельзя перевозить завтра штаб, это значит всю работу под откос, а там голыми руками корпусам не поможешь.
      Налётный самоуверенный полковник из Ставки был, промелькнул, уехал, а своим чередом надо сноситься со штабом фронта, запрашивать, получать разъяснения и перетолковывать их корпусам.
      Тут притёк от Жилинского новый приказ: во изменение предыдущего разрешается командующему Второй армии принять для корпусов общее направление на север, но для прикрытия правого фланга непременно оставить на прежнем направлении 6-й корпус Благовещенского, а для обеспечения левого фланга не продвигать 1-й. (С 1-м опять непонятно: как же его считать? Но всё же намёк, что принадлежит).
      Ещё сегодня утром Жилинский запрещал растягивать фронт. Теперь он рекомендовал растягивать. При всех случаях он будет прав…
      А всё-таки: в направлении уступал. И слава Богу. И этого надо держаться.
      Пока переработали в распоряжения корпусам – была уже ночь поздняя, телефон-телеграф куда не работал, куда и не было. Чтобы не задержать утренние марши корпусов, в те штабы послали распоряжения – искровыми. Незашифрованными.
      Не должны были немцы перехватить – не могли ж они подслушивать всю ночь, не спамши.

12