Двести лет вместе (№1) - Двести лет вместе. Часть первая

Естественно, что полученный евреями гражданский дар не мог не понести в себе и обратную угрозу: очевидно, что и евреи должны бы были подчиниться общему правилу, прекратить винный промысел в деревнях и уйти оттуда. В 1783 было опубликовано, что «прямое правило предлежит каждому гражданину определить себя к торговле и ремеслу, состоянию его приличному, а не курению вина, яко промыслу совсем для него не свойственному», и если помещик сдаст… в деревне курение водки «купцу, мещанину или Жиду», то он сочтён будет нарушителем закона»[114]. И вот – «евреев стали подвергать выселению из деревень и сёл в города, дабы отвлечь их от вековых занятий… аренды винокуренных заводов и шинков»[115].

Разумеется, для евреев угроза поголовного выселения из деревень выглядела не как мера государственного единообразия – а как специальная мера против их национально-вероисповедной группы. Явно лишаясь столь выгодного промысла в сельской местности, переселяемые в город евреи-мещане попадали там в густое стеснение внутригородской и внутриеврейской конкуренции. Среди евреев возникло сильное возбуждение, – и в 1784 поехала в Петербург депутация от кагалов – хлопотать об отмене сей меры. (Одновременно кагалы рассчитывали: при помощи правительства вернуть полноту своей теряемой над еврейским населением власти.) Но ответ от имени императрицы был: «Когда означенные еврейского закона люди вошли уже… в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, Ея Величеством установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа»[116].

Однако пришлось посчитаться со сплочённой силой весьма заинтересованных польских помещиков. Хотя в 1783 администрация Белорусского края запретила им отдавать винокурение на откуп или в аренду «лицам не имеющим на то права, «особливо Жидам»… помещики продолжали отдавать евреям на откуп винные промыслы. Это было их право»[117], устойчивое наследие вековых польских порядков.

И Сенат – помещиков не посмел принудить. И в 1786 отменил выселение евреев в города. Для этого изыскан был такой компромисс: евреи пусть считаются переселёнными в города, но сохраняют право на временную отлучку в деревни. То есть и остаются жить в деревнях, кто где жил. Сенатский указ 1786 разрешал евреям жить в деревнях, и «евреям было позволено брать на откуп у помещиков производство и продажу спиртных напитков, в то время как купцы и мещане-христиане не получали этих прав»[118].

Да и хлопоты кагальной делегации в Петербурге остались тоже не вовсе без успеха. Она не добилась, как просила, учреждения отдельных еврейских судов для всех тяжб между евреями, но (1786) кагалам была возвращена значительная часть административных прав и надзора за еврейским мещанством, то есть большинством еврейского населения: раскладка не только общественных повинностей, но и сбор подушной подати, и снова – усмотрение о праве отлучки из общины. Значит, правительство увидело свой практический интерес в том, чтобы не ослаблять власти кагала.

Вообще по России всё торгово-промышленное сословие (купцы и мещане) не пользовалось свободой передвижения, было прикреплено к месту приписки (чтобы отъездом своим не понижать платежеспособность своих городских обществ). Но для Белоруссии в 1782 Сенат сделал исключение: купцы могут переходить из города в город «смотря по удобности их коммерции». Этот порядок опять дал преимущество еврейским купцам.

Однако они стали пользоваться этим правом шире, чем оно было определено: «еврейские купцы стали записываться в Москве и в Смоленске»[119]. «Евреи стали водворяться в Москве вскоре по присоединении в 1772 г. белорусского края… В конце 18 в. число евреев в Москве было значительно… Некоторые евреи, записавшись в здешнее купечество, завели крупную торговлю… Другие же евреи занимались продажей заграничных товаров на своих квартирах или постоялых дворах, а также в разнос по домам, что в ту пору было вообще запрещено»[120].

И в 1790 «московское купеческое общество составило приговор», что «в Москве появилось из-за границы и из Белоруссии «Жидов число весьма немалое», иные и прямо записываются в московское купечество и пользуются запрещёнными приёмами торговли, чем наносят ей «весьма чувствительный вред и помешательство», а дешевизна их товаров указывает на то, что они контрабандные, а ещё «евреи обрезают, как известно, монеты; возможно, что они будут то же делать и в Москве». И в ответ на «хитрые их во всём вымыслы» московские купцы требовали удаления еврейских из Москвы. А еврейские купцы в свою очередь представили наверх «жалобу… что их более не принимают в смоленское и московское купечество»[121].

Рассмотрением жалоб занялся «Совет государыни». В соответствии с единым российским правилом он нашёл, что евреи не имеют права «записываться в купеческие российские города и порты», а только в Белоруссии[122]. Что «от допущения евреев в Москву „не усматривается никакой пользы“. И в декабре 1791 был издан высочайший указ „о недозволении евреям записываться в купечество внутренних губерний“, а в Москву могут приезжать „лишь на известные сроки по торговым делам“[123]. Евреи могут пользоваться правами купечества и мещанства только в Белоруссии. Но при том Екатерина добавила помягчение: предоставить евреям право жительства и мещанства ещё и в осваиваемой Новороссии – Екатеринославском наместничестве и Таврической области (вскоре это – Екатеринославская, Таврическая и Херсонская губернии), – то есть открывала евреям новые обширные области, в которые купцы и мещане из христиан, согласно общему правилу, переселяться из внутренних губерний никак не могли. (В 1796, когда «стало известно, что группы евреев[уже] поселились в… Киевской, Черниговской и Новгород-Северской» губерниях, – в тех губерниях также разрешено было евреям «пользоваться правом купечества и мещанства»[124].)

Дореволюционная Еврейская энциклопедия пишет: указом 1791 «было положено начало черты оседлости, хотя и не преднамеренно. При условиях тогдашнего общественно-государственного строя вообще и еврейской жизни в частности, правительство не могло иметь в виду создать для евреев особое стеснительное положение, ввести для них исключительные законы, в смысле ограничения права жительства. По обстоятельствам того времени, этот указ не заключал в себе ничего такого, что ставило бы евреев в этом отношении в менее благоприятное положение сравнительно с христианами… указ 1791 года не внёс какого-либо ограничения в права евреев в отношении жительства, не создавал специально «черты», и даже «пред евреями были открыты новые области, в которые по общему правилу нельзя было переселяться»; «центр тяжести указа 1791 г. не в том, что то были евреи, а в том, что то были торговые люди; вопрос рассматривался не с точки зрения национальной или религиозной, а лишь с точки зрения полезности»[125].

И вот этот указ 1791, для купцов еврейских сравнительно с купцами христианскими даже льготный, с годами и превратился в основание будущей «черты оседлости», легшей мрачной тенью на еврейское существование в России почти до самой революции.

Но в своё время указ 1791 не помешал и тому, что «к концу царствования Екатерины II в Санкт-Петербурге уже образовалась небольшая[еврейская] колония»: «известный откупщик Абрам Перетц» и близкие к нему, сколько-то купцов, а «во время разгара религиозной борьбы здесь проживал раввин Авигдор Хаимович и его противник, известный хасидский цадик р. Залман Борухович»[126].

А в 1793 и 1795 состоялись 2-й и 3-й разделы Польши – и в состав России вошло уже почти миллионное еврейство Литвы, Подолии и Волыни. И этот вход его в объём России был – нескоро осознанным – крупнейшим историческим событием, много затем повлиявшим и на судьбу России, и на судьбу восточно-европейского еврейства.

Вот оно было собрано «после многовековых странствий под один кров, в одну великую общину»[127].

В сильно теперь расширенном крае еврейского проживания поднялись всё те же вопросы. Евреи получили права купечества и мещанства, каких не имели в Польше, получили права равного участия в сословно-городском самоуправлении, – но должны были разделить и ограничения тех сословий: не переселяться в города внутренних губерний России и быть выселенными из деревень?

При огромном теперь объёме еврейского населения – российской администрации уже не представлялось выходом прикрыть оставление евреев в деревнях – правом «временного посещения» их. «Жгучий вопрос… Экономическая обстановка не мирилась с пребыванием чрезмерного числа торгово-промышленных людей среди крестьян»[128].

Для облегчения проблемы многие малые местечки были приравнены к городам – и так открывалась легальная возможность евреям оставаться жить там. Но при многочислии еврейского населения в сельской местности и сгущённости в городах это не было решением.

Казалось: евреям естественно теперь переселяться в обширную и малонаселённую Новороссию, которую Екатерина вот открыла им? И новопоселенцам предоставлялись льготы. Однако эти льготы «не были способны вызвать среди евреев колонизационное движение. Освобождение поселенцев от подати не казалось заманчивым» для такого переезда, даже оно[129].

Тогда в 1794 Екатерина решилась побудить евреев к переселению мерами противоположными: приступить к выселению евреев из деревень в города. В то же время она решила обложить всё еврейское население двойной податью по сравнению с той, которую платили христиане. (Такую подать уже давно платили старообрядцы; но в отношении евреев тот закон оказался и не эффективным и не длительным.)

То были – из последних распоряжений Екатерины. С конца 1796 воцарился Павел I. О нём Еврейская энциклопедия заключает: «Гневное царствование Павла I прошло для евреев благополучно… Все акты Павла I о евреях свидетельствуют, что государь относился к еврейскому населению с терпимостью и расположением»; «когда сталкивались интересы евреев и христиан, Павел I отнюдь не брал христиан под свою защиту против евреев». И если он в 1797 и приказал «принять меры к ограничению власти евреев и духовенства над крестьянами», то это «в сущности не было обращено против евреев, – оно было направлено в защиту крестьянства». Павел же «признал за хасидизмом право на открытое существование»[130]. Павел распространил еврейское право купечества и мещанства также и на Курляндскую губернию (непольское наследие, и не входившее затем в «черту оседлости»). Одно за другим он последовательно отклонил ходатайства христианских общин Ковны, Каменец-Подольска, Киева, Вильны («евреям дана воля возрастать над христианами») о выселении евреев из их городов[131].

В наследие Павлу досталось упрямое сопротивление польских помещиков всякому изменению их прав, в том числе и над евреями, и права суда над ними, какие они имели в Польше, и ещё злоупотребляли ими без границ. Так, в жалобе бердичевских евреев на князя Радзивила писалось: «Чтобы иметь своё богослужение, долженствуем платить деньги тем, коим князь отдаёт в аренду нашу веру»; а о бывшем фаворите Екатерины Зориче, что он «оставил без платежа один только воздух»[132]. (При Польше иные местечки и города были владельческие – и владелец устанавливал свои дополнительные произвольные поборы с жителей.)

С первых же годов Павла разразились сильные голоды в Белоруссии, особенно в Минской губернии. Гавриил Романович Державин, тогда сенатор, был уполномочен поехать на место, выяснить причины голода и устранить его – притом не было ему дано средств на закупку хлеба, но дано право отбирать имения у нерадивых помещиков и использовать их запасы для раздачи.

Державин, не только наш выдающийся поэт, но и незаурядный государственный деятель, оставил свидетельства уникальные и ярко изложенные. Рассмотрим их.

Голод, обнаруженный Державиным, оказался – крайний. Как он пишет: «приехав в Белоруссию, самолично дознал великий недостаток у поселян в хлебе… самый сильный голод, что питались почти все пареною травою, с пересыпкою самым малым количеством муки или круп»; крестьяне «тощи и бледны, как мёртвые». «В отвращение чего, разведав у кого у богатых владельцев в запасных магазейнах есть хлеб», – взял заимообразно и раздал бедным, а имение одного польского графа, «усмотря таковое немилосердое сдирство», приказал взять в опеку. «Услыша таковую строгость, дворянство возбудилось от дремучки или, лучше сказать, от жестокого равнодушия к человечеству: употребило все способы к прокормлению крестьян, достав хлеба от соседственных губерний. А как… чрез два месяца поспевала жатва, то… пресек голод». Разъезжая по губернии, Державин «привёл в такой страх» предводителей, исправников, что дворянство «сделало комплот или стачку и послало на Державина оклеветание к Императору»[133].

Державин нашёл, что пьянством крестьян пользовались еврейские винокуры: «Также сведав, что Жиды, из своего корыстолюбия, выманивая у крестьян хлеб попойками, обращают оный паки в вино и тем оголожают, приказал винокуренные заводы их в деревне Лёзне[Лиозно] запретить». Одновременно «собрал сведения от благоразумнейших обывателей» и от дворян, купечества и поселян «относительно образа жизни Жидов, их промыслов, обманов и всех ухищрений и уловок, коими… оголожают глупых и бедных поселян, и какими средствами можно оборонить от них несмысленную чернь, а им доставить честное и не зазорное пропитание… учинить полезными гражданами»[134].

Многие злоупотребления польских помещиков и еврейских арендаторов Державин в следующие за тем осенние месяцы описал во «Мнении об отвращении в Белоруссии голода и устройстве быта Евреев», которое и подал ко вниманию императора и высших сановников государства. «Мнение» это, весьма широкое по охвату, вбирающее и оценку наследованных от Польши порядков, и возможные способы преодоления крестьянской нищеты, и особенности тогдашнего еврейского быта, и проект преобразования его при сравнениях с Пруссией и Цесарией (Австрией), и далее с весьма подробной практической разработкой предполагаемых мер, – представляет собой интерес как первое по времени свидетельство просвещённого и государственного русского человека о состоянии еврейской жизни в России – ещё в те ранние годы, когда Россия только что включила евреев в массе.

«Мнение» состоит из двух частей – 1-я: Вообще о белорусских обитателях (в отзывах на «Мнение» мы почти и не встречаем упоминании этой существенной части); и 2-я: О Евреях.

Державин начал с того, что земледелие в Белоруссии вообще допоследне запущено. Тамошние крестьяне «ленивы в работах, не проворны, чужды от всех промыслов и нерадетельны в земледелии. «Из года в год они «едят хлеб не веянный, весною колотуху или из оржаной муки болтушку», летом «довольствуются, с небольшою пересыпкою какого-нибудь жита, изрубленными и сваренными травами… так бывают истощены, что с нуждою шатаются»[135].

А здешние польские помещики «не суть домостроительны, управляют имениями… не сами, но через арендаторов», польский обычай, а в аренде «нет общих правил, коими бы охранялись как крестьяне от отягощения, так и хозяйственная часть от расстройки», и «многие любостяжательные арендаторы… крестьян изнурительными работами и налогами приводят в беднейшее состояние и превращают… в бобыли», и аренда эта тем разрушительней, что она кратковременна, на год – на три, и арендатор спешит «извлечь свою корысть… не сожалея о истощении» имения[136].

А ещё изнурение крестьян оттого, что некоторые «помещики, отдавая на откуп Жидам в своих деревнях винную продажу, делают с ними постановления, чтоб их крестьяне ничего для себя нужного нигде ни у кого не покупали и в долг не брали, как только у сих откупщиков[втрое дороже], и никому из своих продуктов ничего не продавали, как токмо сим Жидам же откупщикам… дешевле истинных цен». И так «доводят поселян до нищеты, а особливо при возвращении от них взаймы взятого хлеба… уже конечно должны отдать вдвое; кто ж из них того не исполнит, бывают наказаны… отняты все способы у поселян быть зажиточными и сытыми»[137].

Далее: большое развитие винокурения, курят вино владельцы, окольная шляхта, попы, монахи и Жиды. (Изо всего еврейского близ-миллионного населения, «двести-триста тысяч людей» жили в деревнях[138], проживая в основном виноторговлей.) Крестьяне же «по собрании жатвы неумеренны и неосторожны в расходах; пьют, едят, веселятся и отдают Жидам за старые долги и за попойки всё то, что они ни потребуют; оттого зимою обыкновенно уже показывается у них недостаток… Не токмо в каждом селении, но в иных и по нескольку построено владельцами корчем, где для их и арендаторских жидовских прибытков продаётся по дням и по ночам вино… Там выманивают у них Жиды не токмо насущный хлеб, но и в земле посеянный, хлебопашенные орудия, имущество, время, здоровье и самую жизнь». И это усугубляется обычаем коледы «Жиды, ездя по деревням, а особливо осенью при собрании жатвы, и напоив крестьян со всеми их семействами, собирают с них долги свои и похищают последнее нужное их пропитание»; «пьяных обсчитывая, обирают с ног до головы, и тем погружают поселян в совершенную бедность и нищету»[139]. Перечисляет и иные причины оскудения крестьян.

Несомненно, за этим губительным винным промыслом стояли польские помещики: шинкари и арендаторы действовали по полномочию помещиков и к наживе их; и, как утверждает Гессен, «в их числе были не одни евреи, но и христиане», особенно священники[140]. Но: евреи стали незаменимым, деятельным и находчивым звеном в этой эксплуатации бесправных, неграмотных и изнурённых крестьян. Не прослоись белорусские селения евреями-шинкарями и евреями-арендаторами – без них не наладить бы этой обширной выкачивающей системы, выемка еврейского звена обещала бы расстроить её.

Затем Державин предложил энергичные меры, как искоренить эти пороки крестьянской жизни. Исправлением её должны озаботиться помещики. Только им одним, ответственным за крестьян, и разрешить винокурение «под собственным… присмотром, а не в других где отдалённых местах, и с тем обязательством», чтобы помещик «ежегодно оставлял у себя и у крестьян своих в зерне запасного хлеба» сколько нужно для прокормления. «Под опасением за неисполнение сего подвергнуть имение своё описи в казну» – открывать винокурение не раньше середины сентября и закрывать в середине апреля, то есть освободить от винопития весь земледельческий сезон. Также – чтобы не было продажи вина во время церковной службы и по ночам. Корчмы дозволить держать только: у «больших дорог, ярмонок, мельниц и пристаней, где сбор посторонних людей бывает». А все излишние и вновь выстроенные, кроме тех мест, корчмы, «с забрания края[Белоруссии] по сие время слишком их размножилось», – «тотчас уничтожить, и продажу вина в них запретить». «А в деревнях и в пустых отдалённых местах отнюдь их не иметь, для того чтоб крестьяне не спивались». Евреям же «продажи вина ни вёдрами, ни чарками производить не дозволять, ни винокурами при заводах винных… не быть» – и не арендовать корчем. И запретить «коледы» – также и: запретить краткосрочную аренду имений и точными контрактами «обузд[ать арендатора] от расстройки имения». И – под угрозой – воспретить «вкравшееся… злоупотребление», что помещики «не позволяют своим крестьянам покупать на стороне им нужное и продавать свои избытки иному кому, кроме их корчмарей». – Ещё и другие хозяйственные предложения – и «таковым образом может отвратиться от Белорусской губернии на предбудущие времена недостаток в прокормлении»[141].

Во 2-й части того же «Мнения» Державин, выйдя за пределы полученного им сенатского задания, представил и проект общего преобразования жизни евреев в Российском государстве – но не сам по себе, а именно в связи с обнищанием Белоруссии и в целях поправить его. Он тут не уклонился сделать и кратчайший обзор всей еврейской истории, и особенно в польский период, дабы из неё объяснить нынешние нравы евреев. Использует он и свои беседы с еврейским просветителем (берлинского образования) врачом Ильёю Франком, изложившим свои мысли и письменно: что «еврейские народные учители исказили истинный дух вероучения путём «мистико-талмудических лжетолкований» Библии… ввели строгие законы, с целью обособить евреев от остальных народов, внушили евреям глубокую ненависть ко всякой другой религии»; «вместо культивирования общежительной добродетели, они установили… пустой обряд богомоления»; «нравственный характер евреев в последние века изменился к худшему, и вследствие этого они стали вредными подданными»; «чтобы нравственно и политически возродить евреев, их нужно вернуть к первоначальной чистоте их религии»; «еврейская реформа в России должна начаться с открытия общественных школ, в которых преподавались бы русский, немецкий и еврейский языки». Что это предрассудок, будто усвоение светских знаний равносильно измене религии и народу, а земледельческий труд якобы не приличествует еврею[142]. – В своём «Мнении» заимствовал Державин и проект Ноты Хаимовича Ноткина, крупного купца из Шклова, с которым он тоже сознакомился. Хотя Ноткин отвергал основные выводы и предложения Державина о евреях – но поддерживал и устранение евреев, по возможности, от винных промыслов, и необходимость образования для них, и необходимость производительного, преимущественно промышленного труда, допуская и переселение «на плодородные степи для размножения там овец, земледелия»[143].

Идя по стопам объяснений Франка, противника власти кагалов, Державин исходил из того же общего заключения, что «начальные основания их[евреев] чистого богослужения и нравственности» ныне превращены «в ложные понятия», а через то еврейский простой народ «так… ослепили и непрестанно ослепляют, что возвысилась и утвердилась между ими и прочими неединоверными с ними так сказать неразрушимая стена, которая, окружая их мраком, содержит в твёрдом единстве и отделении от всех обитающих с ними». Так воспитывают и детей, «за научение талмудов платят они дорого и ничего не жалея… Доколе школы будут существовать в настоящем их положении, ни малой не предвидится надежды к перемене их нравов… Укореняется суеверное учение, что они почитают себя единственно истинными богочтителями, а о всех других не единоверных с ними думают уничижительно… Там вперяется в народ беспрестанное ожидание Мессии… что их Мессия, покорением под свою державу вещественно всех земнородных, будет над ними плотски владычествовать, возвратит им прежнее их царство, славу, великолепие». Ещё о той молодёжи – что «женятся весьма рано, иногда прежде 10 лет, отчего хотя плодущи, но слабы». – Затем и о кагальном устройстве: что внутриеврейский сбор «составляет кагалам ежегодно знатную сумму доходов, несравненно превосходнейшую, нежели с их ревизских душ государственные подати. Кагальные старейшины в ней никому никакого отчёта не дают. Бедная их чернь от сего находится в крайнем изнурении и нищете, каковых суть большая часть… Напротив, кагальные богаты и живут в изобилии; управляя двоякою пружиною власти, то есть духовною и гражданскою… имеют великую силу над их народом. Сим средством содержат они его… в великом порабощении и страхе». От кагалов «истекают по их народу всякие приказания… которые исполняются с такою точностию и скоростию, что удивляться должно»[144].

Суть проблемы Державин видел так: «Многочисленность же их[евреев] в Белоруссии… по единой только уже несоразмерности с хлебопашцами совершенно для страны сей тягостна… она есть единственно из главнейших, которая производит в сем краю недостаток в хлебе и в прочих съестных припасах». «Никогда никто не был из них хлебопашцем, а всякий имел и переводил более хлеба, нежели семьянистый крестьянин, в поте лица своего достающий оный». «Всего же более упражняются в деревнях… в раздаче в долги всего нужного крестьянам, с приобретением чрезвычайного росту; и потому, попав крестьянин единожды в их обязанность, не может уже выпутаться из долгу». А ещё ж – «легковерные помещики, предавшие в руки жидовские не токмо временно, но и безсрочно деревни свои…». А помещики – и рады валить всё на евреев: «единственною причиною истощения их крестьян по своим оборотам признают они Жидов», и редкий помещик признается, «что ежели их выслать из его владений, то он понесёт немалый убыток, по той причине, что получает с них знатные за аренды доходы»[145].

Так – Державин не упустил взглянуть на дело разносторонне. И: «должно однако ж справедливость отдать и сим последним[евреям], что при нынешнем недостатке хлеба они немало голодных поселян снабжали кормом; впрочем, всяк знает, что не без расчёта, ибо при снятии жатвы, данное им сторицею они возвратят»[146]. А в частной при том записке генерал-прокурору Державин написал: «Трудно без погрешения и по справедливости кого-либо строго обвинять. Крестьяне пропивают хлеб Жидам и оттого терпят недостаток в оном. Владельцы не могут воспретить пьянства для того, что они от продажи вина почти весь свой доход имеют. А и Жидов в полной мере обвинять также не можно, что они для пропитания своего извлекают последний от крестьян корм»[147].

И. Франку Державин сказал однажды: «Раз Промысл сохранил до сих пор этот маленький рассеянный народ, то и мы должны позаботиться об его сохранении»[148]. А в докладе своём, с простодушной грубой прямотой того времени, написал: «Ежели Всевысочайший Промысл, для исполнения каких своих недоведомых намерений, сей по нравам своим опасный народ оставляет на поверхности земной и его не истребляет; то должны его терпеть и правительства, под скиптр коих он прибегнул… обязаны простирать и о Жидах своё попечение таким образом, чтобы они и себе и обществу, между которым водворились, были полезными»[149].

За все свои наблюдения в Белоруссии, выводы, за всё его «Мнение», и даже особенно за эти строки, ещё, вероятно, за похвалу «прозорливости великих российских монархов… которые строго воспрещали иметь приход и въезд сим искусным грабителям в пределы империи»[150], – Державину припечатано «имя фанатического юдофоба» и тяжёлого антисемита. Ему (как мы видели, неверно) ставится в обвинение, что он «припис[ал] в официальных документах пьянство и бедность белорусских крестьян всецело евреям», а его «положительные меры» – без всякой доказательности объясняются лишь личными амбициями[151].

А между тем – никакой исконной предвзятости к евреям у него не было, всё его «Мнение» сформировалось в 1800 на фактах разорения и голода крестьян, и направлено оно было к тому, чтобы сделать добро и белорусскому крестьянству и самому еврейству – расцепив их экономически и направив еврейство к прямой производительности, – первейше расселением части их на неосвоенные земли, что предполагала ещё Екатерина.

Пороговую трудность тут Державин видел в постоянной переходчивости и неучтённости еврейского населения, вряд ли и шестая часть его учтена по ревизиям. «Без особливого чрезвычайного средства трудно им сделать справедливую перепись: ибо, живя по городам, местечкам, дворам господским, деревням и корчмам, беспрестанно почти перебегая друг к другу, называют себя не туточными жителями, а гостьми, из другого уезда или селения пришедшими», да к тому же все «единообразны… единоимянны», без фамилии, «да к тому же все одеты в одинаков чёрное платье, то и теряется память и смешивается понятие при случае их счёта и различия, а особливо по делам исковым и следственным». При том и кагалы опасаются показывать их всех, дабы слишком не отяготить зажиточных податьми за прописных»[152].

Общее же решение Державин искал: как «без нанесения кому-либо вреда в интересах… уменьшить[число евреев в белорусских деревнях] и облегчить тем продовольствие коренных её обитателей, а оставшимся из них дать лучшие и безобиднейшие для других способы к их содержанию». А кроме того: «ослабить их фанатизм и нечувствительным образом приближить к прямому просвещению, не отступая однако ни в чём от правил терпимости различных вер; вообще, истребив в них ненависть к иноверным народам, уничтожить коварные вымыслы к похищению чужого добра»[153]. Таким образом, отделить свободу религиозной совести от «безнаказанности злодейств».

И затем он дал – поэтапную, подробную разработку предлагаемых мер, привлекая хозяйственный и государственный смысл. Сперва, «чтоб не произвесть какого в них[евреях] волнования, побегов и малейшего даже ропоту», – императорским манифестом объявить им покровительство и попечение, с подтверждением терпимости к их вере и сохранением данных Екатериною привилегий, «с некоторою только отменою древних их установлений». (А кто «не похочет подвергнуться сему установлению, дать тем свободу выйти за границу», – далеко опережая в свободе советский XX век.