Ключ решения был в руках Ленина. Посмел он на это убийство решиться (при такой ещё хрупкости своей власти) – верно рассчитав, предвидя и полное безразличие союзных с Россией держав (родственный английский король ещё весной 1917 отказал Николаю в убежище), и обречённую слабость консервативных слоев русского народа.
      Голощёкин, сосланный в Тобольскую губернию в 1912 на четыре года, дальше к 1917 году на Урале – хорошо сознакомился со Свердловым (кстати, в 1918 они были на «ты», как это зафиксировано в телеграфных переговорах Екатеринбурга с Москвой). С 1912 Голощёкин (и тоже – вместе со Свердловым) стал и – член ЦК партии большевиков, после Октябрьского переворота – секретарь Пермского и Екатеринбургского губкомов, затем объёмистей – Уральского обкома партии, то есть верховный хозяин всего Урала .
      Замысел убийства царской семьи и выбор варианта зрели в голове Ленина и у его ближайшего окружения, – а отдельно готовились свои соображения у уральских владык Голощёкина и Белобородова (председатель Уралсовета), и, как выясняется, в начале июля 1918 Голощёкин ездил с этим в Кремль: убедить в невыгодности варианта «бегства» царской семьи, а откровенно и прямо их расстрелять и публично о том объявить. Убеждать Ленина – и не надо было, «уничтожить» – в этом он не сомневался, он только опасался реакции от населения России и от Запада. Но уже были признаки, что – всё пройдёт спокойно.
      (Ещё решение зависело бы, конечно, от Троцкого, от Каменева, Зиновьева, Бухарина – но их всех не было тогда в Москве, да, по характеру их, кроме Каменева, нет основания предположить, что кто-нибудь из них бы возражал. О Троцком известно, что отнёсся равнодушно-одобрительно. В дневнике 1935 сам пишет об этом так: приехал в Москву, в разговоре со Свердловым – «спросил мимоходом: "Да, а где царь?" – "Кончено, – ответил он, – расстрелян". – "А семья где?" – "И семья с ним". – "Все? – спросил я, по-видимому с оттенком удивления". – "Все! – ответил Свердлов, – а что?" Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. "А кто решал?" – спросил я. "Мы здесь решали…" Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразно, но и необходимо… Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запутать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель» ).
      М. Хейфец анализирует, кто мог быть на этом последнем ленинском совете: разумеется, Свердлов, Дзержинский, не исключены – Петровский и Владимирский (НКВД), Стучка (Наркомюст), может быть – В. Шмидт. Вот это и был – Трибунал над царём. Голощёкин же – 12 июля вернулся в Екатеринбург, ожидая последнего сигнала из Москвы. Затем Свердлов передал в Екатеринбург окончательное распоряжение Ленина. И Яков Юровский, часовщик, сын уголовного каторжанина, в своё время сосланного в Сибирь, – там нещечко и родилось, – в июле 1918 назначенный комендантом Ипатьевского дома, обдумывал операцию и организовал технику убийства (нарядом мадьяр и русских, включая Павла Медведева, Петра Ермакова) и сокрытия трупов . (Тут помог бочками бензина и серной кислоты – для уничтожения трупов – ещё и облкомиссар снабжения П.Л. Войков).
      Как именно следовали добивающие выстрелы в подвальной мясорубке Ипатьевского дома и чьи выстрелы оказались решающие – не могли бы, конечно, потом разобраться и сами палачи. В дальнейшем «Юровский с несомненным надрывом утверждал свой приоритет: "Из кольта мной был наповал убит Николай"». Но честь досталась и Ермакову – «товарищ маузер» .
      Голощёкин славы не искал, всю её перехватил долдон Белобородов. В 20-е годы так все и знали, что именно он – главный убийца царя; даже в 1936, гастролируя в Ростове-на-Дону на какой-то партконференции, он ещё похвалялся этим с трибуны. (Всего за год перед тем, как расстреляли его самого.) В 1941 расстреляли и Голощёкина. А Юровский (уехавший после убийства в Москву и потом с год «работавший» в ближайшем окружении Дзержинского, значит – на мокрых же делах) умер своей смертью .
      Вообще, во всю революцию, на все события постоянно бросал отсвет и национальный вопрос. Так и все участия-соучастия, от убийства Столыпина, разумеется, затрагивали русские чувства. Но вот убийство царского брата в. кн. Михаила Александровича, – кто убийцы? – Андрей Марков, Гавриил Мясников, Николай Жужгов, Иван Колпащиков – вероятно, все русские.
      О, как должен думать каждый человек, освещает ли он свою нацию лучиком добра или зашлёпывает чернью зла.
      Это – о палачах Революции. А что – жертвы? Во множестве расстреливаемые, и топимые целыми баржами, заложники и пленные: офицеры – были русские, дворяне – большей частью русские, священники – русские, земцы – русские, и пойманные в лесах крестьяне, не идущие в Красную армию, – русские. И та высоко духовная, анти-антисемитская русская интеллигенция – теперь и она нашла свои подвалы и смертную судьбу. И если бы можно было сейчас восставить, начиная с сентября 1918, именные списки расстрелянных и утопленных в первые годы советской власти и свести их в статистические таблицы – мы были бы поражены, насколько в этихтаблицах Революция не проявила бы своего интернационального характера – но антиславянский. (Как, впрочем, и грезили Маркс с Энгельсом.)
      Вот это-тои вдавило жестокую печать в лик революции – в то, что больше всего и определяет революцию: когоона уничтожала, – безвозвратно, непоправимо уводя убитых и из этой грязной революции, и из этой обречённой страны, из состава этого заблуженного народа.
 
      Ленин же в эти месяцы весьма и весьма не упускал из виду возникшее напряжение вокруг еврейской темы. Уже в апреле 1918 «Совет народных комиссаров гор. Москвы и Московской области» опубликовал – как будто лишь для своей области, однако же в «Известиях» – циркуляр к Советам «по вопросу об антисемитской погромной агитации»: об «имеющихся фактах еврейского погрома в некоторых городах Московской области» (ни один город не назван). Нужны и «специальные заседания Советов, посвящённые еврейскому вопросу и борьбе с антисемитизмом», и «митинги и лекции» с агитационной кампанией. Однако – кто же главный виновник, кого крушить? Ну конечно же – православных священников. Вот пункт 1, указывалось: «Обратить самое серьёзное внимание на черносотенную антисемитскую агитацию духовенства, приняв самые решительные меры борьбы с контрреволюционной деятельностью и агитацией духовенства» (пока не расшифровывая, какие меры, но нам ли их не знать?). Наряду с этим – пункт 2: «Признать необходимым не создавать особой боевой еврейской организации». (То есть обсуждалась еврейская гвардия.) А в пункте 4 поручили Комиссариату по Еврейским Делам вместе с Военным Комиссариатом «предупредительные меры по борьбе с еврейскими погромами».
      В разгар этого самого 1918 года Ленин наговорил на граммофон «особую речь об антисемитизме и евреях»: Это «проклятая царская монархия» натравляла «тёмных рабочих и крестьян на евреев. Царская полиция в союзе с помещиками и капиталистами устраивала еврейские погромы. Вражда к евреям держится прочно только там, где кабала помещиков и капиталистов создала беспросветную темноту для рабочих и крестьян… Среди евреев есть рабочие, труженики – их большинство. Они – наши братья по угнетению капиталом, наши товарищи по борьбе за социализм… Позор проклятому царизму… Позор тем, кто сеет вражду к евреям…» – «Граммофоны с пластинками этой речи развозились тогда агитационными поездами по фронту, по городам и деревням. Там граммофоны воспроизводили эту речь в клубах, на митингах и собраниях. Красноармейцы, рабочие и крестьяне слушали слово своего вождя и начинали понимать, в чём дело» . Но напечатана – не без умысла? – та речь тогда не была, только в 1926 (в книге Агурского-отца).
      А 27 июля 1918 (сразу за расстрелом царской семьи) СНК издал особый закон об антисемитизме: «Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение опасностью для дела рабочей и крестьянской революции». И в завершенье (по свидетельству Луначарского, Ленин это приписал собственноручно): «Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона». Подписано: Вл. Ульянов (Ленин) .
      Эти два слова вне закона– если кому-нибудь непонятны остались в месяцы Красного Террора, то десять лет спустя коммунистический активист, и сам одно время нарком, и даже творец «военного коммунизма», всё тот же Ларин объясняет нам: «ставить активных антисемитов "вне закона", т.е. расстреливать» .
      А тот знаменитый ответ Ленина Диманштейну в 1919 был сделан вот по какому поводу: Диманштейн «хотел добиться от Ленина, чтобы задержали распространение» листовки Горького, содержащей такие похвалы евреям, которые могли создать "впечатление, будто революция держится на евреях, в особенности на их средняцком элементе"». Ленин возразил, как мы уже читали, что сразу после Октября именно евреи сорвали саботаж государственных чиновников и тем выручили революцию; и, стало быть, «мнение Горького о большом значении этих элементов… совершенно правильн[о]» . – Не сомневается и Еврейская энциклопедия: «Ленин отказался конфисковать выпущенную массовым тиражом во время гражданской войны чрезмерно филосемитскую по содержанию прокламацию М.Горького "О евреях", несмотря на опасения, что она может стать антисемитским козырем в руках врагов революции» .
      Да для белойстороны – и стала, конечно: достоверное слияние образов еврейства и большевизма.
      Это глухое, удивительное по недальновидности пренебрежение вождей революции и к впечатлению, и к чувству, растущему в народе, сказалось и в участии евреев в разгроме православного духовенства: как раз летом 1918 и развернулся большевицкий штурм против православных церквей Средней России, и особенно Московской области (тогда область заключала несколько губерний), остановленный только волною приходских бунтов.
      Уже в декабре 1917 рабочие-строители Кронштадтской крепости не выдержали и протестовали, их резолюцию поместили «Кронштадтские известия»: «Мы, мастеровые и рабочие, на общем нашем собрании сего числа [28 декабря], обсудив вопрос по поводу назначения православных священников на очередное дежурство милиционеров, Усматриваем, что ни один еврейский раввин, магометанский мулла, римско-католический ксендз и немецкий пастор, кроме православных священников, Исполнительным Комитетом Совета Рабочих и Солдатских депутатов почему-то назначен, для несения милицейской должности, не был. Очевидно, весь Исполнительный Комитет состоит исключительно из иноверцев…» (Заметим, что даже на этом крепостном острове «тюрьмы народов» действовали храмы всех вероисповеданий.)
      Да и в саму «Правду» прорвался (напечатали под насмешливым заголовком «Бей жидов!») воззыв рабочих Архангельска «к сознательным русским рабочим и крестьянам»: повсюду «поруганы, опоганены, разграблены» – «только русские православные церкви, а не еврейские синагоги… Смерть от голода и болезней уносит сотни тысяч ни в чём неповинных русских жизней», а «евреи не умирают от голода и болезней» . (Летом 1918 было ещё и судебное «дело об антисемитизме в Храме Василия Блаженного»…)
      Самым неразумным образом евреи-активисты вливались в общебольшевицкую настойчивую ярость в травле православия (в сравнении с другими религиями), в преследовании священников, в печатном глумлении над Христом. Тут и русские перья расстарались: Демьян Бедный (Ефим Придворов), и не он один. Но евреям постоять бы в стороне.
      Вот 9 августа 1920 Патриарх Тихон пишет председателю СНК Ульянову-Ленину (копия председателю ВЦИК Калинину), требуя отвода следователя Наркомюста Шпицберга, «бывшего ходатая по бракоразводным делам», а ныне, от Наркомюста, ревизующего «мощи Православной Русской Церкви, вскрывая раки и гробницы с останками признанных Церковью святых». Ссылаясь на Конституцию РСФСР, Патриарх настаивает «на отводе в предстоящем расследовании [его] "деятельности"… от функций следователя Шпицберга, как лица, производящего следствие и допросы "с пристрастием", что ярко выяснилось из предыдущих церковных процессов… и наконец как человека, публично оскорбляющего религиозные верования, открыто глумящегося над религиозно-обрядовыми действиями, печатно в предисловии к книге "Религиозная язва" (1919г.) называющего Иисуса Христа ужасными именами» .
      Бумага пересылается в Малый Совнарком и рассматривается там в заседании 2 сентября 1920, докладчик – сам же Шпицберг. Постановлено: «Оставить жалобу гр. Белавина (патриарха Тихона) без последствий (принято единогласно)» . – Но спохватывается Калинин и тайно и вкрадчиво пишет в наркомат юстиции Красикову: он думает, что «тов. Шпицберга необходимо на самом деле, из соображений практически-политических… заменить кем-нибудь другим»; так как «аудитория на суде будет, вероятно, в большинстве православная» – то тем лишить «духовные круги… возможности главного довода насчёт национальной мести и проч.» .
      А – вскрытие мощей? Чем могла масса объяснить такое надругательство, настолько наглядное, вызывающее? «"Разве бы русские, православные, на такое дело пошли?", говорят по России. "Это всё жиды подстроили. Жидам что: они самого Христа распяли"» . – И разве не ответственна за это настроение власть, подававшая народу такие зрелища в предельной топорности?
      С. Булгаков, особенно пристально следивший за судьбами православия под большевиками, писал в 1941: в СССР гонение на христианство «превзошло по свирепости и размерам все предыдущие, которые только знает история. Конечно, нельзя его всецело приписать еврейству, но нельзя его влияния здесь и умалять» . – «В большевизме более всего проявилась волеваясила и энергия еврейства». – «Еврейская доля участия в русском большевизме – увы – непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля…И не "святой Израиль", но волевое еврейство проявляло себя, как власть, в большевизме, в удушении русского народа». – «Гонение на христианство здесь хотя и вытекало из идеологической и практической программы большевизма вообще, без различия национальностей, однако естественно находило наибольшее осуществление со стороны еврейских "комиссаров" безбожия», – как возглавление Губельманом-Ярославским Союза воинствующих безбожников «перед лицом всего православного русского народа есть акт… религиозного нахальства» .
      А тоже было наглядное нахальство – переименовывать города и места. Обычай – не еврейский по существу, обычай общесоветский. Но можно ли утверждать, что для жителей Гатчины превратиться в Троцк – не несло никакого национального привкуса? А Павловск – в Слуцк, Дворцовую площадь – в Урицкого, Исаакиевскую – в Воровского, Литейный проспект – в Володарского, Владимирский – в Нахимсона, Адмиралтейскую набережную – в Рошаля, Таврическую улицу – в Слуцкого же, красивейшую Михайловскую – назвать по заурядному художнику Исааку Бродскому?
      Забылись. Голова закружилась. А по российской шири и счёта нет: Елизаветград – в Зиновьевск, и пошло. А город, где убит царь, – в честь убийцы Свердлова.
      Очевидно, что представление о национальной местисо стороны евреев-большевиков было развито в русском сознании уже и к 1920 году, если оно курьёзно попало (предупреждающий аргумент Калинина) даже в документы советского правительства.
      Конечно, правильным было опровержение Пасманика: «Для злобных или тупоумных людей всё объясняется очень просто: еврейский кагал решил завладеть Россией, или мстительное еврейство расправляется с Россией за прошлые преследования, которым оно подвергалось в этой стране» . Конечно же нельзя объяснять победу и владычество большевиков таким образом. – Но: если погром 1905 горит в памяти твоей семьи и если в 1915 твоих единоплеменников из западных губерний изгоняли нагайками – то через каких-то 3-4 года ты мог отмстить иной взмах нагайки и револьвером. Не будем гадать, в какой степени евреи-коммунисты могли сознательно мстить России, уничтожать, дробить именно всё русское; но отрицать вовсе такое чувство – это отрицать какую-либо связь еврейского неравноправия при царе с участием евреев в большевизме, – связь, постоянно выдвигаемую.
      А вот И.М. Бикерман, стоя «перед фактом такого непомерного участия евреев в варварском разрушении» и, видимо, отвечая тем, кто числит за евреями право на месть за прежние гонения, – отвергает это право. «Ответственность за разрушительное усердие наших соплеменников перелагается на государство, преследованиями, гонениями толкавшее евреев на путь революции». Нет, говорит он: «Именно тем, кто как отвечает на давящее на него зло, отличается человек от человека и один человеческий коллектив от другого» .
      Но и он же, озирая исторические судьбы еврейства в 1939, под находящей тучей ещё новой эпохи: «Выпуклое отличие евреев от окружающего мира состояло в том, что евреи могли быть только наковальней и никогда – молотом» .
      Я не берусь углубиться в мировые исторические судьбы, не возьмусь спорить в таком объёме, но оговорюсь чётко: пусть бы даже во всю мировую историю было так, но с Восемнадцатого года в России и ещё затем лет пятнадцать – примкнувшие к революции евреи были также и молотом,- изрядной долей его массы.
      И тут – в наш переклик вступает Б. Пастернак. В «Докторе Живаго», правда уже после Второй Мировой войны и грянувшей еврейской Катастрофы, со всем горчайшим грузом её, со всем изменившимся мировоззрением, – но ведь в романе же держа в виду именно годы нашей революции, – он пишет об «этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности». И ещё: «их [евреев] слабость и неспособность отражать удары».
      Однако перед нашими глазами была одна и та же страна; в разных возрастах, но ведь мы жили в ней одни и те же 20-30-е годы. Современник тех лет должен бы окоснеть от недоумения: Пастернак не заметил(верю), что происходило? – Родители его, художник отец, пианистка мать, принадлежали к высококультурному кругу евреев, живших единой жизнью с русской интеллигенцией; он вырос уже и в немалой традиции: России и русской культуре щедро отдали себя братья Рубинштейны, пронзительный Левитан, тончайший Гершензон, философы Франк, Шестов. Вероятно, этот определённый выбор, эта высокая нераздельность служения и жизни казались Пастернаку нормой,а все уродливые и страшные отклонения от неё – просто не попадали в сетчатку его глаза.
      Но отпечатывались в тысячах других. Вот, свидетель тех же лет, опять Бикерман: «Слишком бросающееся в глаза участие евреев в большевицком бесновании приковывает к нам взор русского человека и взоры всего мира» .
      Нет, не евреи были главной движущей силой Октябрьского переворота. Более того, он вовсе не был нужен российскому еврейству, получившему свободу в полноте – в период именно Февраля. Но, когда переворот уже совершился, активное молодое секуляризованное еврейство легко и быстро совершило перепрыг с коня на коня – и с не меньшей уверенностью погнало теперь и в большевицкой скачке.
      Конечно же не меламеды привели к тому. Но благоразумная часть еврейского народа – упустила головорезов. Так отщепилось- чуть ли не целое поколение. И поскакало впредь.
      Ища мотивыэтого динамичного перескока еврейской молодёжи к новым победителям, Г. Ландау называет: «Здесь действовала и озлобленность против старого мира и отчуждённость, искусственно им поддержанная, от общероссийской государственной и бытовой жизни; действовал и своеобразный рационализм, столь часто присущий евреям», и «волевой натиск, в ничтожных душах превращающийся в пронырливость и дерзость» .
      А есть и объяснения извинительные: «Материальные условия после большевицкого переворота создали такую обстановку, которая заставила евреев идти в большевики» . Это объяснение весьма распространено: что «42% еврейского населения России занимались торговлей», теперь лишились её, – и создалась безвыходность, куда же податься? «Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были пойти на службу к правительству, часто не брезгуя никакой работой», вот даже начальственно-административной, пришлось идти в соваппарат, где «число служащих-евреев с самого начала октябрьской революции было велико» .
      Не было выхода? А тем десяткам тысяч российских чиновников, отказавшихся служить большевизму, – разве было куда податься? Умереть с голоду? – а на что жили горожане не-евреи? Да ещё была ведь помощь Джойнта, ОРТа и подобное снабжение от щедрых евреев с Запада? Идти на службу в ЧК – это никогда не единственныйвыход. Есть по крайней мере ещё один – не идти, выстаивать.
      И получилось, вывел Пасманик, что «большевизм стал для голодающего еврейства городов таким же ремеслом,как раньше портняжество, маклерство и аптекарство» .
      А если так, то можно ли с доброй совестью говорить и спустя 70 лет: для тех, кто «не хотели эмигрировать в Соединённые Штаты, чтобы стать американцами, и не хотели эмигрировать в Палестину, чтобы остаться евреями, – единственным выходом был коммунизм» . Опять – единственнымвыходом.
      Вот это- и есть отречение от исторической ответственности…
      Существенней, весомей звучит: «Народ, претерпевший такие гонения», – это во всей исторической протяжённости, – «не мог не стать в значительной части своей носителем революционной интернационалистской доктрины социализма», ибо «она давала своим адептам-евреям надежду перестать быть изгоями», и на этой земле, а не в «призрачной Палестине праотцев». А дальше – «уже в ходе гражданской войны и сразу же после неё они, нередко более конкурентоспособные, чем выдвиженцы из коренных низов, заполнили много социальных пустот, созданных революцией… При этом они… в преобладающей части своей порывали со своей народной и духовной традицией», после чего «любые ассимилянты, особенно в период своего массового явления, да ещё в первом поколении, укореняются в относительно поверхностных слоях новой для них культуры» .
      Однако же, спрашивают: как же «вековые традиции этой древней культуры оказались бессильными против увлечения варварскими революционными лозунгами большевизма»? Когда «над Россией… стрясся вместе с революцией социализм… – тогда не только эти евреи со всей своей численностью и энергией оказались на передовой волне разложения. Тогда остальное еврейство оказалось без сцепляющей идеи, – с недоуменным сочувствием к происходящему и недоуменной беспомощностью применительно к его результатам» . Как же «значительные слои еврейства с восторгом, непростительным для народа тысячелетней истории разочарований, приняли революцию»? как же рационалистический «трезвый еврейский народ опьянел от революционной фразеологии»?
      Пасманик упоминает (1924) и «тех евреев, которые громко заявляли о генетической связи между большевизмом и иудаизмом, которые громко хвастались широкими симпатиями еврейской массы к комиссародержавию» . Правда, Пасманик и сам выделял «те пункты, в которых между иудаизмом и большевизмом на первый взгляд действительно может быть создано некоторое сближение… земное счастье и социальная справедливость…Иудаизм первый выдвинул эти два великих принципа» .
      Содержательное обсуждение этого вопроса мы находим в англо-еврейской газете «Еврейская хроника» – в том самом 1919, ещё неостывшем революционном году. Некто Ментор, постоянный обозреватель этой газеты, писал, что неразумно евреям притворяться, будто у них нет никакой связи с большевизмом. Вот в Америке раввин д-р Иуда Магнес поддержал большевиков, значит, не счёл большевизм явлением, несовместимым с иудаизмом . – И он же, спустя неделю: вообще большевизм – великое зло, но, парадоксально, и надежда человечества. Французская революция тоже была кровавой, но вот оправдана историей. Еврей по своей натуре – идеалист, и не только не удивительно, а, наоборот, логично, что он пошёл за обещаниями большевиков. «Значителен факт самого большевизма, значителен факт, что столь многие евреи стали большевиками; что идеалы большевизма во многих пунктах согласуются с высшими идеалами иудаизма, отчасти формировавшими базис для учения основателя христианства. Всё это думающий еврей должен рассмотреть тщательно. Безрассуден тот, кто видит в большевизме только отталкивающие аспекты…»
      Однако: иудаизм прежде всего – не сознание ли единого великого Бога? и хотя бы только поэтому несовместим с безбожным большевизмом.
      Всё размышляя, всё ища мотивы столь обильного участия евреев в большевицком предприятии, И. Бикерман пишет: «Можно было бы перед лицом таких фактов отчаяться в будущем нашего народа, если бы мы не знали, что… из всех эпидемий самая страшная – словесная зараза. Почему еврейское сознание оказалось настолько восприимчивым к этого рода инфекции, об этом говорить было бы слишком долго». Причина «не только в обстоятельствах вчерашнего дня», но и «в унаследованных нами от седой древности представлениях, делающих еврея предрасположенным к заболеваниям легковесной и субверсивной [подрывной] идеологией» .
      Присоединяется и С. Булгаков: «Духовное лицо еврейства в русском большевизме отнюдь не являет собой лика Израиля… Это есть в самом Израиле состояние ужасающего духовного кризиса, сопровождаемое к тому же озверением» .
      Что же касается довода об испытанных в прошлом притеснениях как первопричине этого перескока, перехлына российских евреев к большевикам, то следует вспомнить ещё о двух коммунистических переворотах, почти синхронных с ленинским, – о баварском и венгерском. Читаем у И. Левина: «Количество евреев – участников большевистского режима в обеих этих странах огромно. В Баварии… мы находим среди комиссаров евреев Левина, Левина, Аксельрода, идеолога-анархиста Ландауэра, Эрнста Толлера». – А «число евреев – руководителей большевистского движения в Венгрии доходило до 95%… А между тем правовое положение евреев в Венгрии было прекрасным, никаких ограничений в правах евреев там уже давно не существовало, и, наоборот, евреи в Венгрии в культурном и экономическом отношениях занимали положение, при котором антисемиты уже могли говорить о еврейском засилии» . Сюда можно добавить замечание современного выдающегося еврейского публициста в Америке, что и немецкие евреи «процветали и добились в Германии высокого положения» . Так и тут – не гонения вынудили к революционности? и не погромы? (Но тут надо не упустить, что дрожжи переворота поддержаны и в Венгрии и в Баварии большевиками же, в лице распропагандированных «возвращающихся пленных». Тех двух переворотов мы ещё коснёмся в главе 16.)
      Всех тех повстанцев – и дальше, за океаном – объединил вспыхнувший и необузданный революционный интернационализм, порыв к революции – и мировой и «перманентной». А скорые успехи евреев в большевицком управлении не могли не быть замечены в Европе и в Соединённых Штатах; и – позорно – ими умилялись там. Американская еврейская общественность на переломе от Февраля к Октябрю не снизила своих симпатий к российской революции.
 
      Тем временем большевики не дремали в своих зарубежных финансовых операциях, главным образом через Стокгольм. Ещё от апрельского возврата Ленина в Россию текла им скрытая помощь от германских источников через шведский «Ниа банкен» Олофа Ашберга. Но и несколько российских банкиров, поспешивших от революции за границу, стали добровольными содействователями большевиков. Американский исследователь Энтони Саттон, сумевший, хоть и с опозданием в полвека, достичь важных архивных документов, сообщает нам, что, согласно отчёту 1918 года, направленному американским послом в Стокгольме в Государственный департамент, «одним из таких "большевицких банкиров"» стал скандально известный Дмитрий Рубинштейн, освобождённый из тюрьмы Февральской революцией, – он «перебрался в Стокгольм и стал финансовым агентом большевиков». – «Ещё одним "большевицким банкиром" стал Абрам Животовский, родственник Троцкого и Льва Каменева». В синдикат с Животовским входили: «Денисов из бывшего "Сибирского Банка", Каменка из "Азово-Донского Банка" и Давидов из "Банка для внешней торговли"». Другие «большевицкие банкиры» – Григорий Лессин, Штифтер, Яков Берлин и агент их Исидор Кон .
      Между тем навстречу в Россию всё плыли из Америки те возвратники,отчасти задавненные, отчасти новоявленные «революционеры», мечтавшие теперь укреплять и строить Новый Счастливый Мир. О некоторых мы уже сказали в главе 14. Они плыли и плыли через океаны, месяц за месяцем, из нью-йоркского порта на восток, из сан-францискского на запад, кто в прошлом российские подданные, а были и прямо американские энтузиасты, не знающие русского языка.
      В 1919 А.В. Тыркова-Вильямс, в книге, изданной тогда в Англии, писала: «Среди большевицких направителей очень мало русских, т.е. мало людей, пропитанных всероссийской культурой и интересами русского народа… Наряду с явными иностранцами большевизм привлёк много приверженцев из числа эмигрантов, проживших много лет за границей. Некоторые никогда раньше не бывали в России. Среди них было особенно много евреев. Они говорили по-русски плохо. Народ, над которым они захватили власть, был им чужд, да они и вели себя как победители в покорённой стране». И если в царской России «евреев не допускали ни до каких постов»; «школы и государственная служба были им закрыты», то «в Советской Республике все комитеты и комиссариаты заполнены евреями. Они часто меняли свои еврейские имена на русские… Но этот маскарад никого не обманывал» .
      В том же 1919, на тех сенатских слушаниях в комиссии Овермэна, слышим от Р.Б. Денниса, преподавателя университета в Иллинойсе, прибывшего в Россию в ноябре 1917, что, по его «мнению, совпадающему с мнением других американцев, англичан и французов… эти люди проявляли в России наибольшую жестокость и неумолимость в вопросе о расправе с буржуазией», – это слово тут употреблено не укоризненно, а буквально: то есть с городскими обывателями. – Другое показание: из тех, кто вёл «убийственную пропаганду» и в окопах, и в тылу, – некоторые «жили в Нью-Йорке, год или два тому назад» (то есть в 1917-1918) .
      В феврале 1920 в лондонской «Sunday Herald» (в статье «Сионизм против большевизма: борьба за души еврейского народа») Уинстон Черчилль писал: «Теперь эта банда примечательных личностей из подполья больших городов Европы и Америки схватила за волосы и горло русский народ и сделалась неоспоримыми господами огромной Российской Империи» .
      Среди этих приехавших из-за океана есть много известных имён, ещё более – неизвестных. Тут был и М.М. Грузенберг. Он побывал уже в Англии (где познакомился с Сун Ятсеном), долго жил в Штатах, «организовал в Чикаго школу для эмигрантов», в июле 1918 вернулся в Москву.