Александр Солженицин АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ "В эпоху диктатуры и окруженные со всех сторон врагами, мы иногда проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность." Крыленко, речь на процессе "Промпартии" Я посвящаю эту книгу всем тем, кто не дожил, чтобы обо всем рассказать. И пусть они простят меня, если не все увидел, не все вспомнил, если не предугадал все. От автора Годами я с большой неохотой воздерживался от публикации этой уже готовой книги: мое обязательство всем еще живущим перевешивало обязательство перед умершими. Но сейчас, когда госбезопасность ухватилась за книгу, у меня нет альтернативы незамедлительному ее публикованию. В этой книге нет вымышленных лиц, нет выдуманных событий. Люди и события названы своими именами. Если они представлены только инициалами заместо имен, сделано это из соображений их безопасности. Если они не названы вообще, то только потому, что человеческая память не сохранила их имена. Но все описанные события - реальны. ОГЛАВЛЕНИЕ Часть I - ТЮРЕМНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ Глава 1 АРЕСТ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 2 ИСТОРИЯ НАШЕЙ КАНАЛИЗАЦИИ . . . . . . . . . . . Глава 3 СЛЕДСТВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 4 ГОЛУБЫЕ КАНТЫ . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 5 ПЕРВАЯ КАМЕРА - ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ . . . . . . . . . Глава 6 ТА ВЕСНА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 7 В МАШИННОМ ОТДЕЛЕНИИ . . . . . . . . . . . . . Глава 8 ЗАКОН-РЕБЕНОК . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 9 ЗАКОН МУЖАЕТ . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 10 ЗАКОН СОЗРЕЛ . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 11 К ВЫСШЕЙ МЕРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 12 ТЮРЗАК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Часть II - ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ Глава 1 КОРАБЛИ АРХИПЕЛАГА . . . . . . . . . . . . . . Глава 2 ПОРТЫ АРХИПЕЛАГА . . . . . . . . . . . . . . . Глава 3 КАРАВАНЫ НЕВОЛЬНИКОВ . . . . . . . . . . . . . Глава 4 С ОСТРОВА НА ОСТРОВ . . . . . . . . . . . . . .
Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале "Природа" Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда - замерзший древний поток, и в нем замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же ОХОТНО съели их. Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки. Мы - сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались. Мы поняли потому, что сами были из тех ПРИСУТСТВУЮЩИХ, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло ОХОТНО съесть тритона. А Колыма была - самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛаг, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент,- почти невидимой, почти не осязаемой страны, которую и населял народ зэков. Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами - и все ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали все. Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание. Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет - тому глаз вон!" Однако доканчивает пословица: "А кто забудет- тому два!" Идут десятилетия - и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает над ними. И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей, вмерзшие в линзу льда,- представятся неправдоподобным тритоном. Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь - достанется ли ?.. У тех, не желающих ВСПОМИНАТЬ, довольно уже было(и еще будет) времени уничтожить все документы дочиста. Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь еще по счастливому обороту став доверенным многих поздних рассказов и писем,может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? - еще впрочем живого мяса, еще впрочем и сегодня живого тритона. Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага - шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах //перечень 227 имен// Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым. Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда положил в помощь мне, чтоб эта вещь была снабжена библиографическими опорными точками из книг сегодняшних библиотечных фондов или давно изъятых и уничтоженных, так что найти сохраненный экземпляр требовало большого упорства; еще более тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить ее. Но не настала та пора, когда я посмею их назвать. Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был быть редактором этой книги. Однако пол жизни, проведенных ТАМ (его лагерные мемуары так и называются "Полжизни"), отдались ему преждевременным параличом. Уже с отнятой речью он смог прочесть лишь несколько законченных глав и убедиться, что обо всем БУДЕТ РАССКАЗАНО. А если долго еще не просветлится свобода в нашей стране и передача этой книги будет большой опасностью - так что и читателям будущим я должен с благодарностью поклониться - от тех, от погибших. Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуа ры или художественные произведения о лагерях. За годы работы до 1967 года мне постепенно стали известны "Колымские рассказы" Варлама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е.Гинзбург, О.Адамовой-Слиозберг, на которые я и ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (что и будет же в конце концов!). Вопреки своим намерениям, в противоречии со своей волей, дали бесценный материал для этой книги, сохранили много важных фактов и даже цифр и сам воздух, которым дышали: М.Я.Судраб-Лацис; Н.В.Крыленко - главный государственный обвинитель многих лет; его наследник А.Я.Вышинский со своими юристами-пособниками, из которых нельзя не выделить И.Л.Авербаха. Материал для этой книги также представили ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ советстких писателей во главе с МАКСИМОМ ГОРЬКИМ - авторы позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд. I АРЕСТ Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят поезда - но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали. Те, кто едут Архипелагом управлять - попадают туда через училища МВД. Те, кто едут Архипелаг охранять - призываются через военкоматы. А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно - через арест. Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться и часто сползает в безумие? Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас - центр вселенной и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!" Если уж вы арестованы - то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении? Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и, в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как: - Я?? За что?!? - вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа. Арест - это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое. По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов - гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют вас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда. Все. Вы - арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния: - Я-а?? За что??.. Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим. И все. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки. Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: "Это ошибка! Разберутся!" Все же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире. Это - резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это - бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это - за спинами их напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? - думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено так по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых). Традиционный арест - это еще сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что надо, что можно и как лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: "Ничего не надо. Там накормят. Там тепло." (Все лгут. А торопят - для страху.) Традиционный арест - это еще потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание - и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки. Когда в 1937 году громили институт доктора Казакова, то сосуды слизатами, изобретенными им, "комиссия" разбивала, хотя вокруг прыгали исцеленные и исцеляемые калеки и умоляли сохранить чудодейственное лекарство. (По официальной версии лизаты считались ядами - и отчего ж было не сохранить их как вещественные доказательства?) И ничто во время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четверухина захватили "столько-то листов царских указов" - именно, указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза и молебствия против холеры 1830 года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их покойному посмертно присуждена ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили изобретенную им письменность и букварь - и остался народец без письменности. Интеллигентным языком это долго все описывать, а народ говорит об обыске так: ищут, чего не клали. Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного - как Нина Александровна Пальчинская потащила за плечом мешок с бумагами и письмами своего вечно - деятельного покойного мужа, великого инженера России - в пасть к НИМ, навсегда, без возврата. А для оставшихся после ареста - долгий хвост развороченной опустошенной жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими голосами: "Такой не числится", "Такого нет!" Да к окошку этому в худые дни Ленинграда еще надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: "без права переписки". А это уже значит - навсегда. "Без права переписки" - это почти наверняка: расстрелян.0 0 66 12921 0 2 2Одним словом, "мы живем в проклятых условиях, когда человек пропадает без вести и самые близкие люди, жена и мать... годами не знают, что сталось с ним". Правильно? нет? Это написал Ленин в 1910 году в некрологе о Бабушкине. Только выразим прямо: вез Бабушкин транспорт оружия для восстания, с ним и расстреляли. Он знал, на что шел. Не скажешь этого о кроликах, нас. Так представляем мы себе арест. И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нем есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного, недостегнувшего брюк; за время сборов и обыска наверняка не соберется у подъезда толпа возможных сторонников жертвы. Неторопливая постепенность прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвертую, дает возможность правильно использовать оперативные штаты и посадить в тюрьму многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют. И еще то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной ленте, по котoрой ночью сновали воронки, - днем шагает молодое племя со знаменами и цветами и поет не омраченные песни. Но у берущих, чья служба и состоит из одних только арестов, для кого ужасы арестованных повторительны и докучны, у них понимание арестной операции гораздо шире. У них - большая теория, не надо думать в простоте, что ее нет. Арестознание - это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная теория. Аресты имеют классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчлененные и групповые. Аресты различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по серьезности заданного обыска; И еще отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось прочесть брошюру для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились переворошить две тонны навоза, шесть кубов дров, два воза сена, очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы. (Студентам очень рекомендуется начав с личного обыска, им же и закончить (вдруг человек подхватил что-либо из обысканного); и еще раз потом прийти в то же место, но в новое время суток - и снова сделать обыск.) по необходимости делать или не делать опись для конфискации, опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед за мужем также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку, либо еще и стариков в ссылку. Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель, венгерка, достала как-то в Коминтерне (1926 год) два билета в Большой Театр, в первые ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а после этого он повез ее... прямо на Лубянку. И если в цветущий июньский день 1927 года на Кузнецком мосту полнолицую русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе синей ткани на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а извозчик уже понимает и хмурится: Органы не заплатят ему) - то знайте, что это не любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въедут в черную пасть ворот. И если (22 весны спустя) кавторанг Борис Бурковский в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает торт для девушки - не клянитесь, что этот торт достанется девушке, а не будет иссечен ножами обыскивающих и внесен кавторангом в его первую камеру. Нет, никогда у нас не был в пренебрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется чисто и - вот удивительно! - сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не дать живущим заметить гибель обреченного. Не всякого можно арестовать дома с предварительным стуком в дверь (а если уж стучит, то - управдом, почтальон ), не всякого следует арестовывать и на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки - от своих семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали им салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь безвестный смертный, замерший от повальных арестов и уже неделю угнетенный исподлобными взглядами начальства, - вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путевку в сочинский санаторий. Кролик прочувствовался - значит, его страхи были напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда два часа, он ругает неповоротливую жену. Вот и вокзал! Еще есть время. В пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой человек:"Вы не узнаете меня, Петр Иваныч?" Петр Иваныч в затруднении: "Как будто нет, хотя..." Молодой изливается таким дружелюбным расположением: "Ну, как же, как же, я вам напомню..." и почтительно кланяется жене Петра Иваныча:"Вы простите, Ваш супруг через одну минутку..." Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Иваныч доверительно под руку - навсегда или на десять лет! А вокзал снует вокруг - и ничего не замечает... Граждане, любящие путешествовать! Не забывайте, что на каждом вокзале есть отделение ГПУ и несколько тюремных камер. Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной волчьей подготовки от нее как-то не отвязаться. Не думайте, что если вы сотрудник американского посольства по имени, например, Александр Д., то вас не могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ Центрального телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув грабастые руки: "Са-ша! - не таится, а просто кричит. - Кирюха ! Сколько лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтобы людям не мешать". А в сторонке-то, у края тротуара, как раз "Победа" подъехала... (Через несколько дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам ничего не известно об исчезновении Александра Д.). Да что тут мудрого? Наши молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в Москве. Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, - аресты могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском - и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39О (Акс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить!); вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н.М.Воробьев, инспектор крайнаробраза, 1936 г.) - и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осужденной матерью, вам дают его! - а это оказывается очная ставка и арест! Вас в "Гастрономе" приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтер, пришедший снять показания счетчика; вас арестовывает велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофер такси, служащий сберегательной кассы и киноадминистратор - все они арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостоверениие. Иногда аресты кажутся даже игрой - столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки - и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере. (Да колхозников так и берут, неужели еще ехать к его хате ночью по бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в контору.) Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, - уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест. Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, - даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам. Это происходило еще от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще всего не имели глубоких оснований для выбора - какого человека арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить и совершенно случайный характер. В 1937 году в приемную Новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленным сосунком-ребенком ее арестованной соседки. "Посидите, - сказали ей, - выясним". Она посидела часа два - ее взяли из приемной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же фамилией, и ясно было по документам, что он из Орши, он НИКОГДА не был посажен, не был вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А.Павлу и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса - никогда не ловились и не привлекались; а те, кто оставался дожидаться справедливости - получал срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно, обреченно. Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица, брало подписку о невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло оформить оставшихся вместо бежавшего. Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще и не возьмут? Может, обойдется? А.И.Ладыженский был ведущим преподавателем в школе захолустного Кологрива. В 37 году на базаре к нему подошел мужик и от кого-то передал: "Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!" Но он остался: ведь на мне же вся школа держится и их собственные дети у меня учатся - как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: "Каждый честный человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я - и меня посадят." (Его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты не виновен - то за что же могут тебя брать? ЭТО ОШИБКА! Тебя уже волокут за шиворот, а ты все заклинаешь про себя: "Это ошибка! Разберутся - выпустят!" Других сажают повально, это тоже нелепо, но там еще в каждом случае остаются потемки: "а может быть этот как раз...?" А уж ты! - ты-то наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь Органы как учреждение человечески-логичное: разберутся выпустят. И зачем тогда тебе бежать?.. И как же можно тогда тебе сопротивляться?.. Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь разобраться в ошибке. Не то, что сопротивляться - ты и по лестнице спускаешься на цыпочках, как велено, чтоб соседи не слышали.0 0 0 4081 0 2 2Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей семьей? Если бы во времена массовых п о с а д о к, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной дверии шагах на улице,- а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями идут - так не ошибешься, хрястнув по душегубцу. Или тот воронок с одиноким шофером, оставшийся на улице - угнать его либо скаты проколоть.Оганы быстро бы не досчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина остановилась бы проклятая машина! Если бы... Если бы... Не хватало нам свободолюбия. А еще прежде того осознания истинного положения. Мы истратились в одной безудержной вспышке семнадцатого года, а потом СПЕШИЛИ покориться, С УДОВОЛЬСТВИЕМ покорялись. (Артур Рэнсом описывает один рабочий митинг в Ярославле в 21 году. Из Москвы от ЦК к рабочим приехали советоваться по существу спора о профсоюзах. Представитель оппозиции Ю.Ларин разъяснял рабочим, что их профсоюз должен быть защитой от администрации, что у них есть завоеванные права, на которые никто не имеет права посягнуть. Рабочие отнеслись совершенно равнодушно, просто НЕ ПОНИМАЯ, от кого еще нужна им защита и зачем еще нужны им права. Когда же выступил представитель генеральной линии и клял рабочих за их разболтанность и лень, и требовал жертв, сверхурочной бесплатной работы, ограничений в пище, армейского подчинения заводской администрации - это вызывало восторг минтинга и аплодисменты). Мы просто ЗАСЛУЖИЛИ все дальнейшее. И потом - чему именно сопротивляться? Отобранию ли у тебя ремня? Или приказанию отойти в угол? Или переступить через порожек дома? Арест состоит из мелких околичностей, многочисленных пустяков - и ни из-за какого в отдельности как будто нет смысла спорить (когда мысли арестованного вьются вокруг великого вопроса: "За что?!") - а все-то вместе эти околичности неминуемо и складываются в арест. Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! - ведь это одно стоит книги. Там могут быть чувства, которые мы и не заподозрим. Когда арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста рылись в ее постели, в ее комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись ее интимного дневника, которого она даже и матери не могла бы показать - и это чтение ее строк враждебными чужими парнями поразило ее сильней, чем вся Лубянка с ее решетками и подвалами. - И у многих эти личные чувства и привязанности, поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабее насильника. Редкие умницы и смельчаки соображают мгновенно. Директор геологического института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948 году, забаррикадировался и два часа жег бумаги. Иногда главное чувство арестованного - облегчение и даже... РАДОСТЬ, но бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких, как ты, а за тобой все что-то не идут, все что-то медлят - ведь это изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души. Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз, отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помошниками, изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937 г), а его все не брали, все не брали. Он мог принять удар только лбом принял его и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. Священник отец Ираклий в 1934 году поехал в Алма-Ату навестить ссыльных верующих, а тем временем на его московскую квартиру трижды приходили его арестовывать. Когда он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и не допустили его домой, восемь лет перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в 1942-м все-таки арестовали - он радостно пел Богу хвалу. В этой главе мы все говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время оставался подлинно политическим. Вера Рыбакова, студентка-социал-демократка, на воле мечтала о суздальском изоляторе: только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их уже не оставалось) и там выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина Олицкая в 1924 году даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь ее прошли лучшие люди России, а она еще молода и еще ничего для России не сделала. Но и воля уже изгоняла ее из себя. Так обе они шли в тюрьму - с гордостью и радостью. "Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?" - бранят теперь страдавших те, кто остался благополучен. Да, начинаться ему было отсюда, от самого ареста. Не началось.
