Адлиг Швенкиттен

Солженицын Александр И
Адлиг Швенкиттен

      Солженицын Александр Исаевич
      Адлиг Швенкиттен
      Односуточная повесть
      Памяти майоров Павла Афанасьевича Боева и Владимира Кондратьевича Балуева.
      1
      В ночь с 25 на 26 января в штабе пушечной бригады стало известно из штаба артиллерии армии, что наш передовой танковый корпус вырвался к балтийскому берегу! И значит: Восточная Пруссия отрезана от Германии!
      Отрезана - пока только этим дальним тонким клином, за которым ещё не потянулся шлейф войск всех родов. Но - и прошли ж те времена, когда мы отступали. Отрезана Пруссия! Окружена!
      Это уже считайте, товарищи политработники, и окончательная победа. Отразить в боевых листках. Теперь и до Берлина - рукой подать, если и не нам туда заворачивать.
      Уже пять дней нашего движения по горящей Пруссии - не было недостатка в праздниках. Как одиннадцать дней назад мы прорвали от наревского расширенного плацдарма - то пяток дней по Польше ещё бои были упорные, - а от прусской границы будто сдёрнули какой-то чудо-занавес: немецкие части отваливались по сторонам - а нам открывалась цельная, изобильная страна, так и плывущая в наши руки. Столпленные каменные дома с крутыми высокими крышами; спаньё на мягком, а то и под пуховиками; в погребах - продуктовые запасы с диковинами закусок и сластей; ещё ж и даровая выпивка, кто найдёт.
      И двигались по Пруссии в каком-то полухмельном оживлении, как бы с потерей точности в движениях и мыслях. Ну, после стольких-то лет военных жертв и лишений - когда-то же чуть-чуть и распуститься.
      Это чувство заслуженной льготы охватывало всех, и до высоких командиров. А бойцов - того сильней. И - находили. И - пили.
      И ещё добавили по случаю окружения Пруссии.
      А к утру 26го семеро бригадских шоферов - кто с тягачей, кто с ЗИСов скончались в корчах от метилового спирта. И несколько из расчётов. И несколько - схватились за глаза.
      Так начался в бригаде этот день. Слепнущих повезли в госпиталь. А капитан Топлев, с мальчишеским полноватым лицом, едва произведенный из старшего лейтенанта, - постучал в комнату, где спал командир 2го дивизиона майор Боев, - доложить о событии.
      Боев всегда спал крепко, но просыпался чутко. В такой постели дивной, да с пышным пуховиком, разрешил он себе снять на эту ночь, теперь натягивал, гимнастёрку, а на ковре стоял в шерстяных носках. На гимнастёрке его было орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды (ещё и с Хасана было, ещё и с финской, а было и третье Красное Знамя, самое последнее, но при ранении оно утерялось или кто-то украл). И так, грудь в металле, он и носил их, не заменяя колодками: приятная эта тяжесть - одна и радость солдату.
      Топлев, всего месяц как из начальника разведки дивизиона - начальник штаба, уставно, чинно откозырял, доложил. Личико его было тревожно, голос ещё тёпло-ребяческий. Из 2го дивизиона тоже на смерть отравились: Подключников и Лепетушин.
      Майор был роста среднего, а голова удлинённая, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти. А брови не вовсе вровень и нос как чуть-чуть бы свёрнут к боковой глубокой морщине - как будто неуходящее постоянное напряжение.
      С этим напряжением и выслушал. И сказал не сразу, горько:
      - Э-э-эх, глупеньё...
      Стоило уцелеть под столькими снарядами, бомбёжками, на стольких переправах и плацдармах - чтоб из бутыли захлебнуться в Германии.
      Хоронить - да где ж? Сами себе место и выбрали.
      Пройдя Алленштейн, бригада на всяк случай развернулась на боевых позициях и здесь - хотя стрелять с них не предвиделось, просто для порядка.
      - Не на немецком же кладбище. Около огневой и похороним.
      Лепетушин. Он и был - такой. Говорлив и услужливо готовен, безответен. Но Подключников? - высокий, пригорбленный, серьёзный мужик. А польстился.
      2
      Земля мёрзлая и каменистая, глубоко не укопаешь.
      Гробы сколотил быстро, ловко свой плотник мариец Сортов - из здешних заготовленных, отфугованных досок.
      Знамя поставить? Никаких знамён никто никогда не видел, кроме парада бригады, когда её награждали. Всегда хранилось знамя где-то в хозчасти, в 3м эшелоне, чтоб им не рисковать.
      Подключников был из 5й батареи, Лепетушин из 6й. А речь произносить вылез парторг Губайдулин - всего дивизиона посмешище. Сегодня с утра он уже был пьян, и заплётно выговаривал заветные фразы - о священной Родине, о логове зверя, куда мы теперь вступили, и - отомстим за них.
      Командир огневого взвода 6й батареи, совсем ещё юный, но крепкий телом лейтенант Гусев слушал со стыдом и раздражением. Этот парторг - по легкоте проходимости политических чинов? или, кажется, по непомерному расположению комиссара бригады? - на глазах у всех за полтора года возвысился от младшего сержанта до старшего лейтенанта, и теперь всех поучал.
      А Гусеву было всего 18 лет, но уже год лейтенантом на фронте, самый молодой офицер бригады. Он так рвался на фронт, что отец-генерал подсадил его, ещё несовершеннолетнего, на краткосрочные курсы младших лейтенантов.
      Кому как выпадает. А рядом стоял Ваня Останин, из дивизионного взвода управления. Большой умница и сам хорошо вёл орудийную стрельбу за офицера. Но в сталинградские дни 42го года - из их училища каждого третьего курсанта выдернули недоученного, на фронт. Отбирал отдел кадров, на деле Останина стояла царапинка о принадлежности к семье упорного единоличника. И теперь этот 22-летний, по сути, офицер носил погоны старшего сержанта.
      Кончил парторг - Гусева вынесло к могилам, на два шага вперёд. Хотелось не так, хотелось - эх! А речь - не высекалась. И только спросил сжатым горлом:
      - Зачем же вы так, ребята? Зачем?
      Закрыли крышки.
      Застучали.
      Опускали на верёвках.
      Забросали чужой землёй.
      Вспомнил Гусев, как под Речицей бомбанул их Юнкерс на пути. И никого не ранил, и мало повредил, только в хозмашине осколком разнёс трёхлитровую бутыль с водкой. Уж как жалели ребята! - чуть не хуже ранения. Не балуют советских солдат выпивкой.
      В холмики встучали надгробные столбики, пока некрашенные.
      И кто за ними надсмотрит? В Польше немецкие военные надгробья с Пятнадцатого года стояли. Ищуков, начальник связи, - на Нареве выворачивал их, валял, - мстил. И никто ему ничего не сказал: рядом смершевец стоял, Ларин.
      Гусев проходил мимо затихшей солдатской кучки и слышал, как из его взвода, из того же 3го расчёта, что и Лепетушин был, подвижный маленький Юрш поделился жалобно:
      - А - и как удержаться, ребята?
      Как удержаться? в том и сладкая косточка: думаешь - пройдёт.
      Но - промахнуло серым крылом по лицам. Охмурились.
      Командир расчёта Николаев, тоже мариец, очень неодобрительно смотрел суженными глазами. Он водки вообще не принимал.
      А жизнь, а дело - течёт, требует. Капитан Топлев пошёл в штаб бригады: узнать, как похоронки будем писать.
      Начальник штаба, худой, долговязый подполковник Вересовой, ответил с ходу:
      - Уже комиссар распорядился: "Пал смертью храбрых на защите Родины".
      Сам-то он голову ломал: кого теперь рассаживать за рули, когда поедем.
      3
      Ошеломительно быстрый прорыв наших танков к Балтийскому морю менял всю картину Прусской операции - и тяжёлая пушечная бригада никуда не могла поспеть и понадобиться сегодня-завтра.
      А комбриг уже не первый день хромал: нарыв у колена. И уговорил его бригадный врач: не откладывать, поехать сегодня в госпиталь, соперироваться. Комбриг и уехал, оставив Вересового за себя.
      Ни дальнего звука стрельбы ниоткуда. Ни авиации, нашей ли, немецкой. Как кончилась война.
      День был не холодный, сильно облачный. Малосветлый. Пока - сворачивались со своих условных огневых позиций, и все три дивизиона подтягивались к штабу бригады.
      Тихо дотекало к сумеркам. Уже и внедрясь в Европу, счёт мы вели по московскому времени. Оттого светало чуть не в девять утра, а темнело, вот, к шести.
      И вдруг пришла из штаба артиллерии армии шифрованная радиограмма: всеми тремя дивизионами немедленно начать движение на север, к городу Либштадту, а по мере прибытия туда - всем занять огневые позиции в 7-8 километрах восточнее его, с основным дирекционным углом 15-00.
      Всё-таки сдёрнули! На ночь глядя. Да так всегда и бывает: когда меньше всего охота двигаться, а только бы - переночевать на уже занятом месте. Но поражало 15-00. Такого не было за всю войну: прямо на восток! Дожили. Привыкли от 40-00 до 50-00 - на запад, с вариациями.
      Нет, ещё раньше разила начальника штаба потребность немедленно заменить перетравившихся шоферов. Запасных - почти не было. С каких рулей снимать и что оставить без движения? Больше всех пострадал 1й дивизион, и подполковник Вересовой запросил штаб артиллерии оставить его на месте, за счёт него докомплектовать тягу 2го и 3го.
      Выхода и нет. Разрешили.
      Переломиться к ночному движению - трудны только самые первые минуты. А вот уже двадцать четыре крупнокалиберные пушки-гаубицы подцепляли тракторами - все нагло с фарами. За ними строились подсобные машины. Всё вокруг рычало.
      "...километров восточнее" - это очень не всё. Топографическая карта, километр в двух сантиметрах, вот передавала складки местности, да не все, конечно; шоссе и просёлочные дороги, и какие обсажены, а какие нет; и извивы реки Пассарге, текущей с юга на север, и отдельные хутора, рассыпанные по местности, - да все ли хутора? а ещё сколько там троп? А хутора - с жителями, без жителей?
      Подполковник наудачу прикинул: 2й дивизион вот тут, поюжней, 3й- вот тут, посеверней.
      Разметили примерными овалами.
      Майор Боев стоял с распахнутой планшеткой и хмуро рассматривал карту. Сколько сотен раз за военную службу приходилось вот это ему - получать задачу. И нередко бывало, что расположение противника при этом не сообщалось, оставалось неизвестным: начнётся боевая работа - тогда само собой и прощупается. А сейчас - ещё издали, за 25 километров от того Либштадта, - как угадать, где пустота, а где оборванный немецкий фланг? А главное: где наша пехота? и той ли дивизии, какая сюда назначена? Ведь наверняка отстали, не за танками им угнаться, растянулись - и насколько? И где их искать?
      Но привычно твёрдый голос Вересового не выдавал сомнений. Стрелковая дивизия - да, наверно, та самая, что и была. Растянулась, конечно. Да немцы в ошеломлении, наверно стягиваться будут к Кёнигсбергу. Штаб бригады - будет в Либштадте или около. Где-нибудь там и штаб дивизии.
      А в чём был смысл - занять огневые позиции до полуночи? В темноте топопривязки не сделаешь, только по местным ориентирам, приблизительно, такая приблизительная будет и стрельба.
      Да при орудиях - сильно неполный боекомплект.
      Тылы отстали. Что делать, подвезут.
      Боев посмотрел на Вересового исподлобья. С начальством и близким не договоришься. Как и тому - со своим. Начальство - всегда право.
      По зимней дороге и с малым гололёдом ещё надо дотянуться невредимо до этого Либштадта, часа бы за три. За тучами - луна уже должна быть. Хоть не в полной тьме.
      Слитно рычали тракторы. Вся колонна, светя десятками фар, вытягивалась из деревни на шоссе.
      Выбирались едва не полчаса. Потом гул отдалился.
      4
      А какой подъём от Победы!
      И от тишины, глухоты, - всё это тоже знаки Победы.
      И от этого - всюду брошенного, ещё тёплого немецкого богатства. Собирай, готовь посылки домой, солдат пять килограмм, офицер - десять, генерал - пуд. Как отобрать лучшее, не ошибиться? А уж сам тут - ешь, пей, не хочу.
      Каждый дом квартировки - как чудо. Каждая ночёвка - как праздник.
      Комиссар бригады подполковник Выжлевский занял самый видный дом в деревне. В нижнем этаже - даже не комната, а большой зал, освещённый дюжиной электрических ламп с потолка, со стен. И шёл же откуда-то ток, не прерывался, тоже чудо. Здешняя радиола (заберём её) подавала, в среднем звуке, танцевальную музыку.
      Когда Вересовой вошёл доложиться, Выжлевский - крупноплечий, крупноголовый, с отставленными ушами, сидел, утонувши в мягком диване у овального столика, с лицом блаженным, розовым. (Этой голове не военная фуражка бы шла, а широкополая шляпа.)
      На том же диване, близ него, сидел бригадный смершевец капитан Тарасов всегда схватчивый, доглядчивый, легкоподвижный. Очень решительное лицо.
      Сбоку распахнута была в обе половинки дверь в столовую - и там сервировался ужин, мелькнули две-три женские фигуры, одна в ярко-синем платьи, наверно немка. А была и политотдельская, переоделась из военного, ведь гардеробным добром изувешаны прусские шкафы. Тянуло запахом горячей пищи.
      Вересовой с чем пришёл? В отсутствие комбрига он был формально старший, и мог бы сам принять любое дальше решение. Но, прослужив в армии уже полтора десятка лет, хорошо усвоил не решать без политруков, всегда надо знать их волю и не ссориться. Так вот насчёт перевозки штаба? - не сейчас бы и ехать?
      Но явно: это было никак невозможно! Ждал ужин и другие приятности. Такой жертвы нельзя требовать от живых людей.
      Комиссар слушал музыку, полузакрыв глаза. Доброжелательно ответил:
      - Ну, Костя, куда сейчас ехать? Среди ночи - что там делать? где остановимся? Завтра встанем пораньше - и поедем.
      И оперуполномоченный, всегда уверенный в каждом своём жесте, чётко кивнул.
      Вересовой не возразил, не поддакнул. Стоял палкой.
      Тогда Выжлевский в удобрение:
      - Да приходи к нам ужинать. Вот, минут через двадцать.
      Вересовой стоял - думал. Оно и самому-то ехать не хотелось: эти прусские ночлеги сильно размягчают. И ещё соображение: 1й дивизион стоит разукомплектованный, не бросить же его.
      Но и взгреть могут.
      Тарасов нашёлся, посоветовал:
      - А вы - снимите связь и с армией, и с дивизионами. И вот, для всех мы будем - в пути, в переезде.
      Ну, если смершевец советует - так не он же и стукнет?
      А ехать на ночь - и правда, выше сил.
      5
      Весь вечер сыпал снежок, притрушивая подледеневшее шоссе. Ехали медленно не только от наледи, но чтоб и лошади не сильно отстали.
      В Либштадте простились, обнялись с комдивом 3го, он северней забирал.
      В пути глядя на карту при фонарике: выпадало Боеву переехать на восточный берег Пассарге, потом ещё километра полтора по просёлочной, и поставить огневые, наверно, за деревней Адлиг Швенкиттен, - так, чтобы вперёд на восток оставалось до ближнего леса ещё метров шестьсот прозора и не опасно стрелять под низким углом.
      Мост через Пассарге оказался железобетонный, целёхонький, и проверять проходимость не надо. Левый западный берег крутой, с него уклонный съезд на мост.
      Тут - оставили маяка, для лошадиных саней. Никаких лошадей, ни телег, моторизованным частям по штату не полагалось, и начальство мыслило, что таковых, разумеется, нет. Но ещё от орловского наступления и потом когда шли все батареи нахватали себе бродячих, трофейных, бесхозных, а то и хозных лошадей и потянули на них подсобный тележный обоз.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.