После скучного пути, во время которого единственным развлечением для Вольдемара были беседы с Марселисом, начавшим знакомить его с русским языком, пребывание в Вильне показалось юноше раем. Блестящий двор Владислава, ряд празднеств, лестный прием, умильные взгляды польских красавиц – все это вскружило голову самолюбивому и честолюбивому юноше.
      Ему не хотелось выезжать из Вильны, но все же благоразумие взяло верх, он не замешкался с отъездом и выехал в самом лучшем настроении духа, обещая королю и придворным снова навестить их при первой возможности.
      С этого дня все изменилось вокруг Вольдемара. Все неприятные впечатления его первого приезда в Москву исчезли: все ему стало нравиться, даже наступившая холодная, снежная зима.
      Ему доставляло большое удовольствие мчаться по безбрежной белой, ослепительно сверкавшей на солнце равнине, закутавшись в богатую соболью шубу, обернув себе ноги выделанной, подбитой алым бархатом медвежьей шкурой.
      Покойно развалясь в просторном, удобном возке, он внимательно слушал бесконечные рассказы Марселиса. Рассказы эти не могли не быть интересными: хитроумный посол провел такую разнообразную жизнь, входил в сношения с такими различными людьми, столько навидался в различных странах. Главное, Марселис сразу попал в точку, снова заинтересовал Вольдемара до последней степени царевной Ириной.
      Он признался ему, что перед своим отъездом в Данию видел царевну.
      – Я не сразу взял на себя это трудное и щекотливое поручение, – говорил Марселис, – мог ли я за него взяться без уверенности, что не наживу себе такого врага, как ваша милость? Вот вы считаете меня, и не без оснований, конечно, одним из главных виновников вашего теперешнего переселения в Москву, в каком же бы я был положении, если б невеста вам не понравилась? Ведь вы стали бы меня во всем обвинять, вы меня возненавидели бы!
      – Почему же ты так уверен, что она должна мне понравиться? – с живостью и сверкнув глазами спросил Вольдемар.
      – Потому, что юная красота, свежая, как роза, и чистая, как лилия, не может не пленить молодого человека с таким изящным вкусом, как ваша милость! – важно ответил Марселис.
      Вольдемар засмеялся.
      – Вот как! – воскликнул он. – Свежая, как роза, и чистая, как лилия. Господин Марселис, я не знал, что ты поэт!
      – Я вовсе не поэт, но бывает такая красота, которая превращает в поэта и самого хладнокровного человека.
      И при этом зоркие глаза Марселиса пристально следили за впечатлением, произведенным его словами на юношу.
      Вольдемар почувствовал вдруг сердечное замирание. Не только образ копенгагенской приятельницы, с которой он поссорился перед отъездом, но и недавно пленявшие его образы польских красавиц вылетели из его памяти. Снова он оказался под обаянием грезы.
      – Как же ты мог ее увидеть? – спрашивал он. – Я в течение более чем двух месяцев делал всевозможные попытки, чтобы добиться этого, – и не мог.
      – Очень просто, – ответил Марселис с хитрой миной и пожимая плечами, – я подкупил одну из теремных постельниц, которая тайком провела меня, поместила в удобном уголке, мимо которого должна была пройти царевна. Сама же постельница – прехитрая особа – остановила царевну в двух шагах от меня, заговорив с нею, вот я и успел не только разглядеть красавицу, но и услышать ее голос. Признаюсь, принц, на своем веку в разных странах видал я немало девиц прелестных, но такой еще не приводилось видеть!.. Одним словом, вас будет пара, – прибавил он, смотря на красивое лицо Вольдемара и не боясь, что слова его будут приняты за грубую лесть.
      Вольдемар даже и не слышал этих слов. Перед ним быстро, одна за другою, создавались и исчезали картины будущего.
      «Дикие нравы – прятать женщин, – думал он. – Я все это изменю. Я не стану прятать царевну, пусть все любуются ее красотою…»
      Ему представлялась его будущая жизнь в виде нескончаемого праздника любви и всяких удовольствий.
      Да, конечно, не станет он запирать ее в келью, эту московскую розу, и не засядет на всю жизнь в Москве с нею. Он повезет ее в Вену, повезет в Копенгаген, пусть все узнают, какое чудо красоты выросло и созрело для него на диком Севере!..
      В этих мечтаниях, в беседах с Марселисом короталось время. Зима становилась все суровее и суровее. Началась вторая половина декабря.
      Вольдемар переехал русскую границу, и под Псковом к нему выехали навстречу боярин князь Юрий Сицкий и дьяк Шипулин.
      При въезде в город путешественника ожидала еще более торжественная встреча. Псковский воевода, гости и посадские лучшие люди поднесли ему дары: хлеб-соль, два сорока соболей и сто золотых. Вольдемар стал было отказываться от даров, но дьяк Шипулин объяснил ему, что его отказ очень оскорбит псковичей и чтобы он этого не делал.
      Князь Сицкий, по царскому указу, «королевичу Вольдемару Христианусовичу всякое береженье и честь держал великую; здоровье его от русских и всяких людей остерегал накрепко».
      Одна только беда и случилась до Новгорода. Во время остановки в Опочке, несмотря на всю честь и все береженье, неведомо какие люди попортили возок королевича. Как влез он в него да поехал – и видит: у дверец вырезан весь бархат.
      В Новгороде была королевичу такая же торжественная встреча, как и в Пскове. А при въезде его в Москву, 21 января 1644 года, московские, голландские и английские гости и торговые люди поднесли ему хлеб и дары и целовали ему руку…
      И вот королевич у цели. Он сидит на пиру государевом. Кругом него пьют и шумят люди, с ним приехавшие, и московские бояре. У всех развязались языки, все веселы пьяным весельем. Датчане с московитами пожимают друг другу руки, говорят друг другу всякие любезности, нисколько не смущаясь тем, что не понимают друг друга… Да к чему тут и понимать слова, когда взгляды и жесты тех так выразительны!
      Веселым надо быть и королевичу, а он вдруг взял да и загрустил о покинутой родине, об отце с матерью, о братьях и сестрах, о приятелях и приятельницах, обо всем что отдалено теперь от него глубокими снегами да застывшим морем.
      Однако он был не из тех людей, которые надолго отдаются грусти. Тряхнул он кудрями, осушил залпом чару вина и принял участие в общем веселье.

      С делом не мешкали, а потому в скором времени начались беседы датских послов Олафа Пассбирга и Стрено Биллена с ближними царскими боярами, назначенными для этого дела: князем Одоевским и Сицким, окольничим Стрешневым и дьяками Львовым и Волошениновым.
      На этот раз датчане должны были убедиться, что в Москве уже не желают делать им никаких придирок и склонны соглашаться на все их требования. Даже к самому страшному вопросу о том, чтобы в королевских грамотах имя короля Христиана писалось выше царского имени, отнеслись иначе, чем прежде.
      На следующий день после первого «ответа» датских послов с боярами, а именно 4 февраля, царь Михаил Федорович посетил королевича и выразил большое удовольствие заметив, что Вольдемар уже кое-что понимает из русской речи и даже хоть и с трудом, но все же выговаривает много русских слов.
      Вольдемар жаловался царю на шведов, которые, нарушив договор, вторглись в Голштинию, и говорил, что царю надо беречься шведов.
      – Я напоминаю об этом великому государю, – говорил Вольдемар, – желая ему всякого добра, так как я приехал быть с ним в родственном союзе и готов помогать ему во всяком деле.
      Царь ласково кивнул ему головою и любовно ему улыбнулся, услышав слова эти.
      – Это так, – сказал он, – что правды в шведах мало и верить им нечего, только до сих пор мне от них задиру не бывало, и у меня со шведским королем заключен вечный мир.
      Слова эти Вольдемар перевел себе так: «Родство родством, а мешаться тебе в дела еще рано».
      Юноша понял, что действительно поторопился, но он не стал смущаться и бойко возразил:
      – Какое у вас, великий государь, со шведами дружество – разве они с московским государством как друзья поступили? Царь Василий призвал их на помощь, а они оказались злыми врагами.
      – Верно! – произнес царь, и ему понравилось, что не только настоящие, но и прошедшие обстоятельства, касающиеся московского государства, ведомы королевичу.
      «Из него прок будет, малый с головою!» – подумал он.
      Вольдемар хотел было просить царя дозволить ему представиться государыне царице и – что само собою подразумевалось – царевне, но он не решился на это, боясь как-нибудь повредить себе во мнении царском своей торопливостью.
      Он стал ждать. Прошло четыре дня, и вот, вместо приглашения к царю, случилось совсем иное.
      К Вольдемару от имени патриарха Иосифа явился бывший в Швеции резидент Дмитрий Францбеков и на вопрос Вольдемара, с чем он пожаловал, повел такую речь:
      – Великий святитель со всем священным собором сильно обрадовался, что вас, великого государского сына, Бог привел к великому государю нашему для сочетания законным браком с царевною Ириною Михайловной, и вам бы, государскому сыну, с великим государем нашим, с царицею и их благородными детьми и нами, богомольцами своими, верою соединиться.
      Королевич весьма смутился и сразу пришел в негодование, но он сдержал себя и спокойно ответил:
      – Принять мне веру греческого закона никак нельзя, и ничего я не буду делать вопреки договору, заключенному Петром Марселисом. Если Марселис обещал на словах царю, что я переменю веру, а королю, моему отцу, и мне того не сказал, то он солгал, обманул и за это от короля и от меня будет наказан. Если бы я знал, что опять будет речь о вере, то я из Дании сюда не приехал бы, и если теперь его царское величество не изволит дело делать по статьям договора, то пусть прикажет меня отпустить назад к королю отцу моему, с честью.
      Францбеков не смутился ничуть.
      – Марселису никто не приказывал и не поручал говорить и решать дело о вере, – сказал он. – Теперь вашей милости назад в свою землю ехать невозможно. Оскорбляться вам нечего, а следует обсудить благоразумно. Да не угодно ли вам поговорить о вере с учеными духовными людьми московскими?
      Королевич вспыхнул.
      – Я сам учен не меньше московских попов! – почти закричал он. – Библию я прочел пять раз и всю ее помню, учить меня нечего. А впрочем, – прибавил он, стихая, – если царю и патриарху угодно поговорить со мною, то я говорить и слушать готов.
      С этим ответом Францбеков и ушел от королевича, оставив его совсем встревоженным.
      Послы датские, бывшие при этом объяснении, встревожились не меньше королевича, особенно Пассбирг.
      Пожилой, унылого и сухого вида человек, недоверчивый по своему характеру и даже мнительный, он прямо высказал:
      – Я говорил королю, что нельзя доверять никаким обещаниям московитов. Я предвидел, что дикари эти заманят нас и потом откажутся от всех условий.
      – Нет, каков Марселис! – в негодовании воскликнул Вольдемар. – Достаньте мне его скорей! Пошлите за ним, чтобы явился немедленно! Ах, старая лисица! Посмотрю я, что он мне теперь ответит?
      Марселис не заставил себя ждать. Вольдемар так на него и накинулся, называя его прямо предателем.
      – А еще головой мне ручался, что никакого худа мне здесь не будет, никакого насилия!
      Марселис хотя и смутился, но все же пытался успокоить королевича.
      – Ведь вот же этот швед прямо объясняет, что тебе не было никакого полномочия решать вопрос о моей вере! – в негодовании говорил королевич.
      – Он лжет, – уверял Марселис, – и вы не придавайте его словам никакого значения, ваша милость. Как же бы я осмелился брать на себя такое дело, да и разве забыли вы, что ответные условия я привез за царской печатью.
      Вольдемар должен был замолчать.
      – Да, конечно, – сказал он, – но в таком случае и тебя обманули – мне от этого не легче.
      – Нет, легче, ваша милость, потому что вы всегда имеете возможность указывать на этот документ, скрепленный царской печатью. Дело вовсе не так страшно, как вам представляется, – поговорят и перестанут! Поймите же, патриарх хотя и знает, что вы не перемените религии и что царь согласен на это, все же считает своей обязанностью попытаться уговорить вас. А вы будьте благоразумны и потолкуйте с ним и с царем без всякого раздражения, все кончится к общему удовольствию… патриарх и царь успокоятся. Они сделают свое дело, а вы – свое.
      В конце концов спокойный тон Марселиса и его доводы успокоили и Вольдемара. Только Пассбирг все качал головой и ворчал:
      – Марселис играет двойную игру, ему нельзя верить. Если уж так начинают сразу, добра ожидать нечего!
      – Однако не след и преувеличивать, – возразил Вольдемар – Все, что говорил Марселис, мне кажется основательным, да и на самый худой конец, что же, возьмем и уедем – ведь я не переменю религии.
      – А если заставят силой? – мрачно сказал Пассбирг. – А если мы окажемся пленниками у этих дикарей?
      Вольдемар засмеялся.
      – Мой добрый Пассбирг, ты плохо спал эту ночь! Да к тому же московские кушанья слишком жирны для твоего желудка, вот тебе и представляется все в мрачном свете. Ну, где же это видано, чтобы силой заставляли переменить религию?
      – Здесь все возможно! – упрямо и уныло повторял Пассбирг.

      Вольдемар, совершенно полагаясь на объяснения Марселиса, со спокойным духом отправился к царю, где был принят почетно и проведен в царскую комнату.
      Царь встретил королевича еще более ласково, чем в прежний раз, крепко пожал ему руку и троекратно с ним поцеловался.
      Он посадил его рядом с собою и объявил, что хочет по душе потолковать с ним о весьма важном деле.
      Королевич ответил, что рад слушать все, что ему скажет государь.
      – Послы королевские нам говорили, – начал Михаил Федорович, – что король велел тебе быть в моей государевой воле и послушании и делать то, что мне угодно… Ну и вот, мне угодно, чтобы ты принял православную веру.
      Сказал это царь и глубоко вздохнул, а сам глядел прямо в глаза королевичу.
      Вольдемар не ожидал ничего подобного, но недаром он объявил Марселису, что много навидался на своем юном веку и привык к обращению с разными людьми. Помолчав несколько мгновений, он спокойно ответил:
      – Государь, я рад быть в твоей воле и послушании, готов пролить за тебя свою кровь, но веры своей переменить не могу, у нас, в Дании, и в других государствах европейских ведется; что муж исповедует веру свою, а жена другую, и если вашему величеству неугодно исполнить наш договор, то прошу отпустить меня назад, к отцу моему.
      Царь еще раз вздохнул, но отвечал решительно:
      – Любя тебя, королевич, для ближнего присвоения, я воздал тебе достойную великую честь, какой прежде никогда не бывало; так тебе надобно нашу приятную любовь знать, что мне угодно исполнять, со мною верою соединиться, и за такое превеликое дело будет над тобою милость Божья, моя государская приятная любовь и от всех людей честь! Не соединясь со мною верою, в присвоении быть и законным браком с моею дочерью сочетаться тебе нельзя, потому что у нас муж с женою в разной вере быть не могут… Петр Марселис, – продолжал царь, – в московском государстве живет долго и знает подлинно, что не только в наших государских чинах, но и в простых людях того не повелось. Отпустить же тебя назад непригоже и нечестно: во всех окрестных государствах будет стыдно, что ты от нас уехал, не совершив доброго дела.
      Вольдемар молчал и глядел во все глаза на царя, не веря ушам своим. А царь с еще большей ласкою в голосе и в то же время таким тоном, будто Вольдемар сознательно и кровно обижал его, говорил:
      – Ты бы подумал и мое прошение исполнил… Да и почему ты не хочешь быть в православной вере греческого закона? Знаешь ли, что Господь наш Иисус Христос всем православным христианам собою образ спасения показал и погрузился в три погружения?
      – И у нас, в, лютеранской вере, погружение было, – ответил Вольдемар,
      – а перестали погружать только лет с тридцать. Я погружения вовсе не хулю, только теперь мне креститься во второй раз никак нельзя, потому что боюсь клятвы от отца своего. Да и при царе Иване Васильевиче было, что его племянница вышла за короля Магнуса.
      – Царь Иван Васильевич сделал это, не жалуя и не любя племянницы своей, – сказал Михаил Федорович, – а я хочу быть с тобою в одной вере, любя тебя как родного сына.
      Защемило сердце у графа Шлезвиг-Голштинского. Сразу увидал он, что старый Пассбирг прав. Перед ним отверзлась какая-то бездна. Он чувствовал и понимал, что это не простой разговор, что никакими доводами не переубедить ему царя и что здесь, в Москве, свои собственные взгляды на то, что возможно и что невозможно. Да, вот теперь царь говорит ласково, объясняет все своей особой отеческой любовью к жениху дочери, но пройдет несколько дней, ласковая речь превратится в гневный приказ, а потом… что будет потом?
      Королевич чувствовал, что у него начинает кружиться голова. Надо обдумать положение, надо посоветоваться с послами.
      Вольдемар встал, поклонился царю и попросил его назначить другое время, чтобы поговорить о вере.
      Среди датчан началось волнение. Все посольские люди хоть и не знали ничего определенного, но хорошо догадывались, что творится что-то неожиданное и плохое.
      Вольдемар долго совещался со своими ближними людьми, и наконец была написана и послана царю такая грамота:
      «1) Разве вашему царскому величеству не известно, что вы за два года прислали к отцу моему великих послов о сватовстве, и когда они объявили, что я должен переменить веру, то им прямо отказано?
      2) Ваше царское величество на том стоите, что вы прислали к отцу моему Петра Марселиса, который, по вашему наказу, объявил, что мне в вере никакой неволи и помешки не будет.
      3) В грамоте вашего царского величества, за вашею печатью присланной, не первая ли статья говорит о вольности в вере?
      Мы никак не можем верить, чтобы ваше царское величество, государь повсюду славный и известный, решились, по совету злых людей, что-нибудь сделать вопреки вашему обещанию и договору, что приведет не только нашего отца, но и всех государей в великое размышление, и вашему величеству недобрая заочная речь от того будет».
      Ничего более сильного, ясного и решительного нельзя было придумать.
      Отправив к царю эту грамоту, Вольдемар начал надеяться, что царь наконец одумается и поймет всю невозможность дальнейших пререканий.
      С нетерпением Вольдемар и послы ожидали царского ответа. Ответ этот не замедлил и был таков:
      «И теперь мы вам тоже объявляем, что вам в вере никакой неволи нет, а говорим и просим, чтобы вам с нами быть в одной христианской православной вере, в разных же верах вашему законному браку с нашей дочерью быть никак нельзя, и в нашем ответном письме, которое послано с Петром Марселисом к отцу вашему, нигде не написано такое, чтобы нам вас к соединению в вере не призывать. Мы, великий государь, хотим начатое дело так делать, как угодно Богу и нашему царскому величеству, и вас к тому всякими мерами приводим и молим с прошением, чтобы вам поискать своего душевного спасения и телесного здравия, с нами верою соединиться, а его королевскому величеству, другим христианским государям и вам мимо дела и правды размышлять непригоже; про наше царское величество недобрых заочных речей быть не в чем, а ссоре бы вам ничьей не верить».
      Прочел этот ответ Вольдемар с послами, и у всех у них руки опустились.
      Пассбирг торжествовал.
      – Ведь я говорил, что здесь все возможно! – воскликнул он. – Однако я не ожидал такого ответа. Должно признаться, что московиты по-своему тонкие дипломаты.
      Вольдемар перечитывал грамоту, и у него дрожали руки от раздражения.
      – Да, действительно, – засмеялся он злобным смехом, – в ответном документе, за царскою печатью, нигде не написано, чтобы мне венчаться, оставаясь в моей вере. Меня молят с прошением – вот так мольба! Однако что же мне отвечать?
      Приступили к составлению грамоты.
      «Мы ясно выразумели из вашего ответа, – писал Вольдемар, – что ваше царское величество не по ясным словам, как у великих христианских государей во всей Европе ведется, идете, но единственно по своему толкованию и мысли обо всем это дело становите. Никогда еще не бывало такого договора, в котором бы его королевского величества, отца нашего, всю основную мысль превратили и явные слова в иную мысль, по своему изволению, толковать и изложить хотели, как теперь в этой стране делается…»
      Далее королевич убедительно просил, так как никакое соглашение невозможно, отпустить его в Данию.
      – Что же теперь будет? Что могут они нам придумать и отчего царь не дает ответа? – спрашивал на другой день Вольдемар у вошедшего к нему Пассбирга.
      – Ответ есть, – многозначительно и мрачно сказал посол.
      – Где же он? Дайте мне его скорее!
      – Он там, у входа… живой ответ, – усиленная стража, которая меня не выпустила, когда я хотел выйти из дома.
      Королевич не поверил, кинулся к выходу но там должен был убедиться, что он пленник.

      Морозная, снежная зима неожиданно сменилась дружной весною. Потекли, сверкая на солнце, шумные ручьи по московским улицам и переулкам. На иных перекрестках нельзя было ни пройти, ни проехать – хоть лодки спускать да переправлять народ, спешащий по своим делам и останавливаемый шумными весенними потоками. По иным местам, под московскими пригорками, даже много бед вода наделала, но люди московские и ко всем этим бедам отнеслись снисходительно – уж больно надоела зимняя стужа.
      Таких морозов, какие были в ту зиму, старожилы не могли запомнить: вороны и голуби замерзали на лету и так и падали на головы прохожих.
      В Замоскворечье появился юродивый, никому не ведомый до того времени. Юродивый тот, детина огромного роста, в волчьей шкуре шерстью вверх, с нечесаными, как войлок, торчавшими волосами и по какому-то чуду незамерзавшими босыми ногами, бегал по улицам и кричал, размахивая руками, что чаша гнева Божьего опрокинулась на землю, что за грехи покарает Господь людей и все человечество вымрет от стужи, что не будет на земле больше ни весны, ни лета, а сплошная зима. Солнце станет показываться все на более короткое время, наконец закатится да и не взойдет больше – и закоченеет род людской среди безрассветного мрака.
      Народ внимал словам юродивого и проникался страхом и трепетом.
      В конце января и в начале февраля, когда морозы держались непрерывно, на многих стала нападать паника: о женщинах уже и говорить нечего, а и мужчины в конце концов убеждались, что юродивый возвещал правду, что впереди зима бесконечная и смерть.
      Мороз продержался до марта и начал ослабевать. Юродивый продолжал бегать по улицам и кричал о том, что вот теперь поотпустит маленько, а затем такая стужа начнется, что дышать нечем будет.
      Однако в половине марта сразу началась оттепель, а первого апреля от глубокого снега не осталось и помину. Теплое солнце, поднимаясь все выше и выше, грело и сушило московскую грязь.
      Народ успокоился, бранил на чем свет стоит перепугавшего всю Москву юродивого, и плохо бы ему пришлось, если бы он показался на улице. Но он вовремя скрылся, пропал без вести, будто его никогда и не было.
      Светит весеннее солнце, пробивается в узкие разноцветные окошки царицына терема, воздух весны живительной струей пробирается в каждую щелку. Кипит хлопотливая жизнь царицына муравейника. По низеньким душным покойчикам, по лесенкам, переходам и чуланчикам идет с утра до вечера всякая работа, звучат и громкие и тихие речи теремных жилиц, вечные неизбежные пересуды. Ссоры и мир, дружба и ненависть чередуются друг с другом ежедневно.
      То и дело проносятся разными путями со всех концов Москвы всякие вести и слухи, но пуще всего занят терем басурманом королевичем – женихом царевны Ирины.
      Теперь это дело не тайное, о нем знают все, только по наказу государыни не смеют громко говорить об этом деле, пуще же всего молчат о нем перед царевной. И она молчит, ни у кого ни о чем не спрашивает. По-видимому, ведет она свою обычную жизнь и ни в чем вокруг нее нет перемены, но в ней самой перемена большая. Хоть и молчит она, а знает все, что касается гостей приезжих.
      Маша улучает каждый день удобное время и доподлинно докладывает ей как есть обо всем. Маша же знает гораздо больше, чем княгиня Хованская, чем сама даже царица.
      Быстроногая, легкая и чуткая девочка скользит, как тень, по всем закоулкам терема, все она видит, все слышит, не ускользает от нее ни одно слово: за два покоя расслышит она самый тихий, боязливый шепот – и только узнает что-нибудь новенькое, тотчас же к царевне и передаст ей в ушко новинку.
      Мало того, Маша ухитрилась, не раз и не два, выбираться из терема. Видела она немцев приезжих, видела она и самого королевича.
      Вся трепещущая и радостная примчалась она к своей царевне и рассказала ей быстрым, восторженным шепотом о том. что королевич красоты неописанной. Царевна краснела как маков цвет и жадно слушала, спрашивала-переспрашивала Машу, так спрашивала, что под конец той уж и лгать приходилось. Кой-чего она и недоглядела в королевиче. да царевна знать желает – жаль ей не ответить, жаль не успокоить – вот солгать и приходится.
      Сначала, в первое время по приезде королевича, в тереме все были как на угольях: все были уверены, что со свадьбой мешкать не станут я уже заранее готовились ко всякому веселью.
      Но вот прошло целых три месяца. Королевич живет в Китай-городе со своими немцами, а о свадьбе нет и помину. Царица весь день вздыхает, вздыхает и княгиня Хованская, а царь батюшка заглянет в терем – так и тот вздыхать начнет.
      Вот тебе и раз! Ждали веселья всякого, а тут тоска одна, горе – с чего бы это?
      Скоро узнали все, а Маша раньше всех, что королевич упрямится от своей басурманской веры отстать не хочет, не желает принять святое крещение.
      Весть эта как громом поразила царевну Ирину.
      Тихонько ото всех плакала, ночей не спала, все думала о своем горе. Ведь после того как Маша описала ей красавца королевича, она только им и жила, он наполнял все ее помыслы, при одной мысли о нем замирало ее сердце.
      Тихий поздний час ночной. В опочивальне царевны тьма, даже лампада перед киотом с образами потухает. Ничего не видно, все окутано мраком, только среди ночной тишины явственно слышится сдержанный шепот. То Маша прокралась затаив дыхание, дрожа и замирая с каждым шагом, в опочивальню царевны, проскользнула к ее высокой кровати, наклонилась над ее изголовьем и ведет с ней свою обычную беседу о королевиче. Царевна плачет, Машутка ее успокаивает, но нелегко теперь успокоить царевну. Жалуется она: зачем только это он приехал, зачем такое горе стряслось над нею? Негодует она на королевича.
      – Вот, говорила ты, Машуня, – слышится жалобный голосок Ирины, – говорила: пригожий он, ласковый, добрый, нет – не таков он, видно, ежели бы таков был, стал ли бы он противиться батюшкиной воле? А вестимо, за нехристя меня не выдадут – греха такого не будет…
      Но у Маши нет никакого понятия о грехе.
      Она не знает, где тут грех. Тут совсем никакого греха не видно – все дело в том, что не выходит так, как бы хотелось им с царевной, – ну и, поразмыслив, надо как бы так устроить, чтобы все уладилось. Главное же – вот уж с утра новая мысль пришла в голову Маше, и она спешит поделиться этою мыслью с царевной.
      – Все будет ладно, царевна, – шепчет она, – на все королевич согласится, только одно надо беспременно: чтобы ты его увидела и он тебя увидал.
      – Бог с тобою, Машуня! – испуганно, почти громко вскрикнула Ирина и вся вздрогнула. – Как такое быть может?
      – Кабы знала я как, то и сказала бы, да вот беда: не могу придумать, как бы это сделать.
      – Да что сделать-то… сделать-то? – дрожит голосок царевны. – Нельзя до времени мне его видеть, и ему тоже нельзя видеть – нечего и думать об этом.
      – А нешто ты не хочешь, царевна? Ну, скажи, скажи, как перед Истинным, неужто не хочешь?