Тихо стало в доме княгини Беаты – никто не решался посещать Гальшку в отсутствие матери, да и трудно было предположить, что она кого-нибудь примет. Между женщинами у нее не было друзей, она ни с кем не сближалась. Ее тоскливый, сосредоточенный вид, полная апатия ко всему окружавшему, избавляли ее от женской навязчивости. Об ней было много толков и под конец все решили, что если так будет продолжаться, если что-нибудь не оживит ее, то вряд ли она долго проживет на свете. Она слишком тоскует, она чахнет, бедняжка! Почти всем, конечно, была подробно известна ее история. Многие обвиняли Беату. Передавались даже россказни и слухи, что и теперь она всячески мучит дочь, бьет и запирает. Вообще княгиня не пользовалась почти ничьим расположением, да она, по правде, и не заботилась об этом. Если она поддерживала знакомства, то только по необходимости и иногда слишком явно показывала, что тяготится гостя.
      Как бы то ни было, все жалели Гальшку и считали ее жертвой. Но никому и в голову не приходило серьезно вознегодовать на Беату и открыто выразить презрение, которого заслуживали ее поступки. Княгиня была слишком знатна и богата, и раздражать ее не приходилось. Почти каждый мог ожидать от нее себе выгод и должен был бояться зла, на которое она была способна, по общему мнению. И все как-то осторожно сторонились от Гальшки, за исключением холостых магнатов, видевших в ней необыкновенно богатую невесту…
      По отъезде матери Гальшка заперлась в своих комнатах и допускала к себе только Зосю. Она чувствовала себя очень утомленной и телом, и душою. Страшная безнадежность и апатия, охватившие ее в последнее время, усиливались в ней с каждым днем, с каждой минутой. Прежде она все-таки жила, отмечала жизнь и время хоть бы по своим страданиям, слезам и грезам. Теперь же как будто жизнь для нее остановилась – не было уже ни грез, ни мучений. Она не плакала, ее сердце не тосковало по погибшем муже, ее мысль не возвращалась к прошлому. Ничто ее не волновало и не тревожило. Она совершенно машинально пила, ела, читала и занималась какой-нибудь ручной работой. Высшее для нее благо был сон; если б она могла только, она бы спала целые сутки; но сон ее не слушался – она часто и по ночам страдала бессонницей. Она рада была, если проснувшись утром, замечала, что уже довольно поздно. Иногда по целым дням единственной ее заботой было отсчитывать часы и ждать приближения ночи. Но в такие дни, как нарочно, время тянулось ужасно долго. Сначала она часто думала о князе Константине и даже строила одно время планы как бы убежать к нему или, по крайней мере, тайно с ним увидеться. Теперь она и о нем перестала думать. Она убедилась, что все ее планы неосуществимы, что ее стерегут, как дикого зверя, и малейшая ее попытка будет сейчас же обнаружена. Если дядя не является, если он до сих пор не увидался с нею, значит, и для него это невозможно – при первой же возможности он, наверное, будет здесь – в этом она не сомневалась. Но когда это будет?! Она ждала, ждала, но теперь и ждать перестала, как будто даже забыла своего любимого дядю. Острог и ее жизнь там представлялись ей ужасно далекими, как будто даже и не бывшими совсем в действительности.
      Такое душевное состояние, пожалуй, со стороны могло показаться лучше, чем слезы, мученья и острое отчаяние.
      Но что-то страшное, что-то невыносимое было в этом мертвом спокойствии, в этой бессознательно охватившей Гальшку жажде смерти. Если б не ее вера, если б не молитва, вызывавшая иногда облегчающие слезы, она бы, не задумываясь, убила себя самым жестоким образом. Смерть была для нее высочайшим и, как ей казалось, недостижимым блаженством…
      Прошло уже полторы недели со дня отъезда княгини Беаты. Давно смерклось. Гальшка велела растопить большой очаг в одной из комнат, присела к огню, да так и замерла, глядя на огонь, следя за его движением и переливами. Зося, еще недавно бывшая с нею, ушла куда-то. Вот мало-помалу глаза Гальшки стали смыкаться. Ах, если бы заснуть! – и она, действительно, скоро забылась в полудремоте…
      Между тем Зося скользнула узеньким, длинным коридором, спустилась с темной лестницы и почти неслышно отодвинула небольшие, но крепкие засовы наружной двери. Большие дома в то время строились непременно с разными замаскированными, потайными ходами. Мало ли что могло случиться, мало ли на что могли понадобиться такие ходы.
      Зося уже заранее подготовила все, что ей было нужно. Она озабоченным голосом объявила всем, что княжна сегодня нездорова и просит не тревожить ее весь вечер, велела даже запереть двери, ведущие в ее покои. Таким образом, она могла быть совершенно уверена, что никто ничего не услышит и не увидит, что бы ни творилось у Гальшки. Дом был огромный, а «покоями княжны» называлась целая анфилада комнат. Потайной коридорчик шел именно отсюда, комнаты за четыре от той, где теперь сидела Гальшка, следовательно, в него невозможно было проникнуть, не нарушая мнимого, но весьма правдоподобного запрещения княжны. Да и кто, за какою надобностью, пойдет сюда?!
      Одна только тревога и была у Зоси – это сторож в дальнем закоулке заднего двора, где находилась калитка, откуда можно было пробраться к потайной дверке. Но и со сторожем оказалось немного хлопот. Гурко расщедрился и вручил Зосе изрядную сумму денег. Сторож, увидев блестящие монеты в огромном, по его мнению, количестве, пришел в дикий восторг. Он поклялся, что будет нем, как рыба, и впустит в калитку хоть целую Вильну. Да лучше вот что: он отопрет калитку, а сам, чтоб не быть в ответе, убежит – земля велика, а с такими деньгами он так запрячется, что и в жизнь его не сыщет княгиня… Зося отперла дверку и прислушалась. Пусто на дворе, тихо. Ночь черная – зги не видно. Она кинулась к калитке – отворена. Сторожа нет. Издали понеслись мерные удары, каждый час отбиваемые с вышки виленской ратуши. Условленное время – теперь они скоро явятся!..
      И точно – за калиткой послышались тихие голоса, скрипнул снег. Калитка отворилась. Зося тихонько кашлянула три раза, ей ответили тем же… Они? Уж можно различить несколько крадущихся фигур…
      – Зося! Где ты? – прошептал голос Гурки.
      – Здесь, здесь, тише…
      Она одного за другим стала вводить таинственных гостей в открытую калитку…
      С Гуркой было семь человек. В числе их находился и пастор.
      Все они медленно, бесшумно поднимались по темной лестнице. Зося провела их через коридор и остановила в слабо освещенной комнате. Тяжелые занавеси были спущены на всех окнах. Двери, ведущие в эту часть, были на запоре.
      – Постой, я доложу Гальшке; она здесь недалеко, – шепнула Зося Гурке.
      Гальшка сидела, по-прежнему, перед огнем и дремала.
      – Княгиня, ты спишь? Вставай, вставай…
      – Что такое? – очнулась Гальшка, изумленно взглянув на нее своими чудными глазами,
      Зося невольно потупилась перед этим взором. Что-то похожее на упрек совести кольнуло ее в сердце. Она не могла не сознавать, что коварно, безбожно предает эту беззащитную, убитую горем женщину. Но другие побуждения заговорили сильнее совести. Зося быстро справилась с собою и начала тревожно и скоро:
      – Я не знаю, что случилось, только граф Гурко откуда-то приехал, прямо с дороги к нам, говорит, что встретился с княгиней и привез тебе от нее какое-то поручение.
      Она уже две недели тому назад успела сообщить Гальшке, что Гурко уехал из Вильны тотчас же после своего неудачного сватовства и отправился, кажется, в Краков.
      – Где же он мог видеть матушку? Какое поручение? – усталым голосом проговорила княгиня.
      – Он просит тебя принять его, сейчас все узнаешь…
      – Ах, разве он не может передать через тебя… скажи ему, что я больна, что я раздета, что я никого не принимаю…
      – Я так уж ему и сказала, – мне не хотелось будить тебя, княгиня. Но он говорит, что должен объяснить все тебе самой и что дело спешное – иначе он бы не осмелился тревожить тебя вечером, до завтрашнего дня бы дождался.
      – Так неужели ж я в самом деле должна принять его?..
      – Что же делать!.. Верно, важное что-нибудь… еще княгиня, пожалуй, сердиться будет…
      – Ну, хорошо, попроси его в голубую комнату – там, кажется, светло… Только, пожалуйста, будь тут же и не отходи от меня, Зося… Я сейчас выйду…
      Гурко отослал четырех из своих сообщников обратно в темный коридор; пастора и двух других оставил в комнате, а сам последовал за Зосей.
      Гальшка встретила его молча, одним только изумленным взглядом.
      Он почтительно к ней приблизился и заговорил очень бойко, даже с улыбкой:
      – Княгиня, я расстался с вами в очень печальную для меня минуту – ваша матушка отказала мне в руке вашей, а вы прямо объявили, что полагаетесь на ее выбор.
      – Да, и опять повторяю это: если моя мать непременно будет настаивать, чтоб я вышла замуж – я выйду, но только по ее приказу… Да к чему все это?! Вы, граф, имеете ко мне поручение от матушки?! Где и когда вы ее видели?
      – Позвольте, княгиня, – я даже не извиняюсь перед вами за ту одежду, которую вы на мне видите – я к вам прямо с дороги… Мчался во весь дух, лошадей загонял до смерти… Я прямо из Кракова.
      – Но матушка в Вилькомире… что все это значит?!
      Гальшка растерянно взглянула на Зосю и хотела выйти из комнаты.
      – Ваша матушка не в Вилькомире, она в Кракове, во дворце королевском, – поспешно сказал Гурко. – Выслушайте меня, княгиня… Когда мне отказали в руке вашей, я сообразил только одно: не вы мне отказали, а княгиня Беата Андреевна. Я знал, что все это оттого, что я не католик… католичество, простите меня, это печальная слабость княгини, но из-за такой слабости, смею сказать каприза, я не мог же отказаться от счастия всей моей жизни. Я решился бороться. Я сейчас же отправился к королю в Краков. Наш добрый король принял во мне горячее участие и согласился помочь мне. Он послал нарочного гонца к княгине с приказом, чтобы она немедленно приехала в Краков. Он присоединил к этому формальному приказу свою письменную, собственноручную просьбу. Гонец встретил княгиню на дороге, только случайно узнал ее, вручил ей королевский приказ и письмо, и она, вместо Вилькомира, приехала прямо в Краков.
      Король был моим сватом, а княгиня Беата Андреевна не решилась отказать его настоятельной просьбе и желанию…
      Гальшка не казалась пораженной, услышав это, она только тихо проговорила:
      – Но, граф, я все же ничего не понимаю… Где моя мать теперь? Когда она приедет? Если она прикажет мне, я сказала уж, что не ослушаюсь ее воли… А до тех пор я прошу вас, граф, меня оставить. Я не могу говорить с вами, я не буду вас видеть до ее приезда.
      Гурко не смутился.
      – Я снова прошу позволения докончить, – сказал он. – Княгиня хотела ехать за вами, но король удержал ее при себе. Мне кажется, он был прав, полагая, что дорогой она снова поддастся убеждениям своего духовника, этого итальянца-иезуита, который возбуждает в ней такую… печальную ненависть ко всему некатолическому. Княгиня уже не раз доказывала королю, что от нее можно ожидать самых быстрых и непредвиденных поступков. Одним словом, было решено так: княгиня останется во дворце, а я поеду за вами. Но для того, чтобы вам не было неловко и неприлично со мной ехать, нас должны немедленно обвенчать тут же, у вас в доме… ведь лютеранское венчание не требует церкви и очень просто, а пастора я привез с собою из Кракова. Таким образом, мы явимся к королю и княгине уже мужем и женою…
      Гурко и Зося впились глазами в Гальшку. Что она скажет?!
      Она вздрогнула и еще больше побледнела. «Что же это? – мучительно подумала она. – Неужели уж пришло время, и теперь, сейчас, ее будут приносить в жертву. Или все это обман безбожный и расставленные ей сети?!»
      Она собрала все свои силы и дрожащим голосом сказала:
      – Граф, я не хочу сомневаться в истине слов ваших; но все, что вы говорите, так неожиданно, так странно, что я не могу решиться. Без самых верных доказательств, что такова именно воля матушки, я ни за что не выйду замуж ни за вас, ни за кого другого… Если вы даже письмо ее покажете – я и ему не поверю. Мне нужно слышать этот приказ из уст ее или иметь такое доказательство, которое подозревать невозможно… Простите меня – но иначе говорить и поступать я не вправе…
      Выражение нескрываемого торжества изобразилось на лице Гурки, Зося притаила дыхание и то бледнела, то краснела. Приближалась роковая минута – сейчас все должно решиться…
      – Конечно, вы можете мне не верить, княгиня, – с достоинством сказал Гурко. – Ваш ответ предвидел и я, и Беата Андреевна, и сам король. Я просил вашу матушку дать мне в руки именно такое доказательство, чтобы вы никак уже не могли сомневаться. И она дала мне его…
      Он протянул Гальшке какой-то маленький предмет.
      Она взяла его, взглянула и слабо вскрикнула.
      Это был заветный, старинный перстень ее матери.
      Ей ли не признать его! Она помнила, как еще маленькой девочкой, сидя на коленях у княгини, она часто любовалась этим перстнем. Потом мать не раз рассказывала ей о его происхождении. Он был вывезен из турецкой земли каким-то их предком. Там он считался талисманом, мусульмане думали, что в нем заключены сверхъестественные чары. Кругом на золоте мелко-мелко были вырезаны непонятные знаки. Посередине был вделан большой камень, которому никто не знал названия. Это был чудный камень – он постоянно изменял цвет свой и казался то голубым, то розовым, то зеленым. Если человек, носивший его, был здоров, то камень светился ясным, веселым блеском; коли человек заболевал – камень тотчас же тускнел и делался темным. Княгиня Беата необыкновенно дорожила им и всегда его носила. Гальшка не могла ее себе иначе представить, как с этим кольцом на пальце.
      Бывало, давно уж, в Остроге, Беата говаривала Гальшке: «Когда я умру, мне кажется, в этом кольце я оставлю тебе частицу меня самой – оно будет говорить с тобою обо мне, передавать тебе мои мысли».
      Гальшка понимала и чувствовала, что теперь она уже никак не может сомневаться. Это кольцо Гурко мог получить только из рук ее матери, только это кольцо и могла прислать княгиня как неопровержимое, хорошо известное дочери доказательство своего участия в деле.
      Бедная Гальшка еще раз взглянула на перстень. Он показался ей чем-то живым и страшным. Таинственный камень был темен и мрачен, слабо светился синевато-зеленым цветом.
      Итак, решено! Она должна стать женою этого чуждого ей, производившего всегда на нее такое томительное, неприятное впечатление человека… Женою!.. Какая жестокая, последняя насмешка над ее положением… Но ведь все равно, ведь мать не оставит ее в покое, ведь рано или поздно, сегодня ли, через две ли недели, через месяц, а должно это случиться. Не он, так другой… У этого Гурки такое злое лицо – он не может быть добрым, хорошим человеком… Вероятно, ее ожидают новые муки… Да разве брак уж сам по себе не будет для нее жесточайшей, невыносимой мукой!.. Авось она не выдержит этого, авось Бог сжалится над нею и скорее пошлет ей смерть… Пусть же будет, чего они желают…
      – Этот перстень для меня достаточное доказательство, – сказала она Гурке слабым голосом. – Я знаю, что его нельзя подделать и что моя мать должна была послать именно его, чтоб убедить меня… Я поклялась ей исполнить ее волю – теперь делайте, что хотите. Но прежде, чем вы станете моим мужем, вы должны узнать, кого вы за себя берете. Садитесь и выслушайте меня, граф.
      И она сама села, так как ноги отказывались держать ее.
      – Но только одно – мы не можем терять времени, – заметил Гурко, боявшийся, что кто-нибудь или что-нибудь помешает исполнению его намерения теперь, когда все устроилось так скоро и без всяких затруднений. – Пастор и два моих свидетеля здесь, со мною, а после венчанья мы сейчас же и отправимся в Краков. Экипаж приготовлен и, если вам угодно, вас будет сопровождать панна Зося…
      – Ах, не бойтесь – я не задержу вас, но я непременно должна сказать вам два слова…
      Гурко приготовился почтительно слушать.
      – Здесь почти все называют меня княжною, – начала Гальшка, задыхаясь и едва выговаривая слова. – Но ведь вы должны знать, что я вдова князя Сангушки. Моего мужа убили на моих глазах, мне не дали умереть с ним, связали мне руки и полумертвую привезли к матери. Я жива, но во мне все умерло – знайте это… Жизнь мне несносна, и люди несносны – мне бы умереть только, вот все, чего я желаю. Посмотрите на меня – разве я гожусь вам в жены: я больна, слаба, со мною ведь тяжело жить – я иногда по целым дням не в силах сказать слова… Мне нечего говорить вам, что я не люблю вас – вы это и так, я думаю, видите. Но знайте, что никогда, никогда я не полюблю вас, ни вас, никого на свете. Если в вас есть хоть капля жалости – вы откажетесь от меня и оставите меня в покое… Если у вас нет ни сердца, ни совести – берите меня и замучьте меня скорее…
      Она зарыдала… она кажется умерла бы на месте, если б не вылились эти слезы, которые ее душили. Зося бросилась к ней и обняла ее. Она сама дрожала и плакала. Она не в силах была смотреть на несчастную Гальшку. Ей хотелось признаться во всем, молить себе прошенья, выгнать Гурку.
      Но разве это возможно? А ее собственное горе, ее обида, жажда мести, сосавшая ей сердце… Отказаться, и теперь, теперь, когда все готово, все устроено так смело и ловко… Нет, это невозможно!
      И она только плакала и покрывала поцелуями холодные руки Гальшки.
      – Успокойтесь, успокойтесь, моя дорогая Елена, – вкрадчивым голосом заговорил Гурко, – я не могу отказаться от своего счастья… Вы теперь нездоровы и все вам кажется так мрачно. Новая жизнь спасет вас… Я сделаю все, чтобы успокоить вас, облегчить ваш недуг, излечить вас от него… Вы так еще молоды, рано думать о смерти, нужно жить… успокойтесь!
      – Я спокойна! – вдруг сказала Гальшка, отстранив Зосю и вставая.
      Лицо у нее помертвело, глаза были сухи.
      – Берите меня… ведите!
      Она прошептала это страшным, не своим голосом.
      Гурко бросился к ней и хотел обнять ее. Она отшатнулась.
      – Я еще не жена ваша!.. Вы сказали, что пастор здесь, с вами, что по вашей религии можно венчаться без всяких приготовлений дома… Так зовите его сюда, зовите скорее…
      Гурко только этого и желал – он поспешил за пастором.
      Зося решительно не понимала, что с нею. Ее била лихорадка, зубы стучали, а неудержимые слезы так и катились.
      Гальшка это заметила.
      – Ты плачешь, моя добрая Зося, – сказала она. – Тебе меня жалко… Не жалей… так лучше, все лучше. Разве ты не видела Гурки?.. Да, ты правду говорила, когда советовала мне выбрать его в женихи… Он в самом деле самый лучший жених для меня… Теперь я вижу, чувствую, что с ним скоро успокоюсь… так чего же ты – не плачь, не жалей… поздравь меня!
      Зося закрыла лицо руками и уже громко рыдала.
      Гальшка подошла к ней, обняла ее.
      – Не плачь, не плачь, моя дорогая. Пойди, собери скорее, что нужно для тебя и для меня. Ведь мы вместе поедем, сегодня же, скоро… Не оставляй меня…
      В это время входил Гурко с пастором и своими двумя свидетелями.
      Зося взглянула на них страшными, покрасневшими от слез глазами и выбежала из комнаты.

      Гальшка как будто преобразилась. Она не казалась уже больше подавленной горем, безнадежной и беспомощной женщиной. Даже усталости и слабости в ней не было заметно. Если она что-нибудь чувствовала, то разве только нетерпение, чтобы скорее все кончилось, чтобы скорее вырваться отсюда и уехать – все равно куда, только чтоб была ночь кругом, холодная, черная ночь, с завыванием ветра и снежной вьюгой. Ей отвратительны казались эти комнаты, стены ее как будто давили.
      Только бы скорее отсюда!
      Пастор, человек очень сдержанный и холодный, всецело преданный интересам Гурки, поразился, увидя Гальшку. Как и все, он много слышал о красоте ее; но он не мог себе и представить ничего подобного.
      Она просто, с врожденной ей величественной грацией, ответила на его поклон и вопросительно взглянула на Гурку. Тот взял ее за руку и подвел ее к столу, на котором пастор уже разложил бумагу для подписи и открыл молитвенник.
      Пастор начал говорить мерным голосом, с заученными ударениями на некоторых словах. Гурко, набожно склонив голову, казалось, внимательно слушал. Но это не мешало ему, то и дело, искоса взглядывать на Гальшку. Ему с трудом верилось, что все обошлось так благополучно. Он ожидал сцен, слез, рыданий, боялся, что кто-нибудь услышит их и станет стучаться в комнаты…
      Но ничего этого не случилось. Гальшка только назвала его человеком без сердца и совести, да и то в такой приличной форме, что ему нечего было обижаться. Она сама торопила венчанье, она так спокойна, так удивительно спокойна… И как хороша она! Нет, он до сих пор, значит, еще не разглядел ее как следует. Ему казалось, что она подурнела после болезни. Правда, она очень худа и страшно бледна… но что это за чудная мраморная бледность, как к ней идет это величавое спокойствие и полное равнодушие ко всему, которое так и бросается в ней в глаза с первого разу!..
      Нет, из нее выйдет отличная жена… О! он сумеет заставить ее отказаться от всяких причуд и капризов… Только бы ему вступить во все права, так или иначе закрепить за собою ее огромное приданое. Она нездорова теперь, но это пройдет – она столько вынесла, у нее, должно быть, железное здоровье. Он в первое время будет заботиться о ней… он заставит ее часто бывать при дворе… С такою женою можно многое сделать: все будут ему завидовать, для того, чтоб он сквозь пальцы смотрел, как у нее целуют ручку. Все влиятельные люди станут исполнять всякое его желание. «Что ж, пускай увиваются, пускай целуют ручки – с такой женой это не опасно: в этом отношении, кажется, на нее можно положиться… А король-то, король – старый волокита – как увидит, так сейчас и обезумеет… Да за то только, чтоб поглядеть ей в глаза, он готов будет всю Польшу отдать ему аренду!.. Только отчего она так спокойна? Это даже неестественно… А вдруг она что-нибудь замышляет?.. Но что же? Ведь вот, минут через пять, она станет его законной женою и он ни на минуту не отпустит ее от себя… они сейчас же уедут… Нет, ему нечего бояться…
      Пастор продолжал говорить. Он перешел в декламацию и с театральными жестами обращался к жениху и невесте.
      Гальшка не слышала ни одного слова из того, что говорил он. Как ни велико было оцепенение, в которое она погрузилась, но все же невольно припомнилось ей ее первое венчание, в маленькой деревенской церкви, в ясный, душистый летний вечер.
      Это было так еще недавно; но казалось ей так страшно давно, так бесконечно далеко. Невыносимая боль и тоска заключались для нее в этом воспоминании; но она не заплакала, не убежала в ужасе и гневе от этого отвратительного жениха, от декламировавшего и воздевавшего к потолку руки пастора. Она продолжала стоять неподвижно, опустив голову и стиснув зубы.
      На нее находило забытье, свинцовый сон охватил ее сердце…
      Ей все продолжала мерещиться старая деревенская церковь. Но она не видела возле себя любимого, дорогого князя, не слышала за собою тяжелого дыхания Галынского, не чувствовала над головой своей венца, по временам вздрагивавшего в руке Феди. Не видела она и добродушного, грубого лица старика-священника… Ей виделось только одно, виделось ясно, ясно, как будто бы это было теперь в действительности перед нею – ей виделся косой, вечерний луч солнца, перерезавший пополам всю маленькую церковь и поднявший столб бесчисленных пылинок… Пылинки сверкали, искрились и метались в непрерывном движении…
      Зачем это теперь так живо, так ясно вспомнилось? Зачем она так жадно следит за игрою этих воображаемых пылинок, как будто во всем мучительном, бесконечно тяжелом воспоминании самое главное – мечущиеся пылинки… Как будто можно об этом думать теперь, теперь!
      Но она не задавала себе никаких вопросов, она просто, в своей душевной дремоте, следила за непрерывным движением мертвых пылинок, озаренных солнцем…
      Голос Гурки вывел ее из забытья. Венчанье было кончено, пастор благословил новобрачных и приветствовал их высокопарной фразой. Все, что требовалось, было исполнено. Гальшка стала законной женой познанского воеводы, графа Луки Гурки.
      Он был настолько умен, что, почтительно поцеловав у нее руку, не стал ее тревожить разговором. Она спросила, скоро ли они должны выехать и, получив в ответ, что это от нее зависит, пошла в дальние свои комнаты поторопить Зосю.
      Зося, запыхавшись, увязывала необходимые вещи.
      Увидя Гальшку и поняв, что все кончилось, она не посмела подойти к ней и ее поздравить. Она смущенно наклонилась над ящиком, в котором разбиралась.
      – Поторопись, Зося, пора ехать; да что ж ты одна, позови же кого-нибудь помочь тебе! – спокойным голосом выговорила Гальшка и прошла в маленькую комнату, где находилась ее образная.
      Несколько лампад горело перед образами в богатых ризах, осыпанных дорогими каменьями.
      Гальшка упала на колени и, наконец, зарыдала горько и отчаянно…
      Она не слыхала, как в соседней комнате Гурко говорил Зосе:
      – Нужно торопиться… мне и во время венчания послышалось, что кто-то громко кричал в дальних комнатах и стучался… теперь опять стук… слышишь… может быть, что-нибудь случилось в доме… Мешкать невозможно.
      Зося побледнела. Она бросила свою работу и почти неслышно пробежала ряд комнат.
      Да, стучатся.
      Она чутко прислушалась к голосам, говорившим у двери.
      – Не слышит никто, да и полно! – сказал мужской голос. – Доложи княгине, что княжна еще в сумерки приказала запереть эти двери… теперь она, должно быть, с панной Зосей в спальне, может, спят обе, так где им услышать…
      От дверей отошли. Все смолкло.
      У Зоси от ужаса подкашивались ноги. Она едва добежала до комнаты, где был Гурко.
      – Княгиня, княгиня вернулась! – задыхаясь, проговорила она.
      Гурко вскочил, как ужаленный. Что теперь делать?
      – Что ж ты, что ж ты – продала меня что ли? – заскрежетал он на Зосю, сжимая кулаки и багровея от гнева.
      Зося даже и внимания на это не обратила. Ее мысль деятельно работала.
      – Еще есть время, – поспешно заговорила она, сообразив. – Я слышала – пошли докладывать княгине, что дверь заперта на ключ. Покуда вернутся, мы еще успеем сойти потайной лестницей…
      И она бросилась к Гальшке.
      – Пора, пора, все готово, едем!
      Гальшка поднялась вся в слезах и, шатаясь, вышла из образной.
      Зося поспешно подала ей меховую шубку. Гурко уже ждал у двери потайного хода.
      – Зачем же отсюда? – удивленно спросила Гальшка. – Зачем тайком, как будто я бегу из дома?!
      Никто не предвидел подобного вопроса. Гурко на минуту замялся.
      – К чему же терять время, – сказал он. – Все захотят прощаться, а ты и так утомлена. Выйдем скорее отсюда и поедем.
      – Но я именно и хочу со всеми проститься. Я не могу так уехать…
      – Нет, решительно ни к чему все эти пустые проволочки. Все уже знают в доме, в чем дело. Пастор еще до венчания объяснил всем вашим домашним… Едем!
      – Зося, позови мою мамку, я прощусь хоть с нею…
      Из дальних комнат раздался сильнейший стук в дверь.
      Гурко быстро обхватил Гальшку и готов был силой увлечь ее в коридор к лестнице.
      – Что это значит? Что? Стучат?! Вот трещат двери! – воскликнула она, оттолкнула Гурку и бросилась навстречу поразившим ее звукам.
      Все двери были настежь. Княгиня входила в комнату.
      – Ты здесь! Меня обманули! – простонала Гальшка и упала на пол.
      В это время Гурко с пастором и с провожатыми был уже в коридоре. Их догоняла Зося. Они быстро, толкая друг друга, спустились с лестницы и выбежали на двор. В этой части двора никого не было, но близко раздавались голоса, скрип шагов по снегу. Мелькал свет от фонарей, с которыми ходили люди. За калиткой Гурку дожидались два крытых рыдвана на полозьях.
      Зося подбежала к Гурке.
      – Ведь я погибла, граф, если ты меня оставишь… Возьми меня! – прошептала она.
      Он обернулся.
      – А! Вместо одной жены другую!.. Ну, да и та не уйдет – вот завтра еще увидим… Поедем Зося, поедем, я от тебя не отказываюсь.
      Он посадил ее в рыдван, вскочил сам и велел кучеру скорее ехать к своему дому…
      Княгиня Беата пришла в неописанную ярость, когда услышала от Гальшки о том, что случилось. Недаром она поспешила домой раньше срока. Чуяло недоброе ее сердце. Она даже хотела вернуться с дороги, спохватившись, что забыла дома перстень, с которым никогда не разлучалась. Но потом сочла это малодушием. Однако она все время не была спокойна, да и отец Антонио торопил ее… И все-таки они опоздали – опоздали несколькими минутами!
      Какое удивительное враждебное стечение обстоятельств, какой хитрый, смелый план! И кто же, кто устроил это ужасное дело? Девчонка, никому не внушавшая подозрений, втершаяся в доверие и к Гальшке, и к княгине, и к Антонио! Счастлива она, что успела скрыться; но княгиня найдет ее, отдаст в руки инквизиции. Пусть пытают ее, пусть замучают. Нет таких пыток, которые были бы достаточны для этой негодяйки…
      Отец Антонио не предавался гневу и казался спокойным; но он лучше княгини понимал всю серьезность их общего положения. Он внутренно проклинал себя, он презирал себя за свою позорную неосмотрительность. Молоденькая девушка, воспользовавшись случайными, благоприятными обстоятельствами, разбила в прах его долгую, мучительную работу, смело и самоуверенно расстроила его планы!.. И он не сумел понять этой девочки, он, с своим опытом и пониманием людей, забыл, что страстная, неразборчивая на средства женщина всегда отыщет самый действительный яд, чтобы отомстить человеку, оскорбившему ее чувство и самолюбие…
      Кто отнял у него его ум и наблюдательность, когда он осмеливался пренебрегать Зосей? Он должен был знать, что она не простит ему своих долгих и тщетных усилий покорить его сердце. Но он поступал как глупец, поступал вопреки мудрым правилам тайных иезуитских наставлений и теперь должен нести тяжкую кару. Зося отмстила ему так ловко, так жестоко, что теперь вряд ли удастся выпутаться из этих обстоятельств. Княгиня Беата в своем необдуманном гневе не видит и не понимает, до какой степени серьезно это дело.