Владимир Сергеевич Соловьев
      Поэзия Я.П.Полонского
      I
      Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале своего творчества:
      Есть Существо, есть женственная Тень,
      Желанная в видениях печальных.
      На утре лет моих первоначальных
      Она ко мне являлась каждый день,
      И каждый миг среди лесных прогалин,
      Среди завороженных диких гор,
      Среди воздушных замков и развалин
      Она пленяла детский жадный взор.
      Меняясь в очертаньях несказанных,
      Скользя своей стопой по ткани снов.
      Она пришла с далеких берегов,
      Из областей загадочно-туманных,
      Красавицей нездешних островов,
      И в летний день, ликующий и жаркий,
      Когда небесный свод огнем блистал,
      Она прошла такой чудесно-яркой.
      Что я - увы! - ее не увидал.
      Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать поэту во всем, что было от нее:
      В глубокой тишине уединенья,
      Среди благоухания цветов.
      Под шум ручьев, под звонкое их пенье,
      Сквозь гул неумолкающих лесов,
      Она со мною тихо говорила,
      И все дышало только ей одной,
      Река с своей серебряной волной,
      И сонмы туч, и дальние светила,
      Влюбленный воздух, теплый ветерок,
      И дождевой сверкающий поток,
      155
      И пенье летних птиц, и все, что дышит,
      Что чувствует, звучит, живет и слышит.
      В словах высоких вымыслов и снов,
      И в песнях и в пророчествах глубоких,
      В наследии умчавшихся веков,
      Отшедших дней и близких, и далеких,
      В любви к другим, в желаньи светлым быть,
      В сказаньях благородного ученья,
      Что нам велит навек себя забыть
      И познавать блаженный смысл мученья,
      Во всем она сквозила и жила,
      В чем правда и гармония была*.
      Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту "женственную Тень", но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех - Я. П. Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую действительность и превосходство _поэтической_ истины сравнительно с мертвящею рефлексией,- какими отличаются, например, Гете или Тютчев. Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И однако же, никто, после Шелли, не указал с такою ясностью на сверхчеловеческий "запредельный" и вместе с тем совершенно действительный и даже как бы личный источник чистой поэзии:
      В дни ребячества я помню
      Чудный отроческий бред:
      Полюбил я Царь-девицу,
      Что на свете краше нет.
      На челе сияло солнце,
      Месяц прятался в косе,
      По косицам рдели звезды,
      Бог сиял в ее красе.
      И жила та Царь-девица
      Не доступна никому
      И ключами золотыми
      Замыкалась в терему.
      Только ночью выходила
      Шелестеть в тени берез:
      То ключи свои роняла,
      То роняла капли слез. _____________________ * Цитирую по прекрасному переводу г. К. Бальмонта (Соч. Шелли, выпуск 4, Москва, 1896).
      156
      Только в праздники, когда я
      Полусонный брел домой,
      Из-за рощи яркий, влажный
      Глаз ее следил за мной.
      И уж как случилось это,
      Наяву или во сне?!
      Раз она весной, в час утра,
      Зарумянилась в окне:
      Всколыхнулась занавеска,
      Вспыхнул роз махровых куст,
      И, закрыв глаза, я встретил
      Поцелуй душистых уст.
      Но едва-едва успел я
      Блеск лица ее поймать,
      Ускользая, гостья ко лбу
      Мне прижгла свою печать.
      С той поры ее печати
      Мне ничем уже не смыть,
      Вечно юной Царь-девице
      Я не в силах изменить...
      Жду,- вторичным поцелуем
      Заградив мои уста,
      Красота в свой тайный терем
      Мне отворит ворота {1}.
      Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он называет откровение истины - "бредом",- он "не в силах изменить" тому, что ему открылось в этом бреду. Для его лучшего сознания красота и поэзия не могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это - существо и истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от земных предметов. "_Есть_ существо, _есть_ женственная тень...". "Бог сиял в ее красе..." Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты.
      Люблю мечты своей созданье
      С глазами полными лазурного огня,
      С улыбкой розовой, как молодого дня
      За рощей первое сиянье... {2}
      Но если поэтическая истина есть только создание мечты, то вся жизнь есть лишь "пустая и глупая шутка", с которою всего лучше покончить в самом начале. Счастлив поэт, который не потерял веры в женственную Тень Божества, не изменил вечно юной Царь-девице: и она ему не изменит и сохранит юность сердца и в ранние, и в поздние годы.
      157
      II
      Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,- я этого не думаю,- во всяком случае несомненно, что эта черта оригинальная и в высшей степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях нашего поэта самый процесс вдохновения, самый _переход_ из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины _остается ощутительным_: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев, который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его, который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так сказать, в самом _звуке_ его стихов.
      Вот два примера наудачу. Стихотворение "Памяти Ф. И. Тютчева":
      Оттого ль, что в Божьем мире
      Красота вечна,
      У него в душе витала
      Вечная весна,
      Освежала зной грозою
      И сквозь капли слез
      В тучах радугой мелькала
      Отраженьем грез.
      Оттого ль, что от бездушья,
      Иль от злобы дня,
      Ярче в нем сверкали искры
      Божьего огня,
      С ранних лет и до преклонных
      Безотрадных лет
      Был к нему неравнодушен
      Равнодушный свет.
      Оттого ль, что не от света
      Он спасенья ждал,
      Выше всех земных кумиров
      158
      Ставил идеал,
      Песнь его глубокой скорбью
      Западала в грудь
      И как звездный луч, тянула
      В бесконечный путь.
      Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять спускается в эту злобу дня и прозу {3}. Внимательный читатель заметит кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся.
      То не ветер - вздох Авроры
      Всколыхнул морской туман;
      Обозначилися горы
      И во мгле Данаев стан... {4}
      В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает гениальный лирик Фет:
      Одним толчком согнать ладью живую
      С наглаженных отливами песков,
      Одной волной подняться в жизнь иную.
      Учуять ветр с цветущих берегов.
      Тоскливый сон прервать единым звуком,
      Упиться вдруг неведомым, родным,
      Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
      Чужое вмиг почувствовать своим;
      Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
      Усилить бой бестрепетных сердец,
      Вот чем певец лишь избранный владеет!
      Вот в чем его и признак и венец! {5}
      Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта - чувствуется даже тогда, когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,- как, например, в юбилейном гимне Пушкину: и здесь ощутителен порыв вдохновения, но без соответствующего результата - само стихотворение неудачно и легко поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к Фету:
      159
      Ночи текли,- звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли...
      Капали слезы,- рыдала любовь,- и алел
      Жаркий рассвет,- и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
      Трель соловья разносила, и бурей шумел
      Моря сердитого вал,- думы зрели и - реяли
      Серые чайки... Игру эту боги затеяли... {6}
      Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт видит ее и участвует в ней по-своему.
      III
      Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном из его первых по времени стихотворений:
      Уже над ельником, из-за вершин колючих
      Сияло золото вечерних облаков,
      Когда я рвал густую сеть плавучих
      Болотных трав и водяных цветов.
      То окружая нас, то снова расступаясь,
      Сухими листьями шумели тростники;
      И наш челнок шел, медленно качаясь,
      Меж топких берегов извилистой реки.
      От праздной клеветы и злобы черни светской,
      В тот вечер наконец мы были далеко,
      И смело ты могла с доверчивостью детской
      Себя высказывать свободно и легко,
      И голос твой пророческий был сладок,
      Так много в нем дрожало тайных слез,
      И мне пленительным казался беспорядок
      Одежды траурной и светло-русых кос.
      Но грудь моя тоской невольною сжималась,
      Я в глубину глядел, где тысячи корней
      Болотных трав невидимо сплеталось,
      Подобно тысяче живых зеленых змей.
      И мир иной мелькал передо мною,
      Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
      И жизнь казалась мне суровой глубиною
      С поверхностью, которая светла {7}.
      Спутница поэта в ту минуту - кто бы она ни была и как бы ее ни звали являлась верным прообразом его поэтической деятельности. "Пленительным беспорядком" отличаются его произведения; есть и в них земной траур по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может даже слишком - к праздности злобе светской, она стремится уйти туда, где за колючими вершинами земли сияет золото вечер
      160
      них облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской.
      Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и основной противоположности,- в чем особенность его миросозерцания? Для сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков - Тютчева и Фета.
      Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. Фет, на которого тьма и тяжесть бытия действовала более своею житейскою стороною, обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или разрешении, а просто _уходил_ в дрожащие напевы своей поэзии (его собственные слова: "...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной уйдешь...") {8}. Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в область чистого созерцания.
      Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его художественное настроение. Это идея _совершенствования_, или прогресса.
      Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику Шопенгауэра {9}, надпись из дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а только _чистилище_, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от хмеля преступлений,- он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий:
      161
      О подними свое чело!
      Не верь тяжелым сновиденьям
      ...............................
      Чтоб жизнь была тебе понятна,
      Иди _вперед_ и невозвратно
      ..........................
      Туда, где впереди так много
      Сокровищ спрятано у Бога {10}.
      Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества:
      О, в ответ природе
      Улыбнись, от века
      Обреченный скорби
      Гений человека!
      Улыбнись природе!
      Верь знаменованью:
      Нет конца стремленью;
      Есть конец страданью! {11}
      Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство надежды на лучшую будущность в стихотворении "_На корабле_",- прекрасном образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно слиты.
      Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
      Еще вчерашняя гроза не унялась:
      Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
      Не закачав, еще качают нас.
      В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
      Разбитым фонарем не освещен компас.
      Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали!
      Еще вчерашняя гроза не унялась...
      Наш флаг порывисто и беспокойно веет;
      Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн...
      Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет
      И капитан, и мы, и гребни черных волн.
      Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет,
      Что бурей сломано, разбито, снесено
      Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет...
      Но не погибли мы, и много спасено...
      Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
      Мы нашим топотом встревожим праздных лень,
      И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем:
      Господь, благослови грядущий день! {12}
      162
      Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух Бесчеловечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру и Шекспиру {13}.
      С вавилонского столпотворенья
      И до наших дней - по всей земле
      Дух вражды и дух разъединенья
      Держат мир в невежестве и зле.
      .......................................
      У разноязычных, у разноплеменных,
      У враждебных стран во все века
      Только два и было неизменных
      Всем сердцам понятных языка:
      Не кричит ли миру о союзе кровном
      Каждого ребенка первый крик,
      Не для всех ли наций в роднике духовном
      Черпает силу гения язык?
      Не затем ли вся Европа встала,
      Засветила тысячи огней
      И отпела, и отликовала
      Шиллера столетний юбилей.
      Полонский, при всей своей неосторожности, свободен от обманов ребяческого оптимизма и не ждет золотого века на завтрашний день; он не думает, как один знаменитый писатель, что еще одно усилие людей благонамеренных и - и на земле водворяется мир, правда и блаженство.
      Лучших дней не скоро мы дождемся:
      Лишь поэты, вестники богов,
      Говорят, что все мы соберемся
      Мирно разделять плоды трудов,
      Что безумный произвол свобода свяжет,
      Что любовь прощеньем свяжет грех,
      Что победа мысли смертным путь укажет
      К торжеству отрадному для всех...
      Путь далек, но вся Европа встала - и т. д.
      Прогресс все-таки есть, хотя он меряется не годами, а лишь целыми веками:
      Но вперед шагая с каждым веком,
      Что мы видим в наш железный век?
      Видим,- в страхе перед человеком
      163
      Опускает руки человек,
      В побежденных сила духа воскресает...
      Победитель, раздражая свет,
      Не затем ли меч свой грозный опускает,
      Что его пугает гром побед?
      Меч упал, и вся Европа встала - и т. д.
      ........................
      О, Германии поэт всемирный!
      Для тебя народы все равны,
      Откликаюсь я на звон твой лирный
      Тихим трепетом одной струны...
      Той живой струны, что в глубине сердечной,
      Братия, у всех у нас звучит
      Всякий раз, когда любви нам голос вечный
      Божий голос - громко говорит.
      В том же смысле и обращение к Шекспиру:
      Европы сын, повитый Альбионом!
      Пока растет Европа - ты растешь...
      Как Греция прошла на Запад с Аполлоном,
      Так ныне на Восток с Европою, с законом
      Искусства вечного ты с Запада идешь:
      И раздвигается вдоль Севера граница
      Так, если некогда китайским языком
      Заговорят тобой в мир вызванные лица,
      Мы за тобой в Китай с Европою пойдем.
      Это было сказано более тридцати лет тому назад и оказалось пророчеством, которое ныне начинает сбываться.
      IV
      В ранние годы надежды нашего поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношеской безотчетною верою во всемогущество науки:
      Царство науки не знает предела,
      Всюду следы ее вечных побед
      Разума слово и дело,
      Сила и свет.
      ...............................
      Миру как новое солнце сияет
      Светом науки, и только при нем
      Муза чело украшает
      Свежим венком {14}
      Но скоро та же муза разрушила в нашем поэте это наивное поклонение мнимому царству науки, которая на самом деле только познает то, что бывает, а не творит то, что должно быть; он понял, что "мир с могущественной
      164
      ложью и бессильною любовью" может быть спасен и обновлен лишь иною, вдохновляющею силой - силой нравственной правды и верою "в Божий суд или Мессию":
      С той поры, мужая сердцем,
      Постигать я стал, о Муза,
      Что с тобой без этой веры
      Нет законного союза {15}.
      Чем более зрелою становится поэзия Полонского, тем явственнее звучит в ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность.
      Жизнь без Христа - случайный сон.
      Блажен, кому дано два слуха,
      Кто и церковный слышит звон,
      И слышит вещий голос Духа {16}.
      И то и другое слышнее в тихий вечер жизни. Все обмануло, все прошло, остается только вечность и ее земной залог:
      На все призывы без ответа
      Уходишь ты, мой серый день,
      Один закат не без привета,
      И не без смысла эта тень.
      ...................................
      Я к ночи сердцем легковерней,
      Я буду верить как-нибудь,
      Что ночь, гася мой свет вечерний,
      Укажет мне на звездный путь.
      Чу! колокол... Душа поэта,
      Благослови вечерний звон!
      ...........................................
      И жизнь и смерти призрак - миру
      О чем-то вечном говорят,
      И как ни громко пой ты,- лиру
      Колокола перезвонят {17}.
      Откуда, однако, это соперничество? И зачем подходить слишком близко к колокольне? Пусть поэт слушает колокола на том расстоянии, на котором их звон трогает, а не оглушает, и пусть его лира поет о том же вечном, о чем звенят и они. Между духом, говорящим в лучших произведениях Полонского, и голосом истинной религии, конечно, нет никакого противоречия, и наш славный поэт может с доброю совестью благословлять вечерний звон, с которым так хорошо гармонирует его неослабевающее вдохновение.
      165
      V
      Индивидуальностью у каждого поэта,- как и у всякого другого существа,мы называем то, что свойственно ему исключительно, в чем у него нет ничего общего с другими. Это есть та, совершенно особенная, своеобразная печать, которая налагается существом на все, ему принадлежащее,- у поэта, в частности,- на все, что становится предметом его творчества. Ясно, что в каждом единичном случае, для _этого_ поэта, например, его индивидуальный характер, как не выражающий никакого общего понятия, вовсе не может быть определен словами, точно описан или рассказан. Индивидуальность есть _неизреченное_, или _несказанное_, что только чувствуется, но не формулируется. Оно может быть только закреплено собственным _именем_, и потому первобытная мудрость народов видела в имени выражение самой глубочайшей сущности, самой подлинной истины именуемого предмета.
      Поэтому, если говорят,- как это приходится иногда слышать и читать,что задача критики есть воспроизведение _индивидуальности_ разбираемого писателя, то это явное недоразумение. Критика есть во всяком случае _рассуждение_, а прямым содержанием рассуждения не может быть то, что не выражается в общих понятиях. Воспроизводить индивидуальное само по себе есть дело не критика, а поэта; да и то, если это поэт по преимуществу лирический, то он рискует при этом выразить более свою, нежели чужую, индивидуальность. Так, например, в прекрасном стихотворении Я. П. Полонского о Тютчеве, приведенном в начале моей статьи ("Оттого ль, что в Божьем мире красота вечна..."), хотя чувствуется в некоторой мере индивидуальность Тютчева, но еще более отражается индивидуальность самого Полонского.
      Прямая задача критики,- по крайней мере философской, понимающей, что красота есть ощутительное воплощение истины,- состоит в том, чтобы разобрать и показать, что именно из полноты всемирного смысла, какие его элементы, какие стороны или проявления истины особенно захватили душу поэта и по преимуществу выражены им в художественных образах и звуках. Критик должен "вскрыть глубочайшие корни" творчества у данного поэта не со стороны его психических мотивов - это более дело биографа и историка литературы,- а главным образом со стороны объективных основ этого творчества или его идейного содержания.
      166
      Что же касается до единичной и единственной в своем роде индивидуальности данного поэта, налагающей свою _несказанную_ печать на его творчество, то ее можно только отмечать, указывая на те произведения, в которых эта индивидуальность чувствуется с наибольшею ясностью и полнотою {18}.
      Вот, например, "Зимний путь" Полонского:
      Ночь холодная мутно глядит
      Под рогожу кибитки моей;
      Под полозьями поле скрипит,
      Под дугой колокольчик гремит,
      А ямщик погоняет коней.
      ............................
      Мне все чудится, будто скамейка стоит,
      На скамейке старуха сидит,
      До полуночи пряжу прядет,
      Мне любимые сказки мои говорит,
      Колыбельные песни поет.
      Или, например, это ("Качка в бурю"):
      ....................................
      Снится мне: я свеж и молод,
      Я влюблен, мечты кипят...
      От зари роскошный холод
      Проникает в сад.
      Скоро ночь,- темнеют ели...
      Слышу ласково-живой
      Тихий лепет: "на качели
      Сядем, милый мой!"
      Стан ее полувоздушный
      Обняла моя рука,
      И качается послушно
      Зыбкая доска...
      ..............................................
      Или, наконец, вот это ("Колокольчик"):
      Улеглася метелица, путь озарен...
      Ночь глядит миллионами тусклых очей.
      Погружай меня в сон, колокольчика звон,
      Выноси меня, тройка усталых коней!
      Мутный дым облаков и холодная даль
      Начинают яснеть: белый призрак луны
      Смотрит в душу мою и былую печаль
      Наряжает в забытые сны.
      То вдруг слышится мне,- страстный голос поет,
      С колокольчиком дружно звеня:
      "Ах, когда-то, когда-то мой милый придет
      Отдохнуть на груди у меня!
      167
      У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле
      Начинает лучами с морозом играть,
      Самовар мой кипит на дубовом столе
      И трещит моя печь, озаряя в угле
      За цветной занавеской кровать...
      У меня ли не жизнь! Ночью ль ставень открыт,
      По стене бродит месяца луч золотой;
      Забушует ли вьюга,- лампада горит.
      И, когда я дремлю, мое сердце не спит,
      Все по нем изнывая тоской!"
      То вдруг слышится мне,- тот же голос поет,
      С колокольчиком грустно звеня:
      "Где-то старый мой друг? я боюсь,- он войдет
      И, ласкаясь, обнимет меня!
      Что за жизнь у меня! - И тесна и темна,
      И скучна моя горница: дует в окно...
      За окошком растет только вишня одна.
      Да и та за промерзлым окном не видна
      И, быть может, погибла давно..."
      .....................................
      Всякий согласится, что в этих трех образчиках индивидуальности поэта чувствуется с полною ясностью, что никто, кроме Полонского, не мог бы написать этих стихов,- и, однако, пусть кто-нибудь попробует определить, описать или рассказать эту индивидуальную особенность, которою они запечатлены! Можно, конечно, указать разные признаки, как-то: соединение изящных образов и звуков с самыми прозаическими представлениями; например, в первом стихотворении "рогожа кибитки", а в последнем "дует ветер в окно"; затем - смелая простота выражений, как во втором примере "я влюблен"; далее можно указать, что во всех этих стихотворениях выражаются полусонные, сумеречные, слегка бредовые ощущения. Такие указания будут совершенно верны, но совершенно недостаточны; ибо, во-первых, все эти признаки можно найти и у других поэтов, а, во-вторых, у Полонского найдутся стихотворения также типичные, но в которых _эти_ особенности _не_ замечаются, например:
      Пришли и стали тени ночи
      На страже у моих дверей,
      Смелей глядит мне прямо в очи
      Глубокий мрак ее очей - и т. д. {19}.
      Или:
      Ты, с которой так много страдания
      Терпеливой я прожил душой,
      Без надежды на мир и свидание
      Навсегда я простился с тобой.
      Но боюсь, если путь мой протянется
      168
      Из родимых полей в край чужой.
      Одинокое сердце оглянется
      И забьется знакомой тоской - и т. д. {20}.
      Можно наконец печать индивидуальности видеть главным образом в преобладании тех или других звуковых сочетаний у данного поэта, но это уже конец критики, и притом конец довольно слабый; ибо ясно, что поэтическая индивидуальность никак не происходит от звукового характера стихов, а, напротив, этот специфический звуковой характер имеет свое внутреннее основание в духовной индивидуальности поэта:
      Чу! Поведай чуткий слух:
      Ветер это или дух?
      Это ветра шум - для слуха...
      Это вещий дух - для духа {21}.
      Вообще индивидуальность есть нечто первоначальное и неразложимое, и никакие определенные особенности, ни отдельно взятые, ни в соединении, не могут ее составить и выразить. Поэтому для "воспроизведения индивидуальности" поэта критику остается один способ: указывать на нее, так сказать, пальцем, т. е. отмечать и по возможности приводить те произведения, в которых эта индивидуальность сильнее проявилась и легче чувствуется. А затем главная, собственно критическая задача состоит все-таки не в воспроизведении, а в _оценке_ данной поэтической деятельности _по существу_, т. е. как _прекрасного предмета_, представляющего в тех или других конкретных формах правду жизни, или смысл мира.
      VI
      Поэзия, как высший род художества, по-своему заключает в себе элементы всех других искусств. Истинный поэт влагает в свое слово нераздельно с его внутренним смыслом и музыкальные звуки, и краски, и пластичные формы. У различных поэтов легко заметить преобладание того или другого из этих элементов, то или другое их сочетание. В больших вещах Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях "Кузнечика-Музыканта") очень слаба архитектура: некоторые из его поэм недостроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластическая (скульптурная) сторона сравнительно также мало выдается в его стихотворениях. Зато в сильной степени и равной
      169
      мере обладает поэзия Полонского свойствами музыкальности и живописности. Особенно выступает _поэт-живописец_ в кавказских стихотворениях Полонского. Здесь ему предшествовали Пушкин и Лермонтов, но он не заимствовал от них красок, и его картины Кавказа гораздо ярче и живее, чем у них.