Теперь-то я понимаю изначальную причину обрушившихся на меня несчастий: я возжелал невозможного — повернуть время вспять. Ну а как, скажите, смириться с ускользающей жизнью, когда душой да и телом еще молод, а анкетная цифирь — год рождения — выводит тебя постепенно в расход? Покончив с формальностями последнего развода, я довольно долго не мог прийти в себя и отсиживался глубоко в норе, пока не выполз из нее, встретив Лену. Жалею ли я сейчас? Не о том, что сидел в этой норе и перебивался случайными связями, но о том, что выполз на свет Божий и позарился на юную плоть, надеясь с ее помощью пробудить в себе прежние инстинкты и импульсы, не прибегая к медикаментам типа виагры. Говорю не только о сексуальных побуждениях.
      Сколько зла можно было избежать, если бы я не взбунтовался против биологических законов и остался со своим сходящим со сцены, предпенсионным поколением, которое давно уже перестало меня интересовать, и я даже как-то тяготился возрастной своей к нему привязкой. Я не давал ему присяги верности, не клялся оставаться с ним до конца, а потому:
      «Здравствуй, племя младое, незнакомое…»
      И возликовал в душе своей, скинувшей груз прожитого, и присосался, подобно вурдалаку, к совсем еще юной женщине — о моя солнечная батарея, мой Мефисто, Елена Прекрасная. Да, племя младое, незнакомое, я в срочном порядке осваивал его новоречь — сначала в общении со студентами, а потом в постели с Леной. Они будут жить в следующем столетии, а мне суждено доживать в своем, как донашивают старое платье, даже если физически я и перешагну этот условный рубеж вместе с ними.
      Так я и застрял между небом и землей, выпав из своего времени и не попав в чужое, путь в которое мне заказан. Самый раз заняться банальнейшей из проблем — откуда берется время и куда оно истекает? Лучше Блаженного Августина, который понимал время на уровне ребенка, все равно не скажешь: из будущего, которого еще нет, — в прошлое, которого уже нет, — через настоящее, а у того нет длительности. Вот и выходит, что не только я, но и само время навсегда застревает между небом и землей. Но разве утешает всеобщая смертность, когда ты оказываешься лицом к лицу с собственной смертью? А тут еще Жаклин — стоило только исчезнуть Лене. Ох эта моя ненасытная стареющая плоть…
      Зло, однако, творит добро: Танюша. Утешение на старости лет. И тут поток моих мыслей был резко оборван жуткой реальностью, которая ускользнула от меня, пока я праздномыслия: какое же утешение, когда ее нет рядом и неизвестно, есть ли она где на этом свете? Господи, что бы я дал, только бы цела-невредима, пусть никогда больше не увижу. Никогда: прижизненная смерть. Молю Бога, в которого давно уже не верю. Даже не молитва, а предложение сделки:
      жертвую своим отцовством ради ее жизни. И только когда я предложил себя взамен Танюши, до меня дошло, что торгуюсь не с Богом, а со смертью.
      Осталось досказать немногое — печальная моя повесть близится к концу. Не стану останавливаться на моих переживаниях в связи с похищением Танюши — пишу сухой отчет о событиях, а не психологический роман. Если это и проза, то лысая, без украшений, без ответвлений, без объяснений. Да и что я могу объяснить, коли под старость меня занесло в лабиринт, из которого нет выхода. Он же вход. Какой идиот приравнял старость к мудрости? Разве что под мудростью разуметь осознание собственной немощи, жалко-сти и растерянности. Одно скажу: не знаю, что бы я делал в эти дикие дни, если б не Жаклин, хотя сама она горевала не меньше меня. А что крепче связки, чем совместное горе?
      Перед моим мысленным взором проносились этапы недолгой Танюшиной жизни, да еще с такими подробностями, что выть хотелось. Живые картины истязания и смерти Танюши преследовали меня днем и ночью. Не исключая худший вариант. Жаклин терпеливо втолковывала мне, насколько он маловероятен, и были иные возможности, более правдоподобные, она перечисляла по пальцам. Да, в том числе похищение Танюши самой Леной, истосковавшейся по дочери. Я было ухватился за этот спасительный вариант, и злоба против Лены так и вскипала в сердце, но спустя мгновение я снова впадал в тихое отчаяние, и надруганное, искромсанное тельце моей Танюши стояло у меня перед глазами. Были моменты, когда я ненавидел Жаклин за ее терапевтическую тактику вытеснения меньшим злом большего — если представить, как страдает или отстрадала уже Танюша, пусть это единственный, маловероятный, да хоть невероятный вариант, нулевая вероятность, все равно я должен сострадать ей непрерывно, не отлынивая и не успокаиваясь, хотя все равно не искуплю никогда своим страданием ее. Перестал принимать каптоприл, нитроглицерин, валиум и лоразепам, полагая это бесчестным по отношению к Танюше бегством от ее трагедии — что ж, ей одной, что ли? Предложил еще одну жертву — если Танюша жива, я умру. Решил также умереть, если узнаю, что она погибла. То есть в любом случае. Но что моя жертва? Пшик. Зачем смерти жизнь старика, который и так уже ею помечен. А больше платить мне нечем.
      Ждал смерти как нирваны, чтобы освободиться от земных страданий. Вспомнил про страх индуса прожить еще сто долгих зим.
      Слово свое не сдержал.
      Иногда желал ей мгновенной смерти — чтобы избавить от непосильных в ее возрасте мук, а иногда, наоборот, молил, чтобы Бог продлил ее муки, а с ними жизнь. Жаклин стойко переносила мое к ней небрежение, понимая, что хоть я и ненавижу всех окрест, но себя ненавижу больше, чем кого бы то ни было, будучи кругом виноват. Ни разу больше не повторилась первая наша с ней ночь, хотя она взяла отпуск и жила у меня дома. Среди тысячи вин, в которых корил себя, была и та ночная измена Лене, после которой исчезла Танюша. Вот Он и покарал меня. В Бога — нет, но в наказание от Него — верю. Меа culpa. Была еще одна за мной вина, конкретная и главная, но я тогда не знал о ней, только начал догадываться. Потому и пропало всуе мое Танюше предупреждение, что я предупредил ее совсем не о той опасности, которая ее настигла. Точнее, не совсем о той. Но откуда было знать, что моя оговорка сыграет такую роль в ее судьбе?
      Конечно, это было нетрадиционное похищение, коли от похитителей не последовало никаких требований и они не давали о себе знать. Вот причина, почему не только Жаклин, но и Стив склонялся к версии похищения Танюши самой Леной либо с ее ведома или по ее замыслу, но в любом случае из родительского эгоизма. Да хоть тот же Тарзан, которого она зацепила, и теперь он был готов ради нее на все. Как же, любовь супермена! Даже если не на все, то по крайней мере на доставку крале, с помощью своих боевиков, ее дочки, без которой она так убивалась. Зачем еще она возникла перед балетной школой, ожидая выхода Танюши? Только чтоб на нее взглянуть?
      Версия Жаклин была сложнее Стивовой и обрастала романическими подробностями: Тарзан похитил Танюшу не просто чтобы угодить Лене, но чтобы удержать ее — своего рода любовный шантаж.
      Один только Борис Павлович помалкивал до поры, не высказывая никаких предположений. Или их у него не было? Мне показалось, что здесь, в Америке, он как-то слинял. Может, он был подавлен своим безъязычием и ограниченными из-за того возможностями проводить расследование: он мог общаться только с теми, кто говорит по-русски? Либо я его немного преувеличил за счет организации, которую он когда-то представлял, и тот гипноз перестал действовать в Америке? Я вспомнил реакцию Стива на его действительно неуместный вопрос, кто хозяин «Матрешек» — «Бог в помощь!» или «Братья Карамазовы»? И зачем я пригласил его в Нью-Йорк? Впрочем, и от Стива проку как от козла молока. «Ситуация под нашим контролем», — все еще стоял у меня в ушах его самоуверенный голос, хотя прошла уже неделя с того страшного дня. Как же, как же! Проворонить Танюшу, увели из-под самого их носа. И ядерную бомбочку так же проворонят. Пусть рванут в Манхэттене, лишь бы Танюша была жива где угодно! Вот проверка моей гражданской ответственности — если миропорядок не стоит одной детской слезинки, то тем более жертвую чем и кем угодно ради ее спасения. Господи, как я мог довериться этой бюрократической машине по имени ФБР? Никогда себе не прощу.
      «Но вы же позвонили, что сами ее заберете у школы», — оправдывалась, плача, Джессика. Как легко оказалось сымитировать мой голос! А полицейский выскочил перехватить сандвич: «Пара минут всего!» Как раз в это время Танюша вышла из школы и исчезла. Нашлись свидетели — видели, какве увела с собой пожилая женщина. Тем временем полицейский вернулся с треклятым своим сандвичем и, запивая кокой, еще с полчаса пристально сверлил входящих и выходящих балетной школы имени Барышникова, пока не догадался заглянуть внутрь и спросить про Танюшу. На ноги были поставлены отряды быстрого развертывания, полиция npoчесывала аэропорты и вокзалы, на всех ближайших дорогах были выставлены патрули, но полчаса, потраченные этим шлюмазелем на пережевывание сандвича, оказалось достаточно, чтоб умчать мою Танюшу неведомо куда. Казнил себя за неточные инструкции. Но я и представить не мог, что Танюша поймет их так буквально и, предупрежденная опасаться незнакомых мужчин, доверчиво просунет свою ручонку в руку незнакомой женщины. Меа culpa, черт побери!
      В очередную нашу совместную встречу, когда мы мусолили разные версии похищения Танюши, переливая из пустого в порожнее, Борис Павлович, который по большей части отмалчивался, неожиданно прорезался, высказав более чем странное предположение о том, что Танюшу похитил вовсе не Тарзан с возглавляемой им организацией «Бог в помощь!», но их смертельные конкуренты «Братья Карамазовы», зная об отношениях Тарзана и Лены. Поначалу они хотели похитить Лену, точно высчитав, что та неизбежно появится у балетной школы имени Барышникова, соскучившись по Танюше. Но ей удалось от них улизнуть — вот они и решили похитить Танюшу, чтобы с ее помощью шантажировать Тарзана и заставить его пойти на уступки.
      — Слишком сложно, — сказал Стив. — Отдает литературой.
      — Это для вас слишком сложно! — огрызнулся Борис Павлович. — Пусть отдает литературой — ну и что? Разве русская литература не отразила иезуитские коленца русского ума, вернув их обратно в жизнь еще более усложненными? Нынешний русский ум, со всеми его извращениями, есть производное русской литературы. Профессор Кендалл, как специалист по русской литературе, мог бы это подтвердить.
      — Не думал об этом, — признался я. — Хотя на теоретическом уровне допускаю, конечно, обратное влияние литературы на жизнь. Я бы только говорил не о русском уме, но о русской душе.
      — А что, есть разница между русской душой и английской или французской? — спросила Жаклин.
      «Еще какая!» — воскликнул я, правда, молча, чтобы не пускаться в дебри моего знания, а точнее, незнания самой что ни на есть русской души по имени Матрешка.
      Так протекла неделя, и я стал привыкать к своему горю, размеры которого были мне неведомы. Или я уже зарос той самой «старческой коростой равнодушия», о которой предупреждал Толстой, и на длинные дистанции моего страдания не хватает, а только на нытье? Как быстро я стал забывать Лену, а теперь, за свежей болью, ее судьба и вовсе отошла куда-то на задний план — большее горе вытеснило меньшее, а не наоборот, как пыталась меня обработать Жаклин. «Я пережил свои страданья» — всплыла в памяти русская строчка, но, как ни силился, не мог вспомнить поэта, который так гениально обмолвился. Что ж, выходит, и Танюше суждено со временем перейти в разряд воспоминаний?
      Хотел взять академический отпуск, но коллеги воспротивились под предлогом, что некем заменить, полагая мои лекции, которые я знал наизусть и автоматически отбарабанивал, своего рода психотерапией. Пытались, чтоб отвлечь, и вовсе завалить меня работой и выхлопотали договор на перевод стихов Пастернака, которого я втихаря переводил лет, наверное, уже двадцать. Теперь, однако, меня с души воротило от прущего из него жизнелюбия. Преодолев страх одиночества, отпустил Жаклин в Нью-Брансуик. Да она и сама почувствовала себя лишней и оставила меня наедине с моим горем. Связь со мной была для нее бесперспективной во всех отношениях — надеюсь, это наконец дошло до прелестной этой девушки, которая пожертвовала мне свое так долго незнамо для чего оберегаемое девство. Время от времени она звонила, и я испытывал перед ней понятное чувство неловкости. Однажды встретился со Стивом, который доложил о ходе безрезультатных поисков. Что касается Бориса Павловича, то он, как ни странно, не торопился сматываться, съехал из манхэтгенской гостиницы куда-то на Брайтон, откуда мне регулярно названивал, пытаясь развлечь байками из жизни новых американцев. В конце концов я перестал подходить к телефону, перепоручив эту почетную миссию автоответчику. А бриться прекратил после похищения Танюши — не хватало только, чтобы совсем сойти за еврея в горе, посыпать голову пеплом.
      Вставлял кассету и смотрел поэтапно жизнь самого дорогого мне существа на земле, если только она все еще здесь, а не парит в разреженном пространстве среди ей подобных крылан тых существ. А может, ангелы и есть умершие детки? Раз-другой на экране мелькнуло счастливо-озабоченное лицо Лены. Изображение расплылось, стало вдруг нечетким, несфокусированным, видел все сквозь водную пелену. Остановил плейер, чтобы вытереть глаза и высморкаться. Отмотал пленку — и по новому заходу. Жизнеописание ангела я смотрел теперь как ужастик, втайне надеясь, что на этот раз конец будет счастливым. Вся моя жизнь перешла в разряд воспоминаний. Или это все сон такой и я так и помру, не проснувшись?
      Возвращаясь домой, бросался к ответчику, включал перемотку и прослушивал никчемные сообщения, ответ откладывал до лучших времен, в наступление которых не верил. Потом часами завороженно глядел на телефон, ожидая очередного звонка, но вот очередной звонок, и на ответчике вместо ангельского голоса раздавался человеческий. Перестал отвечать даже Жаклин. Телефон был последней моей надеждой, а телефонная вахта — последней зацепкой за жизнь. Поймал себя на том, что жду и хочу ультиматума похитителей. Звонка ждал, боялся, надеялся. Враг и друг — вот кто был теперь для меня телефон в паре с ответчиком.
      Однако не телефонный, а дверной звонок прервал этот одиннадцатидневный сон наяву. Случилось вечером, часов около десяти, в очередной раз прокручивал жизнь Танюши на видеоплейере. Для почты вроде бы поздно. Не сразу осознал чрезвычайный смысл этого звонка. Кто еще мог быть этим ночным, припоздавшим, без телефонного предупреждения гостем, кроме нее? С Танюшей или без? Распахнул дверь, но Лены за ней не оказалось. Никого. Нажал кнопку домофона, но то ли от волнения, либо переговорное устройство так исказило голос, что не понял даже, мужской или женский. Переспросил.
      Володя, Володя?
      Когда наконец дошло, как ни странно, обрадовался. Точнее, было двоякое чувство. С одной стороны, он нарушил одинокое мое горевание, с другой — что ни говори, родная душа: дядя Тани, брат и любовник жены, друг семьи, чичисбей. Гость из другой жизни. Господи, какое было блаженное, навсегда утраченное время, когда я ревновал к этой золотой фиксе и переживал из-за пары-другой кусков, которые неизвестно (точнее, известно) куда ухнули. Дорого бы дал, чтобы вернуть то время обратно.

      — Сплошной трабл, Проф, — ответил он на мое формальное приветствие, и этот его англо-русский воляпюк был абсолютно адекватен ситуации.
      Не видел его с полгода, наверное. Что-то в нем изменилось — имею в виду физический облик. Такой же чернущий вроде бы, та же камилавка на затылке. Как ни вглядывался, дошло спустя только минут десять. Видок у него был какой-то дохлый, зачуханный, загнанный, и меня самого теперь удивляло, что я мог к нему ревновать. И это тот, кто прожил бок о бок с моей будущей женой все детские годы, вывез ее в Америку, собственноручно отдал в рабыни и лишил девства накануне ее проституточьего дебюта?
      Из ящика тем временем доносился ангельский голосок. Не дожидаясь приглашения, Володя плюхнулся в кресло и уставился на экран.
      — Чай? — скорее сказал, чем спросил я, помня о его привычках.
      Не говоря ни слова, он вытащил из кармана кожаной куртки бутылку «Столи».
      Я ушел на кухню, гадая, зачем он пожаловал. Когда вернулся с подносом, ангел продолжал летать по экрану, а из кресла раздавалось всхлипывание. Господи, даже этот амбал плачет!
      Подошел ближе — Володя спал, слегка похрапывая. Расставил на столе нехитрое угощение, бутылку оставил нераспечатанной.
      — Ну что, Проф, взяли нас с тобой за яйца? — сказал Володя, открывая глаза. — Дрянь дело?
      И потянулся к бутылке. Давно заметил, что он зашибает. Налил себе и, не спрашивая, мне.
      — Не пью, — сказал я.
      — Это ты в той жизни не пил, Проф, а в этой пей. Полный релакс не гарантирую, но полегчает. Надерись и завей горе веревочкой. Да и не мешает заправиться перед делом.
      Терпеть не могу панибратства, да и как он смеет приравнивать мое горе к своему? Сорок тысяч братьев! И о каком деле толкует? Какое у нас с ним может быть общее дело?
      Тем не менее опрокинул рюмку, обжигая себе с непривычки нутро.
      Почему не напиться, презрев нашу мормонскую традицию?
      Вспомнил почему-то Рогожина и князя Мышкина около мертвой Настасьи Филипповны. Клятые литературные ассоциации! Володя не тянет на Рогожина, да и я не князь.
      Водка заглушала боль, действуя получше всякой психотерапии.
      Довольно скоро я поплыл, а потом и вовсе отключился. Полный улет. Володя все чесал языком, но я слушал вполслуха, изредка подавая язвительные, как мне казалось, реплики, от которых Володя беззлобно отбрыкивался:
      — Не наседай, Проф! Не доставай меня! Чего зря душу травить? И без того тошно. Кто мы с тобой теперь? Говноеды. Крепко нас уделали, мы с тобой теперь повязаны. Побратимы. В дерьме сидим и дерьмо хаваем.
      Я слушал через пятое-десятое. По пьяни я слышал далеко не все, что он говорил, а понять из его новоречи мог и того меньше. Два эти фактора — моя пьянь и его сленг, — по-видимому, и были причиной, почему до меня не сразу дошла вся чрезвычайность его сообщения. Поначалу я решил, что он пришел ко мне поплакаться на свою долю, а был он в жизни круглый неудачник. Рассказывая свои байки, он время от времени поглядывал на часы.
      — Ты, гляжу, в несчастьях салага, а нам с сестрой с детства не фартит. Да и что за детство, Проф! Два выродка. Жизнь нас с рождения по морде съездила, промеж глаз шарахнула. Сечешь фишку, Проф? Осиротила. Безотцовщина, а потом и без-матерщина. Зато матерщины: ешь — не хочу. А уж мамахен у любого какая ни есть, а есть. Сплошь невезуха, по брови в дерьме. Где, Проф, твоя записная книжка? Не до того теперь, вижу — всесторонний облом. Вижу и секу, потому что подзале-тели мы с тобой оба, обоим обломилось. Зае…ли нас, мудилы. Может, это я вас всех за собой потащил? Не судьба у меня, а подлянка — вот и заарканила. Не вписываюсь в окружающую среду, хоть тресни. От меня держаться за версту надобно. Как от зачумленного. Ей уже рождением не вышло — что моей сестрой родилась. Родилась бы чьей другой — при тех же обстоятельствах вытянула бы. Сколько раз себе приказывал: «Исчезни, падла!» Еще не поздно. Моя жизнь копейки не стоит, а вот ее жаль — с малолетства была отвязная.
      — Отвязная? — не из любопытства, а скорее по инерции прежнего любопытства переспросил я.
      — Ну да. Без тормозов, — перевел Володя с нового сленга на старый. — Заводная. Маленькое такое чудо, и оно все росло и росло, что бутон на клумбе, пока не стала танцевать в школьной самодеятельности. Сначала над ней все посмеивались — валенок сибирский, а туда же, в актрисульки, ишь чего захотела! А я ей: держи хвост пистолетом и шевели жопой. Потом по телику показали. Тогда все и заметили то, что я первым углядел: чудо. Весь город от нее отпадал. А в балетной школе знаешь как ее называли? Не какая-нибудь там отличница, а стопроцентщица. Когда в Питере на конкурсе приз за па-де-де отхватила, так вся и светилась от гордости. Покрутил я мозгами и решил взять реванш за ее поруганные сиротством годы. Любой ценой. Чего бы ни стоило. Не просто отстегнуть на нее часть навара, пусть и значительную, а пойти ва-банк. На уши встану, а судьбу ее раскручу. Чем она Барышникова хуже? А в это время как раз коммунизм спекся, породив капитализм, и перед каждым открылась куча возможностей. На чем себя попробовать, с кого делать жизнь, как размочить биографию? Помнишь, Проф, что Маркс сказал? Кто был ничем, тот станет всем. Только он это не про коммунизм, а про капитализм, хоть и сам не просек. Пусть у меня руки-не с того места растут, зато котелок варит. Вот я и зашевелил мозгами в поисках поживы.
      Малый я не промах, недолго прикалывался. Сначала по мелочам челночил, фарцевал тряпками, наркоту толкал, девочек вербовал, с кредитными карточками химичил, трояк схлопотал, отмотал срок в лягавке — и все это ради себя, думаешь? Положил я на себя с прибором. А ради нее готов был на все. Заместо отца с матерью. До того прокола в Нью-Йорке, когда мы с ней припухли. Проще говоря, фраернулись. Взяли нас тепленькими.
      Тут Володя глянул на часы, будто у него сегодня еще одна встреча, а до меня вдруг дошло, что в нем, .пока мы не виделись, изменилось: золотой фиксы как не бывало. Была, значит, накладная, для понта. Понт тоже сошел, появилась какая-то жалкость, обреченность. Или это я задним числом ему приписываю, зная, чем для него кончится вся история? А тогда мой пьяный мозг свербили совсем другие вопросы: что общего у меня с этим подонком, кроме общей женщины? Не поделиться ли нам постельными впечатлениями? Вполне возможно, что они разнятся. Это со мной она была фригидкой, а с ним? Что ни говори, одна кровь. Инцест должен сближать людей больше, чем обычная влюбленность. Отключив слух, глядел на этого недоноска и видел в нем первопричину обрушившегося на меня зла. Вот кто во всем виноват? А не врезать ли ему промеж глаз бутылью, которую он притаранил и всю уже почти вылакал с моей помощью?
      От необходимости решить этот вопрос меня избавил телефонный звонок.
      — Володя уже у вас? — услышал я голос Бориса Павловича. — Он вам рассказал?
      — Исповедь продолжается, — сказал я, а потом переспросил: — Что он мне должен был рассказать?
      — Времени в обрез. Профессор. Я выезжаю. Стив мог бы дать прикрытие на случай чего, но лучше все-таки его не подключать. Решайте сами.
      — Что еще за прикрытие? О чем не сообщать Стиву?
      — Володя вам все объяснит по дороге. — И повесил трубку, Я воззрился на родственничка.
      — Танюша нашлась, — сказал он.
      — Живая?
      — Живая.
      — На Брайтоне? — спросил я, снимая телефонную трубку.
      — На Стейтен-Айлендс.
      — Мне надо знать точно! — закричал я, схватив его за грудки. — Я звоню в полицию.
      — А без легашей нельзя?
      — Борис Павлович сказал, что не справимся.
      — Много он секет, твой Борис Павлович! — И добавил презрительно: — Кэгэбешня!
      И тем не менее они спелись, подумал я и набрал номер ФБР. Стива на месте не оказалось. Пока его разыскивали, Володя вводил меня в курс дела. Хмель с меня как рукой сняло. Я пересказал, что сам успел узнать, Стиву, когда тот наконец проклюнулся.
      — Задержитесь хотя бы на четверть часа. А мы пока подтянем отряды быстрого развертывания. Чтобы подстраховаться.
      При одном упоминании об этих чертовых отрядах, которые он однажды уже задействовал без всякого толку, я чуть не врезал ему словесно, но он повесил трубку. Я уже жалел, что не послушался Володю и позвонил Стиву.
      Набрал Жаклин и, не вдаваясь в подробности, сказал, что все вот-вот решится.
      Послушал, как Жаклин плачет, и повесил трубку.
      Меня мучили сомнения — как Борису Павловичу удалось выйти на Тарзана? С помощью Володи? Или они с Тарзаном в деле, повязаны, а Володя — такая же шестерка, как мнимый владелец «Царского подарка»?
      — Доскажу по дороге, — проговорил Володя, когда мы садились в «тойоту».

      У человека, искушенного в средневековом и ренессансном зодчестве, церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней на Санфорд-авеню в Куинсе вряд ли вызовет прилив положительных эмоций. Скорее наоборот. Тем более когда он заглянет внутрь. До ремонта на ней хоть был налет если не старины, то ветхости, а сейчас — обновленная, отлакированная до безвкусицы, со слащавыми картинками в фойе на христианские темы — эстету лучше держаться отсюда подальше. Но должен ли молитвенный дом быть еще и завлекательным эстетически? Не знаю. Не являются ли все эти взлеты художественного гения отвлечением от Бога? Не есть ли само искусство — от лукавого? Даже то, что во славу Господа, — дело рук дьявола?
      Чего в самом деле жаль, так это акустики, а ее наша церковь в результате ремонта частично утратила: перекричать орущую детвору, которая составляет половину паствы, практически невозможно. Тем не менее, случается очень редко, читаю здесь проповеди, на одну из которых взял Лену с Танюшей. В конце концов, если мы посещаем иногда всей семьей православную церковь, почему хоть однажды не заглянуть в мормонскую?
      Это был как раз начальный период моих сомнений — появился брат Володя, с нашего общего счета неведомо куда стали уплывать деньги, меня мучила ревность, одолела сыщицкая страсть, на душе погано. А если вдуматься, счастливейшие были времена, пусть жил в иллюзорном мире. Но я не сознавал тогда своего счастья и мучился. Вот и для проповеди я избрал тревоживший меня сюжет: «Как трудно быта христианином», все равно — мормоном, православным, католиком, протестантом. В том смысле, что трудно соблюдать общеизвестные заповеди, преодолевать соблазны, не желать ближнему зла, подставлять правую щеку, когда тебе вдарили что есть силы по левой, и прочее и прочее. Кое-какие тезисы я заготовил заранее, но большей частью импровизировал, размышлял вслух. Мне хотелось быть услышанным Леной, потому что дома мы как-то разучились слушать друг друга. Но получилось так, что обращался я в основном к самому себе, не находя больше в моей измочаленной душе ни смирения, ни благости, ни покоя. Отпустил тормоза и несся неведомо куда.
      Как вот сейчас по Белт-парквею , дослушивая рассказ Володи про Танюшу.
      А тогда, после моей проповеди, хоть я и адресовал ее жене, а оказалось — самому себе, как Марк Аврелий, именно Танюша измучила меня теологическими вопросами. Как раз у Лены было деревянное ухо к религии, да и атеистское воспитание вряд ли способствовало ее приобщению к вере. А в православную церковь наведывалась скорее от крутого одиночества, особенно поначалу, среди американцев и эмигрантов, по преимуществу евреев, хоть и таких же безродных и безверных, как и она, но живших замкнутым кланом, в добровольном и вроде бы никак не обозначенном топографически гетто.
      — Зачем быть христианином, если так трудно? — спросила меня Танюша, а Лена усмехнулась, предвкушая мой теологический провал, как прежде историко-мифологические (типа «Кто сильнее — Геракл или Самсон?»).
      На этот раз я, однако, нашелся:
      — Укол делать больно, но он избавляет тебя от болезни. Зуб лечить больно, но это лучше, чем его потерять. А думаешь, легко Лене было тебя рожать? Два дня мучилась — и все никак. А потом ей живот разрезали — иначе бы ты родилась мертвой. Да и тебе было нелегко в эти дни, хоть ты и не помнишь. Приходится жертвовать меньшим, чтобы приобрести большее.
      — Чтобы родиться, чтобы не заболеть, чтобы зуб сохранить — это я понимаю. А зачем в Бога верить, если это так трудно, как ты говоришь?
      Я быстро перечислил в уме сомнительные выгоды веры по сравнению с жертвами воздержания во имя ее и понял, что ни один из аргументов не прозвучит для Танюши убедительно. Что для нее душа либо бессмертие? Если даже для меня это под вопросом и Соловьев, мой русский знакомец, назвал меня недавно «бывшим мормоном». Короче, спасовал перед дочкой, не сумев ответить на ее вопросы. И сейчас, когда мы мчались с Володей по Белт-парквею, та моя безответность мучила меня больше всего, словно я уже тогда расписался в собственной немощи, в неспособности помочь, когда настанет пора, самому дорогому для меня существу на белом свете. И вот эта пора наступила, и я молил моего Бога, чтобы он одарил меня заново верой в Него, потому что без этой веры я не смогу ее спасти. И в тот самый момент, когда мой Бог, мне казалось, снизошел до моей мольбы и меня как озарило если не верой в Бога, то верой в то, что с Его помощью я спасу Танюшу, и я дал полный газ, вжав ногу в педаль, моя «тойотушка» рванула вперед, но вдруг стала терять скорость, едва успел вырулить на обочину, и она встала там как вкопанная. Проклятие!
      Глянул на приборы — бензина полбака. Чертова колымага — давно пора купить новую. Если б не моя треклятая шотландско-мормонская скупость! Загнал машину, как коня, а ей давно уже пора на покой. Задрал капот — так и есть: тайм белт . Надо же, чтобы тайм белт отказал именно на Белт-парквее! Я захлопнул капот и что есть силы пнул «тойоту» ногой по бамперу. И завыл от боли в бедре, а потом разрыдался от отчаяния.
      — Не бзди. Проф. Сейчас одолжим какую-нибудь тачку. Живы будем — не помрем, — услышал я голос моего спутника. И как ни странно, утешился, хотя и не сразу понял, в каком смысле употребляет Володя глагол «одолжить».
      Мы перемахнули с ним через кустарник и сразу наткнулись на запаркованный в неположенном месте ржавый «бьюик» с торчащей из-под дворника квитанцией штрафа. Володя быстро справился с замком, с зажиганием пришлось немного повозиться — с профессиональной сноровкой он извлек откуда-то проводки, соединил их, и драндулет завелся без всякого ключа. .