Соловьёв Владимир, Елена Клепикова
      Довлатов вверх ногами
      НЕ ТОЛЬКО ДОВЛАТОВ
      разговор соавторов
      В чем повезло - мы были близко знакомы с Бродским и Довлатовым.
      Бродский преподнес нам на совместный день рождения (мы родились с разницей в пять дней, а потому устраивали один на двоих) посвященный нам стишок - как он говорил, стихотворное подношение ("Позвольте, Клепикова Лена, пред вами преклонить колена. Позвольте преклонить их снова, пред вами, Соловьев и Вова..."), а Довлатов опубликовал про нас в своем "Новом американце"1 защитную от нападок разной окололитературной тусовки статью. Мы были двойными земляками - по Питеру и по Нью-Йорку. В Питере у нас были довольно тесные отношения с Осей - вплоть до его отъезда, а с Сережей скорее приятельские. Хотя именно Владимир Соловьев делал вступительное слово на единственном творческом вечере Довлатова в России - было это в ленинградском Доме писателей им. Маяковского на ул. Воинова. В среду 13 декабря 67-го. А Елена Клепикова пробивала его рассказы в печать, работая редактором отдела прозы журнала "Аврора", - увы, из этого ничего не вышло, и архивариус своей литературной судьбы, Довлатов запротоколировал эту печально-смешную историю в повести "Ремесло", где приводит письмо Клепиковой из редакции как свидетельство советско-кафкианского абсурда. Бродский вспоминает о встречах с Довлатовым в "помещениях тех немногих журналов, куда нас пускали". Уточним: в Ленинграде было тогда три литературных журнала, и "Аврора" была единственным, где у Бродского было три поклонника - помимо Елены Клепиковой, ответственный секретарь Саша Шарымов и машинистка Ирена.
      В Нью-Йорке произошла рокировочка. Бродский, когда мы прибыли, пятью годами позже него, нас приветил, обласкал, подарил свои книжки, дружески пообщался со старым своим по Питеру знакомцем рыжим котом Вилли и повел нас с сыном в ресторан. Однако отношения, несмотря на следующие встречи, как-то не сложились. Точнее, не восстановились - питерские, в прежнем объёме.
      Что тому виной?
      Точнее, кто?
      ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Mea culpa. Частично. Придет время, расскажу, но не сейчас и не здесь - эта книжка про Довлатова, а не про Бродского, хоть он и мелькнет в ней не раз, но, скорее, на обочине сюжета, на полях рукописи, побочным персонажем, несмотря что нобелевец: по касательной к Довлатову. С Сережей - наоборот: после пары лет случайных встреч в Куинсе вспыхнула дружба с ежевечерним - ввиду топографической близости - общением и длилась до самой его смерти. Дружба продолжается - с Леной Довлатовой.
      ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Плюс Таллин, куда я приехала от "Авроры", а Сережа туда временно эмигрировал - перед тем, как эмигрировать окончательно и бесповоротно в Америку. Именно Таллин, на который он возлагал столько надежд, сломил его окончательно. Там у него начался тот грандиозный запой, который, с перерывами, длился до самой смерти.
      СОЛОВЬЕВ. Образно выражаясь - да. С другой стороны, именно в этот срок - между фиаско в Таллине и смертью в Нью-Йорке - и состоялся Сергей Довлатов как писатель. А уже отсюда его посмертный триумф.
      КЛЕПИКОВА. Мы пропустили и его смерть, и его похороны. Помнишь, он зашел к нам за экземпляром твоего "Романа с эпиграфами"?1 А на другой день мы отъехали с палатками в Канаду. На обратном пути, из Мэна, отправили ему открытку с днем рождения. А поздравлять уже было некого. Мы вернулись в огнедышащий Нью-Йорк из прохладного Квебека, ни о чем не подозревая. Вот тут и начался этот жуткий макабр. Точнее, продолжился. Как у Марии Петровых - "Я получала письма из-за гроба".
      СОЛОВЬЕВ. С той разницей, что в нашем случае почта в оба конца: мы поздравляем с днем рождения мертвеца, мертвец присылает отзывы о "Романе с эпиграфами". Последняя книга, которую он прочел. Сережа принимал опосредованное участие в её издании - дал дельный совет нью-йоркской издательнице Ларисе Шенкер по дизайну обложки, хотя с текстом книги знаком ещё не был. И увидел сигнальный экземпляр "Романа с эпиграфами" раньше его автора - когда явился в издательство "WORD", а там как раз готовились к изданию его "Записные книжки" и "Филиал". Позвонил и сказал, что меня ждет сильное разочарование, а в чем дело - ни в какую. На следующий день я помчался в издательство - и действительно: в корейской типографии (самая дешевая) почему-то решили, что "Роман с эпиграфами" вдвое толще, и сделали соответствующий корешок. В итоге - на корешке крупно название книги, а имя автора на сгибе. Сережа меня утешал: книга важнее автора. В этом случае так и оказалось. А до двух своих книжек не дожил - вышли посмертно.
      Уже после смерти Сережи стали доходить его отзывы о "Романе с эпиграфами". Сначала от издательницы - что "Роман с эпиграфами" Сережа прочел залпом. Потом от его вдовы: "К сожалению, всё правда", - сказал Сережа, дочитав роман. Я бы тоже предпочел, чтобы в Лениграде всё сложилось совсем, совсем иначе.
      КЛЕПИКОВА. Но тогда бы и никакого "Романа с эпиграфами" не было.
      СОЛОВЬЕВ. И никто бы не уехал из России: ни Довлатов, ни Бродский, ни мы с тобой.
      КЛЕПИКОВА. И вот ты нажал не ту кнопку автоответчика, и мы услышали яркий, дивно живой голос мертвого Сережи. И потом ещё долго, когда возвращались вечером с Лонг-Айленда, мне мерещилась на наших улицах его фигура - так примелькался здесь, слился с куинсовским пейзажем.
      СОЛОВЬЕВ. Я так и назвал свой мемуар: "Довлатов на автоответчике", превратив реальный случай в литературный прием.
      КЛЕПИКОВА. А я свой - "Трижды начинающий писатель". Вот и получается складень.
      СОЛОВЬЕВ. Но ещё не книжка.
      КЛЕПИКОВА. Плюс твоя повесть "Призрак, кусающий себе локти". Здорово тебя за неё обложили - что ты под Сашей Баламутом Довлатова протащил. Дело прошлое, но я отчасти понимаю твоих критиков. Есть у тебя такая черта тащить в прозу всё как есть. Сырьем. В результате - литературный полуфабрикат. В том и задача писателя, чтобы сделать реальность неузнаваемой, зашифровать её. Чтобы для читателя было тайной, кто прототип твоего героя.
      СОЛОВЬЕВ. Так не один же к одному. Из друзей перевел в приятели. Яшу, его небольшую и безобидную таксу, превратил в громадину кота разбойничьего нрава. В повести я помогаю герою овладеть азами автовождения, в жизни наоборот. В "Призраке, кусающем себе локти" я хотел сказать то, о чем умолчал в "Довлатове на автоответчике".
      КЛЕПИКОВА. Ты знаешь, о чем я говорю.
      СОЛОВЬЕВ. В том и пикантность, что тайна должна быть отгадываемой или казаться таковой. Не только документ превращается в анекдот, но и анекдот притворяется документом. Согласен: писатель зашифровывает реальность. А читатель дешифрует литературу. Иногда - неверно. Живые герои бунтуют против автора. Левитан рассорился с Чеховым после "Попрыгуньи", герцог д'Альбуфера - с Прустом, узнав себя в Сен-Лу, Тургенев никогда не простил Достоевскому Кармазинова, а Марк Поповский все ещё мстит Довлатову за то, что тот изобразил похожего на него резонёра. Марк так и написал: Довлатов родоначальник пасквилянтского жанра, а Соловьев - его последователь. В том смысле, что отыгрались кошке мышкины слезы: Соловьев поступил с Довлатовым тем же манером, что Довлатов со всеми нами. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. А что прикажешь делать? "Налево беру и направо..." Окрестная реальность - кормовая база писателя. Та же история у меня повторилась с другой повестью - сборник моей прозы и эссеистики.
      КЛЕПИКОВА. Так кто есть кто в "Сердцах четырех"?
      СОЛОВЬЕВ. В описанном литературном квартете отгадывали Войновича, Искандера, Чухонцева и Камила Икрамова.
      КЛЕПИКОВА. А как на самом деле?
      СОЛОВЬЕВ. Человек не равен самому себе - привет Льву Николаевичу. Тем более литературный герой - своему прототипу.
      КЛЕПИКОВА. Ты иногда путаешь жанры: документальную прозу с беллетристикой. Да и "Роман с эпиграфами" - никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. Как и твой рассказ "Умирающий голос моей мамы...", на который тоже набросились, а ты стал отмежевываться - это, мол, художественный образ. Но я-то знаю помимо прозы - и про твою маму, и про конфликт Бродский-Кушнер, тем более про Довлатова. И для Сережи "Роман с эпиграфами" - это документ. Отсюда его вывод: "К сожалению, всё правда".
      СОЛОВЬЕВ. Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: "Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю".
      КЛЕПИКОВА. Это же историческая проза.
      СОЛОВЬЕВ. Довлатов, Бродский - тоже история. Уже история. Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары - антимемуары, а не только у Мальро. "Роман с эпиграфами" - это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не И.Б., а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер, как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в "Романе с эпиграфами".
      КЛЕПИКОВА. Кому дело заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев, да и не те времена. А так - под своими именами, с открытым забралом - твой "Роман с эпиграфами" уже четверть века будоражит читателей - сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Последнее, у Захарова, под таким шикарным названием - "Три еврея".
      СОЛОВЬЕВ. Копирайт на название у издателя. Мое - "Роман с эпиграфами" - ушло в подзаголовок.
      КЛЕПИКОВА. Где ему и положено быть - это жанровое определение.
      СОЛОВЬЕВ. Как и "Роман без вранья" или "Роман с кокаином", да? Или "Шестеро персонажей в поисках автора"? Подзаголовки, вынесенные в названия - жанровая инверсия. Что такое "Портрет художника в молодости"? Название или подзаголовок? А мой новый докуроман называется "Портрет художника на пороге смерти". Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. То, о чем писал Стивенсон: часами говорить о каком-нибудь предмете или человеке, не именуя его. Вот я и хочу, чтобы художественный образ потеснил и заслонил мнимореальный, созданный самим И.Б. по высокому принципу "Молчи, скрывайся и таи..." и его клевретами по низким, то есть утилитарным, принципам. Пусть даже из благих намерений, но мы-то знаем, куда ими вымощена дорога. Очистить образ Бродского от патины - задача из крупных, под стать объекту.
      КЛЕПИКОВА. Как и образ Довлатова - от наслоения мифов.
      СОЛОВЬЕВ. Хорошо, что ты вспомнила рассказ про маму. У меня два некрологических рассказа - "Умирающий голос моей мамы..." и "Призрак, кусающий себе локти". Мама и Сережа умерли с разницей в три месяца - и оба раза мы были в отъезде: когда мама - в России. Отсутствие суть присутствие. То есть так: если бы я в обоих случаях не уезжал из Нью-Йорка, не было бы такой мучительной реакции. Мгновение чужой смерти растянулось для меня в вечность. Единственное спасение - литература. Извини за банальность: катарсис. Если честно, то прозаиком я стал в 90-м году - как следствие этой двойной потери. Некрофильский импульс. Страшно сказать: смерть как вдохновение, потеря как творческий импульс. "Роман с эпиграфами", моя несомненная и одинокая удача, возник на таком скрещении обстоятельств, что следует счесть случайностью. Как превращение обезьяны в человека. Продолжения, увы, не последовало, пусть я и сочинил на его инерции роман-эпизод "Не плачь обо мне...". Бродский был прав, признав "Роман с эпиграфами" и ругнув "Не плачь обо мне...", хоть автору было обидно. А тут меня понесло: за 10 лет тридцать рассказов и три романа. За скобками статьи, скрипты и наши с тобой политологические триллеры. Смерть Бродского ещё больше укрепила меня в моих планах. Я обязан работать за мертвых. В меру отпущенных мне сил. Таков стимул, если его из подсознанки вывести наружу. Что-то подобное я писал в своем дневнике, а здесь шпарю по памяти, близко к тексту. Помнишь, что говорит Гэвин Стивенс у Фолкнера? "Ну вот, я уезжаю, теперь вам держать форпост".
      КЛЕПИКОВА. Снова тянешь на себя.
      СОЛОВЬЕВ. Просто эту нашу книгу - как и фильм про Сережу1 рассматриваю как наш долг покойнику.
      КЛЕПИКОВА. И позабудем про его эпистолярные характеристики.
      СОЛОВЬЕВ. Тебе что! Тебе, наоборот, неплохо бы выучить их наизусть. Ты одна из немногих, о ком он отзывается положительно: "Лена Клепикова, миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью". Ложка меда в бочке дегтя. А каково мне! "Этот поганец хапнул больше 100 000 (ста тысяч, об этом писали в "Паблишерс викли") аванс за книгу об Андропове". Самое смешное, что аванс мы хапнули вдвоем, это наша совместная книжка, но ты миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью, а я - поганец!
      КЛЕПИКОВА. Ты что, забыл - кому эти письма? Твоему лучшему врагу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: "Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха". Или отстаивает свое право как главреда "Нового американца" тебя печатать, а Ефимов, с его совковской психикой, будь его воля, перекрыл бы тебе все кислородные пути. Помнишь, Воронели, когда мы сидели с ними в ресторане "Цезарь Борджиа", рассказали, как Ефимов им в Израиль прислал письмо, чтобы не печатали твой роман в журнале "22".
      СОЛОВЬЕВ. Самое смешное - взамен он предлагал свой собственный.
      КЛЕПИКОВА. А Сереже скажи спасибо - ты ещё не самый худший в его эпистолярном паноптикуме. А кто самый худший, знаешь? В его собственном ощущении - он сам. Его мизантропство - "всех ненавижу" - от недовольства своей жизнью и отвращения к себе.
      СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души - его собственное выражение. Чего не скажешь в сердцах!
      КЛЕПИКОВА. Это частная переписка - не для печати. А подвиг дружбы это единоличный акт Ефимова, её опубликовавшего, несмотря на отчаянные протесты из могилы. Я говорю о завещании: письма не печатать.
      СОЛОВЬЕВ. Есть другая крайность: Нора Сергеевна, Сережина мама, все его письма, адресованные ей, уничтожила. Если третьего не дано, то лучше уж печатать, чем уничтожать.
      КЛЕПИКОВА. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросились за ещё не напечатанный "Роман с эпиграфами". Это было в период добрососедских отношений - до дружбы. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением, как о твоем Игоре.
      СОЛОВЬЕВ. Бывший мой. Хотя таких горячих негативных реакций, как у Сережи, у меня не вызывает. Честно говоря - никаких. Но и мэтром я его никогда не считал - в отличие от Довлатова. "Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв".
      КЛЕПИКОВА. Вот, кстати, сюжет, уж коли ты цитируешь Бродского: "Довлатов - Бродский". В фильме у тебя про них отдельная новелла.
      СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском - а я такой тоже попытаюсь снять - новеллы "Бродский-Довлатов" не будет. Не думаю, что эту пару нужно в нашей книжке вычленять в отдельную главу. Зачем облегчать читателю жизнь - пусть сам рыщет в поисках клубнички.
      КЛЕПИКОВА. Нельзя перекладывать на читателя то, что самому делать лень. С него достаточно Довлатова в "Призраке, кусающем себе локти".
      СОЛОВЬЕВ. Почему лень? Не хочу композиционно и сюжетно корежить уже готовые мемуарные блоки - и моего "Довлатова на автоответчике", и твоего "Трижды начинающего писателя". И там и там Бродский довольно крупным планом - в контексте. The right man in the right place1.
      КЛЕПИКОВА. What about the right time? 2
      СОЛОВЬЕВ. Помнишь его формулу тюрьмы: отсутствие пространства за счет бездны времени. Что-то в этом роде.
      КЛЕПИКОВА. С фактами ты обращаешься так же вольно, как с цитатами? Я о "Портрете художника на пороге смерти".
      СОЛОВЬЕВ. Вовсе нет! Перелопатил тьму материалов - о реальном человеке, и вот, слегка перетасовав, передаю все это безымянно-анонимному персонажу. Судьба, био, поступки, комплексы, взгляды, раскавыченные цитаты, словечки, интонация - с подлинным верно, но цель, как у Тынянова - дойти до границы документа и продырявить его к чертовой матери. Между прочим, Довлатов близко к Тынянову считал, что художественными средствами можно создать документ. Что я и делаю. Потому герой "Портрета художника на пороге смерти" и обозначен одной буквой - игра, так сказать, эквивалентами, знакомый незнакомец.
      КЛЕПИКОВА. "О" - потому, что Ося?
      СОЛОВЬЕВ. Конечно. Кому надо, поймет, но никакой при этом юридической ответственности. Только художественная, которая выше юридической. Художник создает более точный портрет, чем фотограф. Как у Пикассо - "Портрет мадемуазель Z.". Зато окружение - от Солжа до Барыша - поименованы как есть.
      КЛЕПИКОВА. То есть как называл их, коверкая, сам Бродский: Борух, Евтух, Солж, Барыш, Лимон, АА, Карлик.
      СОЛОВЬЕВ. Меня он иногда называл Вовой, а Довлатов - Вольдемаром или Володищей.
      КЛЕПИКОВА. А как Бродский звал Довлатова?
      СОЛОВЬЕВ. Как мы с тобой: Сережей. Иногда Сержем. Либо Сергуней. Никогда - Сергеем.
      КЛЕПИКОВА. А в "Портрете художника на пороге смерти" у тебя будет глава про эту парочку?
      СОЛОВЬЕВ. Под вопросом.
      КЛЕПИКОВА. Какой тут вопрос! Два классика русского зарубежья.
      СОЛОВЬЕВ. Почему только зарубежья? Это напоминание тем, кто у нас на географической родине отрицает литературную диаспору. Но я говорю не о литературе, а о жизни. В их отношениях не было равенства. "Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существование для тебя" - передадим Осины стихи Сереже и повернем их обратно к автору. Довлатов никогда не воспринимал Бродского ровней. Да тот бы и не позволил, а кто забывался, того ставил на место. Когда при их первой встрече в Нью-Йорке Сережа обратился к Осе на "ты", Бродский тут же его осадил. В "Портрете художника на пороге смерти" я пишу об этом подробно и ищу причины тиранства Бродского над Довлатовым. С помощью Фрейда. Вот отличие мемуаристики от прозы: первая занимается верхами, вторая - корешками. В "Портрете художника на пороге смерти" я доискиваюсь до причин этой напряжки между ними. Чем не сюжет: и взаимное притяжение, и отталкивание, и соперничество, и зависимость с неизбежными унижениями...
      КЛЕПИКОВА. ...понятно кого кем.
      СОЛОВЬЕВ. Не так буквально. Это с нью-йоркской точки зрения Бродского, Довлатов - маргинал. Несмотря на свои раблезианские габариты. В Питере все было иначе. Довлатов был застрельщиком обструкции Бродского после того, как тот прочел у него на дому "Шествие". Такое не забывается. Плюс сherchez la femme. Здесь, в Нью-Йорке, они поменялись местами. Потому Бродский и порекомендовал Сережины рассказы в "Нью-Йоркер", что уже не считал его соперником. Одновременно зарубил роман Аксенова и огрызался, когда его упрекали в некошерности поступка: "Имею я право на собственное мнение!"
      КЛЕПИКОВА. Как в том анекдоте про веропослушного неудачника, которому Бог в конце концов, не выдержав, выкладывает: "Ну, не люблю я тебя!"
      СОЛОВЬЕВ. Апология волюнтаризма. Что позволено Юпитеру, нельзя быку.
      КЛЕПИКОВА. Сережа как-то сказал, что Бродский теперь ему завидует никак не ожидал, что "Нью-Йоркер" возьмет рекомендованные им рассказы.
      СОЛОВЬЕВ. Знал бы - не рекомендовал, да? Не знаю. Покровительствовал только тем, кого считал ниже себя - ровней не выносил.
      КЛЕПИКОВА. Ярко выраженное самцовое начало.
      СОЛОВЬЕВ. А сам потом отмежевывался от самцовости. Помнишь наш спор, когда он пришел к нам в отель "Люцерн" в Манхэттене: стоячим писать или не стоячим. "Стоячий период позади" - его собственная шутка.
      КЛЕПИКОВА. А кончил тем, что за пару месяцев до смерти сочинил свой Momentum aere perennius. То есть в его варианте - в отличие от горациево-пушкинского - не памятник крепче меди, а памятник крепче пениса, и не слово тленья избежит, а семя, заброшенное в вечность. Это памятник собственному члену, что очевидно из названия, тем более - из стиха:
      А тот камень-кость, гвоздь моей красы
      Он скучает по вам с мезозоя, псы,
      От него в веках борозда длинней,
      Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.
      СОЛОВЬЕВ. Христианином его не назовешь, несмотря на ежегодные поздравления Иисусу с днем рождения. К каждому Рождеству - по стихотворению. Соцзаказ.
      КЛЕПИКОВА. Возвращаясь к теме "Довлатов-Бродский", - написал же последний о первом памятную статью.
      СОЛОВЬЕВ. Предполагалось наоборот: Довлатов - о Бродском.
      КЛЕПИКОВА. Если в компьютерах "Нью-Йорк таймс" лежат пачки заготовленных впрок некрологов живых пока что знаменитостей, кто бросит камень в Сережу за то, что замыслил книгу о Бродском на случай его смерти? А та казалась не за горами. Довлатов был профессионал, следовательно - по ту сторону добра и зла.
      СОЛОВЬЕВ. У Сережи и про других коллег были схожие некропредсказания, а те живы до сих пор наперекор им.
      КЛЕПИКОВА. О Бродском и говорить нечего - он сам регулярно прощался с жизнью в стихах, прозе и интервью.
      СОЛОВЬЕВ. На что были физические основания: сердечник, инфарктник, несколько операций, одна неудачная.
      КЛЕПИКОВА. Сереже было что сказать про Бродского: глаз у Довлатова зоркий, память цепкая, перо точное. Это была бы одна из лучших его книг, может быть.
      СОЛОВЬЕВ. Судьба распорядилась иначе: Сережа умер первым. Вот Бродский и сочинил о нем - не книгу, а пару вымученных страничек...
      КЛЕПИКОВА. ...в которых ухитрился сделать пять фактических ошибок. Написал, к примеру, что "всю жизнь, сколько его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинноволосым, ни бородатым". На самом деле Сережа только и делал, что менял свою внешность, о чем можно судить по снимкам, - то стригся коротко, то отпускал волосы, то регулярно брился, а то вдруг обрастал буйной растительностью на "запущенной физиономии", и бородатым мы его видели довольно часто. "Я был на пару лет старше", - пишет Бродский, хотя разница в год с небольшим.
      СОЛОВЬЕВ. Смешно ловить Бродского на ошибках - в его исторических экскурсах их куда больше, что нисколько не умаляет ни "Письма к Горацию", ни "Путешествия в Стамбул". Тем более такие аберрации. Через несколько лет после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза. А Довлатов с Бродским, по словам последнего, "виделись не так уж часто".
      КЛЕПИКОВА. Та же приблизительность у Бродского в оценках и обобщениях, что и в фактах. Вот он говорит о пиетете, который испытывал Сережа к поэтам, а отсюда уже, что его рассказы написаны как стихотворения - высшая похвала в его устах. Ничего подобного! Это Бродский внушает Довлатову свою иерархию литературы, где поэзия на первом месте, а поэт в роли демиурга. Довлатов никогда так не думал, Бродского не любил ни как человека, ни как поэта, а оторопь испытывал не к поэту, а к литературному боссу, в руках которого бразды правления.
      СОЛОВЬЕВ. Не оторопь, а страх. Бродский тиранил Довлатова, беря реванш за былое унижение.
      КЛЕПИКОВА. Какое?
      СОЛОВЬЕВ. Подробности в "Портрете художника на пороге смерти".
      А у Сережи скромность паче гордости. Называя себя литературным середнячком, он лукавил. На самом деле знал себе цену. В этом тайна Довлатова. Не принимай все его слова на веру.
      КЛЕПИКОВА. Помнишь, мы как-то зашли к Сереже с нашим московским гостем, и тот стал высчитывать шансы Чингиза Айтматова на нобелевку. Вежливый Сережа ввинтился в спор с какой-то кровной, личной обидой.
      СОЛОВЬЕВ. Не боги горшки лепят. Да и столько среди нобелевцев случайных людей. Этой премией замкнут горизонт чуть ли не любого литературного честолюбца в России. Когда Бродский получил нобелевку, вся русская поэзия оделась в траур - от Евтуха с Вознесенкой до Кушнeра с Коржёй.
      КЛЕПИКОВА. Поразительно, что даже завистник Найман рассказывает о Нобелевской премии, полученной Бродским, как о личном несчастье, хотя ему-то уж, при его поэтическом ничтожестве, ничего не светило.
      СОЛОВЬЕВ. А его проза! Человеку, который пишет о себе "Я потупился", надо запретить заниматься литературой.
      КЛЕПИКОВА. Не согласна. Когда Найман дает полную волю злобе и зависти, то находит отличную литературную форму.
      СОЛОВЬЕВ. Касаемо Довлатова: он, конечно, не рассчитывал на нобелевку, но огорчился бы, узнав, что её получил другой русский прозаик.
      КЛЕПИКОВА. Нормально. Достичь такого пика популярности, как Довлатов в России, - выше любых премий. Бесконечные переиздания, собрания сочинений, спектакли, фильмы, наконец, книги о Сереже, вплоть до последней воспоминаний его первой жены.
      СОЛОВЬЕВ. Забавная книга. Сцена ревности чего стоит! Как кавказский человек, Довлатов палит из двустволки по Асе Пекуровской1.
      КЛЕПИКОВА. Если это правда. Сережа рассказывал иначе - как он пытался покончить с собой в её присутствии, а она и ухом не повела.
      СОЛОВЬЕВ. Ну, знаешь, такие демонстративные самоубийства...
      КЛЕПИКОВА. Любопытная гипотеза, что Сережа не сын своего отца.
      СОЛОВЬЕВ. То есть его официальный отец Донат Мечик не является его биологическим отцом?
      КЛЕПИКОВА. Еще одна тайна Довлатова.
      СОЛОВЬЕВ. О которой он сам не подозревал.
      КЛЕПИКОВА. Или подозревал.
      СОЛОВЬЕВ. Дежидовизация Довлатова. Такие попытки уже делались. При той всенародной славе, как посмертная у Сережи, лучше бы он был без жидовской примеси. Кой для кого. Не его первого, не его последнего отлучают от еврейства. Пусть будет лицо кавказской национальности.
      КЛЕПИКОВА. Не в том дело. Меня всегда поражало, до чего Сережа не похож на Доната. Да и внешность чисто кавказская - без семитских признаков. Вот Ася Пекуровская и озвучила эти подозрения, приведя несколько слухов. Но в целом её книга - реванш у мертвеца.
      СОЛОВЬЕВ. Для жен и слуг нет великих людей.
      КЛЕПИКОВА. Довлатова отрицают те, кто знал его близко и для кого его нынешняя фантастическая популярность - ножом по сердцу. Даже для тех, кто делает хорошую мину при плохой игре. Когда Валерия Попова спросили, знал ли он, с каким великим писателем был знаком в Питере, он отшутился: "Нет, это он после смерти так обнаглел". "Воспоминания о Довлатове" существуют уже как литературный жанр.
      СОЛОВЬЕВ. Если не индустрия!
      КЛЕПИКОВА. Как и воспоминания о Бродском. Литературные идолы в качестве пьедестала под памятник самому себе. Пора мемуаристов-реваншистов.
      СОЛОВЬЕВ. А тебе не кажется, что любые мемуары по изначальному импульсу - реваншистские? Если бы Осип Эмильевич не оставил жену дожидаться в прихожей, пока сам разговаривал с Мариной Ивановной о поэзии, кто знает были бы написаны Надеждой Яковлевной два её блестящих мемуарных тома, да ещё с привеском?
      КЛЕПИКОВА. При чем тут Надежда Яковлевна? У Пекуровской жалкие потуги добрать с помощью воспоминаний то, чем обделила жизнь и что не удалось в литературе.
      СОЛОВЬЕВ. Как сказал Парамонов про Сережу, не дает мне покоя покойник. И дабы нейтрализовать, причислил Довлатова к масскультуре. Каков поп, таков и приход. Соответственно - наоборот. Близко к тому, что написал Бондаренко в "Нашем современнике" о "плебейской прозе Сергея Довлатова" статья так и называется. Вот цитата: "В сущности, он и победил, как писатель плебеев". А кто прозвал его "трубадуром отточенной банальности"?
      КЛЕПИКОВА. Безотносительно к Парамонову и Бондаренко. Это соответствует действительности и Довлатова не умаляет. Шекспир и Диккенс тоже явления масскультуры. Каждый - своего времени.
      СОЛОВЬЕВ. И обращение Шекспира к массовой аудитории нисколько не снимало таинственности с его пьес. У Довлатова-писателя есть своя тайна, несмотря на прозрачность, ясность его литературного письма. А вспоминальщики и литературоведы сводят к дважды два четыре. Он идолизирован и превращен в китч.
      КЛЕПИКОВА. Вот я и говорю: у нас колоссальная конкуренция.
      СОЛОВЬЕВ. Зато мы работаем в четыре руки. Совокупными усилиями справимся.
      КЛЕПИКОВА. Довлатовым сейчас удивить читателя невозможно. Разве что дать его вверх ногами. Он и сам писал: "Пятый год хожу вверх ногами", имея в виду, правда, Америку - по отношению к России.
      СОЛОВЬЕВ. Замётано. Ведь это значит, что и в России он ходил вверх ногами - по отношению к Америке. Так и прожил всю жизнь - вверх ногами. Отличное название для книжки: "Довлатов вверх ногами". А подзаголовок "трагедия веселого человека".
      КЛЕПИКОВА. Книга как продолжение твоего фильма "Мой сосед Сережа Довлатов"? Там видеоряд для россиянина экзотический. Начиная с пролога у Сережиной могилы на еврейском кладбище в Куинсе.
      СОЛОВЬЕВ. Представляешь, он видел это кладбище из своей квартиры на шестом этаже. Его могила - в десяти минутах езды от дома.
      КЛЕПИКОВА. А потом Сережин кабинет, точнее - уголок, который он вычленил из гостиной и сам превратил в микромузей с фотографиями и рисунками на стене, а в фильме Лена Довлатова ведет зрителей по нему как заправский гид. Что в этом фильме хорошо, так это личная, домашняя интонация. Как тебе удалось её разговорить, да ещё перед камерой!
      СОЛОВЬЕВ. Не удалось. Мы ходим вокруг да около. Лена - типичная интровертка. К тому же она за парадный подъезд и против черного входа. Да я сам многое знаю - с её слов, со слов самого Сережи, Гриши Поляка, а уж ему все было доверено, семейный чичисбей - знаю столько подробностей их семейной жизни, но без её разрешения вынужден помалкивать. Увы.
      КЛЕПИКОВА. У нас в книге и без того достаточно пикантных деталей, которые Лене Довлатовой не всегда по душе. Помнишь, как она тебя в фильме одергивает, когда тебя заносит. Но главное в фильме - сам Сережа. Редчайшие кадры, снятые Поротовым: Сережа - изустный рассказчик, сказитель, storyteller. Каким мы его и знали, а рассказчик он был блестящий. Из рассказчика и писатель возник. А теперь, благодаря фильму, об этом знают его читатели.