Начало сентября в Питере выдалось сухое, но холодное. Дул северо-восточный ветер, не задевавший высоких однотонных облаков. Дома Скобелев согревался, протапливая сохранившуюся с дореволюционных времен печку-голландку досками от ящиков, собранных около ближайшего магазина. Соседи - редкий случай - относились к его инициативе с полным одобрением.
      Вместе с тем он отчаянно работал. Доклад был еще далек от того состояния, в котором он мог бы с надлежащей уверенностью защищать свои положения. Всего неприятней было сознание, что он должен будет отстаивать их во что бы то ни стало, независимо от истинности, просто в силу обстоятельств. Неприятное ощущение не снималось уверенностью в конечной правоте.
      Оформлению командировки сопутствовали привычные организационные трудности. Несмотря на наличие вызова, Кузьма Витальевич тянул с подписанием приказа. Лишь звонок Снегирева-отца директору решил дело.
      Мотаясь по городу, Андрей застудил горло. Обычные средства - аспирин, полоскания, сдерживали развитие болезни, но каждый день, проведенный в институте, поездка в библиотеку, даже посещение интернет-кафе, придавали ей новые силы. Антибиотиков Скобелев не уважал.
      За пару дней до поезки - билеты уже были куплены - Андрей почувствовал, что дальнейшая работа над докладом ничего не даст, и решил - в кои-то веки - съездить к родителям в садоводство.
 
      ---*---
 
      Выйдя на пенсию, они завели обычай как можно раньше уезжать весной, и как можно дольше, пока позволяет погода, оставаться осенью за городом. Садоводство создавалось в начале восьмидесятых, когда ограничения, введенные советской властью, были уже не такими строгими, так что в доме имелась приличная печка. Зато далеко - ближе к Выборгу, чем к Питеру, и не слишком удобно по транспорту. Но сейчас у Андрея был его "форд".
      В садоводстве было пустынно. Холодный сентябрь, начало недели... Рябина у забора, "золотые шары" на клумбе, желтый родительский дом с белыми наличниками...
      Андрей приехал без предупреждения - мобильных телефонов у стариков не водилось, но родители оказались на месте.
      Андрей привез с собой бутылку вина, колбасу, красную рыбу. Знакомые, которым случалось бывать во Франции, говорили, что о таких винах, как "Тужур" там никто никогда не слышал, но признавали, что пить его все-таки можно. Мама, однако, затопила плиту, принялась хлопотать с обедом.
      Заранее Андрей не знал, будет ли ночевать, но теперь, похоже, все клонилось к этому варианту. Андрей сглотнул. Горло по-прежнему болело.
      -- Давай, по стаканчику, для сугрева, и пойдем прогуляемся, - отец достал из шкафчика бутылку водки, - вино твое потом будем пробовать.
      От водки боль в горле на какое-то время забылась. Дойдя до края садоводства они пошли вдоль леса. Желтоватое небо, облезлые ели. Отец был в ватнике, резиновых сапогах. Старый берет, седая щетина.
      -- Мы с матерью думаем приватизировать квартиру. Как можно скорее, пока еще возможно. Да и возраст, мало ли что.
      -- По-моему, разумно, - сказал Андрей. Про себя он подумал, что это было бы не только разумно, но и справедливо. В конце концов, нежелание их переехать из двухкомнатной в однокомнатную квартиру в свое время оказало решающее влияние на его семейную жизнь. Да и сейчас он жил в коммуналке, хотя надеялся на скорый разъезд, - А что, есть какие-то сомнения?
      -- Ты же знаешь, какие у нас пенсии, - Андрей не знал, но понимал, что немного. Бывший доцент-физик в институте повышения квалификации, бывшая учительница... В отношениях с родителями тоже были свои полосы, хорошие и плохие. Кое о чем Андрей любил вспоминать, кое о чем нет... Беседы за чаем о теории относительности. Класса до шестого Андрей был единственным среди своих школьных приятелей, кто жил в отдельной квартире. К нему любили ходить в гости. Отец умел со всеми держаться, как со взрослыми, обаяния у него не отнимешь. Когда он оставался дома, порой завязывались многочасовые дискусии. Чай с брусничным вареньем...
      -- Что приватизированная квартира, что нет - расходы отличаются несильно. Но ты не волнуйся, у меня сейчас с зарплатой все нормально. Я сам тебя хотел спросить, не надо ли вам чего, - этот ответ должен был успокоить отца.
      -- Ты окончательно перешел в центр к Снегиреву? - отец достал из кармана сигареты. Никогда он не улыбался раньше так неуверенно. - Мать не дает курить в доме. Мы слушали по радио передачу о сонной болезни.
      -- Создается целый институт. Обещают очень хорошее финансирование.
      -- А что ты вообще думаешь о самой болезни? - Отец закурил, они двинулись дальше. Андрей обратил внимание, что он заметно прихрамывает.
      -- Субъективно, по-моему, половина народа болеет. А объективно...
      -- В старости вообще все время хочется спать. Так что субъективно мы тоже болеем.
      -- Никто не знает настоящей причины. Я не думаю, что дело в вирусах. Какой-то скрытый стресс, кто его знает.
      -- Мама говорит, что она бы предпочла уснуть и не проснуться. А я, наверное, не хотел бы умереть во сне.
      -- Когда-то ты говорил, что мир по-настоящему проснулся только с появлением человека.
      -- Я и сейчас так считаю.
      -- Тогда получается, что сонная болезнь - это болезнь мирового сознания...
      В этой болтовне, в этом стиле, открытом для любой темы, перескакивающем с одной темы на другую, к Андрею ненадолго возвращалось детство. Детство - да и не только детство, вся ранняя молодость, у него были счастливыми. Правда, от разговора снова разболелось горло, надо было возвращаться в дом. Андрей решил, что поедет в город утром.
 
      ---*---
      Весь следующий день Андрей чувствовал себя плохо. Не надо было мешать вино и водку... Как еще он утром добрался до города.
      Он отлеживался, принимал аспирин, пытался читать. По мере того, как проходило похмелье, на авансцену возвращались признаки постуды. Горело горло, неприятно, как комариный звон в пустой комнате, болела голова. Но отказаться от поездки в Москву в последний момент было немыслимо.
      По дороге на вокзал его познабливало. По спине ни того ни с сего вдруг волной пробегали мурашки. Пару раз начинали неметь пальцы. Заболело плечо, оттянутое сумкой с компьютером. Вот незадача - еще не хватало заработать какое-нибудь осложнение.
      Перед входом на Московский вокзал в его голове как лист, сорванный ветром, промелькнул дурацкий стасов стишок:
 
      Вблизи Московского вокзала
      Раз трое девушек стояло
 
      И каждый думала о том
      Скорей бы стол и теплый дом,
 
      Но из прохожих там мужчин
      Не подходило ни один.
 
      На перроне перед посадкой в "Красную Стрелу" им вдруг овладела страшная тоска. Шаркали ноги по асфальту, пахло угольным дымом, а он чувствовал, что никогда сюда не вернется, или, если вернется, то настолько другим, как если бы это был уже не он.
      Андрей никогда не был сентиментальным, но на глазах его выступили слезы.
      Необычный скачок настроения напугал его больше, чем телесное ощущение болезни.
      Усилием воли он заставил себя успокоиться и прошел в международный вагон. Снегирев уже сидел в купе. В вагоне было жарко. Андрей подумал, что при простуде это неплохо.
      В присутствии Снегирева тревога Андрея уменьшилась. Виталик показал ему газету с одной из их собственных статей против вирусной гипотезы. Еще раз пролистали доклад на компьютере.
      -- На твою часть отводится всего десять минут, - сказал Снегирев.
      -- Тем труднее...
      Всю ночь Андрея мучали кошмары. Какие-то кривляющиеся хари обступали его, дышали в лицо.
      Утром он чувствовал себя совершенно разбитым. Что с того, что их встречала машина? Сознание будто заволокло дымом.
      Завтрак в дорогом кафе лишь незначительно укрепил его силы.
      Его опять познабливало, ныло плечо. Снегирев наконец что-то заметил и спросил Андрея, что с ним. Тот подробно описал свои неприятные ощущения.
      -- Возможно, грипп. Смотри, не подкачай! - сказал Снегирев.
      Доклад был назначен на 11. Сразу после кафе их отвезли то ли в министерство, то ли в госкомитет, то ли куда еще. Скобелев запомнил дубовые двери в два человеческих роста, сверкающие латунные ручки, мягкие ковры под ногами, холодный коричневый мрамор колонн... К одной из них он прислонился лбом, собираясь с мыслями.
      Перед докладом Снегирев распустил в стакане содержимое какой-то ампулы и дал ему выпить.
      Как ни странно, доклад - Андрей говорил о неправильном истолковании статистики сторонниками вирусной гипотезы - прошел прекрасно. У него не было сил задумываться над тем, что он говорит, и поэтому выступал он очень уверенно. Заранее подготовленный текст проецировался на экран. Ему задавали какие-то вопросы, он отвечал. После выступления Снегирев крепко пожал ему руку.
      Когда все кончилось, Андрея отвезли на какую-то квартиру, похожую на снегиревскую. Евроремонт, картины...
      Планировалось провести в Москве несколько дней, но Снегирев увидел, что Андрей совсем плох. Померили температуру. Было 38®. Снегирев позвонил куда-то. Привезли билет на ближайшую "стрелу".
      Перед отъездом его накачали антибиотиками, температура уменьшилась, он почувствовал себя лучше. Однако продолжало болеть плечо, подташнивало.
      На машине с затемненными стеклами его отвезли на вокзал. Все эти переезды, метания, выступление в министерстве, поразительно напоминали один из его снов.
      - Приедешь, сразу позвони в Центр. Ребята организуют тебе хорошего врача, - напутствовал Снегирев.
      В дороге Скобелеву не спалось. Мысли все хуже его слушались. Он вдруг решил, что умирает. Он, однако, был настроен совершенно фаталистически и не собирался предпринимать решительно никаких действий для своего спасения.
      К половине девятого, изумляясь, что все еще жив, Андрей вышел на перрон, а котором немногим более суток назад прощался навсегда с Петербургом. Ему захотелось поцеловать заплеванный асфальт, он с трудом подавил это желание.
      Зная, что дома нет еды, Скобелев заставил себя позавтракать в вокзальном буфете.
      Как добирался домой, он не помнил.
      В квартире его стошнило.
      Кое-как прибравшись, он застелил постель, переоделся в тренировочный костюм, лег. На глаза ему попался градусник. Андрей померил температуру. 39.9®. Это почему-то привело его в восторг. Телефон стоял возле дивана, но звонить никуда не хотелось. Его вдруг осенила идея, что если он потеряет сознание, то разберется наконец в сонной болезни. Эта идея чрезвычайно ему понравилась.
      Телефон, однако, зазвонил сам. Скобелев взял трубку. Звонила Катя. Андрей не помнил, что говорил ей, но через некоторое время оня приехала. Он дотащился до входной двери и даже справился с замком. Правда, после этого снова пришлось идти в ванную - его опять тошнило.
      Перепуганная Катя вызвала "скорую".
      В машину Скобелева несли на носилках.
 
      ---*---
      Что-то вонзилось Скобелеву в позвоночник, от боли он даже вскрикнул.
      - Двенадцать тысяч, не меньше. Какая мутная! - сказал кто-то.
      Его повренули на спину.
      -- Менингококкцемия, - сказал кто-то другой, пальцем тыкая его в живот.
      Он уже ничего не понимал.
      Начало бреда было черно-белым и в общем напоминало один из рядовых снов. Правда, все двигалось в непривычно быстром темпе, как в фильме, снятом в начале века.
      Действие разворачивалось в огромном здании. Окон не было, однако откуда-то просачивался бледный свет.
      Андрей пробегал по коридорам, по которым целеустремленно, как в подземных переходах, шли люди. Пробирался через огромные, как площади, залы, где тысячные толпы в такт хлопали плохо различимым ораторам на серых трибунах. Сбегал с этажа на этаж по сумрачным лестницам. Съезжал на эскалаторах. Опускался на лифтах.
      "Это - прошлое?" - задавало слабо трепыхающееся сознание неуверенный вопрос.
      Казалось, над ним уже тысячи этажей, позади тысячи залов. Становилось все темнее. В толпе теперь попадались - все чаще и чаще - не то маски, не то звериные морды. Рожи эти, эти личины, казались невыносимо мерзкими. Но он теперь чувствовал, и это было ново, что в силах побороться с ними. Наконец, он бросился к ним. Они кинулись прочь.
      Андрей не помнил всех деталей преследования. Где-то мелькнуло с обычной угрозой "маковое зернышко". Но он чувствовал себя таким сильным, что смахнул его на пол - и ничего не случилось.
      Очень скоро, однако, ему стало казаться, что преследуемые издеваются над ним. Он не мог догнать ни одного из них. Похоже, толпа, которая текла по коридорам, тоже включилась в игру, мешая погоне. То там, то здесь среди обыкновенных лиц мелькали уродливые личины.
      В конце концов он очутился в громадном зале с гранеными стеклянными колоннами. Колонны, как зеркала, отражали тусклый свет. Все напоминало увеличенную во много раз станцию метро при аварийном освещении. Иногда его обманывали отражения в стекле. Бесплодное преследование разозлило его. Неужели он не может разделаться со своими противниками?
      Он перестал метаться по зале и замер, выжидая.
      По мере того, как он ждал, противники наглели. Все ближе мелькали их по-обезьяньи кривляющиеся рожи. Между тем нарастало сознание копящейся в нем чудовищной энергии.
      Наконец он нанес удар. Последствия оказались больше, чем он рассчитывал. Одно мгновение он чувствовал, как освобожденная энергия несется во все стороны, сокрушая ненавистные стены, обращая в пыль перекрытия. Словно створки дверей, распахнулась крыша. Выше было голубое небо.
      Ослепительно сияло солнце. Краски так горели и переливались, будто вещи светились изнутри. Эта невероятная яркость ощущений относилась не только к зрению, но и к слуху, и восприятию запахов, к осязанию.
      Перед ним, одна красочнее другой, сменялись картины. Только что он наблюдал за горнолыжными соревнованиями, вдыхая полной грудью кристалльно-чистый весенний воздух, только что по голубоватому снегу с лиловыми тенями проносились желтые, красные, голубые лыжники, и вот уже он летел над полосой уходящих к горизонту коралловых пляжей, рядом с которыми плескалось изумрудное море, а в следующий момент - стоял на тротуаре южного городка из белого камня и момо него двигалось под музыку праздничное шествие: шли, сверкая медными трубами, оркестранты, за ними танцовщицы в разноцветных юбочках, затем негритята в красных фесках, а вот уже он плыл на лодке по широкой, коричнево-золотой реке, а в ярко-синем небе кружились точно отлитые из серебра чайки. Он никогда еще не чувствовал такой свободы.
      То, что он повидал за несколько часов бреда на грани смерти, казалось ему потом более подлинным, чем то, что он видел наяву всю свою жизнь.
      Но чем больше он видел, тем большую грусть чувствовал. Казалось, звучащая вокруг симфония, сплетавшаяся из разноголосой музыки, рева моторов, плеска волн, крика птиц, шума листвы, разноязычной человеческой речи, незаметно сенила мажор на минор. Может быть, он чувствовал, что этот мир ограничен во времени, и не так уж долго ему осталось существовать? Кто знает...
      Солнце село, и в прекрасном, словно сазка, мире, наступил вечер. Андрей в это время летел, как птица, над огромным, уходящим до самого горизонта, городом. Быстро сгущались сумерки. Зажигались фонари. Ветерок, овеваший ему лицо, по летнему припахивал дымом.
      Вдруг впереди, довольно далеко, вспыхнуло и быстро разгорелось пламя. Это было поразительно красиво, словно среди созвездий появилась комета.
      Чуть погодя вспыхнул еще пожар, затем еще.
      Пожары загорались один за другим, будто пламя вырывалось из-под земли. Андрей отчетливо видел, как на улицах, залитых багровым светом, метались черные фигурки, занятые борьбой с огнем.
      Он не делал попыток перенестись в другое место - он знал, что везде творится то же самое.
      Андрей чувствовал глубокую печаль. Он присутствовал при конце мира!
      Поначалу он летел, стараясь держаться подальше от кварталов, охваченных пламенем, но скоро это стало невозможным. Языки огня поднимались все выше и наконец охватили Андрея.
      Ничего не видя вокруг, кроме вихрей пламени, ничего не слыша, кроме рева огня, он каким-то образом чувствовал, как пожар охватывает все новые уровни его вселенной. Как пламя поднимается до первого... до второго... до третьего... до седьмого неба. И печаль все росла вместе с яростью пламени, которой, казалось, не было предела.
 

 
      Без сознания Скобелев провел около суток.
      Придя в себя, он обнаружил, что находится в отдельной палате-боксе. Одно окно выходило на улицу (там виднелись начинающие увядать кроны тополей), другое, широкое - в коридор. Дверь было отгорожена особым тамбуром.
      Уже в этот, первый день, он чувствовал себя сравнительно сносно. Действовали ударные дозы пенициллина. Правда, при попытке сесть сразу начинались головные боли.
      Под вечер пришла Катя. Вообще-то посетителям на отделении бывать не полагалось, однако это делали все, кому не лень.
      Андрей дал ей телефоны Снегирева - при поддержке Центра и самого Снегирева можно было рассчитывать на привилегированное отношение, без которого в больнице трудно. Сообщил номер Стаса, просил передать, чтобы он заглянул. Родителей он беспокоить не хотел. Номера Тани он ей тоже давать не стал, чтобы не перегружать подробностями своей жизни.
      Перед уходом она дала ему несколько разнокалиберных банкнот - это тронуло его гораздо больше, чем конверт с деньгами, который на следующий день принес один из охранников Центра, посланный Снегиревым. Разумеется, при следующей встрече Андрей возместил Кате ее расходы.
      На десятый день Снегирева перевели в общую палату.
      Его теперь часто навещала Катя. Подолгу говорили - о чем угодно. Характерами они были совсем не похожи, может быть, именно поэтому Скобелев чувствовал с нею какое-то особое сродство.
      Несколько раз забегал Стас. Как всегда, он он не столько хотел видеть Скобелева, сколько рассказать о себе. Сдержанность не числилась среди его достоинств, и он с увлечением рассказывал о развитии своего романа с Таней. На Таню большое впечатление производили его стихи. Это давало повод прочитать их Андрею. Однажды он зашел не один, а вместе с другом, в котором Скобелев узнал юношу из психиатрического отделения, так поразившего его когда-то. За время свидания юноша не сказал ни слова, а Андрей не решился его спрашивать.
      Андрей думал, что он приведет Таню, но она не появилась ни разу.
      Недели через три Андрей начал понемногу выходить в коридор. Поначалу его упорства с трудом хватало на пятиминутную прогулку - начинало ломить руки, плечи - характерное последствие менингита. С каждым днем боль приходила позже и была слабее.
      Снегирев появился незадолго до выписки. Рассказал, как постепенно спадает паника, вызванная шумом вокруг вирусной гипотезы, как разворачивается борьба вокруг института. Принес распечатку совместной статьи, чтобы Андрей внес последние исправления. Попросил разрешения использовать его историю болезни в своей докторской диссертации.
      -- Ты что, действительно ее пишешь? - удивился Андрей.
      -- Пригодится, - пожал плечами Снегирев.
      Скобелев привык к больнице, к здешнему темпу жизни. Вечерами, когда гас свет, а за окном шумели на буйном осеннем ветру тополя, перед ним - стоило закрыть глаза - словно кинофильм, раскручивались воспоминания. Он, бывало, и раньше заумывался о своей жизни, но никогда это не происходило так спокойно, никогда он не чувствовал себя настолько свободным от всякой спешки.
      Некоторое значение для того процесса, который совершался в нем, имели его соседи по менингитному отделению. Между больными, несмотря на различия в материальном положении, создалось что-то вроде товарищества. Возможно, из-за того, что все перенесли одну и ту же болезнь, побывали вблизи одной и той же черной дыры - смерти, и уцелели. Все они были выжившими. Конечно, Андрей старался помогать тем, у кого ничего не было.
      В палате лежало шесть человек. Трое уже не впервые болели менингитом. Один похожий на цыгана бородач болел уже четырежды, и теперь ему назначили операцию по разделению спаек. Он утверждал, что менингит вообще имеет тенденцию повторяться.
      В соседней палате лежал подросток, у которого менингит диагностировали не так быстро, как у Скобелева, и теперь ему предстояло остаться идиотом.
      О сонной болезни здесь не говорили.
      Что-то в Андрее переменилось, и он пытался понять, что именно. Все признаки сонной болезни у него по-прежнему были налицо. Он в этом убедился очень скоро. Но теперь он относился к ней иначе, чем раньше. Что-то его поддерживало.
      Это было как-то связано с бредом. Интуиция говорила ему, что дело не в деталях прокрутившегося перед ним сюжета. Но тогда в чем? Под конец пребывания в больнице он, как ему казалось, это понял.
      К пониманию вели бесконечные разговоры соседей, приоткрывавших от скуки задворки собственной жизни, их беседы у телевизора, больничные происшествия (у восемнадцатилетней девочки в одном из боксов был обнаружен любовник, вполне легально проникший на отделение под видо брата), просто долгие осенние вечера, когда Андрей лежал без сна.
      Дело было в печали.
      Он уверил себя, что в основе сонной болезни лежало ощущение неистиннсти всего, что его окружало. Не, то не был обман в прямом смысле слова, хотя и такого хватало. Скорее, неистинность другого рода, проникающая в самую суть каждой вещи, помысла, дела.
      Суда по разговорам больных, у некоторых было в жизни нечто, что они ощущали как истинное, у других нет.
      Чувство печали, пережитое Андреем в бреду, было и оставалось его истинным, как была несомненной (в отличие от сонной болезни) болезнь, позволившая пережить это. Оно все чаще по самым разным поводам возвращалось к нему. Печаль противостояла сонной болезни. На ней не было дымки, отделявшей от Андрея все остальное.
      Парадоксально, но печаль давала надежду.
      Печаль родилась, когда Скобелев оказался свидетелем гибели своего собственного внутреннего мира. Со временем он убедился, что в этом мире мало что изменилось. Похоже, он возродился, как Феникс из пепла (только очень уж сереньким был этот Феникс). Печаль, однако, пустила слишком глубокие корни, чтобы на нее как-то повлияло это открытие. Даже сомнение в истинности виденного в бреду прекрасного мира не могло ее уничтожить. В итоге печаль оказалась единственным новшеством. По крайней мере, единственным, которое имело значение.
 

 
      Прошло девять месяцев. Никаких крутых поворотов в развитии событий за это время не было. Институт по изучению ССО (ИССО) был благополучно открыт в январе. Паника, поднятая сторонниками вирусной гипотезы, лишь ускорила его создание. Экономически в основу была положена новая схема, с широким использованием спонсорских денег, контрактов и борьбой за мировые рынки. Дядя Миша стал директором.
      В марте на дядю Мишу было покушение, но все обошлось.
      Снегирев стал завлабом, Андрей - старшим научным сотрудником в его лаборатории. С грантов шли хорошие деньги. Одну лабораторию пришлось уступить вирусологам.
      Скобелев честно работал на Снегирева, хотя и без прежней энергии. Идея самопознания средствами науки его больше не привлекала.
      Основной темой лаборатории стала классификация профессий, при которых противопоказана сонная болезнь, и профессиональное тестирование.
      Вирусологи безуспешно, как философский камень, искали вирус.
      Опять объявился параноик, предалагавший изолировать всех больных сонной болезнью. На этот раз он вышел со своими предложениями прямо в правительство. Их послали на экспертизу в институт. Андрей задавал себе вопрос, как много больных в правительстве? Праздное любопытство, не больше...
      Народ успокоился. О сонной болезни говорили примерно так же, как о гриппе.
      Что касается остального...
      Родители приватизировали свою двухкомнатную квартиру.
      Квартиру в центре поразительно быстро удалось продать. Андрей мог только догадываться, что заставило соседей согласиться на все условия и с такой энергией заниматься продажей. На вырученные средства он смог купить себе небольшую однокомнатную недалеко от метро.
      Еще до разъезда Катя поселилась с ним. После покупки однокомнатной он сделал ей предложение, но она ответила мягким отказом. Они прожили совместно еще месяц и тихо разъехались после того, как Андрей убедился, что Катя время от времени действительно принимает наркотики. Туманный призрак свободы... Они остались друзьями, но равнодушие постепенно возвращалось на освободившееся место.
      Где-то в октябре Таня забеременела. Вначале она скрыла это от Стаса, а объявила только в феврале, вероятно, надеясь женить его на себе.