Человек семь и меня, в том числе, увезли из учебки на шестьдесят километров в сторону, в глухой лес, в дивизион, в котором я прослужил до конца.
      В дивизионе Неуставщина имеет мягкие формы: садизма нет, денег и сигарет не отбирают, пол в туалете моем швабрами, а не зубными щетками. Среди новобранцев ходит множество историй про капризы злодеев, как они ночью заставляют новобранцев раскачивать свою кровать, бегать с березовыми ветками вокруг, изображая поезд, идущий домой. У нас ничего такого нет.
      Новобранцы выполняют всю работу за злодеев: моют полы в казарме, туалет, заправляют их кровати. Я работаю наравне со своими, даже если вижу, что это рабская работа. Иначе останусь один. Злодеи, стоя в наряде дневальными, после отбоя и ухода дежурного офицера из казармы, поднимают новобранцев на мытье полов. Если в парково-хозяйственный день пол моет вся группа, злодеи рассасываются из казармы и оставляют работу на новобранцах. По дивизиону они не болтаются, а прячутся в укромных местах – на котельной, дизельной, на очистных сооружениях, продовольственных складах, подсобном хозяйстве, клубе. На этих местах службу несут их друзья. То же самое с нарядом по столовой. Самое тяжелое место в столовой – мойка. В мойке никогда не встретишь злодея.
      Утром, перед разводом на плацу, группа строится в казарме. Сержант осматривает подворотнички, сапоги, внешний вид.
      Злодеев осмотр не касается, они бродят тут же, как будто они из другого взвода. Или стоят в двух шагах и наблюдают за процедурой.
      Если сержант командует: 'Достать содержимое карманов!', красноармейцы выкладывают все из карманов в шапку или пилотку.
      Злодеи подходят и начинают рыться в чужих вещах: в кучке писем, пачке сигарет, деньгах, спичечном коробке. Если находят что-то запрещенное – забирают себе.
      Злодеи реже, чем мы подшивают себе подворотнички. И не помню, чтобы кого-то заставляли, точнее – не знаю. У одного злодея я видел подворотничок, пришитый вместе с целлофаном, чтобы не пачкался.
      В каптерке злодеи выбирают себе на дембель среди личных вещей солдат: шинель, шапку, парадную форму и ботинки. Меряют все подряд, как в магазине. Выбрав, делают новое клеймение, а замену бросают новобранцу, заставляя его клеймить заново. Клеймение – это номер военного билета, написанный хлоркой в определенном месте. Клеймится вся одежда и обувь, кроме нательного белья и портянок. Смотр проходит в присутствии каптерщика (каптенармуса). Он тоже из злодеев и рассматривает происходящее в порядке вещей. После отбоя каптерка – ночной клуб, где злодеи блин кушают и блин поют.
      Ежедневный вечерний просмотр программы 'Время' также не касается злодеев. Большинство из них отсутствуют в это время. В казарме остаются лишь два три озабоченных. Они ходят вдоль рядов новобранцев и орут на тех, кто закрыл глаза или согнул спину.
      Злодеев легко опознать по внешнему виду. Они похожи на беспризорников. Руки постоянно держат в карманах брюк. Верхняя пуговица воротника расстегнута. Ремень свисает на бедра.
      Подворотничок пришит так, что выглядывает не на два миллиметра, а на пять. Пилотка или шапка каким-то чудом держится на затылке. Со лба свисают пряди волос. Постоянное выражение лица – 'не понял'. Часто употребляют выражения: 'блин', 'в натуре', 'тормоз', 'баксы', 'вау',
      'не понял'. В строю злодеи держатся в середине, не смотря на рост, чтобы не идти в ногу. Шаркают при ходьбе.
 
      Все солдаты условно делятся на группы в зависимости от прослуженного срока. Тех, кто только начал служить называют 'духами'
      – производная от 'душманы'. Они ничего не умеют, ну совсем ничего.
      Шеи у них тонкие. Путают, где право, где лево. Неправильно честь отдают, все из рук валится. Работают духи с утра до вечера. Не мудрено, что этот сброд вызывает справедливое презрение защитников родины.
      Солдаты, прослужившие полгода – это черпаки. Прослужившие год – фазаны, полтора года – старые. За сто дней до приказа об увольнении старые превращаются в дедушек, а после приказа их называют гражданскими (в том смысле, что не военные), хотя они еще месяц, два слоняются по площадке. Фазаны и старые приказывают всем тем, кто ниже их в иерархии. Они, конечно, не могут приказать что-то сержанту, даже младшего призыва. Но не выполняют его приказаний или перекладывают работу на плечи холопов – духов и черпаков. Не все холопы превращаются через год в злодеев. Все люди разные. Одни мстят новобранцам за то, что когда-то сами были унижены. Большинство старослужащих не зверствуют, они лишь увиливают от холопской работы и пользуются другими мелкими привилегиями.
 
      В первые недели в дивизионе три утра подряд я просыпался с чувством, что разговаривал во сне. Даже порывался спросить соседа, слышал ли он что-нибудь. Такое чувство было впервые. До этого и в последующие двадцать лет ничего подобного у меня не было. Это был не сон – во сне есть сюжет, а мне запомнилось, что говорю что-то. И не мысли это были, а именно речь. При мыслях язык не работает.
 
      Ежемесячное жалование рядового шесть рублей. В основном деньги уходят на сигареты и что-нибудь сладкое: пряники, лимонад, конфеты.
      Часть денег идет на мыло, зубную пасту. Мыло, паста и зубная щетка хранятся в серой тумбочке. В ней же разрешается хранить письма. В тумбочку может залезть любой братан, познакомиться с содержимым и при желании что-нибудь приобрести. Если паста красивая, ее запросто могут забрать на дембель. Не ехать же домой с чем попало. Зубная щетка, если отломать ручку, пригодится для чистки пряжки. Но вообще-то такие случаи довольно редки. За всю службу у меня пропал один тюбик, одна щетка и ремень. Только мыло пропадает регулярно.
      Тумбочка крайняя, поэтому и берут из нее. Берут на мытье полов в казарме. Сержант регулярно проверяет тумбочки и выговаривает, если что-то отсутствует. Чтобы пасту не брали, нужно ее помять (тогда были жестяные тюбики) измазать.
      У всех постоянная проблема с хлястиками от шинелей. Шинели висят в открытых нишах в казарме. Хлястики таскают друг у друга. А без хлястика шинель как сарафан. Так на плац не выйдешь. Что подумает вероятный противник? Вас ист дас? – разведет он руками.
      В первые же дни в армии ощущается отсутствие ножниц, целлофановых пакетов и женщин. На брюках не молния, а пуговицы. Отросшие ногти начинают мешать, под ними появляется грязь. Ножниц нет, и новобранцы обрезают ногти опасным лезвием, даже на ногах. Послужив некоторое время, узнаешь, что ножницы есть в каптерке – комнате для хранения парадной формы, фуражек, ботинок, и другого солдатского барахла.
      На нашей площадке работают две женщины, одна в магазине, другая в солдатском кафе. Они приезжают ежедневно в машине с офицерами. Если повезет, можно увидеть одну или обеих, идущих на работу. Как давно я не видел обычное пальто и платок на голове. А в руке сумка. Неужели где-то еще остались гражданские люди?
 
      В первые дни в дивизионе испытал чувство голода. Приличия и мораль куда-то уходят. В столовой для каждого солдата лежит два куска белого и два черного, порции закуски, первого и второго блюда для всех одинаковы. И все-таки когда голодные новобранцы бросаются на хлеб, нельзя устоять и начинаешь принимать активное участие в общественной жизни. В голодной голове мысли только про еду:
      'Бу-у-у-ублики на снегу, бублики на снегу', или про суп: 'Только в супе говорят черепашки, а в лесу они язык забывают'. Кусок хлеба можно взять из лотка на выходе из столовой и сунуть в карман. Больше двух не возьмешь – карманы оттопыриваются – это уже не по уставу, падает боеготовность. Сержант, заметив, что кто-то взял хлеб, ведет как обычно группу в казарму. В казарме выстраивает всех вдоль стены:
      'Достать содержимое карманов!', и если в руке оказывается кусок хлеба, провинившийся ест его перед строем у развернутого красного знамени, и мамой клянется, что больше не будет. Однажды и я так ел.
      Голод возникает от постоянного движения в течение дня, а, иногда, и ночи. Дома и на работе не двигаешься так много. На работе сидишь за компьютером, кульманом. В городском транспорте можно присесть, взяться за поручень, облокотиться на стенку. Дома в любой момент можно отдохнуть на диване, перекусить, раньше лечь спать. Через полгода службы организм привыкает. Новобранцы набирают вес, это заметно по потолстевшей шее впередиидущего в строю.
 
      В первые дни всех новобранцев вызывает к себе особист. Он спросил меня, можно ли на меня рассчитывать. Я сказал, – можно. Он что-то еще поспрашивал, но не сказал в каком смысле расчитывать. Только сказал, чтобы я зашел в следующий раз, когда он приедет. Я решил, что он занимается охраной государственной тайны: проверяет письма, не написали ли солдаты лишнего. Дивизион наш ракетный, новейшая стратегическая техника. Может и мне он хочет поручить проверку писем? В дивизионе особист появляется примерно раз в месяц. Его кабинет расположен рядом с туалетом, и зайти к нему можно прямо или через туалет. Это для стукачей, чтобы избежать случайных глаз. В следующий раз особист спросил, не заметил ли я что-нибудь подозрительного в дивизионе, а потом сказал: у нас есть сведения, что Петя из нашего отделения наркоман, Вы не можете невзначай расспросить его? Я сказал, попробую. После отбоя я пошел покурить. В туалете как раз стоял один Петя. Как удачно. Но я почувствовал, что не могу обманом расспрашивать его. К особисту я больше не пошел. И он не беспокоил меня.
      Прослужил я месяцев девять, десять. И однажды столкнулся с особистом в учебке. В Плесецк приехала Лариса, и меня в этот день привезли в учебку для увольнения. Он остановил меня с улыбкой на лестнице, и мы минут пять болтали о чем-то на виду у проходящих красноармейцев. Неприятно, конечно, могут возникнуть подозрения и сплетни, но я простоял до конца.
      А еще месяца через четыре я сам зашел к особисту (это был уже другой человек) и заложил одного технического работника. На нашей зоне появилась группа гражданских спецов. Дня три они чем-то занимались в одном из закрытых боксов. Рядовых туда не пускали. Мы как всегда что-то мели или убирали перед другими боксами. То ли я раньше освободился, то ли куда-то послали. Выхожу с зоны вижу – отъезжает рафик с технарями. Старлей сказал мне – садись, они едут на КПП мимо казармы. Сел. Едут человек семь. Один дядя специалист, лет пятидесяти уставился на меня с улыбкой и без вступлений стал рассказывать какие-то ракетные подробности. Слушаю и не знаю, что делать. И терминов не понимаю, и не понимаю, зачем он это мне рассказывает. Другие пассажиры молчат. Как только дядя замолкает, я отворачиваю голову в окошко – может, теперь замолчит. Вскоре я вышел. Несколько дней думал, сходил к особисту и все рассказал ему.
      Не ради чинов и наград, ради спасения отечества.
 
      В армии хорошо развита сеть стукачей. Свои стукачи есть у особиста и у замполита. Замполиту нужно знать, что происходит в части раньше особиста, чтобы принять меры и не допустить выноса ссора из избы.
      Стукачи не только среди солдат, но и среди офицеров и это грустно.
      Солдат через два года уволится, а офицерам всю жизнь служить с этими и делать вид, что не понимают, кто они. На офицеров можно давить ссылкой на Новую Землю. Вообще многие из них мало эмоциональны и закрыты из-за страха перед доносами, а не потому, что тупые. К этому их приучило еще училище.
      В тот раз, когда у нас был разговор о наркомане Пете, особист между прочим сказал мне что люди, которые с ним связаны, знают ключевую фразу, что-то вроде: 'Как на счет халвы, матрас', если услышу ее, ничего не надо делать, просто надо знать, это 'наш' человек. Не думал, что услышу ее от офицера. Один лейтенант обронил эту фразу, в разговоре со мной. Мы в штабе сидели, я – посыльным, он
      – дежурным. Послышалось? Нет. Точно она. Лейтенант вставил ее в разговор, никак не связывая с предыдущим и последующим. И продолжал говорить, как ни в чем не бывало. Я посмотрел на него. Лицо его нисколько не изменилось. Возможно, таким способом особист хотел показать 'какая могущественная у него сеть'. Стукачей награждают и облегчают им условия службы. После приказа об увольнении тридцать дембелей уезжают не все вдруг, а партиями в течение двух месяцев.
      Стукачи едут в первых рядах, затесавшись среди воинов-отличников. Не представляю себе, что стучать может какой-нибудь сержант. По-моему, это невозможно. Засвеченных стукачей переводят в другие части. Это всем известно. Поэтому к каждому вновь прибывшему в часть не новобранцу солдаты относятся с осторожностью.
 
      Прошло три месяца как я служу в дивизионе. Утренний развод. Плац.
      Вокруг одинаковые шинели и шапки. Командиры что-то бубнят – отдают рапорта. Смотрю в гороховую шинель на спине впереди и думаю, неужели это правда, неужели все это со мной? Не верится. Вплоть до весны я надеялся, что вот-вот поджелудочная моя не выдержит солдатской пищи, и меня комиссуют. Посмотрим, что же тогда скажут эти умники из горвоенкомата, которые отправили меня сюда.
      Но поджелудочная меня совсем не беспокоит, и я забыл про нее. А после полугода службы мысли мои изменились: 'надо же, вот, сколько уже прослужил'. И только скучаю по дому. Если курю один в туалете, то концом горящей сигареты выписываю на кафельной плитке цифры оставшихся до дома часов и минут. Цифры настолько бледные, что кроме меня, их никто не рассмотрит. Записи эти делаю не ежедневно, а как получится. Приятно прийти через четыре – семь дней и ощутить, сколько уже отвалилось. Особенно приятно, когда меняется порядок числа.
 
      День в дивизионе похож один на другой. В первое время муштра на плацу. Два раза в неделю три часа занятий в помещении. Пишем конспекты о роли партии, о строительстве вооруженных сил, зубрим уставы. Для этого в казарме есть ленинская комната, вся завешанная плакатами и лозунгами. На окнах красные шторы, на полу – линолеум.
      Здесь даже акустика другая. В углу огромная белая голова Ленина без туловища, как на железном рубле.
      Оказывается, до 30-х годов советская армия строилась по милиционному принципу. То есть люди служили в том же районе, где жили. Это такой важный момент, а я узнаю о нем впервые. В школе об этом не говорили. При милиционном принципе красноармейцы могли задуматься в иных случаях: служить ли родине – подавлять крестьянские восстания в своем уезде, участвовать в продразверстке или защищать крестьян и рабочих своего края, области. Партия решила покончить с этим безобразием. Лучше использовать войска как наемников. Латышскими стрелками бороться против тамбовских крестьян, а тамбовскими солдатами против костромских крестьян и так далее.
 
      Много времени уходит на хозяйственные работы в казарме, на территории дивизиона и на зоне, в боксах с тягачами.
      Ходим в наряды. Особенно хорош наряд по столовой, который выпадает группе каждые пять дней, потому что всего групп – пять.
      Каждую субботу парково-хозяйственный день. Сначала моем полы с мылом. Вообще их моют ежедневно, но в субботу особенно тщательно.
      Если официального мыла нет, его берут из ближайшей тумбочки. Весь кусок строгается ножом в таз. Потом наливают воду и взбалтывают щеткой до появления густой пены. Намыленный пол смывают чистой водой. После того, как он высох, пол нужно натереть 'Машкой' – это специальная швабра, на конце которой закреплен полутораметровый, толстый ствол сосны. К стволу прибиты в ряд щетки. Тяжесть ствола обеспечивает хороший нажим на щетки. Некоторым сержантам нравится пол, натертый в 'шашечку'. Тогда его приходится натирать щеткой на ноге, смежные участки в разных направлениях.
      В субботу, после подъема мы идем трясти одеяла на воздухе, за казармой. Это называется труской постельных принадлежностей: 'Выходи на труску одеял!'. Одеяла темно-синие, с тремя полосками для ориентации, где ноги. С торца у казармы нет окон, мы стоим и курим, накинув одеяла на головы, как Билл из Гайдаевского 'Вождя краснокожих'. Трясем одеяла, если вдруг появляется сержант или офицер.
      Летом, во время труски на стене казармы в лучах раннего солнышка сидит неуклюжая ящерица. В Подмосковье ящерицы исчезают, когда протягиваешь руку, а эта не боится. И потом московские меньше и тоньше, чем архангельские. Провел пальцем по спине – не убегает.
      Взял в руки – холодная, длиннее ладони. Вдруг она опомнилась и куда-то затопала, оставив мне свой хвост. Хвост некоторое время вилял из стороны в сторону, пока не умер от апоплексического удара.
 
      Зимой много работы со снегом. Расчищаем плац, дорогу у казармы и на зоне перед боксами. Остальные дороги за час очищает ЗИЛ-машина.
      Наваленные сугробы выравниваем и подрезаем лопатой. Получаются ступени или полки. К концу зимы сугробы у плаца вырастают с этаж.
      Зимой морозно. Градусника нигде нет, но ветераны говорят, если стоит туман на площадке, значит больше тридцати пяти. А я почему-то думал, что туман связан с незамерзающей речкой в полукилометре от площадки. Она так резва, что не замерзает зимой. Однажды зимой нас заставили собирать в ней опарышей – личинок, для рыбалки. Кто-то из окружного начальства порыбачить захотел. Один солдат вынимает вилами водоросли со дна и бросает их на снег. А другие стынущими пальцами копаются в них. Опарышей складываем в бутылку. Постепенно ее горлышко покрывается льдом, и отверстие становится все уже и уже.
      Трубы везде старые. В сушилке на батареях стоит десяток хомутов.
      Красноармеец Сашка – сантехник отморозил себе щеки. Что-то там прорвало, он полез ремонтировать, а потом мокрый пробежался от колодца до казармы.
      Вообще серьезных обморожений у нас не было. Чаще всего страдает кончик носа, если больше сорока и ветрено. Десять минут на улице и он красный. А для специальных работ нас экипируют особенно тепло.
      Специальные утепленные штанишки, меховая куртка, рукавицы с мехом внутри, на ногах валенки. А других солдат я видел с вязаными масками на лице, только глаза открыты.
      Зимой одна из главных позиций, которая ежедневно докладываются наверх – температура в казарме. Она не должна падать ниже, кажется, восемнадцати градусов. Если где-то прорывает трубу, температура опускается. Иногда до двенадцати, а ветераны рассказывали о пяти градусах и сне в шинелях и под дополнительными матрацами. Бывает, что замерзает вода в туалетных кранах. Не поворачивается вентиль.
      Влез мизинцем, а там лед.
 
      Большинство солдат в дивизионе живут по общему распорядку. Но в любой части есть должности или теплые места, где служить спокойнее, часть времени или полные сутки тебя никто не дергает. К ним относятся: котельная, дизельная, подсобная ферма, продсклады, КПП, киномеханик, завклубом, хлеборез, каптерщик, телефонист, почтальон, строевая часть. Естественно все стремятся в такие места.
      Почтальонские обязанности и печатание на машинке в строевой части занимают несколько часов в день. А остальные должности – полный день. Работа сменная, общий распорядок дивизиона таких солдат не касается. Кроме того, в таких местах можно хранить личные вещи, спокойно посидеть, поесть с друзьями. (Еда – вторая радость для солдата после сна). Даже ключник, ответственный за шкаф с ОЗК уважаемый человек. В этих шкафах, расположенных над нишами для шинелей, можно держать личные вещи. Разумеется, у ключников есть друзья, которые тоже пользуются шкафами.
 
      Дивизион полностью автономен. Свое электричество и тепло. Не тянуть же за пятьдесят километров коммуникации. Одна группа солдат занята в котельной, другая в дизельной. Они посменно работают и отдыхают. Начальником у них офицер или прапорщик. В пять вечера он с другими офицерами уезжает в город. Не всегда особисту или замполиту удается внедрить в такие места своих стукачей. Однажды в котельной новобранец зазевался и в сапог его пролился горячий мазут. Месяц он отлеживался в рабочих помещениях котельной. Ребята его кормили, врачи-сержанты из санчасти лечили, его ежедневно ставили в смену.
      Невероятно, но узнали об этом только, когда солдат выздоровел.
 
      От работ или утренних пробежек можно закосить в санчасти. Хорошо бы, да повода нет. Санчасть – двухэтажный домик за казармой. Здесь служат два сержанта – медика и их начальник – старший лейтенант медицинской службы. Лейтенанта почти не видно в дивизионе.
      Освобождение дают сержанты, преимущественно злодеям, остальным – норсульфазол. Старшина раз в месяц просматривает журнал 'юродивых и прокаженных' и замечает тех, кто ежедневно болеет иногда и среди злодеев.
      В курилке в первые месяцы службы новобранцы пересказывают ужасные солдатские истории о нанесении себе увечий. Кто-то ковыряет и не дает заживать ране на пятке, другой носит некоторое время мокрое полотенце на руке, а потом ломает руку в этом месте. Мне один юноша еще в Москве рассказывал, как он закосил под психа. Мы сидели на лавочке на третьей Фрунзенской перед нашим военкоматом. Слушаю его и думаю: ну, хорошо, освободят его от армии, как же он работать собирается, а учиться, а семья? Он что девушке своей скажет: я не псих, я солгал им.
      Рассказы остаются рассказами, до дела не доходит. А косят в основном под простуду и попутные всякие ангины. Хотя новобранцы часто на самом деле простужаются. Если солдат не падает, ему не верят и дают таблетку.
      Сам раза два простужался по собственной глупости. Простуда у всех проходит через три, пять дней. Переносится на ногах. Простуде негде укрыться, из-за постоянного движения, от крепкого сна и пищи без отклонений.
      Прослужил полсрока, стала хромать правая нога. После ходьбы гусиным шагом на пробежках. Пробовал схалтурить, идя не в полный присед, сержант заметил. Меня освободили на несколько дней от пробежек. Это было замечательно, потому что бегать я не любил и не умел. Через пару дней меня свозили в военный госпиталь в Мирный.
      Врач посмотрел колено и ничего не сказал. Еще через неделю или две хромота прошла. А разработал это колено случайно, семнадцать лет спустя. Тогда же я узнал, что причина боли – давно поврежденный мениск.
      Ближе к дембелю меня замучил зуб. Медик положил в дупло анальгин и накрыл ваткой. После отбоя зуб начинает ныть. Как жаль тратить драгоценное время сна. Встаю, курю в туалете. Заметил, что в вертикальном положении боль утихает. Поправил подушку и стал засыпать полулежа. Через несколько дней ему надоело, и он перестал дергать.
 
      В течение первых недель в дивизионе меня определили печатать в строевую часть в штабе. Думаю, по причине высшего образования, я единственный в дивизионе с высшим. Что за строевая часть? Строем что ли ходят? Оказалось строевая часть – это комната, в которой сидят два красноармейца, стоят три стола и две печатные машинки. Мне досталась трофейная, та самая, которую поляки подарили Сусанину…
      Лес под Сыктывкаром. По сугробам идет отряд уставших поляков, впереди Иван Сусанин:
      – Возьмемся за руки друзья, возьмемся за руки друзья, что б не пропасть по одиночке… На восьмой день сел вдруг Иван Сусанин на пень и молвил:
      – Шерше, как говорится, ля фам… Ой, да в темно-синем лесу, где трепещут осины, где с дубов-колдунов облетает листва… Поляки хором: – А нам все равно, а нам все равно, пусть боимся мы волка и сову, дело есть у нас, в самый жуткий час мы волшебную косим трын-траву…
      Клавиши на машинке с большими промежутками, в отличие от компьютерной клавиатуры, пальцы иногда проваливаются. Печатать приходится занудные тексты по пожарной безопасности и какие-то списки. Эта работа занимает половину дня. Иногда с Вадимом, моим наставником, ходим по сугробам за казарму к металлической печке у брошенной старой ядерной боеголовки. Здесь мы сжигаем ненужные секретные бумажки.
 
      Изо дня в день солдат принимает одинаковое количество пищи. И в одно и тоже время. Порции всегда одинаковые, хлеба по два куска, на третье кружка чая или компота. Постепенно желудок привыкает к одному и тому же объему и уменьшается в размере. После нескольких месяцев сержанты разрешают новобранцам сходить в солдатское кафе. Бутылка
      'Буратино' и полкилограмма пряников, да еще и в 'неправильное время' становятся большой неожиданностью для бедного желудка.
      За полтора года у меня единственный раз заболел живот. Повезло – удалось залезть в свою почтальонскую каморку и покорчиться там, на полу часа три. Это случилось после того, как что-то неправильное пожарили в караульной кухне. А в столовой за качеством пищи ежедневно следит старший лейтенант – медик. За всю службу было два – три случая, когда обед или ужин полностью браковали и заменяли сухарями и чаем.
      Кормят нас сытно. Надоела ставрида на завтрак, на ужин, а иногда и на обед. Непобедимая и легендарная. Вся армия ест ее, ест, не может съесть. Солдаты приходят и уходят, а ставрида остается. Селедку не ел никогда, и теперь отдаю соседу. Если на нее наступить, она выскользнет из-под каблука, как кусок мыла. Селедкой кормят изредка.
      Еще реже прибалтийские рыбные консервы, по банке на брата, это настоящее лакомство – какая-то нежная рыбка в томатном соусе. Гарнир
      – картофельное пюре из порошка или перловка. Пюре лучше не нюхать – в природе таких запахов нет. Свежая картошка, которую чистит наряд по столовой, вся идет в суп. Иногда мясное блюдо вместо рыбы или курица. В обед на столе стоит большая тарелка с закуской – свекла с луком или кислая капуста. В завтрак и ужин кусок масла. С двадцати ежедневных граммов масло увеличили до тридцати. Увеличили количество мяса на человека, еще чего-то, нам об этом доложили как-то командиры, но мясо и все остальное менее заметно, чем масло.
      В воскресенье каждому солдату положено яйцо вкрутую. Некоторые красноармейцы смешивают желток с маслом, и полученный паштет мажут на хлеб – вообще-то ничего.
      В праздники или день выборов в Верховный Совет на альтернативной основе на обед, кроме прочего, полагается по жесткому прянику и по две конфете.
      По старому обычаю гималайских голкиперов, злодеи по определенным дням отдают свое масло новобранцам, сидящим за одним столом. Это случается за год, за полгода, за сто дней до приказа об увольнении.
      Последние десять дней до приказа масло отдают ежедневно. При отсчете этих последних десяти дней за основу берут прошлогоднюю дату приказа, хотя она часто не совпадает с нынешней.
 
      Примерно через полгода меня поставили на место уволившегося почтальона. Попытался отказаться – письма еще куда не шло, а посылки
      – влипнешь в историю. Но мне приказали.
      Бывший почтальон Леня теперь стал завклубом, вместо уволившегося прапорщика. Как не встретишь Леню – все рыжий, да рыжий. Полгода ходил рыжим. И, вдруг заходит в казарму с черной головой и бровями.
      Только веснушки по-прежнему рыжие. О весенних рассветах тот парнишка мечтал, мало видел он света, добрых слов не слыхал.
      Леня сдал мне дела: десяток посылок и несколько писем. Одна посылка с дырками от крыс. – Да съешь ты ее, – говорит Леня. Их рота уехала в неизвестном направлении. И я подумал, может действительно съесть, все равно же пропадет. Слава богу, я не сделал этой глупости. В голову не пришло, что ее нужно просто отправить по обратному адресу. Кажется мне подсказали это на почте на 16-й площадке, куда я ездил за своими письмами и посылками. В присутствии двух офицеров посылку вскрыли и сделали опись. Крысы слопали всю домашнюю выпечку. Интересно, что фабричное печенье не тронули, хотя оно было ближе. Ящик достали новый, я заплатил по квитанции рубля два с мелочью за ущерб и отправил посылку назад.
      Теперь у меня появились небольшая комната без окон, где я могу читать. Почтальонская работа начинается часов с пяти вечера до ужина. Ежедневно (не считая дней нарядов) разными способами добираюсь на почту, на 16-ю площадку в пяти километрах от нашей.
      Почти всегда удается доехать на машине с крытым кузовом. На 16-ю в конце дня едут офицеры дивизиона. Оттуда их везет домой мотовоз.
      Когда нет транспорта, иду пешком. Вообще-то, если нет машины, могу остаться в дивизионе, но меня самого тянет на почту. Если еду на машине, забираю все: и посылки и письма и периодику. Если пришел ногами, посылки оставляю, беру письма и журналы, газеты. Посылок бывает не много, туча надвигается перед праздниками 23 февраля, 7 ноября и новым годом.
      Как только появляюсь в дивизионе, со всех групп к машине бегут по одному, по два красноармейца. Они помогают мне перетаскивать посылки и таким образом узнают имена счастливчиков, которые не заставляют себя долго ждать. Начинаю заниматься раскладкой писем и периодики по ячейкам групп, а в это время прибегают за посылками и письмами. Всех солдат в дивизионе я знаю поименно и в лицо. С каждым новым призывом приходится знакомиться с новобранцами. Письма и прессу отдаю сразу.
      Посылки разрешается выдавать в присутствии офицера (обычно это дежурный), с росписью его и получателя в журнале. Офицер смотрит, нет ли в посылке запрещенных вещей: фотопленки, проявителей и другой фотохимии, спиртного.
      Многие солдаты увольняются с фотоальбомом. Но фотографировать-то в дивизионе запрещено. Интересный случай. Пришла посылка среднеазиатскому красноармейцу. Фанерный ящик упакован в материю.
      Вскрыли. Что такое. Десяток пачек фотопленки и сразу дно.
      Перевернули другой стороной – адрес на крышке. А на материи адрес был с другой стороны – неправильно вскрыли. Вскрыли с другой стороны
      – полный ящик рассыпного урюка. Офицер может погрести рукой, но высыпать не будет.
      Первое время посылки вскрывали сами счастливчики. В результате я потерял один за другим десяток ножей и половинок ножниц. В дивизионе инструмент такая же редкость как женщина. Получатели уносят их вместе с посылкой, в то время, когда я записываю данные в журнал и слежу, чтобы все расписались.
      Иногда солдатам шлют спиртное. Конспираторы прячут его в кефирных пакетах или пакетах сока. Некоторые офицеры-спецы ловко его обнаруживают и отправляют неудачников выливать содержимое в туалет.
      Солдату пришла посылка с бутылкой спиртного. Он из письма заранее знал об этом, подождал, пока все разойдутся, и попросил меня вскрыть без офицера. Я отказал. Тогда он пошел упрашивать дежурного. Старлей
      Георгиевский, нормальный мужик, но бутылку оставить не разрешил.